Глава восьмая

Я мистифицирую и устрашаю семерых разбойников. — Забавная уловка помогает мне перейти охраняемый мост через Тонжиюк. — Таинственный лама, возникший перед нами как призрак, узнает меня. — Встреча с любезным философом. — Восхождение на перевал Темо. Сон или видение? — Страница современной истории Тибета. Бегство Великого ламы Таши-лумпо. — Древнее предсказание о воине-спасителе, который должен появиться в «Северной стране», начинает сбываться. — Изнурительные религиозные обряды. — Беспомощные странницы. — Я открываю культ километровых столбов.

Я чувствовала себя поистине чудесно: мы избежали столько всяческих опасностей и находились в По-юл, на дороге в Лхасу, что соответствовало моим планам. Однако не следует преждевременно поздравлять себя с удачей. Мои встречи с храбрыми жителями По на этом не закончились, но им также предстояло лучше познакомиться с искусством первой иностранки, побывавшей в их прекрасной стране. В то время как они посредственно играли свою роль, мое выступление, вероятно, еще долго сохранится в памяти тех, кому довелось его видеть. Быть может, впоследствии в богатом воображении этого народа родится еще одна легенда, которая станет предметом глубокого изучения какого-нибудь знатока фольклора.

В тот же вечер, на закате, устав от долгого перехода, мы поднимались вверх по течению реки Тонжиюк, которая шумела внизу, будучи скрытой от наших взоров. Я шла впереди и смотрела по сторонам, выискивая подходящее место для ночлега; неожиданно я заметила несколько человек, двигавшихся по направлению к нам; часть из них несла поклажу. Внезапное предчувствие заставило меня насторожиться — я подумала, что эта встреча не предвещает нам ничего хорошего. Однако за годы бурной жизни я свыклась с подобными происшествиями и, помня о том, что хладнокровие защищает нас лучше всякого оружия, продолжала спокойно и безучастно плестись, как подобает измученной страннице.

Один из мужчин остановился посреди дороги, как бы преграждая мне путь, и спросил, куда я направляюсь. Пробормотав в ответ названия нескольких мест паломничества, я отошла на обочину тропы, к кустам, и уже внутренне ликовала, полагая, что мы в очередной раз вышли сухими из воды. Оглянувшись назад, я увидела, что мой юный спутник мирно разговаривает с жителями По, прислонившись спиной к скале. Я не слышала, о чем идет речь, и решила, что Йонгден хочет купить у путников тсампа, но внезапно одни из незнакомцев выхватил что-то из носового платка Йонгдена, который тот держал в руках. Мой сын крикнул:

— Он взял у меня две рупии!

Столь ничтожная сумма сама по себе не заслуживала внимания, но другой разбойник, очевидно позавидовавший удаче собрата, положил руку на котомку моего сына, точно собираясь развязать ее. Ситуация осложнилась. Я не могла воспользоваться пистолетом, как несколько дней тому назад. У каждого из грабителей, окруживших Йонгдена, висела за поясом сабля; при первом же моем выстреле они набросились бы на моего сына и изрубили бы его. С другой стороны, нельзя было допустить, чтобы они рылись в наших сумках, где лежали некоторые предметы иностранного производства, неизвестные этим дикарям, которые породили бы множество вопросов. А что, если эти вещи вызовут у жителей По любопытство и они вознамерятся нас обыскать, как принято в Тибете у разбойников с большой дороги? В таком случае они найдут золото и деньги, которые мы прятали под одеждой. К чему это приведет?.. Возможно, они тотчас же прикончат странных нищих, чтобы мы не могли их выдать, либо испугаются, найдя столько ценностей, и отведут нас к одному из своих главарей. Если я признаюсь, что являюсь переодетой иностранкой, предводитель разбойников отправит меня к ближайшему представителю властей; если же я сохраню свое инкогнито, он обойдется с нами как с ворами: отберет все вещи и прикажет нещадно нас высечь. Ни один из этих вариантов меня не устраивал, ибо в итоге наше путешествие было бы прервано или обречено на полный провал.

Все эти мысли пронеслись в моей голове как молния, и я тут же сочинила сценарий пьесы, которую мне предстояло разыграть на фоне природы.

Я немедленно вошла в роль и стала плакать и вопить от отчаяния, оплакивая утрату двух рупий. Эти деньги составляли все мое богатство, причитала я. Что станет с нами теперь?.. Чем мы будем питаться во время долгого похода в Лхасу?.. Кроме того, это святые деньги. Набожный крестьянин пожертвовал их моему сыну-ламе, после того как он отслужил панихиду но его покойному отцу… Да, дух этого человека, умершего год назад, блуждал в загробном мире, не в силах отыскать дорогу, и мой сын с помощью соответствующего обряда направил его в западный рай — обитель блаженства, где он теперь живет. Две рупии и то, что находится в наших сумках: мука, масло и немного мяса, — все это является йеном [140] которым могут распоряжаться только лама и его близкие. Если какие-нибудь нечестивцы посмеют у нас это отнять, боги немедленно их покарают…

И тут я перестала жаловаться и принялась проклинать злодеев. Я давно усвоила весь ламаистский пантеон, и мне не составило труда призвать самых страшных богов, перечисляя их бесконечные имена и грозные титулы, которые обычный человек даже не смеет произносить.

Я заклинала отомстить за нас Палдена, Дорджи, и Лхамо, восседающего на диком скакуне, в седле из окровавленной человеческой кожи, и других неистовых богов, пожирающих плоть людей и высасывающих их мозг, а также яростных великанов, которые пляшут на трупах, соратников Владыки Смерти, в коронах из черепов и ожерельях из костей.

Разве я сама не была женой черного нагспа и не получила посвящение?.. Неужели они думают, что демон-хранитель моего покойного мужа не накажет их за зло, причиненное его невинному сыну, который преисполнен сострадания ко всем земным существам и шагает по безупречной тропе желонгов!..

Я слушала себя не без удовольствия: мне казалось, что мое мастерство не уступает искусству лучших трагических актрис. Скорее всего, это было заблуждение, продиктованное тщеславием. Как бы то ни было, окружающая природа не осталась безучастной к моему страстному выступлению и вступила со мной в союз. Лес помрачнел, легкий ветер зашелестел вдали листвой, наполнив чащу ропотом: казалось, что от незримого потока, катившего свои воды в глубине долины, исходят таинственные и скорбные голоса, бормочущие угрозы на неведомом языке.

Хотя я не робкого десятка, по моему телу пробежали мурашки от присутствия тайных сил, которые я пробудила. Впрочем, не я одна находилась под впечатлением своего выступления. Семеро разбойников, стоявших возле высокой скалы позади Йонгдена и ниже на тропе, остолбенели. Эти парализованные ужасом люди представляли собой живописную группу, и меня так и подмывало взять свой фотоаппарат. Однако время для снимков было неподходящее.

Один из жителей По осторожно сделал несколько шагов в мою сторону и, остановившись рядом со мной, робко произнес слова примирения:

— Не сердитесь на нас, матушка, вот ваши две рупии. Перестаньте плакать. Не проклинайте нас больше, мы не дурные люди. Мы уважаем религию и лам и хотим лишь спокойно вернуться домой… Нам придется провести еще шесть дней в пути… Надо преодолеть перевал… перевал, где обитают злые духи… Вот, возьмите ваши деньги, и пусть лама благословит нас.

Я тотчас же сменила гнев на милость и схватила монеты с видом человека, который вновь обрел бесценное сокровище. Йонгден благословил каждого из семи шалопаев в отдельности, пожелал им счастливого пути и присоединился ко мне. Мы отправились дальше.

Можно было не опасаться, что путники вернутся ночью, чтобы нас ограбить, но я сочла это приключение предостережением, которым не следовало пренебрегать. Мы должны были прибавить шагу, чтобы как можно скорее выбраться из этой чрезвычайно опасной местности. Мы очень долго шли через лес, объятый мраком. Затем стал накрапывать мелким дождь, и печальный месяц запоздало выглянул из-за облаков; около двух часов ночи мы добрались до крошечной поляны, отделенной от реки скалами. Усталость не позволяла нам продолжать свой путь. Нечего было мечтать об ужине. Даже если бы удалось отыскать более или менее сухие ветки, невозможно развести костер под дождем и слишком опасно в темноте спускаться за водой к бурной реке, усеянной валунами. Я решила создать хотя бы иллюзию уюта с помощью нашей маленькой палатки. Установив ее, мы с Йонгденом улеглись на мокрой земле в сырой одежде и грязных сапогах. На луну то и дело набегали облака, и ее причудливый свет приводил в движение тени, которые она отбрасывала на нашу белую крышу. Ветки и скалы вырисовывались на фоне палатки подобно силуэтам сказочных существ. В шуме реки чудились сотни невнятных голосов. Казалось, что нас окружают незримые духи. Я вспомнила о тех, кого недавно призывала, о таинственном мире фей, богов и демонов, которые сродни людям, живущим среди дикой природы. Моя усталая голова лежала на мешке из-под продуктов; я улыбнулась нашим неведомым друзьям, закрыла глаза и унеслась в иные миры.

Сценические эффекты неизменно оправдывают себя при встречах с тибетскими разбойниками, но, отдавая дань этим отвлекающим маневрам, мы обычно не желаем прибегать к ним слишком часто. Я искренне рада, что после драматического представления, разыгранного перед бродягами в лесу По-мед, мне больше не доводилось сталкиваться с грабителями.

Теперь мы приближались к Тонжиюку, где на пересечении двух дорог возвышается дзонг, искусно возведенный для наблюдения за путниками, направляющимися в Лхасу.

Отсюда можно попасть в столицу провинции Конгбу Жьямда более короткой дорогой, чем та, что подходит к берегам Брахмапутры. Я слышала, что это трудный путь, пролегающий по безлюдным просторам. Видимо, поэтому путешественники предпочитают окольную дорогу на юг и следуют по ней до берегов великой реки. На Востоке люди не особенно ценят время, и тибетцы придают первостепенное значение своей безопасности в пути, а также возможности легко раздобыть себе пропитание.

Кроме того, из Тонжикжа можно отправиться в степные районы Северного Тибета.

Дорога, которую мы должны были избрать, перерезана неширокой, но довольно глубокой рекой, спускающейся с долины; через нее переброшен мост, возле которого расположен дзонг. Неподалеку от моста река сливается с водным потоком, берущим начало в Лунанге, а в него чуть выше по течению впадает еще один крупный приток, тот, что я видела издали лишь мельком. Все эти воды образуют одну реку Тонжиюк, которая течет по направлению к По-Цангпо.

Здешний мост совершенно не похож на мост через реку Полунг в Шова и Дашинге. С одной стороны его замыкает дверь, которую держат закрытой, а рядом стоит дом сторожа, наблюдающего за тем, чтобы никто не прошел через мост, не получив предварительно разрешение в дзонге и не уплатив пошлину.

Когда мы постучали, сторож приоткрыл дверь и хотел нас о чем то спросить, но мы не дали ему раскрыть рот и воскликнули в один голос, как бы охваченные тревогой:

— Наши друзья здесь?

— Какие друзья? — удивился сторож.

— Группа монахов из Сера и Депунга.

— Они ушли еще утром.

— Какое несчастье! — вскричали мы оба с сожалением.

Разговаривая с нами, сторож невольно открыл дверь шире, и, воспользовавшись этим, мы проскользнули на запретную территорию, не переставая забрасывать беднягу вопросами.

Мы осведомились, нет ли для нас послания от трапа, а главное, трапа должны были оставить ему мешок сушеного мяса, принадлежавший нам. При этом Йонгден недоверчиво смотрел на тибетца, и тот принялся всячески убеждать моего сына, что ему ничего не передавали, заверяя нас, что его замучила бы совесть, если бы он присвоил хоть что-нибудь из вещей ламы.

Все мысли Йонгдена сосредоточились на сушеном мясе, и он, казалось, позабыл обо всем на свете, и в частности о формальностях, которые необходимо выполнить, чтобы нам разрешили продолжать путь. Он играл свою роль с удивительным блеском. Между тем, несмотря на то что сторож был ошарашен потоком обрушившихся на него слов и оскорбительными подозрениями ламы, я заметила, что он все же еще не утратил способности рассуждать здраво и не забывает о своих обязанностях, а также о том, что мы должны уплатить пошлину.

Мы надеялись, что, проникнув за дверь моста, сумеем избежать визита в дзонг, но сторож не должен был об этом догадаться. Наша уловка удалась наполовину: честный тибетец, поглощенный разговором с ламой, даже не посмотрел на меня; таким образом, пёнпо, у которого не было никаких подозрений на наш счет, вряд ли соизволил бы лично принять какую то нищенку. Внезапно мне пришла в голову дерзкая мысль: я подумала, что могу подняться в дзонг и, без сомнения, без труда обману мелкого служащего, который меня там встретит.

Итак, я решила рискнуть и спросила сторожа хнычущим голосом, как подобает нищенке:

— Подавал ли пёнпо милостыню нашим друзьям?

— Понятия не имею, — сухо ответил тибетец, все еще озабоченный тем, как доказать свою честность.

— Ну что ж! — сказала я. — Попытаюсь раздобыть еды, ведь у нас не осталось почти ничего из съестного, а нашего мяса здесь нет.

— Что касается этого мешка, — прервал меня Йонгден суровым тоном, — я узнаю правду с помощью гадания. Мои гадания всегда безошибочны.

— Да-да, именно так, — с готовностью откликнулся простодушный тибетец. — Мо жьяб, лама, вы встретитесь с пёнпо позже.

— А я сейчас же пойду к нему, — заявила я, — возможно, он проявит к нам сострадание.

Сторожу не было до этого никакого дела. Подходя к дому чиновника, я увидела опрятно и довольно изысканно одетого человека. Очень вежливо ему поклонившись, я спросила, каким образом попасть на прием к пёнпо.

— Что вы хотите? — поинтересовался незнакомец. Я объяснила ему, что мы с сыном, трапа из монастыря Сера, входили в состав группы странников, прибывших в Тонжиюк накануне. Мой сын страдал из-за болей в ноге, и поэтому мы отстали, но теперь он чувствует себя лучше. Мы должны попытаться как можно скорее догнать наших друзей, ибо у нас совсем не осталось еды.

Затем с нарочитой робостью я вытащила из своего амбага тщательно завязанный лоскут и достала из него две транки [141].

— Эти деньги, — заявила я, — предназначаются пёнпо. Мой сын еще не подошел, но скоро будет здесь. Он сейчас расспрашивает сторожа о мешке, который должны были оставить для нас друзья.

Две транки изрядно превышали сумму мостовой пошлины. Незнакомец мог понять из моих слов, что лама рассчитывает получить от пёнпо подаяние в виде продуктов[142]. Я придумала эту хитрость, хорошо зная тибетские нравы, и учитывала, что предложенная сумма должна быть достаточно значительной, чтобы прельстить кого бы то ни было и заставить человека проявить алчность. Меня не волновало, что он будет думать о том, какие надежды мы возлагали на эти деньги.

— А пока, — продолжала я, — хочу попросить сёра.

Я не успела уточнить, у кого именно намереваюсь клянчить подаяние: у пёнпо или у его слуг. Мой собеседник быстро выхватил у меня две монеты, коротко велел ждать, не сходя с места, и удалился. Комедия удалась, как я и предполагала.

Несколько минут спустя появился слуга с миской тсампа, и я услышала, как человек, завладевший моими деньгами, приказывал ему:

— Уведите ее. Трапа незачем подниматься сюда.

Слуга отправился к сторожу, сказал ему несколько слов, которые мне не удалось услышать, а затем вернулся обратно.

Неумолимый страж моста развеселился и был преисполнен гордости, ибо за время моего отсутствия Йонгден, чьи мо были «безошибочны», обнаружил, что наши друзья действительно не оставляли мешок с мясом.

Что касается человека, который встретился мне по дороге в дзонг, то я сочла, что из осторожности не следует интересоваться его личностью.

Мы в очередной раз ловко избежали опасности и ускорили ход, стремясь отойти подальше отсюда. Это не могло удивить сторожа, полагавшего, что мы хотим догнать наших попутчиков. В тот же вечер мы сделали привал в красивом месте, расположенном приблизительно напротив селения, которое видели с другого берега реки. Начался небольшой снегопад, поэтому мы установили свою палатку под большим деревом, но наутро тонкий слой снега быстро растаял от солнечных лучей.

Нам не суждено было вновь встретиться со своими недавними спутниками. Они были ниспосланы нам Провидением, но теперь, когда благодаря им, хотя их не было рядом, мы без труда получили разрешение в дзонге Тонжиюка продолжать свой путь, казалось, что их роль в нашем рискованном походе окончена. Пусть же удача сопутствует им на протяжении всей жизни за то, что они невольно оказали нам помощь!

За Тонжиюком тропа устремляется к границе Конгбу, где ее называют Конгбу-ихо-лам (южная дорога Конгбу). Здешняя местность также покрыта лесом, но это уже не те полутропические джунгли, что мы видели на берегах Йигонг-Цангпо, и пейзаж вновь стал типичным для высокогорья.

Температура значительно понизилась, и вдоль речных берегов протянулась толстая кромка льда, а кое-где реки совершенно замерзли. Мы спали каждую ночь под открытым небом, у пылающего костра, под сенью елей, раскидистые ветви которых образовывали крышу над нашими головами.

Немногочисленные деревни, скрытые в лесах, невозможно было разглядеть, шагая по дороге; прохожие встречались нам тоже крайне редко. И все же атмосфера этого пустынного края все больше отличалась от салонгов [143], которые остались позади. Интуиция подсказывала, что мы приближаемся к центральным областям страны — средоточию населенных пунктов.

Местные жители, как и обитатели По, носят меховые одеяния, поверх которых они надевают нечто вроде риз; богатые люди шьют их из медвежьих, а простые селяне — из козьих шкур темного цвета. Покрой костюмов одинаков для обоих полов, и они отличаются лишь по длине. Мужчины приподнимают подолы своих нарядов с помощью пояса; таким образом, меховые одеяния едва доходят им до колен, а накидка — до талии; женщины носят платья до щиколоток и накидки — до колен. Как и повсюду в Тибете, одежду выворачивают мехом внутрь.

Характерной деталью женского костюма в этой части «южной дороги» является черная фетровая шляпа округлой формы, совсем как у европейских женщин; если дополнить сей головной убор лентой или пером, он мог бы украсить витрину любого парижского магазина.

И все же странные песнопения, которые я слышала в здешних краях, представляются мне куда интереснее модных изделий.

Сначала я полагала, что они сопровождают мистические обряды, совершаемые в глубине лесов, но на самом деле все оказалось проще и обыденнее.

Как-то раз, снова услышав душераздирающие стенания в стороне от дороги, я пошла через лес по направлению к незримому хору. Я уже представила себе мрачные похороны или какой-нибудь жуткий некромантический ритуал. Меня охватило приятное возбуждение, какое испытывает любой путешественник в предвкушении интересного зрелища. Выйдя на опушку леса, я увидела там исполнительниц трогательных песнопений; они были в одеяниях из козьих шкур и в круглых фетровых шляпах. Женщины тащили вниз деревья, которые рубили и распиливали на склоне горы мужчины их племени. Каждое из тяжелых, обвязанных веревками бревен несли с десяток крестьянок, и трагический похоронный марш, который они пели, помогал им шагать в ногу.

Каково происхождение этой странной музыки? Я никогда не слышала подобных мелодий ни в одной из областей Тибета.

Выйдя из лесов По и Конгбу-ихо-лам, мы оказались на очень открытой местности, где нашему взору предстали несколько долин. Мы увидели деревни, разбросанные среди бескрайних возделанных полей, за которыми простирались обширные пастбища. Горы, вырисовывавшиеся на заднем плане, обрамляли эту картину, напоминавшую альпийские пейзажи, но гораздо большего масштаба.

Край, лежавший на западе и северо-западе от этой местности, все еще оставался неисследованным, и мне очень хотелось предпринять вылазку в горы, возвышающиеся между реками Тонжиюк и Жьямда.

К сожалению, времени было в обрез. Нужно спешить, чтобы успеть в Лхасу к началу празднеств первого месяца года. Кроме того, я по-прежнему опасалась, что какая-нибудь оплошность привлечет ко мне внимание и поставит под угрозу мое инкогнито. Каким образом объяснить, чего ради я брожу вдали от больших дорог? Что ответить, если меня спросят, куда я направляюсь? Теперь мы шли по обжитым местам, где и в лесной чаще, и в горах в любой момент могли столкнуться с дровосеками или охотниками.

В Тибете не принято путешествовать ради собственного удовольствия; местные жители считают, что нет смысла скитаться без цели, если вы не направляетесь в конкретный пункт по делам или не совершаете паломничество к святым местам.

Если бы мне были известны названия монастырей или дзонгов, расположенных в горах и за ними, при случае можно было бы выдать эти сооружения за цель нашего пути, но я не имела о них ни малейшего представления.

И все же я рискнула предпринять этот поход, и мы выступили ночью, чтобы не привлекать внимания крестьян, которые утром должны были выйти в поле.

Мы взошли на лесистый гребень, спустились по обратной стороне склона, поднялись на другую вершину и увидели вдали заснеженные горные пики.

Два дня спустя мне уже казалось, что мы сумеем добраться до реки Жьямда, но я отнюдь не была в этом уверена и не представляла, сколько дней займет такая экспедиция.

Вместе с тем я собиралась приблизиться к берегам Брахмапутры возле Темо и затем посетить основное место паломничества Бонпо и некоторые другие уголки, о которых мне рассказывали; кроме того, как я уже говорила, мне хотелось прибыть в Лхасу в период празднеств. Однако мы не успели бы этого сделать, ибо нам пришлось бы спуститься от берегов реки Жьямда на юг, до Брахмапутры, а затем вернуться обратно, чтобы попасть в столицу Конгбу Жьямда, которая уже в течение нескольких лет фигурировала в моем маршруте.

Невозможно было объять необъятное. Нужно было чем-то пожертвовать.

Сидя у костра, где кипела вода для нашего вечернего чая, я внезапно увидела человека очень высокого роста, который стоял по другую сторону огня и смотрел на меня в упор.

Мы с Йонгденом не слышали, как он подошел, и нам показалось, что он вырос из-под земли, как дух из старых сказок. Я знала о том, что тибетцы ступают бесшумно, так как носят сапоги докпа с мягкими и гибкими подошвами. Тем не менее незнакомец появился столь неожиданно, что мы оцепенели от изумления.

Он был в очень простом одеянии гомпченов[144] с тё тренгом [145], свешивавшимся ему на грудь, и его длинный, окованный железом посох был увенчан трезубцем.

Лама молча сел у огня, не отвечая на наше вежливое приветствие Кале жу ден жаг [146]. Йонгден тщетно пытался завязать с ним разговор, и мы решили, что он дал обет молчания, по древнему обычаю схимников.

Безмолвный человек глядел на меня пристально, и это меня смущало; мне хотелось, чтобы он встал и ушел или, по крайней мере, вел себя естественно, ел и пил, как все обычные путники. Но у него не было с собой никаких вещей, даже мешка тсампа, что редко увидишь в здешних краях, где нет постоялых дворов. Чем же он питался? Незнакомец сидел, скрестив ноги, возле своего трезубца, вонзенного в землю, и был неподвижен, как статуя; лишь осмысленные глаза говорили о том, что это живой человек. Уже стемнело, а он все не уходил.

Когда чай был готов, странный лама достал из-под одежды чашу, сделанную из человеческого черепа, и протянул ее Йонгдену. Обычно из таких зловещих кубков, какими пользуются исключительно тантристские мистики, пьют только крепкие напитки. Поэтому мой спутник извинился:

— Гомпчен, у нас нет чанга [147] мы не употребляем спиртного.

— Мне все равно, — ответил лама, наконец открыв рот, — дайте то, что у вас есть.

Он выпил чай, съел немного тсампа и снова погрузился в молчание. Непонятно было, чего он хочет: уйти или лечь у костра.

Неожиданно лама обратился ко мне, по-прежнему оставаясь без движения:

— Жетсунема, что стало с вашими тё тренгом, зеном [148] и кольцами посвященной[149]?

Мое сердце перестало биться. Этот человек знал меня; он видел меня в Кхаме, степных просторах Амдо или Цанга, невесть где, когда я была одета как гомпченема.

Йонгден попытался слукавить. Он пробормотал, что не понимает, о чем говорит лама… мать и он… Но странный путник оборвал его, не дав досказать то, что он придумал.

— Убирайся! — приказал он повелительным тоном.

Я вновь обрела хладнокровие. Всякое притворство было бесполезно. Лицо странника не вызывало у меня никаких ассоциаций, но он, несомненно, знал, кто я такая. Не следовало терять присутствия духа: этот лама, скорее всего, не собирается на меня доносить.

— Идите, — сказала я Йонгдену, — разведите для себя костер в стороне.

Мой сын взял охапку хвороста, горящую ветку и удалился.

— Не напрягайте вашу память, жетсунема, — сказал мне отшельник, когда мы остались одни, — у меня столько лиц, сколько мне нужно, и вы никогда не видели меня в теперешнем облике.

Затем последовала долгая беседа, затрагивавшая слишком специфические вопросы тибетской философии и мистицизма, поэтому я не стану ее здесь приводить. Наконец путник встал, взял в руки посох и направился к чаще, бесшумно ступая по каменистой земле; в мгновение ока он исчез из вида, растворившись во мраке, как призрак.

Я позвала Йонгдена и коротко сказала, опережая его вопросы:

— Этот гомпчен нас знает, хотя я не могу вспомнить, где его видела, но он нас не выдаст.

Затем я легла и притворилась спящей, чтобы спокойно следить за ходом мыслей, которые вызвали во мне слова таинственного странника. Но вскоре небо озарилось бледным светом — занялась заря. Пока я внимала своему внутреннему голосу, прошла целая ночь.

Мы снова развели огонь, чтобы приготовить себе скромный завтрак. Несмотря на то что беседа с ламой должна была полностью меня успокоить и избавить от всяческих подозрений на сей счет, мой ум, уставший от многомесячной тягостной тревоги и постоянных волнений, не мог оградить себя от опасений, которые вновь стали терзать его. У меня пропало желание продолжать начатую экскурсию.

Вероятно, гомпчен должен был спуститься в долину, где протекает река Жьямда, если только он не направит стопы в какой-нибудь скит, спрятанный в горном ущелье, и, невзирая на все свое уважение к нему, я предпочитала не следовать по пятам за человеком, который меня знает[150].

— Давайте вернемся назад, — сказала я Йонгдену. — Мы пройдем через перевал Темо и осмотрим большой монастырь, расположенный в этом месте. Вы наверняка сможете купить там теплую одежду, в которой так нуждаетесь.

Мы благополучно добрались до обжитых мест, миновали несколько деревень и однажды вечером, когда стемнело, подошли к подножию тропы, ведущей к перевалу.

В этом месте стоял большой, массивный дом, сложенный из серого камня, и вокруг него раскинулись пастбища. Несмотря на чрезвычайно внушительный вид постройки, от нее исходило ощущение угрозы. Фотография этого дома с подписью «Гостиница смерти» или «Замок с привидениями» могла бы стать неплохой иллюстрацией для какого-нибудь жуткого готического романа.

Нас встретили любезно и немедленно провели на второй этаж, в большую, чистую и очень уединенную комнату с одним-единственным маленьким окошком.

Мы с Йонгденом занялись приготовлением супа, но тут появились некий лама и немо, который нес его вещи. Мы поняли, что это новый постоялец, который будет нашим соседом по комнате.

Это нам не понравилось, но у нас не было другого выхода. Комната, которую нам отвели, была лучшей в доме после хозяйских покоев. Другие номера занимали купцы, возвращавшиеся из Лхасы, и, поселив двух лам вместе, немо тем самым выразил каждому из них свое почтение.

Путник казался спокойным и хорошо воспитанным человеком. Он расстелил вдали от нас, в другом конце комнаты, коврик, заменявший ему постель, и подошел к очагу, чтобы приготовить себе чай.

Йонгден вежливо пригласил его присоединиться к нам, так как наш суп был уже готов и затем мы также собирались пить чай. Лама согласился, но выложил из сумки хлеб и другие продукты, чтобы внести свою лепту в общую трапезу. Затем он сел рядом с нами и принялся есть.

Тибетский обычай требовал, чтобы я оставалась в стороне от мужчин, и, воспользовавшись этим, я принялась наблюдать из своего темного закутка за незнакомцем, сидевшим у огня.

Гомтаг [151] надетый через плечо поверх дорожного костюма китайского покроя, некоторые детали его наряда и посох с железным наконечником, увенчанный трезубцем, который он воткнул в щель между досками пола, когда вошел в комнату, указывали на то, что лама принадлежит к одной из сект «красных колпаков», вероятно к секте Дзогчен.

Дунг хатам [152], освещенный пляшущими языками огня, создавал в обыкновенном крестьянском доме таинственную и волнующую атмосферу тибетских скитов. Он напоминал мне отшельников, поблизости от которых я жила, и других схимников, с кем мне удалось лишь перекинуться несколькими словами во время случайных встреч. Он заставил меня также вспомнить о гомпчене, которого мы видели несколько дней назад, но возможно, что память о таинственном ламе еще не изгладилась в моей душе сама по себе.

Однако, за исключением этого предмета, имеющегося в распоряжении всякого тантристского ламы, у нашего нового знакомого не было ничего общего с загадочным человеком, столь неожиданно возникшим перед нами в лесу.

Обменявшись с Йонгденом вежливыми приветствиями и по традиции расспросив его о родных краях и странствиях, путник показал себя незаурядным знатоком провинции Кхам.

Поначалу я молча сидела в стороне, в соответствии со своей ролью, но через некоторое время, видя, что Йонгден невнимательно слушает тонкие рассуждения своего ученого собрата, и не желая упускать возможности прояснить интересовавший меня вопрос, я позабыла об осторожности и вмешалась в разговор двух лам.

Казалось, что незнакомец нисколько не удивился, что какая-то жалкая нищенка обладает незаурядными для женщин и мирян этой страны знаниями. Возможно, его настолько захватила тема беседы, что он уже не обращал внимания на собеседников.

Мы засиделись далеко за полночь, приводя по памяти цитаты из старых текстов и комментируя их, а также вспоминая толкования известных авторов. Я была в восторге.

Однако за ночь мой востоковедческий пыл угас, и, проснувшись наутро до того, как рассвело, я почувствовала себя более чем неуютно.

Мало того, что меня узнал таинственный гомпчен, я сама допустила худшую оплошность. Показав свою осведомленность в вопросах, интересующих только просвещенных священников, я, возможно, возбудила любопытство нашего соседа по комнате и вызвала у него подозрение. Пилинг жетсунема, расхаживающая по Тибету уже восемь лет, была известна в разных уголках страны хотя бы понаслышке. Какую же глупость я совершила! Что будет, если лама без всякой задней мысли похвастается перед другими встречей со мной? Разве я тем самым не поставила под угрозу успешное завершение своего тяжелого путешествия? Сумею ли я теперь добраться до Лхасы?

Предаваясь этим малоприятным мыслям, я поднялась к Темо-ла, оставив странствующего философа досыпать в сером доме, отчего-то внушавшем мне тревогу.

Дорога, покрытая у вершины горы толстым слоем снега, тем не менее была удобной, и мы без труда преодолели перевал. Спуск через лес по направлению к Брахмапутре был чрезвычайно долгим. Мы позволили себе лишь короткую передышку, и все же стемнело прежде, чем нам удалось добраться до первых домов Темо.

Решив, что здешние крестьяне уже заперли двери и уснули, мы поставили свою палатку в уединенном месте. Неподалеку оказались дрова, и, притащив часть топлива в свой лагерь, мы смогли развести большой костер. Было довольно холодно, но, положив догорающие поленья перед незадернутым входом в палатку, мы надеялись, что наши ноги не замерзнут.

Ночь прошла спокойно, и я проснулась поздно, вернее, мне приснилось, что я проснулась на рассвете и увидела перед собой ламу. Этот человек не был похож ни на непостижимого гомпчена, ни на образованного любителя рассуждений, оставшегося по другую сторону горы. Лама стоял с непокрытой головой. Длинные волосы, заплетенные в косу, доходили ему до пят, и на нем был костюм рескьянгов с белой юбкой.

— Жетсунема, — говорил он мне, — вам не подходят светский наряд и роль нищенки, хотя вы усвоили психологию своей героини. Вы лучше смотрелись с зеном на плечах и тё тренгом на шее. Придется снова их надеть, когда вы придете в Лхасу… Вы туда доберетесь… Не сомневайтесь.

При этом он насмешливо-добродушно улыбнулся и прочитал с нарочитым пафосом строку одного из моих любимых стихотворений: «Джиг мед налджорпа нга »[153].

Я хотела ему ответить, но тут и в самом деле проснулась. Лучи восходящего солнца падали мне на лоб, и я увидела сквозь откинутые полы маленькой палатки открытое пространство, за которым вдали сверкали золотом крыши монастыря Темо.

Добрый дух, очевидно сопровождавший нас во время этого путешествия и устранявший все препятствия, возникавшие перед нами, в очередной раз оказал мне услугу, направив Йонгдена к дому, где он сразу нашел и провизию и одежду, которая ему требовалась. В самом деле, он должен был приодеться. Его монашеское платье превратилось в лохмотья, и, с тех пор как мы вышли из леса, он ужасно дрожал от холода по ночам.

Костюм, который он купил по случаю, был слегка поношенным, но сшитым из добротного сукна темно-гранатового цвета, полусветского покроя, из тех, что носят в дороге ламы. В этом одеянии мой спутник походил на зажиточного паломника, чей наряд износился за время пути. Добрый продавец милостиво преподнес ему также козью шкуру, которая могла служить подстилкой. Это была уже роскошь! До сих пор Йонгден спал на голом полу.

В Темо я узнала новость, которая произвела на меня удручающее впечатление. Пенчен-лама из Ташилумпо[154] якобы сбежал из своей резиденции, и за ним в погоню отправили солдат, которые должны были его задержать… Люди, сообщившие нам об этом, не знали, чем все кончилось.

Я гостила у Пенчен-ламы, как было сказано в предисловии к этой книге, и он относился ко мне весьма благосклонно. В течение ряда лет его мать, с которой я переписывалась, неизменно присылала мне в начале каждой зимы чепец из желтой парчи и пару войлочных сапог, которые она самолично украшала вышивкой.

Каким же образом могущественный духовный наставник Шигадзе стал беглецом? Я знала, что его отношения с лхасским двором были порой далеко не сердечными. Говорили, что его симпатия к Китаю и антимилитаристская позиция были не по нраву правителю Тибета. Мне было также известно, что несколько раз на него налагались взыскания в виде больших налогов, но мне и в голову никогда не приходило, что ему придется покинуть Тибет, где его почитают как воплощение чрезвычайно возвышенной души, именуемой Ё паг мед [155].

Впоследствии я узнала подробности разыгравшейся чисто восточной драмы и вкратце изложу их, ибо, возможно, это заинтересует некоторых моих читателей[156].

С годами неприязнь Далай-ламы и проанглийски настроенной части двора по отношению к Таши-ламе усилилась. Хотя он уже выплатил немало налогов, ему приказали обложить свою провинцию новыми пошлинами. Люди, предоставившие мне эти сведения, говорили, что чиновники, посланные за деньгами, не смогли собрать нужной суммы, и Таши-лама предложил Далай-ламе отправить его в Монголию, где благодаря силе своего авторитета он надеялся найти средства, которые посланцам государя было не под силу собрать с уже обнищавших деревень Цанга[157]. Таши-лама не получил на это разрешения, и его пригласили явиться в Лхасу.

Для него выстроили дом в парке Норбулинг, где обычно проживает Далай-лама. Я видела это здание, расположенное в укромном уголке поместья, — оно выглядит незаконченным. Среди простых людей ходили слухи, что в доме устроена тюрьма, и Пенчен-лама сбежал, после того как прослышал об этом.

Собирались ли власти Лхасы отправить Великого ламу Ташилумпо за решетку? Это известно только им, но такой поворот событий не представляется невозможным. После разгрома китайцев ламаистский двор подчас жестоко расправлялся с их тибетскими сторонниками.

В ту пору мне рассказывали, что одного Великого ламу, которого непросто было предать публичной казни из-за его титула тюльку [158] посадили в тюрьму и обрекли на голодную смерть. Что касается членов церковной общины и высокопоставленных священников его монастыря, им ежедневно вбивали в тело гвозди до тех пор, пока не наступила смерть.

Примерно в том же году представитель высшей тибетской знати, который в бытность министром оказал поддержку китайцам во время боевых действий, был зверски убит во дворце на холме Потала. Этого человека якобы вызвали к государю, который недавно вернулся в Лхасу, раздели, сняв с него шелковые одежды, а затем избили палками до полусмерти, после чего связали и сбросили с одной из тех длинных лестниц, что ведут к дверям ламаистского дворца от подножия горы. Он был еще жив, когда скатился вниз, и его прикончили на месте.

Сын министра узнал об этой казни и, предвидя для себя такую же участь, попытался бежать. За ним отправили погоню, и солдатские пули сразили его на скаку.

Нет ли в этих рассказах некоторой доли преувеличения? Возможно, но трудно утверждать это наверняка.

Кроме того, во время пребывания в Лхасе — двенадцать лет спустя после восстания против китайцев, окончившегося победой тибетцев, — я узнала, что трое жьяронг-па [159], ламы высокого ранга, все еще томятся здесь в заточении как государственные преступники и носят канг со дня своего ареста. Таким образом они искупали вину, заключавшуюся в преданности бывшим союзникам.

Эти примеры уже достаточно красноречиво свидетельствуют, что гостеприимство государя должно было вызвать у Таши-ламы подозрение, но к ним добавились и другие факты, затрагивавшие его уже непосредственно.

Согласно слухам, ходившим в Лхасе, в тюрьме, предназначенной исключительно для знатных людей, что находится в стенах дворца Далай-ламы, держали трех-четырех аристократов, которых лишили свободы в связи с делом о налогах, упоминавшимся выше.

Люди передавали друг другу множество всяческих историй, в которых правду было невозможно отличить от вымысла, и все же нетрудно понять, какая тревога охватила Таши-ламу и его окружение, когда они получили приглашение явиться ко двору.

Подробности побега, в том виде, как мне рассказывали, могли бы послужить темой для приключенческого романа.

В течение двух лет один из верных друзей Таши-ламы лама Лобзанг, которого я знаю лично, разъезжал по стране под предлогом паломничества и изучал дороги, наиболее подходящие для быстрого побега. Он еще не успел вернуться из последней поездки, когда Пенчен-Таши-лама внезапно покинул Шигадзе, сочтя, что над ним нависла неотвратимая угроза. Лобзанг прибыл туда на следующий день после отъезда Таши-ламы и устремился вслед за другом, надеясь его догнать. Таши-лама и его свита с большим трудом миновали перевал, засыпанный снегом. Вскоре после этого новая метель окончательно завалила дорогу, и наперсник ламы, наткнувшись на непреодолимую преграду, был вынужден повернуть обратно.

Лобзанг больше не чувствовал себя в Тибете в безопасности и перешел индийскую границу. Об этом стало известно, и повсюду был разослан приказ задержать его. Однако ламе удалось сесть на пароход, отплывавший в Китай, и, когда несколько часов спустя пришла телеграмма, где говорилось о его аресте, он был уже в открытом море.

Что касается Таши-ламы, то пёнпо одного из дзонгов якобы узнал его в толпе странников, проходивших мимо его резиденции, и отправил гонца в Лхасу, чтобы сообщить Далай-ламе о своих подозрениях.

В Лхасе и в Шигадзе никто не догадывался о бегстве Таши-ламы. Когда чиновник, посланный в Ташилумпо, обнаружил, что Пенчен-римпоче нет ни там, ни в одном из его дворцов, расположенных в окрестностях города, триста солдат[160] во главе с депёном[161] устремились в погоню за именитым беглецом.

Но уже было потеряно много времени. Когда солдаты добрались до китайской границы, которую не имели права переходить, Великий лама и его сторонники находились уже далеко.

Само собой разумеется, восточные люди не могли просто излагать факты, как я их пересказала. Бегство Таши-ламы произошло совсем незадолго до моего прибытия в Лхасу, но уже приобрело легендарный характер.

Одни утверждали, что, покидая Шигадзе, Великий лама оставил там свой фантом, похожий на него как две капли воды, который вел себя точно так, как он, и поэтому те, кто не был посвящен в эту тайну, даже не подозревали о его отъезде. Как только Таши-лама оказался в безопасности, фантом улетучился.

Другие толковали чудо иначе. По их мнению (таких людей было большинство), сбежал в Китай не лама, а его двойник, в то время как подлинный Пенчен-римпоче по-прежнему оставался в Шигадзе и был невидимым для своих врагов, но его верные подданные и набожные паломники, почитавшие Таши-ламу, могли его видеть.

Будучи в Темо, я не знала ничего, кроме того, что Пенчен-римпоче покинул Шигадзе и его преследуют.

Размышляя об этом странном событии на пути к Брахмапутре, я неожиданно припомнила один случай.

Два с лишним года тому назад, когда я жила в Жакиендо[162], один бард из провинции Кхам исполнил для меня известное эпическое сказание о короле Гезаре де Линке. За те шесть недель, что мы общались, этот человек ознакомил меня с очень древними предсказаниями о приходе воина-спасителя, который внезапно появится в «Северной стране», — его ждали все тибетцы. Одно из пророчеств гласило, что, прежде чем явится этот мессия, Таши-лама покинет Тибет и отправится на север.

Я слушала его крайне недоверчиво и спросила в шутку, сколько веков должно миновать, прежде чем произойдет это событие. В ответ певец, в высшей степени загадочный человек, убежденно заявил, что я своими глазами увижу, как исполнится предсказание, и это случится раньше чем через два с половиной года.

Второе пророчество показалось мне еще более невероятным, чем первое, и даже совершенно бессмысленным. Между тем я оказалась в Темо, в глубине Тибета, где узнала о бегстве духовного наставника Ташилумпо в северные просторы, и со времени, когда бард рассказал мне о предсказании, до отъезда Пенчен-римпоче прошло два года и один месяц.

Странное совпадение, если не сказать больше! Как я должна была это понимать? Что, если вскоре последует приход мессии?.. Неужели этот герой объявится в мистической стране Шамбале[163] и, собрав, как гласит предание, огромную армию «беспощадных и непобедимых» солдат-великанов, объединит всю Азию под единым началом? Быть может, это только мечта, но на Востоке об этом мечтают миллионы людей.

Покинув Темо, мы направились к песчаным берегам Брахмапутры. От величественной реки и окружавших ее высоких гор веяло глубоким покоем и миром; казалось, что над ними не властно время. Безмятежность овладела моей душой, и все страхи, тревоги и волнения за будущее улетучились — я почувствовала, как они растаяли в этой бесконечно спокойной атмосфере.

Мы перешли на неторопливый шаг: вокруг было столько интересного, столько надо было записать! Так, по той же дороге шествовали многочисленные отряды паломников Бонпо, совершавших обход горы Конг-бу-бон-ри[164], которая считается в их религии священной.

Бонпо — это приверженцы религии, преобладавшей в Тибете до введения буддизма. Возможно, первоначально их вера была почти такой же, как и шаманистов[165] Сибири, но это невозможно проверить, ибо в те времена, когда к учению Бонпо еще не примешался буддизм, в Тибете, по всей видимости, не было письменности. Больше я не могу задерживаться на этой теме.

Множество паломников совершали обход святой горы, падая ниц на каждом шагу: они вытягивали перед собой руки, ложились ничком на землю, проводили ногтем линию, соответствовавшую длине их тела, затем поднимались и перемещались на длину прочерченной линии, снова падали, отмечая точку, до которой доставали их пальцы, и так продолжалось на протяжении нескольких километров.

Я неохотно покинула берега Брахмапутры и, поднявшись вверх по течению реки Жьямда, осмотрела по дороге Пу чунг сер кюи лаханг — небольшой храм с позолоченным куполом, в котором находится золотой алтарь.

По мере продвижения по долине я видела, какое запустение царит в этих краях. Опустевшие дома разрушились, сорные травы и лес вновь завоевали некогда распаханные и возделанные земли. Когда-то на дороге, проходившей по левому берегу реки, стояли китайские наблюдательные пункты. Кое-где и теперь виднелись высокие полуобвалившиеся сторожевые башни, вокруг которых обосновались крестьянские семьи, большей частью смешанные: они состояли из отца-китайца и матери — уроженки Тибета. Теперь по безлюдной дороге рыскали лишь лихие разбойники, спускавшиеся с гор, которые я собиралась преодолеть до встречи со странствующим гомпченом. Крестьяне из окрестных селений настоятельно советовали нам перейти через реку и подняться вверх по правому берегу; хотя этот путь был более длинным, местность, через которую он пролегал, была несколько более заселенной и более безопасной. Однако и там находилось не много селений. Миновав Чемадзонг, мы почти все время следовали через безлюдные леса.

На этой дороге я встретила двух беспомощных странниц, напомнивших мне умирающего человека, которого я видела близ Ха-Карпо в начале своего путешествия.

Одна из женщин, несмотря на наши настоятельные просьбы и небольшое количество денег, которые мы ей дали, отказалась от предложения отвести ее в соседнюю деревню, где она могла бы найти приют, и принялась разводить огонь под деревьями, на обочине дороги. Йонгден собрал множество веток и поленьев, сложил их возле странницы, и мы отправились дальше.

Я несколько раз оборачивалась, надеясь, что она нас позовет, но женщина хранила молчание. Обернувшись в последний раз, я увидела, что она неподвижно сидит возле кучки дров. Тонкий столб голубоватого дыма, поднимавшийся в быстро сгущавшемся сумраке, наполовину скрывал ее и, казалось, был символом угасающей жизни.

Вторая паломница лежала под крошечным навесом из веток, который соорудил для нее некий сердобольный крестьянин. Возможно, его милосердие этим и ограничилось и он не захотел поместить в своем доме больную, но возможно, она, как и предыдущая странница, предпочитала одиночество и спокойствие на лоне природы. Она лишь сказала мне, что из соседней деревни ей ежедневно приносят еду.

Возле женщины сидела маленькая собачка, которая охраняла ее, как могла. Как только кто-нибудь появлялся, она принималась яростно лаять и пыталась напугать того, кто приближался к ее хозяйке. Верный песик был поистине трогательным.

В данном случае я тоже не смогла ничем помочь: лишь дала немного денег и пошла своей дорогой… «Идти своей дорогой» — не это ли мы вынуждены делать каждый день, хотя наши сердца обливаются кровью, но мы бессильны облегчить страдания бесчисленных горемык, лежащих вдоль дорог во всех уголках мира.

Жьямда считается в Тибете крупным городом, но это самая обыкновенная деревня. Лишь местоположение на перекрестке двух важных трактов — главной дороги из Лхасы в Чамдо и дороги, спускающейся к Брахмапутре, — придает ей значимость торгового и, возможно, стратегического центра. Несмотря на то что долина, где расположена Жьямда, находится на высоте 3300 метров, климат здесь довольно теплый. Мой термометр показывал в январский полдень 18 градусов выше нуля.

Путешественники, направляющиеся в Лхасу, должны переправиться в Жьямда через реку, и на здешнем мосту взимается пошлина. Мы давно об этом знали, но представляли себе мост таким же, как в Шова, с дверьми и будками сторожей, которые рассматривают и расспрашивают проходящих. Сколько же часов мы потратили, выдумывая и обсуждая всяческие уловки, чтобы выпутаться из трудного положения!

В действительности все выглядело иначе. Мост был обыкновенным настилом из досок, и напротив него, на дороге, стояла хижина, в которой жила женщина, собиравшая деньги с путников. Двое малышей играли возле воды. Когда Йонгден уплатил пошлину, одному из детей велели проводить нас к пёнпо, у которого мы должны были получить разрешение, чтобы продолжать свой путь.

Лама вошел в дом «большого человека», а я осталась сидеть на камне перед входом. Множество людей проходило мимо по очень узкой улице, и никто не обратил на меня внимания.

В глубине дзонга Йонгден встретился то ли с самим чиновником, то ли с его секретарем. Скорее всего, это был какой-нибудь мелкий служащий, скромный конторский писарь. Несколько минут спустя мой сын вернулся, мы взвалили на спину свои тюки, и вскоре опасное место осталось позади.

Удаляясь от него, мы с моим спутником переглядывались и иронически посмеивались друг над другом, вспоминая, как ломали головы, строя сложные планы. Вещи, которые считаются трудными и опасными, оказываются очень простыми, когда сталкиваешься с ними на практике.

Теперь мы вышли на прямую дорогу в Лхасу, единственный в Тибете почтовый тракт[166], большой отрезок которого тянется из Чамдо, расположенного на китайской границе, до Гималаев через Лхасу.

Вдоль этой старинной дороги Центральной Азии стоят сооружения, напоминающие крошечные часовни: они обозначают расстояние в милях, являя собой прогресс цивилизации. Сначала я ошиблась, приняв их за сельские алтари или хижины с тса-тса, которые встречаются в Тибете на каждом шагу. Окончательно ввели меня в заблуждение камни, покоившиеся на некоторых из этих домиков, с традиционными надписями Ом мани падме хум хри и другими изречениями такого же рода. На земле виднелись следы богомольцев, совершавших круговой обход «священных памятников». Я обнаружила свою ошибку благодаря одному из этих набожных людей.

Заметив старика, сосредоточенно шагавшего вокруг «часовни», я решила взглянуть на статую или картину, которые, как я полагала, здесь находились. Каково же было мое изумление, когда перед моим взором предстал красноватый камень, на котором значились цифры один-три-пять. Моих знаний в области ламаизма оказалось недостаточно, и мне потребовалось несколько минут, чтобы прояснить тайну этого символа.

Восточные изыскания таят в себе немало сюрпризов, но я и представить себе не могла, что благодаря им открою культ километровых столбов.

Я наблюдала немало картин и вела интересные беседы, вносившие оживление в мое путешествие в Лхасу на последнем этапе. Но я вынуждена опустить все эти подробности, чтобы оставить достаточно места для описания своего пребывания в самой столице.

Наш переход через перевал Па в Конгбу был омрачен удручающим зрелищем. Группа паломников из Восточного Тибета в этом месте по непонятной причине раскололась, что, к сожалению, нередко случается в этих краях, и часть путников превратились в разбойников. Они неожиданно напали на своих спутников, чтобы отнять у тех жалкое тряпье и деньги, общая сумма которых не превышала десяти рупий. Несколько женщин прятались здесь в горной расселине, будучи не в силах двигаться дальше. У одной из них была пробита голова, у другой — сломана рука и зияла страшная рана в груди. Все они были в той или иной степени изувечены. В нескольких шагах от места, где укрывались несчастные паломницы, лежали трупы двоих мужчин. Женщины рассказали мне, что другие мужчины смогли продолжать свой путь.

Это произошло неподалеку от Лхасы, на почтовом тракте. Конные солдаты без труда могли бы догнать разбойников, но кто заботится о таких вещах в этой бедной стране?

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8910 Следующая ⇒