О ПРОЖЕКТОРЕ. КАНТЕЛЕ

О ПРОЖЕКТОРЕ

Под конвоем прожекторов
Ночь спускается по дороге.
Плач ночей переходит в рёв
Под конвоем прожекторов.
Ночь хотела сгореть звездой,
А плетётся в рассвет в итоге –
Под конвоем прожекторов,
Под конвоем прожекторов.

Всем открытая – напоказ.
Не смогла от чужих укрыться.
Видят люди, дома, ветра
Каждый миг её, каждый час.
Видят каждый изгиб в душе,
Даже знают, что ночи снится,
И идёт она, как в плевках,
В грязном фосфоре тысяч глаз.

Освещают прожектора
Взгляд и путь, синяки и раны.
Складки платья, спина и грудь
В свете их хорошо видны.
Взгляды, сонные, как метель,
Взгляды, быстрые, как вараны,
Знай скользят по глухим углам,
Не смешны уже, но страшны.

Что ж ты, ночь, просчиталась так?
Почему не бежала света?
Не должны твою видеть боль
И бесстыже смотреть в лицо…
Прочесали твои углы,
Ни любви тебе, ни привета,
Лишь на крышах огней кольцо,
Воровское огней кольцо.

В час недобрый зажгли огни.
Только что теперь – это было.
Через час подойдёт рассвет,
И закончен твой дикий путь.
Помешали прожектора,
Провожаю, и думать мило:
Разобьют их когда-нибудь,
На осколки – когда-нибудь.

Ничего не вернуть – прошло.
Не любить, не искать удачи.
С песен, встреч и случайных слёз
Сноп искристый сорвал покров.
Не дивитесь, что ночь светла,
Посмотрите, как ночи плачут
Под конвоем прожекторов,
Под конвоем прожекторов.

КАНТЕЛЕ

Где осиновые листья
по дорогам носит ветер,
где, под цвет еловой лапы,
зелены у зорь глаза,
есть и алые, конечно,
есть лилово-желтоваты,
зори, розово-лимонны,
зори с звёздами и без.

А вообще-то и превыше
всех цветов у воли – синий.
Этот край других синее
(Север любит синий цвет).
Мать лесов – хозяйка воли,
мать дорог – хозяйка грусти,
мать ночей – всему хозяйка,
ходят в синих башмаках.

И, как издавна ведётся,
носят синие чулочки
и платки того же цвета,
у которого нет дна…
Добрый, старый Вяйнемейен!
Ты опять меня оставил,
я уж кантеле не слышу,
я уж воле не молюсь…

Брызнула заря на воду,
растеклись мгновенно брызги,
и два лебедя на сини
гордо глянули вокруг.
Да, ведь есть им чем гордиться!
Доги озера, красавцы,
в совершенстве так прекрасны
дети воли, дети грёз…

Дети Севера… Удачи!
Улетать ведь скоро птицам,
я на Родине встречала
вас на волнах в дни зимы.
В том краю огромно море,
в том краю полгода лето,
в том краю сильно цветенье,
но тоска всего сильней.

Быстро вылезли лисицы,
жёлтые, повылезали,
ярко-красные, из норок,
быстроглазые, из чащ.
Даже хмурые медведи
шли, угрюмость сохраняя,
шли, чтоб кантеле услышать,
золотое услыхать.

Старый, мудрый Вяйнемейен,
ты давно меня покинул,
отзовись скорее, где ты?
Ты и музыка твоя?
Видишь, даже водяные
из воды повылезали,
а поёт им всем ворона,
и никак не отогнать…

Ой ты, воля моя, воля!
Ты сильна, ты безнадёжна,
безнадёжнее, чем старость,
беспощадней, чем она…
Мать ночей – всему хозяйка,
мать дорог – хозяйка грусти,
мать лесов – хозяйка воли
тоже здесь и тоже ждут.

А два лебедя играют,
окаймлённые закатом –
и без кантеле, знать, слышат
песни северных ночей…
Ах, когда уже начнётся?
Но, наверное, не будет.
Падает луна-игрушка
прямо в лапы колдунов…

Колдуны светлы глазами,
им по тысяче и больше.
Колдуны, я вас признала,
нету Вяйне – пойте вы!
Добрый, старый Вяйнемейен,
я нисколько не в обиде,
не поёшь ты нам – не надо,
значит, так тому и быть.

Что ж подсказывает сердцу
тихо: «Он ещё вернётся
и в оправе звёзд и сосен
нам наплачет жемчугов…»?

Колдунам я быстро руки,
доверяясь, протянула,
руки взяты в пальцы леших,
между пальцами – туман…
Наши волосы, как стебли,
путались, переплетались,
колдуны меня признали
да и приняли к себе.

Колдуны светлы глазами,
им по тысяче и больше,
надо – будут жить в столицах,
надо – посреди болот.
Но у них корявы пальцы,
хоть глаза и молодые,
у меня такие ж будут,
если с ними я уйду.

Вышли трое на пригорок –
колдуны и я, мы встали,
чуть пошатываясь, в чаще
плавал запах белены…
Первый, волосы откинув,
взглядом встретил взгляд второго,
а потом их оба взгляда
отыскали рядом мой.
И запели мы, чуть хрипло
поначалу, после – звонко,
пели мы, как петь о воле
могут только колдуны…

О густой, как дебри, сини
и о холоде хрустальном,
о тоске болот зелёных
и о чём молчит сова,
улетая на охоту,
обречённая на темень,
глаз не выкупать ей в сини,
ей зари не увидать…

Журавли о чём курлычут,
покидая край родимый,
Родину, в часы заката,
в час цветенья белены…
И о матери – свободе,
и о матери – печали,
и о матери, кормящей
слабых звёздным молоком.

Так мы пели. Волки, лисы
тихо слушали о воле,
сосны, скалы, пихты, ели –
растворяясь в забытье…
Нету кантеле – ну что же!
Так мы пели, трое в сером.
Может, мудрый Вяйнемейен
тоже слушал, затаясь?

Мудрый, старый Вяйнемейен!
Мне опять пора в дорогу,
колдуны зовут остаться,
но боюсь я прогадать…
Старый, мудрый Вяйнемейен!
По твоим следам иду я,
без свободы, без печали,
без забвенья, без дорог…

Сплю я запросто на мохе,
где-то бродят близко звери:
рысь с лимонными глазами
и таёжный серый волк.
Сплю – и чавкают болота,
и летят куда-то ведьмы,
а с рассветом принимаюсь
музыки искать следы.

Если только те болота,
что в тоске своей зелёной,
в жажде ею поделиться,
те, что тянут всех на дно,
если я не попадусь им,
в их безглазую трясину,
если волк, лесной добытчик,
не найдёт моих следов

(впрочем, волк – мой брат безмолвный,
мы не трогаем друг друга,
но есть оборотни-волки,
и от них не жди добра…).

Озеро переплывая,
если в чёрную воронку,
в сети западни подводной,
на пути не попаду,
и тайги всея хозяин,
государь дорог и тропок,
злой медведь – огромный Охто
не сломает мне костей,

если снежною зимою
у костра меня не свалит
хмурый сон, чтоб без подкладки
дров костёр погас во тьме…

Я сама ещё не знаю,
для чего иду по следу,
кантеле откуда звуки
в слабой памяти моей?

Если всё, что есть живое
и придуманное страхом,
здесь, в тайге, меня минует,
как июль минует снег,
если волки и болота,
стужа лютая – минуют,
я когда-нибудь услышу
звуки кантеле в лесу.

***

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒