Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





«Выгребаясь из свалки»



Война изменила меня и Билли гораздо сильнее, чем мы об этом догадывались, хоть нам и потребовались годы, чтобы это осознать.

Вот Фриско, вот борт самолёта,

Взлетаю, Вьетнам впереди,

Неведомый мир ожидает меня,

И детство моё — позади…

Армия вывернула нас наизнанку, порвала пополам — и научила быть хладнокровными убийцами, способными жрать собственные кишки и просить добавки.

— Убей вьетконговца! Вьет Конг — это Чарли. А Чарли — это вонючий азиат. — Долбил на занятиях строевой сержант. — Это мерзость, отбросы, грязный засранец. Вьет Конг — это женщины и малые дети, начинённые взрывчаткой. Ты не достанешь его — он достанет тебя!

Беда только в том, что Дядя Сэм не перепрограммировал нас перед возвращением на родину, и мы вернулись с мозгами убийцы в черепной коробке и гарью боёв под ногтями.

Тягостным было возвращение домой. Это значит, что мы вернулись неудачниками и растяпами, что армия джеков армстронгов превратилась в армию разъярённых квазимодо. Мы возвращались один за другим, часто ночью, сломленные и разочарованные: Боинг-707 меньше чем за 48 часов перемещал нас из боевых порядков в очереди для безработных. Никакого времени на декомпрессию. И очень многих из нас эмоционально поразила «кессонная болезнь».

Оказалось, мы не в состоянии собрать воедино нити прежней жизни. Мы оставались солдатами, только война теперь шла внутри нас самих. Мы стали романтическими жертвами войны и её же потерями.

Война явилась для нас величайшим событием и испытанием, когда мы уходили из обычного окружения в условия важнейшего международного события, ставшего крупнейшим поставщиком новостей на нашем веку.

Я мог бы убраться в Канаду,

Я бы в колледже мог переждать,

Но я был воспитан иначе,

И правил не стал я ломать…

Вернувшись к мирной жизни, мы поняли, что наша роль — добывание хлеба насущного — монотонна и прозаична. Нас не возбуждали женщины, которых мы брали в жёны, и угнетала скука наших рабочих мест.

Я поехал к Мэрилу и второпях женился — таково было завершение долгой и нудной переписки, которая скрашивала одиночество казармы, но при этом создавала ложное чувство близкого знакомства и совместимости.

Тащил дни и ночи я службу,

К концу своей тени страшился,

Богу молился, а секунду спустя

Дурными словами давился…

Билли и я — мы думали, что для нас война закончилась в тот миг, когда «Птица свободы» коснулась американской земли, но оказалось, что мы не можем похоронить своих мёртвых.

И не было места, куда бежать

И укрыться от той войны…

Боевые товарищи были нам ближе, чем женщины, с которыми мы жили, хоть эти женщины и делили с нами постель, готовили нам еду и вынашивали наших детей. Но они не делили с нами смерть и тяготы, опасности и страх. Мы старели и ностальгировали о войне и жизни на войне, которая так крепко связывает мужчин друг с другом.

Я вернулся и в каждую дверь стучал,

Но такие, как я, не нужны…

Когда мы в Чарльстоне виделись с Билли в последний раз, мы вспоминали очарование воздушных рейдов на борту «Хьюи» над трёхъярусными джунглями и крошево партизан с боевого вертолёта «Кобра» — на мелкие смердящие кусочки, вспоминали прелесть перестрелок и рукопашных, поисковых операций и ночных засад, блуда в Сайгоне и Дананге, пьянства на белых песчаных пляжах Южно-Китайского моря, в барах и бистро улицы Тю До.

Ибо душа моя

в Сайгоне,

в Сайгоне

в Сайгоне

до сих пор…

Да, я скучал по Сайгону. До сих пор скучаю. И когда я думаю об этом городе, я вспоминаю то, что в 1950-м году Эрнест Хемингуэй написал своему другу о Париже. Потому что то же самое легко можно сказать и о Париже Востока…

«Если тебе посчастливилось жить в молодые годы в Сайгоне, то где бы ты ни был впоследствии, он всегда будет рядом, потому что Сайгон — это праздник, который всегда с тобой…»

Мы шли в армию с личными проблемами, а покинули её с непреходящей болью в душе. Для меня и Билли Вьетнам и алкоголь превратились в болезнь, в раковую опухоль души.

— Прошло немного времени, и я стал напиваться в одиночку, — говорил Билли.

— Я говорил старушке: «Слушай, я чувствую приближение запоя». Потом шёл за сарай и выпивал банку сивухи, орал как резаный, крушил голыми руками доски, слушал рок, валялся в навозе и трахал крашеных свиней.

— Запой кончался — я приходил в себя, чистил пёрышки и возвращался в мир — туда, откуда выпал. Всё шло своим чередом, но постепенно загулы за сарай стали повторяться чаще и чаще, и оставался я там дольше и дольше, и, наконец, я решил и вовсе не возвращаться. Но, пытаясь залить страхи алкоголем, я лишь усиливал состояние вечной тоски и страданий.

Родные равнины укрыло снегом,

Но пот заливал мои раны…

В определённом смысле, я подвёл свою мать. Я не пришёл домой сложившимся мужчиной. Я не научился подчиняться приказам и держать язык за зубами. И не повзрослел…

Я просто постарел.

Мы ненавидели войну и в то же время были к ней эмоционально привязаны. Думаю, можно было бы назвать это состояние «травмирующей связью». Это касалось не только меня или Билли…

Братишка сказал мне «убийца»,

Папаша назвал ветераном…

Война глубоко изменила большинство, если не всех солдат — тех, кто нюхал порох во Вьетнаме.

Люди твердят, я стал другим,

Что болен и нет мне леченья,

Для многих возвращение домой было тяжелее самой войны.

Сам не пойму, кто я такой,

Лишь там не терзали сомненья…

Рушились браки, и, не имея звонких монет в карманах и спроса на обученных убийц в деловых кругах, солдаты — те, кто сражался в джунглях, кто ответил на призыв родины к оружию — теряли самоуважение и чувствовали себя обманутыми и использованными.

Пока была

в Сайгоне,

в Сайгоне,

в Сайгоне

душа моя…

Беда часто случалась тогда, когда ветераны, сумевшие найти смысл в войне — может быть, вследствие того факта, что они остались в живых — не могли перенести этот смысл в мирную жизнь.

Дождь шумит, а я слышу джунгли

И гул самолётов в придачу…

Когда пришли тяжёлые времена, когда работы для них не нашлось, когда распались их семьи, когда общество стало помыкать ими и наплевало на них, обзывая «убийцами детей», терпение их иссякло. Они не могли вынести такого отношения к себе, вернулись к ипостаси «воинов» и стали обходиться с обществом так же, как обходились с Вьет Конгом.

Кому мне сказать, что жжёт стыд? Когда-нибудь всё-таки спячу…

Или плюхнулись в бутылку с выпивкой и приобрели привычку тратить ежедневно по 300 долларов на героин в попытке забыть то, чего забыть нельзя, — отрицая всё и вся, подавляя сознания, впадая в сладкое, но несущее смерть забытьё.

Десять долгих лет утекло —

Время поймать мне бы,

Но как прежде я вдруг замираю

И с тревогой гляжу в небо…

А если не могли выразить свои чувства словами, то старались разыгрывать их действиями. Сценки же, как правило, получались ни к чёрту.

Мы никогда не сможет походя сбросить этот груз, не сможем стереть из памяти то, что видели, делали и чувствовали там, и не важно, как долго мы прятали эти воспоминания в самых тёмных и дальних уголках нашего мозга.

Из далёкого прошлого звукам

Навеки в моей голове звучать:

Мы можем годами подавлять их, но в один прекрасный миг они вдруг вырываются наружу, находя лазейку в нашу жизнь, ибо велико давление подсознательного, что призвано навеки похоронить воспоминания на кладбище психики. Оказаться в такой ситуации 10, 20 или даже 30 лет спустя, когда жизнь уже как-то определилась, значит вновь пройти через тяжёлые испытания.

Кричать отчаянно раненым

И мёртвым страшно молчать…

Год, проведённый в Индокитае, всегда будет сказываться на нас — прямо и косвенно, осознанно и неосознанно — в наших отношениях, в том, как мы смотрим на людей, в том, как мы оцениваем мир.

Ибо душа моя

в Сайгоне,

в Сайгоне

в Сайгоне

до сих пор…

Война, без сомнения, паршивый способ решения мирных проблем, и если бы был другой способ…

Но древние ритмы войны и мира составляют часть нашей природы, а человеческая природа от войны к войне практически не меняется.

Солдаты, воевавшие на этой войне, рядом, хоть в нынешнем обществе и не высовываются: они носят костюмы-тройки, фирменную форму или бездомными бродягами шаркают по улицам в выцветших полевых френчах и старых боевых ботинках, вспоминая минувшие дни.

Но знаешь, мы сражались не за свободу. Мы даже сражались не за вьетнамцев. Мы шли воевать за политиков и генералов, бросивших нас на эту войну.

Линдон Джонсон, восстаньте из мёртвых. Уильям Вестморленд, встаньте. Химики, сыпавшие на нас «эйджент орандж», «Доу Кемикал» и «Монсанто», склоните головы. Корпорации, поставлявшие боеприпасы для нашего оружия. Поднимите руку, «Бетлехем Стил». И люди, помогавшие финансировать эту прекрасную маленькую войну. Я вижу вас, «Ассоциация американских банкиров».

Война обернулась мошенничеством, и жертвы оказались напрасны!

А когда мы вернулись домой, какой-то жирный кот в костюме от «Брукс Бразерс» — как говорил Билли, «целка в подгузнике из серой фланельки» — спрашивал на собеседовании, не натворили ли мы во Вьетнаме чего-то такого, что могло бы впоследствии обеспокоить нас или явиться причиной каких-нибудь неприятностей для компании.

— Как ты терпишь таких парней? — спрашивает Билли. — Иногда меня так и подмывает просветить их по-своему.

Парни, воевавшие во Вьетнаме, не имели ничего общего с сытыми и успешными ребятами, которые косили от армии по высшим школам и налаживали коммунальное хозяйство в многоэтажках Торонто.

Эти парни не могут решить квадратное уравнение, не могут провести химический опыт и разъяснить тонкости метафизики Джона Донна.

Но они могут рассказать тебе, что это была за война…

Они могут рассказать, что на войне захватывали территории и теряли солдат. Что война велась за принципы, которые они не понимали, и за идеалы, многим из них казавшиеся ложными. Что на войне они убивали невинных безоружных людей, сжигали деревни, стреляли в кур, свиней и буйволов. Что сражались за горсть праха на вершине безымянного холма.

Они могут рассказать, что на Вьетнам было сброшено бомб в три раза больше, чем за всю Вторую мировую войну.

Они могут поведать об упорных боях у Плей Мей, Дак То, Кон Тхиен и Кхе Сань. О том, что жили одним днём, потому что завтра можно было погибнуть. Что страдали от вросших ногтей на ногах, потому что жали ботинки. Что в ночных дозорах мучились от зубной боли и что раны долго гноились. Что войну вели просто смекалистые уличные мальчишки, а на языке всегда было наготове слово из четырёх букв. Что ели сухие пайки и курили сырые сигареты. Что измочаленные нервы и детское восприятие действительности ломали солдат пополам как хворостинку.

Они могут рассказать, что это было первоклассное убийство — обдуманное, тщательно спланированное и организованное.

Они могут рассказать тебе, что увечья наносили обе стороны: отрезали уши и языки, головы и половые органы. Что врага охотней оставляли умирать, лишив его первой помощи. Что убивали женщин и детей, потому что они могли проявить враждебность. Что это было убийство ради самого убийства.

Что смерть была напрасна. Что солдаты не стыдясь плакали на людях. Что убивали голыми руками. И получали за это «Бронзовые и Серебряные звёзды» и «Пурпурные сердца». Что был и героизм, и самопожертвование, и минутное помешательство. Что страдали малярией, венерическими заболеваниями и желтухой. Что учились любить и любили до ненависти. Что всё время молились и гадали, чью сторону держит Господь. И устраивали кровавые бойни, как в Ми Лай.

Они скажут тебе, что если можно оправдать войну, то можно оправдать и убийство. А если можно оправдать убийство врага, то нетрудно оправдать убийство предполагаемого врага — будь то женщины или дети. А если можно поступить так, то что может остановить от убийства американских офицеров и сержантов, если они тебе не понравились?

Ничто не может. Поэтому так и случалось.

Они расскажут тебе, что немыслимые гримасы войны не имеют ничего общего со справедливостью и потому не имеют оправдания.

Они скажут тебе, что нет таких людей, кто бы больше ненавидел войну с чистой, неразбавленной страстью, чем сами воюющие. Что приговор нужно выносить войне, а не сражающимся на ней солдатам. Что солдаты в бою — просто люди, а не гуманисты. Они беззащитны и полны страха. Их учили убивать. И они убивают. Часто нерасчётливо. По ошибке. А иногда ради удовольствия, просто так.

Люди, проливающие крокодиловы слёзы над вьетнамцами и утверждающие, что ничего не испытывают к ушедшим на войну кроме презрения, на деле не питают жалости ни к кому.

Мать их за ногу!

Жестокость шла не от солдат, нацепивших на шеи бусы из вьетконговских языков и ушей. Жестокость шла от отказавшего нам в поддержке американского правительства и от американского народа, пославшего нас на эту войну.

Мы верили в Америку Прекрасную, покидая наши дома. Беда в том, что Америка Прекрасная не верила в нас. Поэтому вот уже многие годы я чувствую горечь от предательства моей страны, пославшей меня туда.

В моральном плане Вьетнамская война ничем не отличалась от других войн. Все войны аморальны, как сказал бы сержант Дуган. Но некоторые из них аморальнее других. Не существует такого понятия как хорошая или справедливая война.

Войны всегда начинают старики, а воюет и умирает молодёжь во имя патриотических мифов о долге, чести и родине.

Может быть, если бы на войне воевали сами политики, которые их развязывают, тогда было бы меньше войн. Пусть старики воюют и умирают за свои убеждения, и пусть молодые сами распоряжаются своей жизнью.

***

Призрак Вьетнама жив. Кошмар, парализовавший целое поколение, не исчез, и уроки Вьетнама не усвоены. После Войны в Заливе в 1991-м году американцы попытались выбросить этот ужас из головы. Не получилось. Он вернулся как фальшивая монета. Он вернулся, потому что как нация мы не разобрались в нём, не выяснили причин, не поняли, какое влияние оказал он на поколение.

Напротив, Война в Заливе явилась полной противоположностью Вьетнаму. Это была даже не война. Это скорее напоминало линчевание и изгнание Вьетнама через принесение в жертву двухсот тысяч иракских солдат. Потому что, имея превосходство в воздухе, коалиционные силы неделями трамбовали иракские позиции и цели. Это была первая американская война, широко освещаемая по телевидению, но она не дала такого драматичного до боли в сердце видео материала, с каким вернулись журналисты с Вьетнамской войны. Скорее она была похожа на скучную видео-игру.

Президент Буш заявил, что Война в Заливе поможет нам справиться с Вьетнамским синдромом. Полно, Джордж, не надувай щёки. Это тебе кажется. Вьетнамский синдром, после того как пройдут марши-демонстрации со знамёнами и утихнут истеричные проявления патриотизма, только усилится, потому что сокровенные проблемы Вьетнама по-прежнему не решены, потому что, осваивая роль полицейских для самых могучих громил мира, мы так и не удосужились вытвердить уроки об иностранной интервенции, которые пытался преподать нам Вьетнам.

Сегодня мы обладаем более совершенными военными технологиями, более мощным оружием массового поражения, но мы всё так же не можем решить это уравнение по-человечески, всё так же не можем справиться с проблемами мира, как не могли в 60-х и, если на то пошло, как не могли справиться и 200 лет назад, когда посылали кавалерийские отряды во главе с такими офицерами, как генерал Джордж Кастер, на запад — уничтожать индейцев и расчищать американские границы для белых поселенцев.

Если Вьетнам чему-то и научил нас, так это торговать войной: занижать потери и подтасовывать боевые цифры.

Правда по-прежнему является первой жертвой войны, но операция «Буря в пустыне» вписала новую главу в жуткую повесть о войне внутри войны: о цензуре и дозировании фактов, о манипулировании общественным мнением и глобальной битве за информацию.

То, что мы слышали по телевидению, вышло за рамки строго отмеренной пропаганды, вышло за разумные пределы сдерживания информации во имя защиты жизни и обеспечения безопасности.

Наши недобрые лидеры — весьма незамысловато — врали нам. Лгали! В который раз!

Есть два рода лжи: ложь чёрная и ложь белая. Чёрная ложь заключается в положениях, о которых мы заранее знаем, что они ложны. Белая ложь заключается в утверждениях, которые сами по себе не ложны, но скрывают значительную часть правды и призваны, таким образом, исказить всю картину, как это делает чёрная ложь. Следовательно, белая ложь, поступающая из Белого Дома, Пентагона и командного поста Норманна Шварцкопфа на ежедневно устраиваемые для прессы брифинги, в каждой своей малейшей части была так же разрушительна для американского общества, как и чёрная ложь.

Плохой парень президент Саддам Хусейн потчевал свой народ чёрной ложью.

Хороший парень — Джордж Буш, выслушивая генералов, которые, жужжа военную риторику, кружили вокруг него подобно макбетовским ведьмам, слегка привирал и искажал реальность, пичкая нас белой ложью.

Но правительство, которое утаивает значительную часть информации от своего народа, не демократичнее того, которое несёт откровенную чушь.

Война в Заливе огорчила меня, потому что я считал её бесполезной; в конце концов, хватило бы обычных санкций. Но больше всего меня огорчило, что в то время, когда у страны столько внутренних насущных проблем — углубляющийся кризис, безработица, разорение банков, миллионы бездомных, предоставляющая услуги богатым и игнорирующая бедных система здравоохранения, неэффективная судебная система, значительные экологические проблемы, беспрецедентное число людей, страдающих от наркотической и алкогольной зависимости — в то время, когда сама ткань семейной системы американского общества разрывается надвое…

Мы отвращаем свои взоры в сторону и вливаем миллиарды долларов в ещё одну ненужную войну и убиваем арабов на другом конце планеты вместо того, чтобы в первую очередь помогать нуждающимся здесь, дома. А так как мы не можем заниматься мирными вопросами, это лишний раз доказывает, что мы превратились в поджигателей войны.

Мне кажется, мы потеряли свой путь, растеряли свои основополагающие ценности. Наша страна полыхает, в ней стало меньше личной свободы, чем в былые времена, большой бизнес, алчность и трудоголизм убивают нас, а мы словно не видим, что творится. Как будто мы все впали в транс, во всеобщее коллективное отрицание происходящего в стране, ведь гораздо легче ткнуть пальцем и заявить…

— Да ведь это грязные иракцы!

Кроме того, Война в Заливе прошла явно неудачно. Я не хотел, чтобы мы шли на войну с Ираком по нефтеносным полям Кувейта, но уж если пошли, то я бы хотел, чтоб мы развернулись бы там как должно и одержали бы полную победу, задействовав все имеющиеся средства, а не так как вышло у нас во Вьетнаме.

Я бы хотел, чтобы мы полностью разбили иракскую армию, двинулись на север к столице и сделали бы так, чтобы эта армия зла не могла больше творить свои дела. Я бы хотел, чтобы американские войска выследили неуловимого Саддама, эту Багдадскую Змею, и передали его иракскому народу, который ненавидит его. Ещё я бы хотел увидеть, как повстанцы освобождают Ирак, я бы хотел увидеть, как разъярённые женщины и дети несут жердь с головой Саддама по разбомблённым улицам Багдада — на удивление всей планете.

Но этому не суждено было случиться. Буш приказал остановить боевые действия вскоре после начала войны, потому что Кувейт был освобождён, коалиционные силы не получили мандата ООН на продолжение войны и поимку Змеи, и ещё потому что он знал, что страна не готова к значительным американским потерям. Всё это оставило у многих из нас неприятный, горький осадок.

Где же победа? Что мы выиграли? Тот, кому мы жаждали снести голову, ускользнул.

Ну, ладно, может быть, кто-то другой срубит мечом его голову…

Когда-нибудь.

Но именно из-за Войны в заливе я считаю, что мы должны говорить о Вьетнаме, чтобы покончить с ним. Что мы должны пройти через отпущенные нам страдания — и покончить с ними. Что нам нужно выговориться, выплакаться и — рассмеяться. Вскрыть рану, залить спиртом, прочистить, и тогда, может быть, — МОЖЕТ БЫТЬ — зараза исчезнет полностью…

Ради каждого паренька, ушедшего на войну и вернувшегося в смущении. Ради тех, кто не пошёл на войну и не может её понять. Ради каждой матери, попрощавшейся со своим сыном. Ради каждой жены, чей муж вернулся домой в серебристом ящике.

***

В 1982-м году в печати всей страны появились заголовки и статьи о многих тысячах ветеранов, страдающих от последствий распыления дефолианта «эйджент орандж». Этот дефолиант использовался во Вьетнаме для уничтожения растительности, чтобы лишить врага защиты леса; в нём есть токсическая составляющая — диоксин — он-то, по мнению многих, и явился причиной целого букета расстройств у ветеранов: злокачественных опухолей, сексуальных дисфункций, нервных и кожных заболеваний, болезней почек, выкидышей у их жён, деформаций плода и родовых дефектов у их детей.

В мае 1984-го семь химических компаний согласились выплатить 180 миллионов долларов ветеранам Вьетнама, попавшим под смертельный гербицид. Ответчиками в суде выступили «Доу Кемикл», «Дайамонд Шэмрок», «Монсанто», «Геркулес», «Юниройал», «Томпсон Кемикл» и «Ти-Эйч Эгрикалчер энд Натришн».

В результате полюбовного соглашения образовался гигантский фонд, из которого были выделены специальные суммы по каждому заболеванию, пусть на дворе ещё стоял 1986-й год и ветераны ещё не начали получать денег.

Эти химические компании категорически отвергли утверждение, что их продукция явилась причиной вышеперечисленных расстройств, и по условиям существующих договоров они не признали за собой никакой ответственности. Тем не менее, во время разбирательств они заявили, что дефолиант изготавливался в соответствии с государственными стандартами и что какие-либо расстройства могли возникнуть только из-за неправильного применения продукции военными.

Вследствие обнародованных судебных решений соглашение оставило щёлку для семей пострадавших ветеранов — но не самим ветеранам — для предъявления судебных претензий правительству.

Это разбирательство было инициировано организацией «Вьетнэм Ветеранз Эйджент Орандж Инкорпорейтид» со штаб-квартирой в городе Стэмфорде, штат Коннектикут, — неподалёку от того местечка, где жил Билли Бауэрс, — потому что управление по делам ветеранов отказывалось предоставлять медицинскую помощь больным людям до тех пор, пока они не докажут, что их заболевания возникли вследствие воздействия «эйджент орандж», а это была почти непосильная задача.

Дело было начато в 1978 году бывшим пилотом-вертолётчиком Полом Рейтершеном, который в тот же год скончался от рака. Окончательные детали дела включали в себя предписание образовать ряд комитетов в нескольких регионах страны для определения суммы, которую мог бы получить каждый ветеран, обратившийся с обоснованной претензией.

«Эйджент орандж» — это кодовое название дефолианта, содержавшего в себе один из самых страшных ядов, известных человеку. Он был одобрен к применению президентом Джоном Ф. Кеннеди, и около 12 миллионов галлонов его было распылено в Южном Вьетнаме на территории по площади равной штату Массачусетс. Распылением занимались американские ВВС, эта операция называлась операцией «Рэнч Хэнд», и длилась она с 1965-го по 1971-й год с периодами наибольшей активности в 1968-м и 1969-м.

Американские войска и мирные вьетнамцы оказались подопытными кроликами и стали жертвами полевых складов, выпустивших токсичный элемент в воду и отравивших пищевые цепочки.

Это соглашение, я думаю, несёт какую-никакую надежду пострадавшим от дефолианта американцам, а равно австралийцам, новозеландцам и канадцам, воевавшим во Вьетнаме добровольцами на стороне американской армии.

***

За первые четыре года нашего брака у Мэрилу было три выкидыша. Во время третьего выкидыша врачи сказали, что у четырёхмесячного плода деформировано тельце и две головы. Они просили её согласия на передачу плода в медицинское училище в Чикаго.

Мэрилу сказала «да». Для неё это было потрясением. Она хотела вытравить саму память о недоразвитом уродце. Из больницы она вернулась подавленной. Называла ребёнка чудовищем, дурным предзнаменованием и посланием Сатаны.

Обладая теперь полными знаниями, я оглядываюсь назад и думаю, что, наверное, так оно и было. Помните фильм, что вышел на экраны примерно в то же время, — «Дитя Розмари»?

Страшно.

В 1981-м году я начал мочиться кровью. Тогда я почти не придал этому значения. В последний год алкоголизма у меня часто случались кровотечения из желудка и прямой кишки. К счастью, это произошло за два дня до начала ежегодного медосмотра. Я рассказал обо всё врачу, доктору Максу Фогелю, и он направил меня к урологу. Четыре месяца спустя из мочевого пузыря мне вырезали злокачественную опухоль размером с мячик для гольфа.

Я написал Мэрилу, что у меня рак мочевого пузыря и что заболевание связано, скорее всего, с агентом «оранжевый», потому что в конце 70-х — начале 80-х почти все недуги ветеранов были связаны с ним. Я хотел, чтобы Мэрилу знала об этом не затем, чтобы сильно за меня переживать, а потому, что от меня что-то могло передаться мальчикам. И я хотел, чтобы она и доктор наших детей знали об этом.

Вместо этого она использовала новость, чтобы избавиться от меня. В тот же вечер она собрала Тину, Криса, Эрика и Брайана в гостиной и сообщила, что я умер. Умер от рака. Конечно, дети были ошарашены и плакали. Я писал мальчикам, но это оказалось бессмысленным, потому что с момента нашего развода в 73-м году она перехватывала все мои письма. Связь прервалась.

Но однажды в 1985-м моя мать созвонилась с Крисом и в конце разговора обмолвилась, что я очень беспокоюсь о нём, потому что знал от Мэрилу, что у него были проблемы со школой и с законом.

— Мой отец умер, — сказал он моей матери.

— Нет, не умер и по-прежнему живёт в Калгари.

Крис взял мой номер телефона и позвонил. После этого мы стали регулярно общаться по телефону и впервые я смог прорваться к нему с письмами. А летом 86-го, когда Джойс умирала от рака, он приехал к нам и гостил две недели.

Таков был один из многих трюков Мэрилу, чтобы отдалить от меня моих детей.

Канадские врачи — не зная, что я ветеран Вьетнама, обсыпанный «оранджем» — предположили, что мой рак возник из-за какого-то токсичного химиката, потому что рак мочевого пузыря — старческая болезнь. Нечасто можно увидеть 40-летнего мужчину на приёме у уролога по поводу рака мочевого пузыря.

В самую точку! Всё тогда встало на свои места.

Сегодня я уверен, что выкидыши, деформации плода и рак — всё вместе это следствие контакта с «эйджент орандж», которым поливали и Железный треугольник, и другие места моей службы.

Осенью 85-го рак вернулся, и опять пришлось ложиться на операцию. После неё пять лет ничто меня не беспокоило. Либо иммунная система моя работала хорошо, либо мистер Рак уехал на отдых в Аргентину.

Но 4-го июня 1990-го года на горизонте сгустились тёмные тучи. В тот вечер я вышел на свою ежедневную шестимильную пробежку — вниз к причалам Белла-Кулы. На полпути я остановился у кустов пописать. У меня ёкнула селезёнка, когда я увидел то, что из меня вышло: чистая кровь, почти чёрная по цвету. В тот же миг я понял, что мистер Рак снова угнездился в моём теле.

Это была новая опухоль, от которой лопнул кровяной сосуд. В то лето мне делали одну операцию за другой, я лежал в больнице и, чтобы облегчить боль, накачивался морфием, демеролом и белладонной.

Кровотечения беспокоили меня больше хирургических вмешательств. В то лето я терял кровь три раза и потому пригоршнями глотал углекислое железо, чтобы восстановиться. Первый раз это случилось, когда лопнул сосуд от опухоли. Обильно кровотечение продолжалось четыре дня. После первой операции, которая прошла 21-го июня, я кровоточил шесть дней. Сгустки крови в полпальца размером, напоминающие куски печени, закупоривали мои мочевыводящие протоки. В июле я прошёл курс лазерной терапии — и опять всё повторилось. Спустя десять дней после того, как я покинул операционную, кровь текла восемь дней, и я потерял такое количество кровяных телец, что начинал задыхаться уже на первых ступенях невеликой лестницы. И всякий раз, когда я спускал воду в туалете, мне казалось, что в кабинке только что кого-то зарубили топором — нечто подобное скорее ожидаешь увидеть на сюрреальных полотнах Сальвадора Дали, но никак не в спальне.

Я злился на своё тело. Оно меня подвело. Есть что-то ужасно символичное в кровоточащем пенисе. Уж не была ли это расплата за мои сексуальные приключения в публичных домах Сайгона.

***

В долине Белла-Кула я находился слишком далеко от медицинской помощи, поэтому осенью я переехал в Вильямс-Лейк и два месяца проходил химиотерапию, чтобы излечиться или, по крайней мере, предотвратить рецидивы. Задачу по обнаружению и уничтожению микроскопических раковых клеток, чтобы они не беспокоили меня хотя бы пять-десять лет, я назвал ОПЕРАЦИЕЙ «КУРИНЫЙ СУП».

Мне казалось, что химиотерапия вкупе с любовью, смехом и каждодневной миской горячего, дымящегося куриного супа будут бороться за мою свободу, за мою жизнь. Они поставят рак на колени, заставят его покинуть моё тело и перекроют ему дорогу назад. Ибо у меня в крови есть два суровых, обвешанных шевронами сержанта: сержант Любовь, он управляет моим военным, чихающим на завтра обменом веществ, и сержант Зануда — брызжущий слюной и пинающий под зад чувак, отвечающий за иммунную систему.

Но каждый вечер я делаю ещё кое-что, чтобы себе помочь. Я воображаю бой с мистером Раком в «Мэдисон Скуэр Гарден» в Чикаго, на крупнейшем в этом веке чемпионате по боксу, и мы выходим на бой с голыми руками, как делал Джон Л. Салливан, чемпион 25-го года.

Существуют полученные опытным путём данные, что такое воображаемое представление, при котором ты лупишь заболевание, может превратить иммунную систему в отлаженную и эффективную машину убийства, направленную на опухоль.

Положительные ожидания могут повлиять на исход заболевания и помочь излечиться от него. Визуализация основывается на предпосылке, что если верить в неизбежность определённого исхода, то вольно или невольно можно получить желаемые результаты. Люди, ожидающие выздоровления от рака, более перспективны, чем те, кто считает свою болезнь фатальной.

Кроме того, вполне очевидно, что верящие в своё выздоровление больные проживут гораздо более счастливую жизнь, сражаясь со своей болезнью, чем те, кто просто ждёт смерти. Бывшие раковые больные говорят, что в их по-боевому настроенных мозгах никогда не было сомнений по поводу выздоровления.

Я верю, что у моего мозга есть власть над моим телом, чтобы преодолеть его неполадки. И не важно, правда это или нет. Если я чувствую, что мне это поможет и мне от этого хорошо, то это положительный шаг в борьбе, потому что в этом случае я знаю, что контролирую господина Рака и, помимо того, что я собираюсь начистить ему рыло!

В любом случае, визуализация не стоит ничего, побочных эффектов не имеет, и каждый вечер от вида набитой несчастной задницы мистера Рака мне только хорошеет, и бюджет мой при этом не трещит. Рекомендую всем, у кого подобное заболевание.

***

Вот как я это делаю, но предупреждаю, что этого нет в руководствах, которые мне попадались на глаза. Вечером перед сном я представляю бой на ринге между мной и мистером Раком. Если в течение дня я чувствую себя сносно, то вышибаю ему гляделки и днём, чтобы заставить зловредного прохвоста уснуть вечным сном. Сначала я дразню и вывожу Рака из себя при взвешивании. Я начинаю так…

— Глянь на себя, жирный. Сплошное сало. Ни единого мускула. Господи, у тебя на спине больше волос, чем у меня на голове. Тебе нужен колючий ошейник и разрешение на выгул. Что это, блин, с тобой, как вообще ты собираешься биться со мной в этом жалком тельце? Ты медленней улитки и ленивее далматинца. Слышал, тебе надо неделю лежать в постели и набираться энергии, чтобы только спустить в розовые трусики твоей тёлки. Что скажешь, толстый?

Я пихаю его, и он падает, наступив себе на шнурок. Когда он поднимается, я плюю ему в глаза.

— Слушай, подлец, из большого ЭР ты сейчас станешь полным ничтожеством.

Он становится на весы, и я спускаю спортивные трусы и пускаю жёлтую струю на его новенькие белые балетные туфли.

— Нелегко будет тебе сегодня прыгать, гомик…

Я опять толкаю его, и он заваливается на бок, смотрит на меня жалобно и плачет.

— Вставай, бессловесный дурень, ты что-то сегодня как Смоляное Чучелко. Вымолви словечко, сынок, скажи что-нибудь типа «Привет! » или «С Новым годом! »

Мистер Рак хрипит и кашляет, прочищая горло и стоя на одном колене, потом поднимается на ноги и отводит взгляд в сторону.

Ну ладно, парень, пришло время драться.

Звучит гонг. Первый раунд. Сейчас я вздую этого маленького говнюка.

Я гарцую и коршуном вьюсь вокруг него, играю бицепсами, потом сближаюсь и начинаю молотить кулаками. Для начала сажаю ему фонари под глазами, потом мы тузим друг друга, я опрокидываю его на канаты и со всего размаху бью правой. Он стекает на пол.

Толпа беснуется. Ослепительно горят софиты. Я обхожу ринг с высоко поднятыми руками. «Да, это я крутой, я…»

Мистер Рак ползает по рингу словно ковбой с шестью свинцовыми сливами в потрохах. Он поднимает голову, и я вижу, что его лицо пошло в крапинку, как у прокажённого. Ну и ну. Я ставлю ногу ему на плешь и оглядываю толпу, играя роль до конца.

— Испортить ему день, а?

Толпа одобрительно ревёт — это песня для моего слуха.

Я тихонько обращаюсь к мистеру Раку.

— Слушай, что они кричат. Никто не ставит на тебя, чудовище!

Я вдавливаю его голову в пол и прыгаю на нём, перемалывая его кости в студень. Потом мне приходит в голову мысль стать Брюсом Ли, и я начинаю ногами рвать его на части, бью его по роже, пока он не начинает плеваться зубами и кровью.

Это похоже на описанный Хемингуэем испанский бой быков, вид крови возбуждает людей, и они скандируют «УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ! »

Сладчайшая музыка, я в упоении. Вдруг из толпы на костылях ковыляет Ицхак Перлман, садится подле ринга и на скрипке исполняет «Рождённый в США».

Народ дуреет.

Боже мой, это лучше войны! О нет, мистер Рак опять от меня уползает. Я-то думал, что он уже сдох. А я-то думал, что пришиб его. Наверное, он как Вьет Конг: его надо порвать на мелкие кусочки, а то оживёт.

Ну что ж, пора доставать меч и исполнить coup de gras. Я ставлю Рака в углу ринга, его безвольные руки забрасываю на канаты, чтоб не свалился, и колочу справа и слева. Я луплю его под дых, он воет и медленно сползает на пол: хлещет кровь, глаза закрыты, он хватается за свои крошечные яйца и слышит, как птички чирикают для него похоронный марш. Так он и остаётся лежать мокрой, неподвижной макарониной.

— …Девять, десять, аут! — говорит рефери и поднимает мою руку.

— Ты слышишь, маленький сыкун? — шепчу я мистеру Раку. — Я разбил тебя в пух и прах, честно и справедливо надрал тебе жопу, так что didi mau — отвали от моей, бля, жизни и больше не появляйся, иначе будет тебе ещё хуже, гораздо хуже. И знаешь что, мистер Рак, мне будет тебя не хватать. Не на ком будет оторваться. Но я скажу тебе, что я намерен сделать…

— Я сделаю пару запонок из твоих зубов в качестве военного сувенира — в память о тебе. Как считаешь? Эй, я тебе говорю, ты слышишь меня, придурок? А чёрт, да ты не слышишь: глазки закатил, глух как пробка…

— Я достану тебя, Брекк… — шепчет он.

— Что? Говори громче! Ори в две глотки. Я тебя не слышу.

— Я вернусь… — мычит он.

— Не тебе вести такие речи. Это слова Арнольда Шварценеггера, мелочь ты пузатая…

Я поднимаю его на ноги, приваливаю к канатам и бью что есть мочи. Бью так, что его глаза выскакивают из орбит и шариками от подшипника катаются по рингу.

Толпа ревёт опять.

— Так тебе и надо, мудак! Будешь знать, как наезжать на меня!

***

Но может настать момент, когда потребуется вырезать мой мочевой пузырь, и если так случится — что ж, это будет радикальное лечение: нельзя иметь опухоль мочевого пузыря, если отсутствует сам пузырь. Это значит, нужно будет пройти цистэктомию и до конца своих дней таскать на себе пластиковый пакет, но — чёрт побери — не так уж это худо.

В последних числах января 1991-го года меня осмотрел уролог и объявил, что рака нет. Это означало не выздоровление, а только то, что за мной осталась победа в этом раунде.

Выиграв поединок с опухолью, я стал искать работу. Я планировал ненадолго вернуться к журналистике, прежде чем решить, чем же заниматься в дальнейшем. Но работа для журналиста попадалась реже, чем в западной Канаде попадаются зубы динозавров. Война в заливе кончилась, углублялся кризис. Дни необузданной алчности, лёгких кредитов, безответственных трат, крупных долгов и беспрецедентных личных банкротств — облюбованная яппи идеология потребления, которой характеризовались 80-е годы — подошли к концу.

В 90-х Америка сжалась под железной пятой экономического спада, превратившего промышленность в руины и заставившего бизнес мельчать и экономить. Люди склонялись к нехитрому, более незамысловатому образу жизни, при котором меньшее значение придаётся деньгам и вычурному меркантилизму и большее внимание уделяется здоровью, семье, умеренности, душевному равновесию и традиционным ценностям.

Времена снова менялись.

Не сумев найти работу по призванию, я тоже решил адаптироваться к 90-м и переключиться на другой род занятий.

Я был журналистом почти всю свою взрослую жизнь. Теперь же я записался на курсы подготовки инструкторов по навыкам самостоятельности в Центр подготовки Северо-Шесуапского округа и стал обладателем членского билета Общества инструкторов по навыкам самостоятельности провинции Альберта.

Тем летом я снова стал слышать орудия войны из далёкого прошлого, они бухали в моём мозгу день и ночь. Многие годы я страдал депрессией и старался победить её самостоятельно. Но борьба окончилась неудачно и на этот раз депрессия просто пожирала меня. Я чувствовал себя так, словно тащил на спине камень в 500 фунтов. Поэтому я пошёл к врачу. Он подтвердил, что у меня все клинические показания депрессия и что я, по всей видимости, страдаю ей уже много лет, и назначил мне новое чудесное лекарство — прозак. Всего два месяца — а какие поразительные результаты! Лекарство действовало замечательно. Если с рецепторами в моей голове были нелады, прозак всё исправил. Я принимал его год, потом перестал, но и потом чувствовал себя хорошо.

Впервые я почувствовал, что наконец-то вернулся из Вьетнама, что депрессия свалилась с моей спины. Стелацин и парнат просто затушёвывали проблему и кое-как позволяли мне функционировать, но это новое лекарство лично для меня явилось истинно чудодейственным средством.

Летом 92-го я недолго работал консультантом-наркологом в «Карибу Френдшип Сосайети» в Вильямс-Лейке — это была практика в навыках самостоятельности.

Потом я работал разнорабочим в интернате для душевнобольных.

Всё шло прекрасно, пока осенью 93-го я не отправился на ежегодный медосмотр в местный городок Квеснел. И уролог сообщил мне, что мистер Рак сдержал своё слово и опять пришёл ко мне. И добавил, что у меня в мочевом пузыре целый лес из опухолей. Началась новая серия сеансов химиотерапии, но большого оптимизма в её пользе уже не было.

В январе 94-го мне сделали биопсию, чтобы определить, пошла ли химиотерапия на пользу. Не пошла. И у меня уже не оставалось ни времени, ни выбора. Опухоль стала более агрессивной и вот-вот должна была прорвать стенку мочевого пузыря. Если так дальше пойдёт, заявил доктор, опухоль поразит лимфатические узлы, и тогда никто уже ничем помочь не сможет. Жизнь моя была поставлена на карту, и мне необходимо было хирургическое вмешательство — и как можно скорее.

Я поехал в Ванкувер, в ту больницу и то урологическое отделение, где мне уже делали две операции четырьмя годами ранее.

Ирония судьбы порою горька донельзя. Мне назначили операцию на 14-е февраля — в Валентинов день, день любви. И в этом международный день любви под скальпелем хирурга я стал импотентом. Хирург — доктор Джеми Райт — вынул из меня мочевой пузырь. Рак перекинулся также и на мою простату — такая в точности болезнь скосила рокера Фрэнка Заппу в 93-м году. Во Вьетнаме мы любили слушать Фрэнка Заппу и группу «Мазерс ов инвеншн».

Операция шла почти целый день, я очнулся в послеоперационной палате. Было темно. На другом конце кровати была тень. Я ещё подумал, не помер ли я. Тень напомнила мне ворона. А потом я понял, что это чья-то голова и что на меня смотрит сиделка, мой ангел-хранитель. Тогда мне стало очень покойно. Я засыпал, просыпался и искал глазами сидящую на стуле тень. Я не знал, кто она такая. Не видел её лица. Но сознание того, что она рядом, очень меня поддерживало.

Последним я запомнил операционный зал. Яркий свет ламп. Снующие мимо медсёстры в масках. Мне на лицо положили кислородную маску, а руки привязали, чтоб не дёргался. Здесь же был доктор Райт и ласково говорил, что всё идёт превосходно и будет мне хорошо. Анестезиолог шептал: «Расслабься и забудь, забудь обо всём, и ты уснёшь…»

Голос его слабел, и я отключился.

Для больничного персонала я просто кошмар. Я очень плохо переношу боль, но хорошо принимаю болеутоляющие средства. Посему в течение всех восьми дней мне вводили максимально возможные для взрослого пациента дозы морфия. Мне вливали его в спину и в яремную вену — по капельке, 24 часа в сутки. После операции трубку из спины вынули. Но по-прежнему давали максимальные дозы, и я бредил галлюцинациями и наркотическими снами — без перерыва, днём и ночью, хоть с закрытыми глазами, хоть с открытыми.

В послеоперационной палате я видел, как откуда-то взялись две отвратительные кошки, набросились на меня и стали рвать на части. Мех у них был белый, глаза огненно-оранжевые и зубы как у саблезубого тигра. Я видел, как они вошли в мою грудь. Кожа у меня оказалась прозрачной, по ногам ползали черви. Черви были будто из гранёного стекла, с огромными акульими зубами. Они меня пожирали. Я посмотрел на свою грудь и увидел, что кошки дерутся из-за куска мяса. Я пригляделся: они дрались из-за моего сердца. Я вскрикнул и увидел другой сон…

На этот раз я очутился в каком-то жутком мультике, и видение было так ясно, что мне показалось, будто меня специально заманили в этот сон, и мне стало страшно. Какие-то парни на грузовичке остановились посреди городка где-то на западе Техаса, открыли капот, и оттуда что-то выпрыгнуло.

Это был здоровенный ковбой. Его руки были привязаны к ногам, и ему, должно быть, вставили в задницу воздушный шланг, потому что он был круглый, как большой надувной мяч. Он был обнажён и волосат, с огромным болтающимся членом. Член был похож на бейсбольную биту — с бородавками, буграми и шляпками гвоздей. Мужик покатился вприпрыжку по улице как шина от колеса, и все засмеялись. Потом парни накинулись на меня и…

Я оказался в другом мультике.

Теперь я лежал в больничной палате, и парень на соседней койке смотрел по телевизору норвежскую мыльную оперу с участием Тони Хардинг и Нэнси Керриган.

О Господи, как раз то, что нужно. Ну что за штучка вон та блондинистая сучка!

Я бредил, приходила сиделка и задавала вопросы. Я садился на кровати и тупо, бессмысленно отвечал, она уходила, я ложился и опять начинал грезить. Жуть…

Каждый день ко мне заглядывал доктор Райт. В первый день он сказал, что я молодец, хорошо перенёс операцию. В другой раз сказал, что я быстро поправляюсь, наверное, потому что здоров, если не считать рак, и в отличной форме. Да, я не пил и не курил и был активен всю жизнь — каждый день делал зарядку.

Через неделю после операции он пришёл сказать, что прибыл отчёт о лабораторных исследованиях.

— Замечательно. У тебя ничего не нашли, мы всё вычистили. С тобой всё будет в порядке. Какая ещё новость может быть лучше…

А я подумал, сколько ещё нас таких страдает от отравления «оранджем»? Сколько таких, как я, передали это «наследство» своим детям? Какие ещё факты закопает наука о воздействии «агента оранжевого»?

И так ничего радостного в том, что мы вернулись домой кто в гробу, а кто раненый, парализованными или без рук и ног, с психическими ранами или напичканные химией, от которой растут раковые опухоли. Но почему мы должны переносить наши проблемы на наших детей и делать их невинными жертвами Вьетнамской войны?

Где же предел?

Мне кажется, пусть не достали тебя пули и растяжки, война всё равно прикончит тебя, только умирание в этом случае будет медленнее, мучительнее и трагичнее.

Вьетнам поразил тысячи солдат раскалёнными психологическими осколками, которые не извлечь никакому хирургу, залил их кровью, которую можно смыть с рук, но не с души. Они вернулись живыми и физически целыми, но война отняла всё, что у них было.

Миллион ветеранов тащит эмоциональное бремя Вьетнама, 303 тысячи несут бремя физических ран, а свыше 58 тысяч человек унесли свою войну в могилу.

Оглядываясь назад, понимаю, что война обернулась не только потерей смысла в поисках могущества. Она пошатнула нашу гордость за свою страну, веру в правительство, наши понятия о мужественности и ценности доллара. Вернувшись на родину, мы взглянули на Америку по-новому. Мы больше никогда не будем слепо верить ни Вашингтону, ни Пентагону. Слишком многие наши товарищи стали пушечным мясом, и мы сами вот-вот присоединимся к ним.

По оценкам, 75 процентов участвовавших в боях страдали и до сих пор страдают от кошмаров и мучительных вспышек памяти, от ярости и чувства вины — всего того, на что так много лет никто не обращал внимание. Среди них показатели разводов и алкоголизма значительно выше, чем у не ветеранов. И среди заключённых сегодня — 30 процентов составляют ветераны Вьетнама.

Мы вернулись и кинулись на поиски кайфа — такого же, как от войны. Пробовали крепкие напитки и наркотики — как мы говорили, «оздоровительную фармакологию» — и превратили свои тела в ходячие аптечки. Уходили в секс и географические странствия, но поняли, что это не помогает. Мы были не в силах задержаться у одной женщины, сосредоточиться на одном занятии и оставаться в одном городе. Что-то гнало нас вперёд, и мы шли на поиски той своей части, которая так и не вернулась домой — и всё напрасно. Некоторые из нас полагали, что если мы не можем жить по законам общества, то — чем чёрт не шутит — сможем жить по своим.

Наши дети повзрослели, им теперь столько лет, сколько было нам во Вьетнаме; нам же по 50 или около того, мы толстеем и лысеем — не первая, скажем так, свежесть, на носу неминуем зрелый возраст, и мы гадаем, так ли это хорошо, как кажется, перейдут ли наши заботы детям и можно ли нам на что-нибудь надеяться ещё помимо смерти.

Вьетнам сегодня — история, и эта история живёт внутри нас. Внутри нас она жива. В навязчивых воспоминаниях мы возвращаемся к войне, отбирая наиболее яркие, полные боли и ужаса моменты, и не можем от них избавиться. Словно висишь на проводе высокого напряжения. Не можешь от него отцепиться, но знаешь, что если не разжать ладони, он убьёт тебя. И когда всё-таки удаётся оторваться, жизнь продолжать очень нелегко.

Вернувшись домой, мы с Билли думали, что всё будет лучше не придумаешь. Ведь мы пережили эту войну. Но Билли не смог пережить мир, да и мне это плохо удаётся. Немногим из нас это удаётся — всё совсем не так, как мы мечтали, отсчитывая по календарю дни до дембеля.

Вьетнам внутри меня коверкал мои чувства и распалял мою ярость, пока не стал неотъемлемой частью меня, даже в сексе. До сих пор бывают случаи, когда я взрываюсь по пустякам, и я понимаю, что это из-за Вьетнама. Это выстреливает старая злость. Люди, делавшие глупости на войне, запросто могут прикончить других людей. И хоть сегодня вопрос жизни и смерти уже не стоит, я реагирую иногда так, словно всё наоборот. Вьетнам по-прежнему снится мне, и я просыпаюсь в горячечном бреду. Хоть и не так часто теперь, как это бывало в 60-х, 70-х и 80-х. Я думал, что покинул армию, но здесь я тащу новый срок службы на рисовых полях, и косорылые наступают, и мою винтовку заклинило и — я просыпаюсь в холодном поту. Я иду в гостиную и гляжу на луну. Наливаю кружку чаю и включаю музыку. Немного успокаиваюсь и через час возвращаюсь в постель с головной болью. Но она уже не такая острая, как была.

Недавно мне приснилось, что я приехал во Вьетнам после войны. Захотелось пройти по знакомым местам. Но вдруг вижу, что иду вдоль русла реки, где-то в Дельте, и по ходу теряю предметы: одежду, фотоаппарат — словом, всё. И вот я уже голый, сижу на грязном берегу реки Сайгон и со мной нищенская сума, как у мальчишки-побирушки во время войны…

Ну не хрень ли!

Мне повсюду мерещится Вьетнам. Как и прежде я живу в Вильямс-Лейке, провинция Британская Колумбия, и меня окружает первозданная природа Канады. Но как часто в шуме винтов частных вертолётов слышится мне знакомое «ТВОП-ТВОП-ТВОП». Я вздрагиваю и судорожно вглядываюсь в небо — высматриваю то ли стреляющую по желтолицым «Кобру», то ли прилетевший за ранеными и убитыми эвакуационный вертолёт. Всякий раз, садясь в ванну, я вижу дырку в ноге: она появилась в тот знаменитый вечер, когда мы с Билли улизнули в публичный дом на «Аллею 100 пиастров». Рана заживала девять месяцев и не затянулась до самого возвращения в Штаты.

Когда я смотрю передачи о сегодняшних проблемах ветеранов Вьетнама, я сгибаюсь пополам, хватаюсь за живот и кричу. Потому что она не проходит — боль не проходит!

К счастью, многим солдатам удалось перевалить Через Свалку, преодолеть кризис и сделать огромные шаги к реабилитации. Но реабилитация требует времени, сил и мужества, и она никогда не может быть закончена. Не существует полного избавления от Вьетнама, ибо нет полного избавления от жизни. Ты просто учишься с этим жить.

Только это и остаётся.

И если посчастливится, война не будет висеть над тобой как раньше.

Пока, придя домой, я выступал против войны, я чувствовал гордость за свою службу и за людей, с которыми служил. Это были, без сомнения, самые обычные парни, но в самых необычных обстоятельствах война часто выявляла их лучшие качества.

Она, конечно, могла выявить и плохие стороны.

Так бывало.

Однако ярче всего я помню ребят — ребят и их рассказы о войне. Рассказы о дружбе и страхе, о храбрости и трусости, о высоких помыслах и разбитых убеждениях, о зверствах и милосердии, о страданиях и чувстве стыда, о ярости и боли, о любви и воздаянии, о грязи и славе.

А поскольку они вернулись на родину, то ныне рассказывают новые истории — истории о скрытых ранах, которые гноятся и не заживают, о ранах, за которые Министерство обороны на награждает «Пурпурными сердцами».

Вьетнам был не нашей ошибкой, и мы не особо гордимся тем, что там делалось, но мы рады, что выжили и не стали его жертвами. Ребята, ушедшие на войну, приняли всё худшее, что только могла бросить им жизнь, на себя и вернулись домой, понимая о мире гораздо больше остального, оставшегося дома поколения.

И этим они могут гордиться.

Я мечтаю о том дне, когда не будет войн, но если такой день наступит, человека тогда уже, наверное, не будет.

Сегодня многие из нас вспоминают о войне с ностальгией не только за то, что там творились ужасные вещи, а скорее за то, чего там не было. Мы вспоминаем о войне так, как взрослый вспоминает о своём детстве — с некоей долей горечи за недополученные объятия и поцелуи, за то, что было сказано и сделано и что больше никогда не будет ни сказано, ни сделано.

Мы обращаемся к войне с тупой болью в сердце и вспоминаем, как ждали открытых объятий и приветствующих наше возвращение толп народа — чего так и не случилось, а если всё-таки случалось, то слишком поздно — и как ждали прощения, в котором отказывали себе, потому что общество никогда не собиралось до него снизойти.

Будь Америка Прекрасная Америкой Сострадающей и Америкой Милосердной, даруй она своим воинам прощение, не предай и не отвернись от них — я уверен, что Билли Бауэрс, как и многие тысячи ветеранов, преступивших черту, были бы сегодня с нами.

Весной 1986-го года Чикаго и Нью-Йорк организовали для нас шествие — 19 лет спустя после нашего с Билли возвращения из Вьетнама. Девятнадцать лет! Мать спросила меня, участвовал бы я в том шествии, будь я дома.

Я ответил нет, не пошёл бы. Шествие сегодня — слишком мелко и слишком поздно. Сегодня оно — оскорбление. Я не хочу шествий. Я хочу, чтобы эта страна поняла, что она сделала для целого поколения людей. Я хочу, чтобы эта страна обратилась к урокам, которые преподал Вьетнам, чтобы мы больше никогда не попадали в подобный переплёт. И, кроме того, если страна искренна в своей радости видеть нас дома, то я бы хотел, чтобы потраченные на шествия деньги пошли на помощь нуждающимся ветеранам Вьетнама.

Но надежда есть.

Каждый день вот уже более десяти лет тысячи людей влечёт к чёрной гранитной стене — Стене плача, как её иногда называют, — что стоит в тени мемориалов Линкольна и Вашингтона. Они приходят читать, прикасаться и плакать над именами, выбитыми на Мемориале ветеранов Вьетнама и знаменующими собой трагическую главу американской истории. Открытый в День ветеранов в 1982-м году монумент врачует раны нации, которая никогда не была так расколота надвое со времён Гражданской войны.

Сегодня у мемориала исполняется один ритуал — простой человеческий порыв — прикоснуться к именам, запечатлённым на 496-футовой плите полированного гранита.

Ветераны кладут ладони на имена товарищей — словно пытаются закрыть руками тягостное зрелище. Оставляют цветы, записки и венки с надеждой, что война их наконец-то отпустит. Есть такие, что в течение 20-и лет не могли и думать о Вьетнаме, и вот теперь они говорят, что посещение мемориала для них — акт исцеления.

Для миллионов людей, пришедших к мемориалу со времени открытия, посещение его означает национальное признание утрат. Наконец-то выздоровление сдвинулось с мёртвой точки.

Мы начали долгий путь домой — не только ветераны, но мы все…

Мне ещё предстоит проделать этот путь: совершить паломничество к Стене, и произнести последнее «прощай» Дэнни и Крису и всем ребятам, и пролить невыплаканные слёзы, и покончить с тоскою, и оставить эту славную часть Дороги Приключений там, где ей и следует быть…

А потом — жить дальше…

— FINI VIETNAM



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.