93. Gay P., Freud — tine vie. Trad. fr.. Hachette, Paris, 1991. 14 страница

Мы только что завершили предыдущую главу цитатой, иллюстрирующей смешение, часто допускаемое между болезнью как таковой и формированием понятия, которое можно для нее предложить. Действительно, можно утверждать, что никакая болезнь не существует сама по себе, и что все они, даже те, реальность клинического существования которых совершенно неоспорима, — только лишь понятия. Например, параллельно этой нашей истории, болезнь Паркинсона, после ее описания сэром Джеймсом в качестве дрожательного паралича, перешла от понятия невроза к понятию молекулярной болезни синапса, просуществовав некоторое время в качестве парадигматической модели неврологической болезни. Таким же образом мы хотим теперь изложить результаты трудов авторов, представляющих очень разные отрасли науки: антропологов, психоаналитиков и даже психиатров, которые выдвинут новые теоретические концепции шизофрении, часто изобретательные и иногда интересные в том, что они позволяют понять тот или иной загадочный пункт ее клиники. Но эти теории, в некоторых случаях, вследствие аналогичного смешения, могут приводить к отрицанию самой реальности шизофренической болезни, или наоборот. В сущности, это сводится к тому же самому, к тенденции рассматривать шизофрению как все, что угодно, включая политическое инакомыслие. Так, в стране, которая недавно называлась СССР, диссидентство попытались представить как форму вялотекущей шизофрении.

Хотя многие из этих теоретических разработок были начаты очень давно, в конце Второй мировой войны, в частности в Соединенных Штатах, те, которые являются прямым продолжением исследований, проводившихся во время войны, или концептуализация Bettelheim, станут известны, по крайней мере, во Франции, только после мая 1968 г., и поэтому предстанут перед глазами некоторых как результат проходившей тогда культурной революции.

То же самое произойдет в отношении распространения антипсихиатрии — английской, а затем итальянской. Отметим, что в 1969 г. Департамент здравоохранения США создает журнал «Бюллетень Шизофрении», который будет с тех пор выходить ежеквартально. Это Первый и, несомненно, уникальный пример, до появления «Журнала СПИДа», научного журнала, посвященного только исключительно одной болезни и издаваемого государственной организацией, которая хочет таким образом распространять со своим официальным авторитетом всю новую важную информацию о том, что стало в ее глазах серьезным общественным бедствием.

Поскольку в это же время начнутся обличения злоупотреблений психиатрией в целях политических репрессий, 70-е годы будут казаться в аспекте культурной истории шизофрении регрессом в сильном контрасте с прогрессом, достигнутом в научном познании биохимических механизмов головного мозга, с которыми связывают ее проявления.

Эта путаница проявилась уже на V Всемирном конгрессе психиатров в Мехико в 1971 г., и еще больше на VI Конгрессе в Гонолулу в 1977 г., где политические дискуссии отодвинут на второй план или даже воспрепятствуют проведению научных дебатов, тогда как этическое осуждение, несомненно, имело бы гораздо больше силы, если бы оно опиралось на точную критику теории вялотекущей шизофрении, выдвинутой московскими авторами.

Несомненно, чтобы перенести споры в эту плоскость, избегая возможных дипломатических осложнений, Всемирная Организация Здравоохранения, в которой, напомним, представлены государства, а не научные общества, и которая, как следствие, должна принимать во внимание официальную науку этих государств, отказалась от обсуждения этого вопроса, предложив в V главе «Психические расстройства» 9-го издания «Международной классификации болезней» (МКБ-9), вышедшего в 1979 г., определение шизофренических психозов, приблизительно приемлемое для психиатров всех стран, и опубликовала в том же году результаты «Международного пилотного исследования шизофрении» EPIS /222/. Мы, конечно, проанализируем несколько позже это универсальное определение и прокомментируем результаты этого исследования, которые, впрочем, частично будут доведены до сведения широкой публики, позволив перейти к последнему этапу этой истории, когда шизофрения перестает быть объектом исследований специалистов и превращается в один из элементов нашей современной культуры. Но до этого нам надлежит вернуться к трудам, которые являются первопричиной этих увлекательных и пылких дискуссий.

История шизофрении
Гаррабе Ж.

Согласно McFarlane, «к 1950 году почти все считали, что семья делает шизофреника помешанным». Это мнение казалось более распространенным у англоязычных авторов, чем у латиноязычных, причем самое большее, на что были согласны последние, это принять такую гипотезу для семей протестантской культуры, особенно, если они проживали совместно, но не для своих собственных семей, все еще проникнутых католической культурой.

Исследование этих этиологических семейных факторов поставит себе целью школа Palo Alto, труды которой мы кратко рассмотрим, начиная с работ G. Bateson /1905-1980/. Эта школа получила интересные результаты, в особенности в том, что касается психотерапии больных шизофренией, даже если можно усомниться в том, что, как это представлял в начале ее наиболее выдающийся представитель, она, якобы, открыла «настоящую» причину «настоящей» шизофрении.

Gregory Bateson, сын английского генетика Brian Bateson, который дал ему имя, полученное в монашестве Johann Gregory Mendel, являлся, как мы упоминали, антропологом. Не пытался ли он установить подобие законов Менделя для шизофрении? «Теория шизофрении, которую мы здесь излагаем, основана на анализе коммуникаций, а более конкретно — на теории логических типов» /14, с. 9/.

Последняя, как известно, та часть теории коммуникаций, сформулированная Bertrand Russel /1872-1970/ в 1913 г., через два года после рождения термина «шизофрения», в его «Принципах математики» /220/, которая утверждает, «что существует разрывность между классом и его членами: класс не может быть членом самого себя, как и один из его членов не может быть классом, потому что термин, используемый для класса, находится на другом уровне абстракции, чем тот, что используется для его членов. Иначе говоря, он принадлежит к другому логическому типу» /14, с. 40/.

Люди налаживают взаимосвязи, вовлекая множество логических типов, в соответствии с различными способами. По Bateson, «Эго (в том смысле, в котором этот термин употребляется, когда говорят, что шизофреник страдает «слабой функцией Эго»), точно определяет процесс различения способов взаимосвязей или внутри «Я», или же между «Я» и окружающими» /14, с. 12/. Мы удивлены оригинальностью этого определения «Я» и его слабости, но мы помним, что теория «Я» Hartmann оказывала тогда глубокое влияние на американский психоанализ, и что это течение как раз связывает шизофрению с этой слабостью «Я», которой старались дать определение на XV Международном Конгрессе по психоанализу в Париже в 1938 г.

По Bateson, шизофреник обнаруживает слабость «Я» на трех уровнях «и испытывает:

а) трудности в признании пригодным способа взаимосвязи через сообщения, которые он получает от окружающих;

б) трудности в признании пригодным способа взаимосвязи через вербальные или невербальные сообщения, которые он передает сам;

в) трудности в признании пригодным способа взаимосвязи со своими собственными мыслями, ощущениями и восприятиями» /14, с. 12/.

Он опирается на описание экспрессивных расстройств у шизофреника, данное Von Domarus, согласно которому «сообщения (и мысли) шизофреника не согласуются с силлогистической структурой: вместо форм, которые обычно вытекают из силлогизма типа Barbara⁴³, шизофреник использует формы, которые играют идентичностью сказуемых», как, например: «Люди погибают». «Трава погибает». «Люди — это трава».

Иначе говоря, экспрессия шизофреников богата «метафорами», но, по Bateson, выделяет шизофреника не использование метафор, а использование нестандартных метафор. «Он испытывает, в частности, трудности в овладении сигналами того класса, члены которого определяют логические типы для других сигналов» /14, с. 13/.

С позиций бихевиоризма (впервые статья, из которой мы в данный момент заимствуем цитаты, была опубликована в 1956 г. в журнале «Behavioral Science»), если этот анализ шизофренической симптоматики точен, то, возможно, сделать формальное описание ситуаций, приводящих к обучению этой своеобразной манере взаимосвязи. Согласно исходной гипотезе, в соответствии с которой шизофрения есть результат семейного взаимодействия, семья создает контекст, в котором происходит научение подобной логике взаимосвязи.

«Шизофреник должен жить в мире, где последовательность событий такова, что его нетрадиционные повадки взаимосвязи в определенной мере адекватны» /14, с. 14/.

История шизофрении
Гаррабе Ж.

Двоякое принуждение (англ.: двойное ограничение) определяется как последовательность неразрешимых эпизодов, или повторение одного неразрешимого опыта, которые вызывают у «жертвы» внутренние конфликты логической классификации. Оно предполагает взаимодействие, по крайней мере, двух лиц, но, как пишет Bateson, двоякое принуждение налагается на «жертву» не всегда одной лишь матерью, а также и другими членами семьи. Эта последовательность включает в себя: «Первичное негативное приказание… Вторичное приказание, противоречащее первому, на более абстрактном уровне подкрепляется наказанием или определенными сигналами, угрожающими жизни… Третичное негативное приказание, воспрещающее «жертве» ускользнуть от ситуации…» /14, с. 14-15/.

Bateson замечает, что «когда «жертва» научилась воспринимать свой мир в форме двоякого принуждения, любого элемента этого принуждения достаточно, чтобы внести расстройство в рассудок того, кто ему подвергается». «Модель противоречивых приказаний может даже повторяться в слуховых галлюцинациях», как это показывает знаменитое самонаблюдение Персеваля Безумного (Perseval le Fou), которое будет использоваться впоследствии антипсихиатрами, чтобы доказывать небытие шизофренической болезни /166/.

«Когда шизофреник чувствует себя захваченным в двоякое принуждение, он смешивает буквальное и метафорическое в самих выражениях… Метафорический сдвиг, как ответная реакция на ситуацию двоякого принуждения, создает ощущение безопасности. Но это ощущение мешает пациенту высказывать обвинение, как он хотел бы это сделать» /14, с. 17/.

«Иначе говоря, высказывания, свидетельствующие о расстройстве пациента, могут быть интерпретированы как средства самозащиты против ситуации, в которой он находится».

Bateson указывает, тем не менее, что можно рассматривать эти проявления как патологические: «…«жертва» сама не знает, что ее ответы метафоричны, или же… она не может этого осознать. Чтобы «жертва» это допустила, надо было бы, чтобы она отдавала себе отчет в том, что она защищается и, следовательно, что она боится кого-то другого. Такое осознание в некоторой мере означало бы обвинение в адрес этого другого и вызвало бы в ее глазах катастрофу» /14, с. 18/. Мы вернемся к описанию семейной ситуации, создающей двоякое принуждение, которое делает Bateson только для того, чтобы отметить, что двоякое принуждение устанавливается именно в отношениях матери и ребенка, в противоположность тому, что он описал раньше; причем роль отца в возникновении шизофрении, если можно так сказать, состоит в его отсутствии.

Отсутствие сильного отца, способного интуитивно разобраться в этой странной взаимосвязи, приводит к тому, что «ребенок наказывается потому, что он правильно истолковывает то, что выражает его мать, и он также наказывается потому, что он истолковывает это неправильно. Он оказывается попавшимся в двоякое принуждение /14, с. 23/; он наказывается в любом случае — если он проявляет любовь к ней (к матери), и если он не проявляет любви» /14, с. 24/.

Выводы из обнаруженного двоякого принуждения в семьях, где один из членов семьи — шизофреник, позволили разработать новые психотерапевтические стратегии, показывая между прочим, что «обстановка двоякого принуждения состоит из рамок психотерапии и больничной среды и создается ими». Но можно задать себе вопрос, представляет ли из себя это событие именно открытие этиологии шизофрении, в чем остался убежден Bateson: «Суть проблемы сохраняется: каковы реальные обстоятельства, которые вызывают эту специфическую болезнь? Я допускаю, что бактерии ни в коем случае не являются единственным фактором, который вызывает инфекционную болезнь, и я соглашаюсь также, что нельзя объяснить появление психической болезни одним лишь следствием травматических обстоятельств» /15, с. 39/. Интересно, что Bateson прибегает (метафорически? ) для обсуждения валидности модели шизофрении к сравнению с наиболее общемедицинской моделью болезни, а именно такой, где основной этиологический фактор неоспорим, — к пастеровской модели инфекционной патологии: «Я остаюсь, тем не менее, убежден, что идентификация этих обстоятельств является узловым пунктом понимания болезни, так же как идентификация бактерии необходима для того, чтобы понять инфекционную болезнь» /15, с. 39/. К тому же он прибегает и к другой медицинской метафоре из области эпидемиологии. По его мнению, шизофрения, в конечном счете, это группа «синдромов, связанных с неспособностью определить логический тип получаемого сообщения». В этой группе он различает формы, соответствующие формам блейлеровской нозологии из группы шизофренических психозов: «Классифицируя эти синдромы, мы получим на одном краю более или менее гебефренических индивидуумов, для которых никакое сообщение не относится ни к одному определенному типу и которые постоянно живут в каком-то подобии винегрета; на другом краю мы получим тех, кто стремится к сверхидентификации, и чтобы узнать, какого типа сигналы они получают, производят слишком жесткую идентификацию типа, к которому относится сообщение, что дает скорее параноидную картину» /15, с. 40/. Таким образом, с точки зрения логического типа, гебефрения и параноидный психоз были бы противопоставлены друг другу. Что касается аутизма, Bateson пишет лаконично: «уход в себя» — это «другое решение», не говоря нам, какому логическому типу соответствует аутизм. В дальнейшем он сам критиковал теорию двоякого принуждения, указывая, что она не допускает возможности различения между шизофреническими симптомами и сходными формами поведения, но не патологическими, каковыми являются юмор, искусство, поэзия.

История шизофрении
Гаррабе Ж.

Это не помешало ему спрашивать себя, исходя из теории двоякого принуждения, о том, какой могла бы быть генетика шизофрении, если последняя всего лишь модификация или искажение процесса обучения.

По его мнению, «любое обучение, идущее от поглощения самого малого фрагмента информации до фундаментальной трансформации организма», это, с точки зрения генетики, усвоение «приобретенного характера», что приводит его к постановке двух вопросов. Первый: «Если эта семья генерирует шизофрению, то, как получается, что другие братья не диагностируются как шизофреники? » И получает малоудовлетворительный ответ, а именно: «Семья, как любая другая организация, распределяет роли каждому из своих членов и существует только на основе такой организации» /18, с. 82/.

Таким образом, на одном предприятии есть место только для одного хозяина, «так же дело обстоит в семьях шизофреников: у них есть место только для одного шизофреника» /15, с. 82/. Помимо того, что нам не объясняется, почему так должно быть, и непонятно, почему один единственный индивидуум из этой семьи, образующей условия обучения этому искаженному способу взаимосвязи, может усвоить его для того, как говорят нам, чтобы защищаться от ситуации, — это утверждение горестно опровергается клиникой, которая учит нас, что если в некоторых семьях случай шизофрении остается изолированным, в других семьях, к сожалению, может оказаться несколько членов, пораженных шизофренической болезнью в одном или нескольких последовательных поколениях.

Впрочем, второй вопрос, по мнению самого G. Bateson, «может быть сформулирован так: какой градус врожденной и/или приобретенной шизофрении мы можем признать у родителей, генерирующих шизофрению? » /18, с. 83/. Мы замечаем, согласно этой самой формулировке, что, якобы, существуют различные измеримые концентрации шизофрении, которая может через подобие трансгенерационной дистилляции набирать градусы, приближаясь к абсолютному значению — 100-градусная шизофрения. Пытаясь ответить на этот вопрос, Bateson предлагает две степени шизофренической симптоматики, границей между которыми служит «психотический обвал»: «Наиболее тяжелая степень — это та, которую обычно именуют «шизофрения», и которую он предполагает называть «явная шизофрения»; вторая степень, более доброкачественная, — это «латентная шизофрения»».

И опять мы видим появление этого наименования для обозначения состояния, негативно характеризующегося отсутствием симптоматики, которая клинически определяет шизофрению. Еще раз мы можем задать себе вопрос, — и это будет не в последний раз, — зачем говорить о шизофрении, даже подслащивая ее определением «латентная»?

Согласно G. Bateson, «поведение пациента характеризуется также… постоянными изменениями в классификации его собственных сообщений и тенденцией отвечать на сообщения других… как будто они были другого логического типа, чем те, которые передающий обозначил для них… Но там, где это поведение на самом деле отличается от явной шизофрении, деструктивность сохраняется на уровне, о существовании которого невозможно подозревать. Пока «латентный» шизофреник сможет обвинять других, он будет продолжать обманываться относительно своей болезни» /18, с. 83/. Нелегко понять, по каким причинам Bateson снова вводит в употребление это понятие латентной шизофрении, особенно с удивительным определением, данным им для болезни, которая не едина, и поражает не только самого больного, но и его родственников. Был ли он знаком с генетическими исследованиями семей с приемными детьми, проводившимися в то же самое время, когда разрабатывал свою теорию, вкратце нами изложенную? Они продемонстрировали тот спектр в семьях шизофреников, как его назвал Kety, который сам говорит, но с другим определением, о латентной или неясной шизофрении. Это последнее определительное слово кажется нам более адекватным. Bateson сам задается вопросом, не находя ответа, как, в рамках генетической теории шизофрении, «эти два уровня патологии можно привести в соответствие друг с другом». Кажется, он признает, в противоположность мнению, которое он приписывает ортодоксальным генетикам, не называя их, но, несомненно, речь идет о T. H. Morgan, который получил в 1913 г. Нобелевскую премию за свои труды о наследственных признаках, возможности связей между уровнем генетических мутаций, уровнем обучения и, наконец, уровнем изменений в семейной организации. Если мы хорошо понимаем его концепцию, то эти два последних уровня могут определять те шизофреногенные характеры, приобретенные в семейной среде и при ее посредстве, которые станут передаваться по наследству. Таким образом, в конечном счете, согласно G. Bateson, этиология шизофрении имеет двойственный и сверхдетерминированный характер: двоякое принуждение, система взаимосвязи, используемая в некоторых семьях латентными шизофрениками — родителями, может вызвать явную шизофрению у того из детей, кому наследственно передалась бы эта приобретенная черта характера — способность обучения этому способу взаимосвязи.

Как мы указали в начале этой главы, труды школы Palo Alto получили широкое распространение только после 1968 г., благодаря английской антипсихиатрии, которая отказывалась от какой-либо ссылки на генетику; этиологическая сверхдетерминированность теории Bateson окажется забытой в течение почти десятилетия и появится вновь только после публикации сборника его сочинений.

История шизофрении
Гаррабе Ж.

Социология, признающая наследственность приобретенных признаков, почти всегда неразрывно связана с бихевиоризмом. В СССР, в ходе того же совместного заседания Академии Наук и Академии Медицинских Наук в 1950 г., на котором павловизм был провозглашен официальной доктриной сталинской психиатрии, с ним ассоциировался мичуринизм, во всяком случае, такой, каким его пропагандировал тогда Т. Д. Лысенко. Для последнего работы И. В. Мичурина /1855-1935/ позволяли утверждать наследуемость приобретенных признаков. «Поколебать наследственность, изменить ход патологических процессов, избежать фатальности — таковы итоги, одновременно революционные и оптимистические, применения к человеческой патологии концепции Мичурина, не забывая одного, что, когда имеются в виду проблемы окружающей среды, для человека речь идет, прежде всего, о социальной среде». А. Л. Мясников⁴⁵, которого мы цитируем по Pichot /169/, допускает влияние наследственных предрасположенностей, которые «являются результатом тех или иных пагубных влияний, или тех или иных патологических факторов, действовавших в свое время на предыдущие организмы». Если для англоязычных авторов той эпохи шизофреника делала помешанным семья, то для советских авторов это делало общество.

Эта вера в исключительное влияние социального окружения в возникновение психической болезни объясняет оптимизм сталинских социологов в сравнении с буржуазным и реакционным пессимизмом сторонников доктрины Morgan о наследственных признаках. Психические болезни, реагирующие на чистый социогенез, и поэтому особенно частые в капиталистическом обществе, по причине противоречий, присущих капитализму, должны были неизбежно исчезнуть в «великую сталинскую эпоху… эпоху построения нового коммунистического общества, в котором впервые в истории человек становится подлинно свободной личностью и приобретает безграничные возможности, которые позволяют ему организовать свободную и радостную жизнь» (К. М. Быков). Поэтому, согласно устному сообщению, которое сделал автору профессор М. М. Кабанов, нынешний директор Санкт-Петербургского института имени В. М. Бехтерева, когда после революции 1917 г. было отменено законодательство старого режима, касающееся защиты прав психически больных и помощи им (подсказанное эскиролевским законом 1838 г. ), то сочли ненужным составлять законы в этой области, так как медицинское законодательство не подходило для того, чтобы регулировать проблему чисто социального порядка. Это отсутствие специального законодательства для психиатрии, как мы сейчас это увидим, после оттепели, вызванной Н. С. Хрущевым /1894-1971/ в результате его знаменитого доклада на XX съезде КПСС, парадоксальным образом позволило советским властям использовать судебно-медицинскую психиатрию в целях политических репрессий. Если до тех пор оппозиционеров просто-напросто казнили или отправляли в ГУЛАГ, то потом, после взятия власти Л. И. Брежневым в 1964 г., им будут предъявлять обвинения и, как всех, совершивших серьезное преступление или правонарушение, направлять на экспертизу. Мы это увидим, если вспомним дискуссии, которые развернутся между членами Всемирной Психиатрической Ассоциации, когда такая практика станет известна на Западе, поскольку советские эксперты часто будут давать заключение о наличии у диссидентов латентной или вялотекущей шизофрении. Можно ли увидеть в вере в наследственность то, что могло быть приобретенным наследственным признаком, детерминированным вследствие пагубных влияний или предшествующих патологических факторов, первопричину определения, которое даст ей А. В. Снежневский в 1972 г.?

В единственном труде, имеющемся на французском языке, авторы О. В. Кербиков и др., мы находим лишь в части главы об истории психиатрии, посвященной «развитию советской психиатрии», следующее: «В изучении психических болезней советские психиатры ставят в центр своих интересов, с одной стороны, наиболее серьезные из распространенных болезней, этиология и патогенез которых оставались недостаточно изученными, например, шизофрению»; эта формулировка вызывает некоторое замешательство, потому что, если она указывает именно шизофрению как основной объект исследований, проводимых советскими психиатрами, то итоги их в отношении ее этиологии и ее патогенеза не указываются. И автор этой главы прибавляет: «… С другой стороны, патологические состояния, которые раньше не привлекали внимание психиатров — состояния неявных расстройств психической деятельности на границе психиатрии и других медицинских дисциплин, такие, как медленнотекущие астении, начальные формы сосудистых заболеваний головного мозга и пограничные состояния (реактивные расстройства, психопатии)» /116, с. 21/.

Мы снова должны поставить вопрос: нужно ли видеть в этих неявных расстройствах психической деятельности, которые, без сомнения в этом факте, ускользнули от проницательности психиатров и этиология которых представляется органической, источник происхождения вялотекущей шизофрении? Последняя не описывается ни в главе, посвященной клинике шизофрении, хотя один из редакторов данного труда именно А. В. Снежневский, ни в главе, посвященной ее единству: «В советской психиатрии проблема единства шизофрении не раз была объектом пылких дискуссий. В ходе этих дискуссий некоторые утверждали, что шизофрения была выделена как нозологическая единица без достаточных оснований, без знания ее этиологии, а только лишь на основе особенностей ее симптоматики и развития.

Однако следует заметить, что это естественный и общепринятый способ различать болезни друг от друга. Все болезни были вначале выделены клинически, и только потом устанавливалась (и еще не для всех) их этиология, изучался их патогенез и патологическая анатомия. Поразительный пример этого в психиатрии представляет прогрессивный паралич, выделенный клинически в начале XIX века, этиология которого была выяснена только в начале XX века» /116, с. 233/. Этот фрагмент, который мы обширно процитировали по причине его важности, показывает, что для советской психиатрии сталинской эры единственной приемлемой моделью психической болезни все еще был прогрессивный паралич с органической этиологией и характерными патологоанатомическими повреждениями, и, что невозможность приложить ее к шизофрении заставляла сомневаться в реальности последней (любопытно, что такими же рассуждениями будут руководствоваться американские антипсихиатры), или, по крайней мере, в ее единстве. То, что единство группы шизофренических психозов может основываться на психопатологии, как это пытался показать за полвека ранее Bleuler, никогда не признавалось и казалось даже невероятным. Верно и то, что это предполагает индивидуальную психологию интрапсихических конфликтов, тогда как, согласно советской идеологии, психическая болезнь могла развиваться только на основе социальных конфликтов или органических заболеваний.

История шизофрении
Гаррабе Ж.

В противоположности к советской концепции находится теория G. Devereux, хотя она тоже имеет социогенетический характер: о «шизофрении, этническом психозе или шизофрении без слез», как был озаглавлен текст, который он представлял в 1965 г. Уже в 1939 году он предложил социологическую теорию шизофрении, которая, может быть, более точно определена как антропологическая или культуральная, чем социологическая. Он основывает эту теорию на первой констатации, что шизофрения определяется им как функциональное расстройство «такого типа, какой только тщательно организованные лабораторные эксперименты могут вызвать у животного, в то время как оно возникает «спонтанно» у человека, живущего в обществе и обладающего культурой» /62, с. 215-216/.

Далее о факте, впервые сообщенном в 1932 году Seligman, что шизофрения практически отсутствует в действительно примитивных обществах. По G. Devereux, одной из причин шизофрении (он не говорит об одной причине и подчеркивает, почему он это не делает) могут быть ««ножницы» между сложностью культуры и ограничениями, присущими «полю» лучших умов, которые принадлежат к ней» /62, с. 218/. Можно определить «культуру как сумму всех навыков, которые не являются биологически передаваемыми», навыков, не сопоставимых случайно, но «образующих тесно переплетенное единое целое, в соответствии с определенными главными концептуальными осями, которые составляют ее «скелет» или «модель»… В антропологических терминах этот скелет есть индивидуальность культуры» /62, с. 218/. Видно, что определение культуры, данное G. Devereux, учеником Marcel Mauss, близко к определению, которое дала бы французская структуралистская антропология (из двух сборников, которые мы цитируем, один посвящен памяти Marcel Mauss, а другой посвящается Claude Levi-Strauss). Видно также, что согласно этому определению, то, что относится к культуре, не бывает биологически передаваемым, в противоположность теории латентно-манифестной шизофрении G. Bateson, которая включает в себя генетическую передачу культурально приобретенных признаков.

Согласно G. Devereux, каждый случай шизофрении, с которым ему пришлось познакомиться, «содержал в себе — явно или неявно — проявления признаков дезориентации в социокультуральной среде, находящейся в процессе изменения». Он привлекает аргумент(ы) из ставших классическими исследований Faris & Dunham, проводившихся в том же 1939 г. в Чикаго и показывающих различия распределения шизофрении в городских зонах, в зависимости от их стабильности или дезорганизованности, но, вместе с тем, он подчеркивает, что, «хотя шизофрения может быть вызвана вследствие неэффективных попыток адаптироваться к среде, находящейся в процессе преобразования, эта среда сама по себе не могла бы быть причиной шизофрении», — еще одно важное различие G. Bateson, по которому семейная среда как раз является такой средой.

G. Devereux заимствует у E. Kretschmer один из признаков шизоидной личности, тенденцию теоретизировать, которая, по его мнению, является тенденцией экстраполировать и только лишь экстраполировать, — для того, чтобы объяснить, как шизофреник безуспешно старается сориентироваться в социокультуральном мире, находящемся в процессе изменения.

Этот радикально ложный, неверный способ восприятия реальности, по его мнению, свойствен нашей культуре, что позволяет ему утверждать, что «современная цивилизация не так страдает от диктатуры и революций, как от социо-политико-экономической формы шизофрении, вследствие отсутствия реализма и поспешных экстраполяции» /62, с. 233/. Это утверждение повторил Adlai Stevenson, вечный кандидат на президентство в США, в одном из своих выступлений, обозначив, таким образом, включение термина «шизофрения» в политический жаргон для характеристики чего-то такого, что, как нам кажется, не имеет ничего общего с психозами, описанными под этим наименованием. (Мы проанализируем вместо заключения к данной истории метафорическое применение этого слова в политическом языке и в журналистике, которое означает конец понятия шизофрении в психиатрии в результате переноса и интеграции в общую культуру этого термина для обозначения явлений иных, чем психопатологические. )

По G. Devereux, этот тип экстраполяции соответствует примитивным и архаическим способам мышления, в особенности тем, которые допускают псевдоориентацию в сверхъестественном мире, когда ориентация в реальном мире стала невозможной. Как он сам говорит, вся его теория базируется на этой констатации. Он также настаивает на интересе к тому факту, что «некоторые черты, особенно характерные для шизофренического поведения, воспроизводят определенные основные культуральные обычаи» /62, с. 243/. Проблема нарушений мышления лежит, психиатры давно это знают, в самом центре проблемы шизофрении: E. Bleuler говорил о дереалистическом мышлении; J. Lacan выдвинул мнение, что вытеснение первоначально значимого из символического мира субъекта приводит к тому, что вытесненное таким образом из символического, вновь появляется в форме галлюцинации в реальном. Наши два этнолога полагают, что это является средством систематического использования фигур риторики (метафора у G. Bateson, аналогия — У G. Devereux), к которому прибегают шизофреники в процессе мышления. G. Devereux вернется к своей теории и даже объявит шизофрению этническим психозом, но вначале он изучит «влияние культуральных моделей мышления на примитивные и современные психиатрические теории» /62/, поскольку некоторые пункты интересны для истории, которую мы излагаем.

Он изучает с этой точки зрения влечение к смерти, но, к сожалению, он принадлежит к тем авторам, которые не знают, что это Сабина Шпильрейн дала описание и включила его в очерк о шизофрении, исходя из ее собственного психотического опыта. Он полагает, что S. Freud ввел это понятие после Первой мировой войны, чтобы объяснить повторяющиеся сновидения при травматических военных неврозах, поэтому мы не можем здесь учитывать его замечания по этому вопросу. Зато нас прямо касается то, что он говорит о сциентизме: «Ученые демократических стран насмехаются над сциентизмом нацистских или коммунистических ученых, которые делают вид, что презирают «дебильную» «еврейскую» и/или «буржуазную» науку, которой они противопоставляют свою «энергичную» науку. Какой бы абсурдной и высокомерной ни была эта фразеология, она, тем не менее, отражает начало осознания того влияния, которое оказывают социокультуральные идеологи на научную мысль». Мы надеемся, что избежали возможных упреков в надменности, если не в абсурдности наших рассуждений о шизофрении, согласно советской науке. Что касается второго упрека, сделанного G. Devereux западным ученым, которые, по его словам, имеют «тенденцию недооценивать влияние их культуральной среды на их собственную науку», мы уверены, что избежали его в данном труде, который как раз имеет целью показать через историю шизофрении влияние культуральных моделей мышления на научные теории, предлагаемые для ее объяснения.

Однако мы не думаем, как это говорит G. Devereux, что только эти модели определяют возникновение психиатрических теорий. Если повторить один из примеров, которые он сам выбрал, органицистические теории, квалифицируются им как «респектабельные» или «консервативные», якобы связаны только со стремлением психиатров к социальному статусу и с их желанием самоопределения в качестве доктора медицины и ученого-биолога (несмотря на свою большую культуру, выдающийся антрополог относится к тем, которые не знают, что органицистическая модель болезни, которую он, впрочем, смешивает с биологической моделью, далека от того, чтобы быть единственной медицинской моделью, используемой с целью понять патологию, даже так называемую органическую патологию). G. Devereux особенно восстает против «представления, согласно которому чисто паллиативные результаты, полученные с помощью хирургии и химиотерапии в лечении психиатрических заболеваний, являются доказательствами органической этиологии психопатологии. По его мнению, эти результаты « признаны» в качестве «доказательств» в силу культуральных соображений». Поскольку на основании этих результатов, по крайней мере, в части химиотерапии психозов, большинство психиатров не пришло к заключению об органической этиологии шизофрении, а было установлено существование биохимических синаптических механизмов, то доказательство провалилось. Написанное в 1958 г.: «… Небесполезно напомнить, что в массе психиатры почти ничего не знают о разумном основании, которое делает из змейки (раувольфия змеиная) лечебное средство, очевидно эффективное при лечении психологических расстройств, которое первыми применяли древние индусы», — просто показывает, что этнолог, так же стремящийся к социальному статусу ученого, обязан, для того чтобы предложить свою собственную научную теорию шизофрении, игнорировать те, которые разрабатываются в то же самое время на основе последних знаний, приобретенных в психофармакологии.

История шизофрении
Гаррабе Ж.

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.