ЧАСТЬ ВТОРАЯ 9 страница

Конечно, в кланчике Вердюренов было теперь интереснее, чем в слегка националистическом, в еще большей мере литературном и прежде всего берготистском салоне г-жи Сван. Кланчик представлял собой один из действующих центров, вызванных к жизни затянувшимся политическим кризисом, в конце концов достигшим своей высшей точки – дрейфусарства. Но большинство светских людей было настроено против пересмотра, так что дрейфусарский салон казался чем-то немыслимым, как в свое время мог бы показаться чем-то немыслимым салон коммунаров. Правда, принцесса Капрарола, чье знакомство с г-жой Вердюрен состоялось по случаю большой выставки, которую устраивала принцесса, долго просидела у нее в гостях – она все надеялась переманить интересных людей из кланчика в свой салон, – и во время этого своего визита принцесса (игравшая роль герцогини Германтской в миниатюре) высказывала совершенно самостоятельные мнения и называла идиотами людей своего круга, что г-жа Вердюрен восприняла как величайшую смелость. Однако немного спустя у принцессы не хватило смелости на гонках в Бальбеке под обстрелом взглядов националистически настроенных дам поклониться г-же Вердюрен. А г-жу Сван антидрейфусары одобряли за «благонамеренность» и, как жене еврея, ставили ей это в двойную заслугу. Те же, кто никогда у нее не бывал, воображали, будто она принимает у себя только никому не известных иудеев да разве еще учеников Бергота. Вот так-то и ставят женщин, и даже сортом повыше, чем г-жа Сван, на низшую ступень общественной лестницы – иногда за происхождение, иногда из-за их нелюбви к званым обедам и вечерам, из-за того, что их там не видно, – значит, мол, их никуда не зовут, – иногда из-за того, что они говорят не о своих светских связях, а исключительно о литературе и об искусстве, иногда из-за того, что люди бывают у них тайком, или же из-за того, что сами эти женщины, чтобы не совершить бестактности по отношению к своим гостям, никому не рассказывают, что они у них были, – словом, причин много, а в результате о какой-нибудь женщине в некоторых кругах упорно держится слух, что ее нигде не принимают. Именно так обстояло дело с Одеттой. Принцессе д'Эпинуа хотелось, чтобы Одетта что-нибудь пожертвовала в пользу общества «Франция», [138] и с этой целью она поехала к ней – так же, как поехала бы в галантерейный магазин, – уверенная, что встретит у нее даже не презираемых, а просто неизвестных людей, и замерла, когда перед ней отворилась дверь не в ту гостиную, какую она нарисовала в своем воображении, а в некую волшебную комнату, где – словно глазам ее представилось феерическое превращение – она узнала в ослепительных статистках, полулежавших на диванах, сидевших в креслах, называвших хозяйку дома просто по имени, принцесс и герцогинь, которых ей, принцессе д'Эпинуа, с большим трудом удавалось заманить к себе и которых, исполняя обязанности хлебодаров и виночерпиев, награждаемые благосклонным взором Одетты, угощали оранжадом и печеньями маркиз дю Ло, граф Луи де Тюрен, принц Боргезе, герцог д'Эстре. [139] Принцесса д'Эпинуа, сама того не сознавая, рассматривала светскость как одно из внутренних человеческих качеств – вот почему она была вынуждена развоплотить г-жу Сван и перевоплотить ее в элегантную даму. Так незнание действительной жизни, какую ведут женщины, не выставляющие ее напоказ в газетах, набрасывает на некоторые обстоятельства (одновременно способствуя разнообразию салонов) покров таинственности. У Одетты же все началось с того, что иные из мужчин, принадлежавших к высшей знати и мечтавших познакомиться с Берготом, стали завсегдатаями ее ужинов в тесном кругу. У Одетты хватило благоприобретенного такта, чтобы не хвастаться этим, а они с удовлетворением отмечали, что она, видимо, хранит традиции «ядрышка» и после раскола, о чем говорили заранее накрытые приборы и т. п. На интересные премьеры она возила их вместе с Берготом, не задумываясь над тем, что это его доконает. Они рассказали о ней кое-кому из женщин своего круга, которых мог бы привлечь этот новый для них мир. Женщины решили, что Одетта, друг Бергота, наверное, так или иначе помогает ему в работе; они считали, что она в тысячу раз умнее самых замечательных женщин Сен-Жерменского предместья, – считали, исходя из тех же соображений, из каких они исходили в политике, возлагая все свои надежды на таких твердокаменных республиканцев, как Думер, [140] и Дешанель[141] и утверждая, что Франция очутилась бы на краю гибели, если б ее судьба была в руках монархистов, которых они все-таки приглашали к себе на обед, – разных там Шаретов, [142] Дудовилей[143] и пр. Хотя положение Одетты изменилось к лучшему, она продолжала держать себя скромно, благодаря чему это улучшение было надежнее и шло быстрее, и прилагала усилия, чтобы оно оставалось тайной от публики, судящей о процветании или об упадке салона по хронике в «Голуа», так что, когда на генеральной репетиции одной из пьес Бергота, устроенной в одной из самых восхитительных зал в пользу какого-то благотворительного общества, в центральной, авторской ложе сели рядом с г-жой Сван виконтесса де Марсант и та, которая, приняв в расчет, что герцогиня Германтская (пресыщенная почестями, уставшая от борьбы за первенство) все заметнее отходит на второй план, метила в «львицы», в законодательницы вкусов нового времени, – сама графиня Моле, то это произвело фурор. «Мы и в мыслях не держали, что она пошла в гору, – говорили об Одетте, когда к ней в ложу вошла графиня Моле, – а уж она взобралась на самый верх».

Таким образом, г-жа Сван вполне могла прийти к выводу, что в попытке снова сблизиться с ее дочерью мною руководит снобизм.

Достоименитое соседство не мешало Одетте с напряженным вниманием смотреть спектакль, как будто она только ради пьесы Бергота сюда и приехала, – точно такую же добросовестность проявляла она когда-то, в гигиенических целях и для моциона гуляя в Булонском лесу. Мужчины, которые раньше не очень-то вились вокруг нее, тут, расталкивая всех, подходили к балюстраде, чтобы прильнуть к ее руке и благодаря этому приобщиться к ее блестящему окружению. С улыбкой, в которой любезность преобладала над насмешливостью, она терпеливо отвечала на их вопросы и держалась при этом с такой уверенностью, какой трудно было бы от нее ожидать, и, пожалуй, уверенность эта была не показная, потому что теперь, хоть и с запозданием, для всех стали явными ее связи, для нее давно уже ставшие чем-то привычным, по до времени скрывавшиеся ею из скромности. За этими тремя дамами, приковывая к себе все взгляды, сидел Бергот, а в одном ряду с ним принц Агригентский, граф Луи де Тюрен и граф де Бреоте. И легко можно понять, что для этих людей, принятых всюду и если все-таки стремившихся подняться еще выше, то только ради чего-то совсем уж из ряда вон выходящего, возможность показать, чего они стоят, которую, как они думали, предоставляла им, приближая их к себе, хозяйка дома, женщина, по мнению многих, очень умная, у которой они рассчитывали встретить всех модных драматургов и романистов, – эта возможность заключала в себе нечто более притягательное и животрепещущее, чем вечера у принцессы Германтской, в течение стольких лет устраивавшиеся без всякой программы и каких-нибудь новинок, более или менее похожие на тот, что мы так долго описывали. В высшем свете, свете Германтов, интерес к которому ослабевал, новые явления умственной жизни не воплощались в тех развлечениях, которые им были нужны, как они воплощались в пустячках, какие Бергот сочинял для г-жи Сван, вроде тех устраивавшихся по всей форме заседаний ревнителей общественного блага (впрочем, трудно себе представить, чтобы свет хоть в какой-то мере мог заинтересоваться делом Дрейфуса), на которые к г-же Вердюрен съезжались Пикар, Клемансо, [144] Золя, Рейнак. [145] и Лабори[146] Жильберта тоже упрочила положение матери, так как дядя Свана недавно оставил ей по завещанию около восьмидесяти миллионов, и благодаря этому Сен-Жерменское предместье стало держать Жильберту на примете. Уязвимость Одетты заключалась как будто в дрейфусарских взглядах Свана, хотя он и угасал, однако и дрейфусарство мужа не вредило ей, более того: было для нее выгодным. Про мужа и жену Сван говорили так: «Он впал в детство, он идиот, никто на пего и внимания-то не обращает, считаются только с его женой, а она обворожительна». Таким образом, даже дрейфусарство Свана шло на пользу Одетте. Если бы ее на первых порах никто не сдерживал, то она, чего доброго, стала бы заискивать перед шикарными дамами, и это погубило бы ее. Но в те вечера, когда она таскала Свана по ужинам в Сен-Жермепское предместье, Сван, мрачно сидевший в углу, не считал нужным церемониться, и если замечал, что его супруга собирается представиться какой-нибудь националистически настроенной даме, то говорил во всеуслышание: «Да вы с ума сошли, Одетта! Сидите на месте, прошу вас. Представляться антисемитам – это пошлость. Я вам запрещаю». Светские люди, к которым все подлизываются, не привыкли к такому высокомерию и к такой невоспитанности. До Свана им не попадался человек, который считал бы себя «выше» их. Они пересказывали друг другу грубости Свана, а на Одетту дождем сыпались визитные карточки с загнутыми углами. В гостях у виконтессы д'Арпажон она вызывала всеобщее сочувственное и острое любопытство. «Вы ничего не имеете против, что я вам ее представила? – спрашивала виконтесса д'Арпажон. – Она очень мила. Меня с ней познакомила Мари де Марсант». – «Да нет, что вы! Сразу видно, что эта дама на редкость умна, и потом, она просто обворожительна. Напротив, мне давно хотелось с ней встретиться; скажите мне, пожалуйста, ее адрес». Г-же Сван виконтесса д'Арпажои говорила, что она очень веселилась у нее третьего дня и что посидеть у нее она была рада вдвойне: это был для нее предлог не поехать к пригласившей ее маркизе де Сент-Эверт. И она говорила сущую правду: предпочесть маркизе г-жу Сван значило показать свою интеллигентность – это было равносильно отказу от поездки на чашку чая ради поездки в концерт. Однако если к виконтессе д'Арпажон в одно время с Одеттой приезжала маркиза де Сент-Эверт, то виконтесса, знавшая, что маркиза отличается крайним снобизмом, в глубине души относившаяся к ней с презрением и все-таки не отказывавшая себе в удовольствии бывать на ее приемах, не знакомила с ней Одетту, чтобы для маркизы де Сент-Эверт так и осталось тайной, кто эта дама. Маркиза, вообразив, что это какая-нибудь принцесса, видимо, очень редко выезжавшая в свет, раз она ее до сих пор не видела, нарочно засиживалась у виконтессы, отвечала Одетте на ее вопросы, хотя и не прямо, но виконтесса д'Арпажон была непреклонна. А после того, как маркиза де Сент-Эверт, так и не добившись своего, отправлялась восвояси, хозяйка дома говорила Одетте: «Я вас не познакомила, потому что у нее не очень любят бывать, а она наседает так, что вам бы от нее не отвязаться». – «Не беда! » – отвечала Одетта, и в ее голосе звучало сожаление. Но она проникалась убеждением, что у маркизы де Сент-Эверт правда не любят бывать, – и в известной мере это соответствовало действительности, – из чего она делала вывод, что занимает более высокое положение, чем маркиза де Сент-Эверт, хотя на самом деле положение у маркизы было великолепное, а у г-жи Сван – пока еще никакого.

Она этого не понимала; все приятельницы герцогини Германтской были дружны с виконтессой д'Арпажон, но, когда виконтесса звала к себе г-жу Сван, Одетта неуверенным топом говорила своим знакомым: «Я поеду к виконтессе д'Арпажон, но ведь вы же станете упрекать меня в отсталости; мне будет неприятно, если это дойдет до герцогини Германтской» (с которой Одетта, кстати сказать, была не знакома). Мужчины особенно требовательные, сталкиваясь с фактом, что у г-жи Сван мало знакомств в высшем свете, успокаивали себя тем, что она, должно быть, женщина особенная, по всей вероятности – выдающаяся музыкантша, и что познакомиться с ней – это значит получить высшее светское отличие, вроде того, какое было бы у герцога, имей он степень доктора наук. Женщин пустых влекло к Одетте совсем другое: проведав, что она бывает на концертах Колона, [147] и называет себя вагнерианкой, они делали отсюда вывод, что она, должно быть, «озорница», и загорались желанием с ней познакомиться. Однако, более или менее ясно сознавая непрочность своего положения, они боялись скомпрометировать себя в глазах общества близостью с Одеттой, и если встречались с г-жой Сван в благотворительном концерте, то отворачивались: они считали верхом неприличия на виду у г-жи Рошшуар поздороваться с женщиной, которой ничего не стоит съездить в Байрёйт[148] а ведь это уж ни на что не похоже!

Каждый человек, приехав к кому-нибудь в гости, становится другим; не говоря уже о сказочных превращениях у волшебниц, но и в салоне г-жи Сван граф де Бресте выигрывал от отсутствия своего обычного окружения и от благодушия, разливавшегося по его лицу при одной мысли, что он находится здесь, – наверное, с таким выражением он, отдумав ехать на званый вечер, запирался бы у себя дома и, оседлав нос очками, принимался за чтение «Ревю де Де Монд», – благодаря таинственному обряду, который он как бы совершат, приезжая к Одетте, даже граф де Бреоте словно преображался. Я дорого дал бы за то, чтобы увидеть, какая перемена происходила бы с герцогиней Монморанси Люксембургской в этой новой для нее среде. Но она принадлежала к числу тех, кому Одетту ни за что бы не представили. Я очень удивился, когда услышал от герцогини де Монморанси, относившейся к Ориане гораздо лучше, чем Ориана к ней, такие слова: «Она знакома с умными людьми, все ее любят, я думаю, что, если б у нее было немножко больше настойчивости, ей в конце концов удалось бы создать у себя салон. Впрочем, она никогда этого не добивалась, и она права: она счастлива и без салона, все к ней так и льнут». Если у герцогини Германтской пет салона, тогда что же такое «салон»?.. Однако в еще большее изумление, чем то, в какое привела меня герцогиня де Монморанси, я привел герцогиню Германтскую, объявив ей, что очень люблю бывать у герцогини де Монморанси. Ориана называла ее старой кретинкой. «Я езжу к ней по обязанности: она моя тетка, но вы!.. Она не умеет завлечь к себе милых людей». Герцогиня Германтская не понимала, что к «милым людям» я равнодушен; когда она говорила: «Салон Арпажон», воображение рисовало мне желтую бабочку; когда же она говорила: «Салон Сван» (зимой г-жа Сван принимала у себя от шести до семи), то – бабочку черную с заснеженными крыльями. Хотя салон г-жи Сван она даже и за салон не считала и никогда не переступила бы его порога, однако мне она милостиво разрешила посещать его – из-за «умных людей». Но герцогиня Люксембургская!.. Если бы я уже «создал» нечто такое, о чем шли бы разговоры, она подумала бы, что с талантом может совмещаться некоторая доля снобизма. А я разочаровал ее окончательно: я признался ей, что езжу к герцогине де Монморанси не для того, чтобы (как она предполагала) что-то «записывать» и «набрасывать». Впрочем, герцогиня Германтская допускала ошибку не более грубую, чем светские романисты, которые, глядя на настоящего или мнимого сноба со стороны, подвергают его поступки беспощадному анализу, не заглядывая к нему внутрь, когда в нем расцветает настоящая весна общественных устремлений. Постаравшись осознать, почему мне доставляют такое большое удовольствие поездки к герцогине де Монморанси, я тоже испытал разочарование. Жила она в Сен-Жерменском предместье; жилище ее состояло из нескольких домиков, отделенных садиками. Статуэтка под аркой – будто бы работы Фальконе[149] – изображала родник, из которого действительно все время текла водичка. Сидевшая чуть дальше консьержка, у которой глаза всегда были красные – то ли от горя, то ли от неврастении, то ли от мигрени, то ли от насморка, – не отвечала ни на один ваш вопрос, делала неопределенное движение, означавшее, что герцогиня дома, а в это время с ее ресниц в сосуд с незабудками падало несколько капелек. Мне было приятно смотреть на статуэтку, потому что она напоминала мне маленького гипсового садовника в одном из комбрейских садов, но неизмеримо отраднее мне было смотреть на большую лестницу, сырую и гулкую, рождавшую множество отголосков, подобно лестницам в старых банях, на прихожую, где стояли вазы, в которых было полно цинерарий – синих на синем, а главная прелесть все-таки была для меня в звоне колокольчика, точь-в-точь таком же, как звон колокольчика в комнате Евлалии. Этот звон приводил меня в неописуемый восторг, но говорить о своих впечатлениях герцогине де Монморанси я считал неучтивым, и, таким образом, она видела, что я все время чем-то восхищен, по чем именно – об этом она не догадывалась.

Перебои чувства [150]

Во втором моем приезде в Бальбек не было ничего похожего на первый. Сам директор отеля собственной персоной встретил меня на Ужином мосту и залепетал, как он дорожит знатными постояльцами, чем вызвал во мне опасение, что принимает меня за важную особу, но потом я догадался, что в грамматике он не силен и поэтому слово «знатный» означает для него просто-напросто человека, которого он знает, то есть постоянного своего гостя. Вообще, учась говорить на языках для него новых, он разучивался говорить на тех, которые знал раньше. Он объявил, что поместит меня на самом верху. «Надеюсь, – сказал он, – вы не сочтете это за негостеприимность; я неохотно отвожу вам не лучший номер, но я боюсь, как бы не было шумно, а там над вами никого, и у вас не будут лопаться барабанные переборки (то есть „перепонки“). Не беспокойтесь: я велю затворять ставни, чтобы они не хлопали. На этот счет я невыносим». (Эта фраза не выражала его мысли: он хотел сказать, что тут он неумолим, скорее она выражала мысль коридорных. ) Номер, однако, был тот же, что и в первый мой приезд. Поднялся не номер – это я поднялся во мнении директора. Мне предоставлялась возможность отапливать номер, если б я стал зябнуть (по предписанию врачей я уехал в Бальбек после Пасхи), только чтобы на потолке не появились «расщелины». «Главное, когда вам захочется затопить камин, не подкладывайте в него дров, пока не угорят (то есть „не прогорят“) те, что в нем еще остались. Больше всего надо бояться, как бы камин не раскалился, а то ведь я, чтобы чуточку украсить номер, поставил на него большую вазу – под старинную китайскую, и она может треснуть».

Директор с глубокой грустью сообщил мне о смерти старшины шербурских адвокатов. «Старик был в своем деле простак (то есть, по-видимому, „мастак“)», – сказал он и пояснил, что старшина ускорил свою кончину мятежами, то есть кутежами. «Я уже давно замечал, что после обеда он начинал блевать носом (конечно, „клевать“). За последнее время он до того изменился, что если б вам не сказали, что это он, то он был бы вам вряд ли признателен» (конечно, «то вы бы его вряд ли признали»).

А вот новость приятная: председатель капского суда недавно получил орден «Нечетного» легиона. «Спору нет, он человек толковый, но говорят, что ему дали орден главным образом за его связи с возлиятельными людьми». Об этом награждении писали во вчерашнем номере «Эко де Пари[151]», но директор пока успел прочесть только первый «абсцесс» (то есть «абзац»). Там здорово достается Кайо[152] за его политику. «По-моему, они правы, – заметил директор. – Кайо хочет, чтобы мы были под колпаком (под башмаком) у Германии». Что думает на этот счет директор отеля – это мне было совершенно неинтересно, и я не стал слушать его. Передо мною мелькали образы, ради которых я опять приехал в Бальбек. Они были совсем непохожи на прежние; сейчас я ждал ослепительных впечатлений, а впечатления от первого приезда были туманны, однако и новым впечатлениям суждено было разочаровать меня. Образы, выделенные памятью, столь же причудливы, столь же ограниченны, столь же неуловимы, как и образы, созданные фантазией, а потом разрушенные действительностью. Нет никаких оснований полагать, что во внешнем мире, в каком-либо уголке жизни было сосредоточено больше образов нашей памяти, чем образов мечты. И вот еще что: новая среда может ведь заставить нас позабыть, а то даже и возненавидеть то, ради чего мы куда-нибудь поехали.

Я поехал в Бальбек отчасти из-за того, что Вердюрены (к которым, как они меня ни звали, я до сих пор так и не выбрался и которые, разумеется, были бы рады, если б я съездил к ним на дачу и извинился за то, что не побывал у них в Париже), узнав, что кое-кто из «верных» проведет лето на этом побережье, сняли на весь сезон один из замков маркизы де Говожо (Ла-Распельер) и пригласили к себе баронессу Пютбю. В тот день, когда мне (в Париже) об этом сказали, у меня зашел ум за разум, и я послал нашего молодого лакея справиться, возьмет ли с собой баронесса в Бальбек свою камеристку. Было одиннадцать часов вечера. Швейцар долго не отворял моему гонцу, однако ж каким-то чудом не протурил его и не позвал полицию – он только был с ним весьма нелюбезен, и все-таки лакей получил у него нужные сведения. Швейцар сообщил, что первая камеристка действительно поедет со своей госпожой сперва на воды в Германию, оттуда в Биарриц, а уж потом к госпоже Вердюрен. Я был рад-доволен и считал, что дело мое на мази. Теперь я мог перестать преследовать на улицах красоток, к которым у меня не было рекомендательного письма, за каковое «Джорджоне» должна была принять то обстоятельство, что мне в тот же вечер предстояло ужинать у Вердюренов с ее госпожой. Впрочем, она была бы, пожалуй, еще более высокого мнения обо мне, если б до нее дошло, что я знаком не только с простыми обывателями, снявшими замок Ла-Распельер, но и с его владельцами, а главное – с Сен-Лу, который, не имея возможности на расстоянии рекомендовать меня камеристке (кстати сказать, не знавшей его фамилии), написал обо мне супругам Говожо теплое письмо. Он считал, что, помимо разного рода одолжений, которые они могли мне сделать, мне будет интересно поговорить с де Говожо-младшей, урожденной Легранден. «Это умная женщина, – убеждал он меня. – От нее нечего ждать чего-нибудь определительного („определительное“ пришло на смену „высокому“ – Робер каждые пять – шесть лет менял иные из своих излюбленных словечек, сохраняя, однако, самые для него важные), но это – характер, это – личность, наделенная интуицией; ее суждения метки. Временами она раздражает, городит вздор, чтобы „блеснуть“, – и это тем более нелепо, что нет на свете людей менее утонченных, чем Говожо, – кое в чем отстает от жизни, но, в общем, все-таки она приятней многих других».

Получив рекомендательное письмо Робера, Говожо, либо из снобизма, который побуждал их хотя бы косвенным образом оказать любезность Сен-Лу, либо в благодарность за то, что он сделал в Донсьере для их племянника, а вернее всего – по доброте и по традиции гостеприимства, начали писать ему длинные письма, в которых предлагали мне остановиться у них или же, если я предпочитаю большую независимость, подыскать для меня помещение. Сен-Лу уведомил их, что я остановлюсь в бальбекском Гранд-отеле, а они ему на это ответили, что, в таком случае, просят меня навестить их тотчас по приезде; если же я буду долго раскачиваться, то они непременно явятся ко мне сами и затащат на свои garden party's.

Разумеется, между камеристкой баронессы Пютбю и бальбекским краем никакой внутренней связи не существовало; камеристка не заменила бы мне крестьяночку, к которой я, стоя один на дороге в Мезеглиз, тщетно взывал с той силой желания, какая была во мне.

Но я уже давно не пытался извлечь из женщины, если можно так выразиться, квадратный корень неизвестного, таившегося в ней и часто сдававшегося после первого знакомства. В Бальбеке я не был давно, и, хотя непосредственной связи между тем краем и камеристкой не существовало, у меня было бы там, во всяком случае, то преимущество, что привычка не притупляла бы свежести ощущений, как в Париже, где, будь то у меня дома или в другом хорошо знакомом месте, наслаждение, которое доставляла мне женщина в обычной обстановке, не могло создать хотя бы минутную иллюзию, точно передо мной открывается новая жизнь. (Если привычка в самом деле вторая натура, то, лишенная не только безжалостности, но и очарования первой, она мешает нам разгадать ее. ) Так вот, может быть, эта иллюзия создалась бы у меня в новом краю, где восприимчивость обостряется от каждого солнечного луча и где во мне вспыхнула бы страсть к камеристке, о которой я мечтал; дальше, однако, будет видно, что в силу некоторых обстоятельств эта женщина не приедет в Бальбек, а я больше всего на свете буду бояться, как бы она не приехала, – таким образом, главной цели моей поездки я не достигну, да и не стану ее добиваться.

Баронесса Пютбю собиралась приехать к Вердюренам не в начале сезона, но чаемые нами наслаждения вольны до времени находиться вдалеке, если только мы уверены, что они от нас не уйдут, и в ожидании нам лень нравиться и нет у нас сил любить. Между прочим, я поехал в Бальбек с менее возвышенными целями, чем в первый раз; воображение в чистом виде всегда заключает в себе меньше эгоизма, чем воспоминание; я заранее знал, что еду в такие места, где полно прекрасных незнакомок; на взморье их бывает не меньше, чем на балу, и я думал о прогулках около отеля по набережной с таким же удовольствием, какое доставила бы мне герцогиня Германтская, если б вместо того, чтобы добиваться для меня приглашений на роскошные ужины, она почаще советовала бы хозяйкам домов, где устраивались танцевальные вечера, включать мою фамилию в список кавалеров. Завязывать знакомства с женщинами в Бальбеке мне было бы теперь настолько же просто, насколько трудно в былое время, потому что теперь у меня были там знакомые и доброжелатели, а когда я поехал туда впервые, у меня их не было.

Меня вывел из задумчивости голос директора, чьи рассуждения на политические темы я пропустил мимо ушей. Переменив разговор, директор сообщил мне, что председатель суда очень обрадовался, узнав, что я приезжаю, и добавил, что председатель собирается прийти ко мне в номер нынче вечером. Это меня так напугало (я был утомлен), что я попросил директора не пускать его ко мне (это он обещал) и для большей безопасности на этот первый вечер расставить на моем этаже караулы из служащих. Должно быть, директор был с ними в неважных отношениях. «Мне приходится все время бегать за ними – уж очень мало в них инертности. Если б не я, они бы шагу не сделали. У вашей двери будет стоять на часах лифтер». Я осведомился, назначен ли наконец лифтер «начальником посыльных». «Он недавно поступил в отель, – ответил директор. – Есть сослуживцы старше его. Они подняли бы шум. Во всех случаях жизни нужна грануляция. Я признаю, что он хорошо расправляется (вместо „справляется“) с лифтом. Но для такого поста он еще молод. С давнишними служащими он составлял бы контракт. Ему недостает положительности, а ведь это свойство самое что ни на есть первобытное (по всей вероятности, „свойство первостепенной важности“, „самое необходимое“). Пусть немножко побьет руку (мой собеседник хотел сказать: „набьет руку“). Ему надо поучиться у меня. Я в этих делах знаток. Прежде чем надеть мундир директора Гранд-отеля, я получил боевое крещение у Пайяра». Эта метафора произвела на меня впечатление, и я поблагодарил директора за то, что он встретил меня на Ужином мосту. «Не стоит благодарности. Я на это растратил (вместо „потратил“) совсем мало времени». Тут мы как раз подошли к отелю.

Немного спустя я был потрясен до основания. В этот первый вечер, страдая от сердечной слабости и перемогая боль, я медленно и осторожно нагнулся, чтобы разуться. Но стоило мне дотронуться до первой пуговицы на башмаке – и грудь моя наполнилась чем-то неведомым, сверхъестественным, я весь затрясся от рыданий, из глаз брызнули слезы. На помощь мне явилось и спасло меня от душевной пустоты то самое существо, которое несколько лет назад, в минуту такого же тоскливого одиночества, в минуту, когда во мне ничего моего уже не оставалось, вошло и вернуло мне меня а ведь это и в самом деле был я, даже больше, чем я (вместилище всегда больше содержимого, и вот вместилище мне и было принесено). В моей памяти воскресло склоненное над моим изнеможением ласковое лицо бабушки, ее озабоченный и обманутый в своих ожиданиях взгляд, лицо бабушки в день первого моего приезда, не той, которой мне, к моему удивлению, было почти не жаль, за что я себя упрекал, и у которой общего с этой было одно только имя, а моей настоящей бабушки, чей живой образ я впервые после того, как на Елисейских полях с ней случился удар, обрел сейчас в нечаянном и цельном воспоминании. Этот живой образ для нас не существует, пока его не воссоздаст наша мысль (иначе все участники грандиозной битвы были бы великими эпическими поэтами); и вот только в этот миг безумное желание броситься в ее объятия, через год с лишним после ее похорон, вследствие анахронизма, по чьей вине календарные даты не совпадают с теми, которые устанавливаются нашими чувствами, дало мне знать, что она умерла. Я часто говорил о ней после ее смерти, думал о ней, но в моих словах и мыслях – словах и мыслях неблагодарного, эгоистичного, черствого юноши – ничто не напоминало мою бабушку, так как в силу моего легкомыслия, охоты до развлечений, в силу привычки к ее болезни я лишь на дне души хранил воспоминание о той, какою она была. Когда бы мы ни принялись за изучение нашего внутреннего мира во всей его полноте, ценность его всегда остается почти что мнимой, несмотря на наличие в нем несметных богатств, так как то одними из них, то другими мы не в состоянии воспользоваться, будь то богатства реальные или воображаемые, а если говорить обо мне, то таким богатством являлось для меня старинное имя Германт или имевшее для меня несравненно большую значимость достоверное воспоминание о бабушке. С расстройством памяти связаны перебои чувства. [153] Наше тело, которое мы сравниваем с сосудом, содержащим в себе нашу духовную жизнь, – именно оно, вне всякого сомнения, наводит нас на мысль, что все наши духовные блага, минувшие радости, все наши страдания всегда нам подвластны. Быть может, одинаково неправильно думать, будто они ускользают, будто они возвращаются. Во всяком случае, если они и остаются внутри нас, то большую часть времени – в неведомой области, где никакой пользы нам от них нет и где даже самые из них обыкновенные оттесняются воспоминаниями иного порядка, с которыми в нашем сознании им не ужиться. Но вот круг ощущений, в котором они хранятся, восстановился, и тогда уже к ним переходит власть изгонять все, что с ними несовместимо, и водворять в нас только то наше «я», которое их изжило. А так как тот, в кого я внезапно превратился вновь, перестал существовать после далекого вечера, когда бабушка по приезде в Бальбек помогла мне разуться, то вполне естественно, что не после сегодняшнего дня, о котором мое прежнее «я» ничего не знало, а – как если бы во времени были различные параллельные ряды – немедленно, сразу после того первого вечера я завладел мгновением, когда бабушка наклонилась надо мной. Тогдашний и давным-давно исчезнувший «я» теперь опять был так близко от меня, что мне казалось, будто я еще слышу слова, только-только прозвучавшие, а на самом деле пригрезившиеся мне, – так человеку спросонья все еще слышатся близкие звуки отлетающего от него сна. Сейчас я был всего лишь тем существом, которому хотелось прильнуть к бабушке, стереть поцелуями следы огорчений у нее на лице, тем существом, которое я мог бы себе представить, пока я был кем-либо из тех, что сменялись во мне, с таким же трудом, с каким я попытался бы теперь – и притом безуспешно – вновь испытать желания и радостные чувства одного из тех, кем я – во всяком случае, временно – перестал быть. Я вспомнил, что за час до того, как бабушка, в капоте, наклонилась над моими башмаками, я бродил по улице, пышащей жаром, около кондитерской, и мне так хотелось поцеловать бабушку, что я боялся, что не дождусь, когда пройдет час, остававшийся до встречи с ней. А теперь, когда мне опять захотелось поцеловать ее, я сознавал, что пройдут час за часом, но она никогда больше не будет со мной, я поминутно делал для себя это открытие, ибо, впервые за столько времени почувствовав ее такой, какой она была в жизни, в действительности, почувствовав, что у меня вот-вот разобьется сердце – до того оно переполнено ею, вновь обретя ее наконец, я узнал, что утратил ее навеки. Утратил навеки; я не мог осмыслить и старался вытерпеть муку этого противоречия: с одной стороны – жизнь, ласка, сохранившиеся во мне такими, какими я их знал, то есть созданными для меня, любовь, всецело питавшаяся мной, находившая во мне свой смысл, постоянно обращенная на меня, так что дарования великих людей, все гении от сотворения мира и до наших дней не стоили в глазах бабушки ни одного из моих недостатков; а с другой стороны, только я успел вновь ощутить, словно в настоящем, это блаженство, как вдруг почувствовал, что оно насквозь проникнуто нахлынувшей, будто повторяющаяся физическая боль, несомненностью небытия, стершей мое воспоминание об этой ласке, уничтожившей эту жизнь, задним числом упразднившей нашу взаимопредназначенность, сделавшей из бабушки, когда я снова увидел ее, точно в зеркале, обыкновенную чужую женщину, которая волею судеб провела несколько лет вместе со мной, как могла бы прожить их с кем-нибудь еще, но для которой я и до этого был бы ничем, и после этого остался бы тоже ничем.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒