СТАРЫЙ ТРАКТ 6 страница

— С сегодняшнего дня, Ефрем Маркелыч, отставьте всех своих бабок и знайте, я вас буду лечить сама.

— Да мыслимо ли такое?! Робею я перед вами, благодетельница Виргиния Ипполитовна.

— Робейте! Каждому свое. Так кажется сказано в Писании.

На другой день Виргиния Ипполитовна потребовала ямщика и поехала в Томск. Вернулась через два дня, нагруженная аптечными коробками с лекарствами. Тут были бутылки с микстурой для примочек, баночки с мазями, пакеты с бинтами, порошками, упаковки с пинцетами, иглами, ножницами, шприцами.

Белокопытов, увидев ее, засиял синью своих глаз, не сдержал радости, потому что лежать в постели ему осточертело, да и в делах заменить его никто не мог.

— Господи Боже! За какие же доблести посылаешь ты мне свои благодати? — забормотал он, осеняя просветлевшее лицо и выпуклую грудь широким крестом. — Спасибо вам, Виргиния Ипполитовна, за ваши старания, вовек не забуду.

— Готовьтесь. Сейчас приложу к ноге примочки, — деловито распорядилась Виргиния Ипполитовна и повязала голову белой косынкой, протерла руки спиртом из флакона.

— Полегче вроде стало. Может быть, завтра? — поежился от предчувствия новой боли Белокопытов.

— Никаких завтра. Вы хотите, чтоб у вас произошло заражение крови? — Виргиния Ипполитовна резко посмотрела на него, и то, что его полноватое, красивое лицо стало робким, растерянным, очень тронуло ее. «Большой мужик, сильный, как богатырь, отец семейства, а на поверку мальчишка, боится меня».

Но напрасно опасался Ефрем Маркелович. Руки у Виргинии Ипполитовны оказались умелыми, ловкими и, хотя без боли не обошлось, каждое ее прикосновение казалось ему целительным.

— Ну что вам сказать — лекарь ваш соображает. Он устроил вам операцию по Гиппократу: болезнь одного органа лечили прижиганием другого. Кожа на ноге в волдырях, но опалена и рана. Представьте, ее затянула свежая розовая кожица. Нагноение прекратилось. Попробуем этому помочь противовоспалительными порошками… И только слушайтесь меня, Ефрем Маркелыч. Понятно? Если через три-четыре дня дело не сдвинется, увезу в Томск, в клинику, без всяких разговоров, — колдуя над ногой Белокопытова, громко рассуждала Виргиния Ипполитовна.

— Может, Господь Бог смилостивится, — проговорил Белокопытов, всматриваясь в строгое лицо Виргинии Ипполитовны. Белая косынка, повязанная по-деревенски клином, очень подходила к этому лицу. Белокопытов невольно подумал: «Уж куда как хорошо! Годней любой шляпы».

— Видному человеку даже посконный мешок как парадный мундир. Все по плечу, — чуть улыбнулся Белокопытов.

— Это вы о чем? — спросила Виргиния Ипполитовна, раскручивая бинт.

— О вашем платочке.

— А-а-а, — протянула она равнодушно и принялась бинтовать его ногу.

Уверенно и неспеша закончив с ногой, она осмотрела рану на голове.

— Повезло вам, Ефрем Маркелыч. Чуть-чуть глубже, и пуля раскроила бы вам череп. Оставили бы детей сиротами.

— Неужели покинули бы их, Виргиния Ипполитовна? Вот был бы ужас! — Он зябко передернул плечами, хрустнули его могучие кости в суставах.

— Привыкла я к ним. На произвол судьбы не бросила бы… Ну не стоит говорить о страшном. Слава богу, что было, то прошло.

Он заметил, как от этого признания щеки ее порозовели и в главах промелькнула печаль.

— Они вас сильно любят. За глаза мамушкой называют… Страсть, какие болтунишки, иной раз такое наговорят, ум за разум заходит.

Виргиния Ипполитовна отмолчалась, вздохнув, оказала:

— Голову бинтовать не буду, покрою только рану мазью. Тут у вас дело идет на поправку.

— Смотрите, как вам угодно. Мое дело подчиняться, — сказал он, признаваясь сам себе, что ему нравится подчиняться ей, быть вместе с ней, как можно дольше.

Она прибрала все снадобья и приборы в шкаф, кивнула головой:

— Спокойной ночи, Ефрем Маркелыч.

— И вам того же, Виргиния Ипполитовна. А может, велеть Харитону довезти вас до дома? Буран-от на дворе, то и дело в стенку дома ветер бьется.

— Да нет, дойду. Не беспокойтесь, счастливо оставаться, — и она вышла, как всегда осторожно, без стука прикрыв за собой дверь.

А он пожалел, что она ушла, пожалел, с какой-то острой тоской одинокого мужчины, прикованного к постели, никому ненужного, покинутого всеми. «Вот бы кого тебе в жены. И молода, и красива, и обходительна, и дети любят, как родную мать… Да пойдет ли только за тебя деревенского неуча такая образованная, городская? А потом Луиза, ты же ведь чуть не на кресте клялся, что любишь ее. Было, было же. Да только не в горячке ли? И не потому ли, что похожа на Ксенюшку?.. Похожа-то похожа, а все ж не она, не Ксенюшка. И к тому же неведомо, чем ее сердце к тебе отзовется, и не поговоришь… слова не скажешь, как немтырь какой-нибудь разнесчастный… Разве только книгочей господин Шубников в обучении ее преуспеет, да когда-то, что-то будет, а жить одиноким стало совсем неуютно, не по-людски, не по-божески».

Так час за часом, лежа в постели, раздумывал Белокопытов. Минутами ему казалось, что это не он думает о своей судьбе, а кто-то посторонний сидит рядом с ним и в тишине зимней звездной ночи нашептывает ему в ухо всякую всячину, от которой ноет грудь, покалывает в висках.

И Виргиния Ипполитовна тоже не спала по целым ночам, думала о своей судьбе, прикидывала, как жить дальше, какие шаги предпринять, чтоб не растратить окончательно свои силы.

Гибель Валерьяна жестоко опрокинула все ее расчеты на будущее.

Они встретились с Валерьяном в Цюрихе. Он приближался к окончанию медицинского факультета, а она поступила на факультет лингвистики и истории. «Очень ты хорошо сделала, Вира. Все у тебя последовательно. Кончила фельдшерскую школу, отслужила два года в больнице, и вот филология. Опять пойдешь к людям, опять будешь рядом с народными низами. Нет ничего благороднее, чем помогать людям в самом насущном, в самом необходимом. Да и учителя в России любят, почитают, потому что он нужен всюду». Так рассуждал Валерьян, мысленно вычерчивая будущее Виргинии Ипполитовны в бесконечных беседах о родине, о исторической роли русского народа, о грядущей революции.

Валерьян уехал на целый год раньше Виргинии Ипполитовны. Он поступил врачом в больницу, расположенную в гуще старых улиц и переулков Москвы. Больница была низшего разряда, содержалась на паях фабрикантами, получала кое-какие дополнительные ассигнования от страховых кампаний и заводских касс взаимопомощи. Пациенты больницы — сплошь рабочие и мещане.

Валерьян поселился во флигеле в просторной квартире из трех комнат. Кроме него жили в этом доме — фельдшера, аптекари, сестры милосердия и даже санитары — люди все скудно обеспеченные и, может быть, поэтому отзывчивые к нуждам других.

Удобств в доме было мало, но зато все под рукой: корпуса больницы рядом, приемное отделение в двадцати шагах, околоток срочной помощи тут же за углом жилого флигеля, морг, конечно, с холодильником из красного кирпича в дальнем углу двора.

Едва Валерьян обжился на новом месте, полетели письма в Цюрих Виргинии Ипполитовне: пошли для моей библиотеки такие-то и такие-то книги, а если подвернется верная оказия, то перешли и такие-то журналы и газеты, учтя, что еще в Российской империи хождения не имеет, поскольку оценивается как противозаконное. Писал все это, конечно, тайнописью.

Виргиния Ипполитовна старалась откликаться на зов Валерьяна без промедления, торопилась в книжные лавки, искала по городам и деревням Швейцарии любителей книги, собирателей печатного слова и архивных редкостей, замысел Валерьяна ей был известен: организовать в Белокаменной библиотеку нелегальной литературы, помочь ее фондами людям, которые посвящают себя борьбе за новую Россию, Россию без царя и помещиков.

Когда Виргиния Ипполитовна приехала в Москву, квартира Валерьяна уже представляла собой внушительную библиотеку. Сам молодой врач обитал в маленькой комнатке, отведя наиболее вместительные комнаты под книги и бумаги. Здесь были оборудованы полки, стояли круглые столы, на которых в продолговатых ящиках располагалась картотека.

С целью конспирации библиотека имела научно-естественное направление. В картотеке и на полках в первом ряду книги общеизвестные: труды классиков естествознания, медицинские справочники, рецептурные своды, словарь иностранных терминов.

Все недозволенное к обращению запрятано в тайниках между полками. Тут лондонское издание «Колокола», листовки «Земли и воли», «Черного Передела», группы «Освобождение труда», статьи Степняка-Кравчинского, Верверовского, Плеханова, безымянные листовки, русские переводы Маркса и Энгельса, Бебеля и Каутского, рукописные отчеты о судах над Желябовым и Перовской, над Петрашевским и Чернышевским, над участниками покушения на Александра Второго.

Валерьян не делал секрета из своей библиотеки, многие врачи, служащие больницы, особенно студенты, проходившие в ее отделениях межкурсовую практику, широко пользовались книгами Валерьяна. В этом потоке людей были и такие, которых Валерьян без спешки, осмотрительно приобщал к чтению нелегальной литературы. Их было немного — десятка полтора, преимущественно студенты и несколько человек из числа больных, рабочие московских заводов и даже двое крестьян из Касимовского уезда.

…Виргиния Ипполитовна торопилась из Цюриха, наконец приближался час, когда она должна была стать женой Валерьяна.

Все у них было договорено, все обдумано. Виргиния Ипполитовна воспитывалась у тетушки, сестры матери. Уже не раз тетушка оказывала племяннице свою благосклонность. Помогала ей в учении, посылала деньги в Цюрих, одевала и обувала, пользуясь капиталом, который достался ей по наследству от умершего мужа, владельца крупной кондитерской.

Тетушка и теперь приняла все заботы о племяннице на себя. Заново была отремонтирована квартира в особняке на Тверской-Ямской, куплена дополнительная мебель, у самой дорогой модистки было заказано Вире подвенечное платье. После венчания молодые свою совместную жизнь предполагали начать в тетушкином доме.

Валерьяна этот вариант вполне устраивал. Его библиотека в больничном флигеле расширялась еще на одну комнату, ту, которую занимал он сам.

Но за день до свадьбы произошла страшная катастрофа. Валерьян был арестован, библиотека разгромлена, тайники разворочены, а квартира опечатана. По всей видимости, жандармерия давно уже тщательно наблюдала за действиями Валерьяна, скорее всего среди читателей, которым Валерьян доверился, оказались агенты охранки.

Виргиния Ипполитовна поняла: судьба ее круто изменилась. Со дня на день она ждала своего ареста. Ведь в создании библиотеки она принимала самое непосредственное участие. Но что-то она недоучитывала. Ее не трогали, хотя время неостановимо текло, и из числа читателей библиотеки Валерьяна были арестованы трое студентов.

Дней через десять Валерьяну удалось через надзирателей камеры предварительного дознания передать Виргинии Ипполитовне важное сообщение: в случае привлечения ее к допросам решительно отказываться от всех подозрений, так как нигде и ни в чем он не оставлял улик об ее участии в создании библиотеки нелегальной литературы.

С этого часа Виргиния Ипполитовна всю свою энергию посвятила одному: облегчить положение Валерьяна, помочь ему в испытаниях, выпавших на его плечи.

Однако улики против Валерьяна были слишком очевидны. Библиотека сумела за короткий срок обрасти довольно широким кругом читателей, приобрести известность среди лиц, искавших в России правдивое слово.

Суд не был милостивым. Валерьяна приговорили к восьми годам каторжных работ; трем наиболее постоянным читателям и распространителям нелегального чтения суд дал по четыре года высылки в северные районы Вологодской губернии. Все книги без исключения подлежали конфискации и уничтожению, даже обыкновенные медицинские справочники, так как в некоторых из них были обнаружены вклейки крамольного содержания. Вскоре Валерьяна отправили этапом в Забайкалье на нерчинские каторжные работы.

Виргиния Ипполитовна дала клятву: она будет там, где окажется Валерьян, все восемь лет — день в день.

Однако решение совета товарищей было иным: устроить Валерьяну побег за границу, сохранить его для активной деятельности в интересах подготовки русской революции. Виргиния Ипполитовна, опережая этап, в котором двигался Валерьян, отправилась в Сибирь… Отправилась добровольно и с громадным желанием.

Двадцать пять лет. Много это или мало? Совсем немного. В сущности десять лет сознательного бытия, а самостоятельной жизни и того меньше. И все же многое в жизни относительно, и возрастные рубежи тоже.

Если тебе уже двадцать пять лет от роду, и ты женщина, и ты не стала еще женой, не испытала уз супружества, не знаешь, что значит материнство, то стоит задуматься, не идут ли твои годы по обочине жизни, не выпадает ли твое время из главной колеи, предназначенной создателем человеку.

В темный буранный вечер Виргиния Ипполитовна неспеша брела к дому Белокопытова на ужин по случаю его полного выздоровления. Повод был не ординарным, если учесть, что Ефрем Маркелович пролежал в постели со своей раной целых два месяца. Два месяца он бездействовал! Шутка ли? Без него десятник строил две школы по заказу Макушина в двух деревнях, в третьей деревне заканчивали к весеннему половодью мост через реку, со странным, до бесконечности самолюбивым названием Яя, в волостном селе Вороно-Пашне строили каталажку после самовольного захвата церковной земли на еланных лугах, в устрашение разбушевавшихся мужиков. И все без него, без Белокопытова. Нетерпение охватывало Ефрема Маркеловича скорее кинуться к делу, во все вникнуть самому, подправить, где надо, урезонить кое-кого, позолотить руку исправнику за то, что пригасил происшествие на тракте… Его на все хватит, силушку ему не занимать у других…

Виргиния Ипполитовна вошла в прихожую, скинула шубу, сняла с головы пуховую шаль, стряхивая налипший снег.

Услышав ее, в прихожую выскочил Ефрем Маркелович и остановился как вкопанный.

— Боже мой! Виргиния Ипполитовна! Вира! До чего же ты сегодня красивая! Не то ветер и мороз приукрасили твое лицо. Смотри, как пылко горят щеки… А губы? А глаза? — он развел руки, смотрел на нее с лаской, будто видел ее первый раз. Сам Ефрем Маркелович был какой-то праздничный — в новой тройке, в белой рубашке с галстуком, в штиблетах со скрипом.

— Ну давай, Ефрем, хвали меня, хвали. Сегодня можно. Мне же исполнилось двадцать пять лет. Дальше начну стареть, — засмеялась Виргиния Ипполитовна.

— Стареть? Да ты только цвести начинаешь! Постой, а почему в черном платье? Будто траур у тебя. И как случилось, что ты ничего не сказала мне о своем дне рождения? Ну что ж, подарок за мной.

— А где ж твои гости, Ефрем? Почему тихо в доме? — Виргиния Ипполитовна хотела скорее перевести разговор на другие темы. В эти дни у нее на душе действительно был траур: ровно год назад арестовали Валерьяна.

Недавно они решили не называть больше друг друга на вы и перейти на ты, на более краткие имена: Ефрем и Вира. Тем более, когда нет вместе с ними детей.

За время лечения Белокопытов и Виргиния Ипполитовна как-то незаметно, само собой переговорили о многом — и о себе, и о других, и почувствовали, что в их судьбах есть что-то общее, и прежде всего, одиночество — затаенное, глубоко душевное, никому не высказанное. Появилось и взаимное тяготение. Стоило Виргинии Ипполитовне задержаться на час-другой, Белокопытов начинал тосковать. Он зазывал работника Харитона и велел ему заложить коня в оглобли и ехать за учительницей. А Виргиния Ипполитовна и сама была в готовности, тоска и ее звала в дом Белокопытова.

А все ж до открытия сокровенных тайн было недосягаемо далеко. Да и могло ли это когда-нибудь произойти? Разве кто-то другой имел право знать, что происходило в ее жизни прежде?

Ведь то происходило в иной эпохе, которая отошла со всеми подробностями в небытие вместе с Валерьяном, отошла, чтобы никогда не возвратиться.

— А ты знаешь, Вира, я немножко слукавил. Прости. Не хочу я видеть никаких гостей, а тебя за гостью не принимаю. В доме пусто… уехали и дети, и Харитон с Федотовной на заимку. Завтра воскресенье, занятий с ними проводить не будешь. Пусть отдохнут, подышат лесным духом.

— Что ж меня ты с ними не отправил. Я бы с большой охотой провела денек-другой на заимке, — присматриваясь к Белокопытову и, замечая его волнение, сказала Виргиния Ипполитовна.

— Да, господи боже мой, какая же ты сегодня непонятливая, Вира! Что он мне, дом-то, без тебя? Темница! Ну проходи скорее в горницу, проходи. Там все на столе собрано. И так мне хочется сегодня побыть с тобой. Даже выпить хочу… Робость холерская обуяла меня. Руки дрожат, язык немеет почему-то.

— И я сегодня имею право на стопку водки… Двадцать пять лет прожито… А что достигнуто? Что сотворено? Пустота!

— Ну уж ты нонче что-то в унынии. Повеселись малость. Каяться тебе не в чем.

— Ой ли! Уж так ли не в чем?

— Душа людская — потемки. Это уж так. Да только что толку от терзаний? Жизнь, как вода в половодье, все смывает.

— Утешаешь, Ефрем?

— Жить надо, Вира!

— Да, жить как-то надо.

Они вошли в горницу, освещенную висячей под потолком десятилинейной лампой. Круглый стол был изобилен. Федотовна — не дура, догадалась, о чем пойдет у хозяина речь. Постаралась, да и из дома убралась на заимку как на парусах. Бог им судья, а люди только помешают в такой необыкновенный час.

Они сели напротив друг друга. Белокопытов налил водку в стопки.

— Давай, Вира, выпьем за твои двадцать пять лет. Не знаю кому как, а мне кажешься ты совсем юной, — сказал Белокопытов.

— Нет, Ефрем! Вначале выпьем за твое выздоровление. Все-таки мы в твоем доме и я со своим «юбилеем» влезла не к месту, — запротестовала Виргиния Ипполитовна, приглядываясь к Белокопытову и втайне любуясь его открытым доверчивым лицом, крупной головой с волнистыми волосами.

— Ну, пусть будет так. Не стану тебе перечить. А как влип я, а? Почесть двенадцать недель отлежал. А делов, Вирушка, накопилось, страсть! Все ж на тракту живем, им, родным, кормимся. Ну, с богом, ура, Виргиния Ипполитовна…

Они оба выпили, она аппетитно, с удовольствием, он — морщась, слегка покашливая.

Виргиния Ипполитовна продолжала смотреть на него неотрывно, пристально и влюбленно. «Наверняка зазвал меня к себе сватать в жены… А что, мужчина достойный». Боже, надо же уродиться с такими яркими и большими глазами… А что, возьму, да выйду за него замуж… Окажусь сразу в народных низах… хозяйкой стану… Батраков начну грамоте обучать… Доить коров научусь… Полдесятка детишек ему нарожаю. Таких же ладных, как он, синеглазых… Недаром же говорят: женщина без детей — пустоцвет… Даже идеи, самые лучезарные идеи без детей — одно звонарство, мыльные пузыри, игра с бумажными кошечками и мопсами… забава для старых дев… Двадцать пять лет… Вот-вот и время минет… улетит как птица в небеса… Женщина в тебе проснулась, заговорила природа в тебе страшным, неумолимым зовом», — подумала Виргиния Ипполитовна.

— Чтой-то ты, Вира, сегодня на меня смотришь и смотришь, а? Как будто мы с тобой и в знакомстве никогда не были, — прервал ее размышления Белокопытов, настораживаясь под ее пристальным взглядом.

«А что? Оригинально, необыкновенно оригинально… женщина эмансипированная, просвещенная, идет замуж за деревенского богатея, подрядчика, может быть, даже за трактового разбойника», — продолжала думать Виргиния Ипполитовна.

— Красивый ты, Ефрем. Вот и смотрю на тебя, — помедлив, сказала она.

— А ты сама-то разве не красавица? Вон зеркало-то, посмотрись-ка.

И она послушно обернулась и увидела себя в трюмо, стоявшее позади нее. И отражение, которое она увидела, понравилось ей: гордая посадка головы, роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам, крепкий и выразительный бюст, лицо строгое, сосредоточенное и вместе с тем милое, нежное. «А ведь в самом деле привлекательная женщина», — подумала она и вздохнула.

— А ты знаешь, Вира, зачем я тебя позвал? — сказал он с волнением в голосе.

— Догадываюсь, Ефрем.

— Вот и молодец. А то я дрожу, боюсь, как парнишка. Тебе двадцать пять, а мне тридцать пять будет на пасхальной неделе. Думаю, как оглаушишь меня: старик, мол, а туда же, в женихи лезешь…

— Не кокетничай, Ефрем. Сам про себя все знаешь.

— Да я что? Я на себя не жалуюсь еще. А вишь судьба какая… Вдовец… двое детей…

— Дети — твое счастье. Благодари вечно первую жену.

— Вишь ты какая! Понимаешь. А другие нос воротят: жених, мол, не плох, кабы не дети. Ну так как: пойдешь за меня или побрезгуешь? Деревенский, трактовый. — Белокопытов встал, смотрел на Виргинию Ипполитовну горящами глазами.

— Ефрем, любовь не терпит расчетов. Твоя Вира! Твоя! — она кинулась к нему, он подхватил ее, поднял на сильных руках легко, свободно, будто была она невесомая.

Обвенчались в Каюровой. Народу в церкви было мало, как говорят: Евсей, Михей да Колупай с братом. Белокопытов не хотел вести напоказ невесту трактовому люду, выбрал церковь подальше и поскромнее. Слышал Ефрем Маркелович какой ждет суд-пересуд по селам и хуторам: «Смотри-ка, что удумал подрядчик! Высватал себе в жены городскую, приезжую, она и учительша и фельдшерица. До чего же удачлив мужик? А все ж не по себе сук срубил. Неизвестно еще куда кривая вывезет. Как бы не начала причуды выказывать. То ли дело своя, деревенская, — знай только покрикивай, да кнутом помахивай, да для порядка почаще взглядывай».

— Завидуют, сучьи дети. И мужики и бабы завидуют моему счастью, — поскрипывая зубами, шептал Белокопытов.

Виргиния Ипполитовна переехала в дом мужа и началась у нее жизнь незнакомая, странная и даже совсем-совсем чужая для нее.

Чуть наступало утро, первой к ней спешила Федотовна.

— Распорядись, хозяюшка, как и что по дому робить: ночью Субботка отелилась и Красушка вот-вот теленочка принесет. Будем теляток-то выхаживать на семя или на мясо начнем готовить? А еще: пасечник приехал, спрашивает — воск на свечной завод в Томск везти или прямо в собор Казанской Богоматери.

Виргиния Ипполитовна беспомощно моргала глазами, в затруднении пожимала плечами, говорила:

— А уж ты, Федотовна, сама соображай как лучше.

Но такой ответ новой хозяйки не устраивал Федотовну.

— Да ведь как можно? Не хозяйка я. А сам-то, Маркелыч, нравный мужчина, всему ведет счет, каждую соринку норовит в дело пустить.

Оно и лучше бы спросить самого Ефрема Маркеловича, да только где его возьмешь, его и след простыл. Не больше недели просидел Белокопытов возле молодой жены, а потом запряг любимого жеребчика в кошеву и помчался по округе по своим неотложным делам.

А дел у него в самом деле невпроворот: тут школа заканчивается, там церковь под купола вышла, чуть подальше по тракту амбар под казенный хлеб плотники спешно рубят, а в волостном селе земство больницу задумало построить. Разве Белокопытов упустит такой подряд? Не на того попали.

Федотовна с мужем Харитоном поначалу-то сочувствовали новой хозяйке: не обвыкла, мол, не присмотрелась, жизнь научит уму-разуму, зайца и того, сказывают, можно обучать спички зажигать.

Да только эти расчеты помощников Ефрема Маркеловича не оправдались ни на половину, ни на четверть, ни на одну сотую даже. Быть хозяйкой Виргиния Ипполитовна не только не умела, но и не могла. И более того — не хотела, не хотела всей душой.

Ефрем Маркелович, узнав как-то о явно несуразных распоряжениях жены, попробовал с любовью, с осторожностью в голосе, попрекнуть Виру в упущениях. И услышал от нее такое, что язык прикусил:

— А живи сам в доме, не бросай меня по неделям одну. И учти — я тебе не приказчица, а жена. А уж если задумал взыскивать с меня, то взыскивай за учение детей. Только! Что умею, то и делаю. — Виргиния Ипполитовна разволновалась, долго ходила по дому хмурая, с глазами остекленевшими, потерявшими приветливость.

Белокопытов успокоил ее, приласкал, думал, что она поплачет — и конец неприятному разговору, но тут он ошибся. Виргиния Ипполитовна замолчала на целый день, как в рот воды набрала. «Нет, не ошиблись люди, Срубил ты, Ефрем, сук не по себе, — раздумывал Белокопытов. — Шутка сказать «не бросай меня одну по неделям». Да если он будет сидеть возле нее, как возле куклы, разве пойдут у него дела? Разве пятак обернется гривенником, разве гривенник перерастет в целковый? Он не только не сумеет капитал нажить, но и все родительское спустит с рук.

Свою беспомощность в управлении хозяйством понимала, конечно, и сама Виргиния Ипполитовна, но ей и в голову не приходило беспокоиться по этому поводу, высчитывать, какой доход принесет дому то или иное дело. Всю жизнь она знала, что хлеб и одежду дает работа. Работать она любила и была убеждена: раз будет работа, будет хлеб и одежда. Остальное ей не нужно, оно лишь обременяет жизнь, делает тебя рабой вещей.

Глухо, еще не осознанно, а лишь по каким-то отдаленным вспышкам своих размышлений, Виргиния Ипполитовна уже в конце первого месяца замужества стала понимать, что совершила она поступок роковой. «Влезла ты, бедняжка, в омут, засосет он тебя с головой». Пыталась, конечно, переубедить себя, доказать, что поступила правильно: «А что ж делать? Валерьян неповторим, невозвратен, а Ефрем любит горячо и всем сердцем». Это приносило успокоение на день на два, а потом снова тоска снимала грудь, и все чаще и чаще думала она, что срок ее жизни исчерпан.

Как-то по весне, когда уже лист распустился на деревьях, травы буйной зеленью брызнули из земли, к дому Белокопытова подъехал всадник. Нарочно ли или уж так случилось, приехал он в отсутствие Ефрема Маркеловича, тот по обычаю колесил до округе.

— Виргинию Ипполитовну можно повидать? — постучал он в окно. И надо же, она сама подошла на его стук, распахнула окно, будто кто-то невидимый подтолкнул ее.

— От Касьянова вам почтение, — сказал всадник, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака измятый конверт. Виргиния Ипполитовна побледнела, застучала кровь в висках, дрожащей рукой взяла конверт.

— Сто коробов вам счастья, — поспешил сказать всадник и, кивнув головой, заспешил от дома на тракт.

— В добрый путь, — едва произнесла Виргиния Ипполитовна, но всадник и слов уже не слышал, он скорой рысью удалялся по узкому проулку.

Закрывшись в комнате на крючок, Виргиния Ипполитовна вскрыла конверт, на котором не значилось никакого адреса, и развернула в четверо свернутый листок из ученической тетради. На нем было написано всего лишь два слова: «Заимка Лисицына», а ниже вычерчен кружок, от которого шли три линии. В конце крайней линии слева, как бы подпирая ее, была обозначена твердым нажимом карандаша скобка.

Сдерживая дыхание, Виргиния Ипполитовна внимательно вгляделась в чертеж и сразу поняла, что на нем изображено место захоронения Валерьяна.

Она была готова сейчас же кинуться на поиски могилы, но приближался уже вечер и отправляться в путь глядя на ночь не было никакого смысла.

Утром она позвала Харитона, сказала ему:

— Запряги, пожалуйста, Харитон, коня в тележку. Да посмирнее который. Поеду в лес, надо мне привезти несколько растений. А то лето наступит и будет поздно выкапывать. И не забудь положить в телегу лопату с топором. И еще пару корзинок, какие побольше.

Харитону захотелось услужить хозяйке, он предложил ей поехать вместе с ней, помочь справить работу.

— Спасибо. Занимайся своим делом. Я неспеша и сама съезжу. И уж, пожалуйста, не беспокойся, это место я еще с осени приглядела. Близехонько.

— Воля ваша, барыня, — учтиво поклонился Харитон, чуть улыбнувшись в усы: «Хватит Ефрем горюшка с этой бабой».

И Виргиния Ипполитовна уехала.

Оказавшись на тракте, она была сверхвнимательна к разным дорогам с правой стороны. Запросто можно было не заметить своротка с тракта. Трава заравнивала и ступицы от телег и колдобины от вешних потоков. Но вот обозначился первый поворот к заимке Лисицына, через версту — второй.

Виргиния Ипполитовна тронула правую вожжу, конь фыркнул, но послушно потянул телегу в густой березняк, перемешанный с ельником.

Сторожко озираясь, присматриваясь к просеке в лесу, Виргиния Ипполитовна увидела впереди громадную березу, изогнувшуюся дугой над дорогой.

«Вот она и скоба на чертеже! » — догадалась Виргиния Ипполитовна. Под самым изгибом березы она остановила коня, взяв лопату, принялась раздвигать не сопревший еще прошлогодний бурьян. И вдруг увидела на стволе березы крест, прорубленный топором по жесткой, местами почерневшей кожуре дерева. А в трех шагах от корневищ, обнаживших свои могучие узлы, скрепивших березу с земной твердью, открылся ее взору холмик, покрывшийся уже зеленой травкой.

— Валерьян! Это я к тебе пришла! Я пришла. Вира! — закричала она, встала на колени, обхватила холмик раскинутыми руками и, сотрясаясь всем телом, громко зарыдала.

С этой минуты она потеряла счет времени. Она лежала на земле и слышала над собой суровый голос Валерьяна. Он судил ее страшным судом ненависти и презрения.

…Ефрем Маркелович, появившись ранним вечером дома, в ярости ударил Харитона, обругал Федотовну за то, что отпустили Виргинию Ипполитовну одну.

Вскочив в седло, он погнал своего верного Пегарька что было мочи искать жену. Как не таили томские боевики все, что произошло в зимний вьюжный день на тракте, скрыть неизвестную могилу на своротке к лисицинской заимке на удалось. Многие знали о ней, тем более знал Ефрем Маркелович, один из участников ограбления почты, переживший со своими трактовыми дружками такой просчет, такую горькую ошибку, что с души воротило. «Недотепы безмозглые! Бросились за деньгами, за фартом, не соизволив узнать твердо, взят ли капитал в банке! » — ругался про себя Ефрем Маркелович.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒