СТАРЫЙ ТРАКТ 2 страница

Ефрем Маркелыч от удивления открывает рот, часто-часто моргает, гася под пушистыми ресницами синеву лучистых глаз. Шубников чувствует, что он сейчас спросит о чем-то еще, отвлечет его от тезисов выступления, и потому спешит опередить любопытство гостя Макушина.

— Господа, книга «Капитал» столь сложна, что требует прилежного изучения. Простите, что я, не владеющий фундаментальными знаниями экономики, ограничиваюсь лишь краткой характеристикой этого труда, пришедшего к нам из Германии.

Шубников далее говорит о настенных картинках для крестьян. Петр Иванович и о них позаботился. Его книгоноши, разъезжающие по деревням Сибирского тракта, прежде всего просят у хозяина эти живописные картинки. Чуть ли не в каждой избе украшают ими крестьяне простенки между окнами.

В затейливых рисунках, исполненных жгучими красками с подписями в две-три строки, они рассказывают были и небылицы о русских героях Наполеоновских войн и сражениях с турками, о русском мужике Иване-дурачке, который на поверку вовсе не глупец, а умный из умных, запросто обводящий вокруг пальца и боярина, и князя, и даже самого царя.

Шубников вытаскивает из кармана пиджака ослепительно белый платок, вытирает пот со лба и благодарит за внимание слушателей, прося у них извинения за шероховатость стиля.

Все дружно хлопают в ладоши, общий гул одобрения плывет по торговому залу. Петр Иванович гладит бороду, щурит глаза, от взгляда которых ничто не ускользает: одухотворенные, раскрасневшиеся лица курсисток, блаженная улыбка начальницы женской гимназии, настороженная посадка головы на крепких, прямо-таки мощных плечах помощника прокурора.

«Всем угодил. Для всех товару доставил! » — думает про себя Макушин со светлой ноткой в душе и громко объявляет:

— Господа! Прошу всех желающих осмотреть на полках поступившие книги. После чего будет чаепитие и наш томский пиит Африкан Голь-Перекатный прочтет свои последние творения.

Все неспеша подымаются со своих мест и растекаются по торговому залу. Шелест страниц плывет из угла до угла, то там, то здесь слышатся восторженные голоса. Верно, пронзительно верно кто-то из мудрецов сказал: среди чудес человеческого разума, может быть, самое удивительное чудо — книга. В Томске почитают эту истину как молитву, а уж даль-то какая от древних и великих городов российских… Вот и попробуй рассуди, откуда и почему подобное берется.

От Макушина разошлись чуть ли не в полночь. Шубников заспешил к дому Аграфены Степановны. Едва завернул за угол макушинского магазина — навстречу Ефрем Маркелович. Ах, какой быстрый! И когда он успел опередить Шубникова?! А ведь с виду тяжел и вроде неповоротлив, медвежековат даже.

— А я поджидаю тебя, Северьян Архипыч. А ты вот он, тут как тут. Ну, братец мой, не раз и не два доводилось мне слыхивать у Петра Иваныча граматеев-говорунов, а уж ты всех превыше. Петр Иваныч душа добрая, козявку зазря не обидит, вокруг него увиваются и стоящие люди и трепачи первостатейные. Ну слышал ты этого Голь-Перекатного… Стихари его — муть зеленая. Убей меня на этом месте, а я ни одного слова не запомнил. То ли дело — Некрасов. До печенок пронзает, и слеза на глазах кипит… А Макушин что? Он сам-то понимает, что стоит Голь-Перекатный. Пятак в базарный день, а, вишь, приходится ладить и с этой шантрапой, чтоб все было как у больших хозяев в Петербурге. Да и видел сам, как клюют на него эти особы из гимназии. Прямо жаром пышут, как печи голландские…

«Что ему надо? Зачем все это он говорит мне? » — обеспокоенно подумал Шубников, но, вспомнив, как почтителен был с Ефремом Маркеловичем сам хозяин, раздумчиво ответил:

— Я не столь резок в оценке творений Голь-Перекатного, Ефрем Маркелыч. Все-таки он поэт местный, конечно, самодеятельный. Куда ему до наших классиков! Но вот что учтите: благородство, истинное благородство его чувств. Как он трогательно описал бродягу, ночующего под лодкой, тоску его матери в бедной деревенской избе… Нет-нет, Ефрем Маркелыч, искорка есть в нем, что ни говорите.

Было темно и душно на улице. Лампа уличного фонаря угасала. Шубников с трудом различал лицо Ефрема Маркеловича, а как хотелось посмотреть в его синие глаза. Что же он задумал? А то, что задумал, — это несомненно. Такой человек в пустую слов тратить не будет. Шубников еще больше от этих размышлений напрягся, сверлил взором темноту, ждал чего-то недоброго от нового знакомца.

— А бог с ним, с Голь-Перекатным! Может быть, и в самом деле он с искоркой, как ты сказал. Пусть себе строчит галиматью всякую. Вреда особого нет, ну ж на том спасибо. Я хочу тебе, Северьян Архипыч, о другом сказать. Ты приезжай ко мне в Подломное. Приезжай, как будет поближе к осени. По нашим местам в эту пору сухо, солнечно с утра до вечера. В тайге все поспело — и орех, и ягоды. Дичь сама в руки идет, что боровая, что озерная. И рыбалка, куда с добром! Приезжай! Книга — дело головоломное, от них и свихнуться можно. И я тебе уже поспособствовал зараньше. Самому Петру Иванычу говорю: «Ты, Петр Иваныч, старшого-то намерен ли по тракту пускать или при себе намерен держать? » Он сказал: «С какой же стати все время его при себе держать? Непременно в поездку по тракту отправлю, коли сам не откажется». Надобно, говорит, школам и библиотекам моим ревизию навести, как и что там? Не раскуривают ли мужики книги, не обижают ли учителей, в достатке ли еды у них, у бедных. Все ведь люди-то нищие, у другой учительницы к зиме и обуться не во что и плечи прикрыть нечем. Он заботливый, Петр Иваныч, сам из таких вышел. А уж ты, Северьян Архипыч, доволен будешь. Домик у меня в Подломном просторный, а еще заимка поблизости есть. Там совсем божий рай. Есть где дух перевести и телесами отдохнуть…

Ефрем Маркелович так горячо зазывал Шубникова к себе в гости, что тот с облегчением подумал: «А я-то вообразил черт знает что! А человек-то ко мне с почтением, с добром. И отчего я такой мнительный?! »

— Спасибо, милейший Ефрем Маркелыч. Коли будет заделье по хозяйскому повеленью — не откажусь, любопытствую посмотреть в натуральном разрезе сибирскую тайгу. Заманчиво! — Шубников поймал в темноте руку Ефрема Маркеловича, крепко пожал ее.

— Ну да я еще разок-другой объявлюсь. Петр-то Иваныч, дай Бог ему здоровья, еще одну школу на тракте решил построить. А мое дело — хоть десять! Топоры у моих плотников вострые, всегда наготове. Таким Макаром до встречи, Северьян Архипыч. Я-то раным-рано, по холодку уеду, чтоб до жары подальше проскочить. — Ефрем Маркелович исчез в темноте, и только скрип его сапог в галошах долго еще доносился из тьмы деревянной улицы.

Нет, положительно Петр Иваныч Макушин Христов человек! Служить у него было одно удовольствие. Он никого не унижал, ни перед кем не старался выставить свое тезоименитство, был достаточно строгим в делах, но любил и посмеяться, пошутить — порой и сам над собой. С Шубниковым держался настолько учтиво, почтительно, что временами казалось, что не он, Макушин, хозяин — голова всему предприятию, а наоборот — Шубников.

В конце августа опять заявился в Томск Ефрем Маркелович, как всегда громогласный, пышущий здоровьем, в неизменных сапогах с галошами, в тройке с плисовой поддевкой, в шляпе пирожком.

Петр Иванович закрылся с ним в своем кабинете. Долго о чем-то они разговаривали один на один, а потом хозяин позвал Шубникова.

— На совет просим, Северьян Архипыч, — сказал Петр Иванович, озабоченно поглядывая на Шубникова. Тот медленно вошел, с тревогой думая: «Уж не провинился ли я в чем-нибудь? »

Макушин придвинул стул, пригласил старшего приказчика присесть:

— Плануем вот с Ефремом Маркелычем как робить дальше. (Шубников уже заметил пристрастие хозяина к некоторым местным словечкам: не «работать», а «робить». ) Получилось, Северьян Архипыч, что благодаря вашему прилежанию книг и учебных пособий за эти недели мы продали в два раза больше, чем в прошлый год. И потому хочу я построить не одну школу, как замышлял, а сразу две: в Большой Дороховой и в Малой Жирове. Ефрем Маркелыч прибросил и говорит: куда так ловчее со всех сторон…

— Еще бы! — воскликнул Ефрем Маркелович. — И лес получается дешевле, и кирпич с железом обойдутся дешевле, и плотники уступят. Все-таки как-никак не один дом рубить — два. Ну а с переездом из деревни в деревню я им подмогу. Дам двух коней, две телеги… Даю слово, Петр Иваныч, на будущую осень пойдет детва в школы.

— Уж постарайся, Ефрем Маркелыч! До кой же поры плодить будем неграмотных. Сибиряки-то чем хуже других? Им тоже свет нужен.

— Похвальные заботы, Петр Иваныч. Люди не забудут ваши старания, — тихо сказал Шубников, понимая, что хозяин не ищет для себя в новом начинании никакой особой корысти.

— И непременно, Северьян Архипыч, библиотеки при школах откроем. Книг по сто в каждую библиотеку пошлем. Пусть и дети, и взрослые читают на здоровье для просвещения ума своего.

— С сего дня и начну откладывать книгу за книгой, Петр Иваныч.

— А что ж! Почему бы и нет? Но тут еще одно заделье к вам имеется, Северьян Архипыч. Надо бы проехать до этих сел, посмотреть, где школы-то рубить. Ефрем Маркелыч содействия просит, говорит: «Ум хорошо, а два лучше». Что, если вам проехать теперь же? Погода стоит ясная. Гнус на полях притих, морозцы уже случались. Кстати, денька три-четыре у Ефрема Маркелыча погостите. Тайгу настоящую посмотрите, утомление от книг сбросите. Я-то уж как люблю этот товар. А чуть на складе пересижу — в глазах рябит и в голове кружение…

— А я уж как рад буду оказать почтение! — бурно воскликнул Ефрем Маркелович.

— Премного благодарен, Петр Иваныч. Сказать откровенно — горячо любопытствую на тайгу посмотреть, да и по тракту еще подальше проехать. Говорят он, тракт-то, от Томска далее прозывается Иркутским?

— Именно так, Северьян Архипыч, — подтвердил Макушин. — Отправляйтесь к делу, а мы с Ефремом Маркелычем еще тут кое над чем помаракуем.

Шубников встал, слегка поклонился и поспешил оставить купца наедине с подрядчиком.

Всю дорогу от Томска до Подломного Ефрем Маркелович Белокопытов рассказывал о тракте, по которому они ехали. Шубников слушал насупившись, втянув голову в худые плечи. Да и как иначе отнестись к рассказам, если за каждым происшествием смертоубийство, а то и два-три, погибель душ человеческих.

Здесь вот почту с деньгами варнаки подрезали. Тут вот в лесочке сноха свекра зарубила, чтоб его капиталом от торговли в городе завладеть. Вон в тех листвягах партия арестантов охрану перебила, разошлась по белу свету, кто куда желает. А тут вот в логу шайка разбойников царев обоз с золотом подломила. Отсюда и деревня получила свое необычное название — Подломное. Было отчего Шубникову поникнуть головой. Но чем дальше ехали, тем чаще по перелескам мелькали добротные дома хуторов под новыми тесовыми крышами, с плотными высокими заборами дворов, украшенными резьбой воротами. От этих хуторских усадеб навевало уютом и смирением. «Благостно тут живут, мирно, как-то не верится, что по тракту душегубство», — думал Шубников.

— А что, Ефрем Маркелыч, по хуторам не разбойники прячутся? — полюбопытствовал Шубников, когда неподалеку от дороги, в березняке, мелькнули постройки.

— Упаси боже! Живут тут мужики. Гнут хрип от темна до темна. Кой из землянки в дом переберется, сто шкур иной с себя сдерет. А варнак, он пришлый, с Сахалина, из Нерчинска, с других каторжных мест. Вырвется на волю и дуреет, как застоялый конь. Шалый народишка до безумия! Многие так всю жизнь и проводят: сегодня сбежит, а завтра его обратно гонят под конвоем с бритой головой!

— Вот и на Барабе Петр Иваныч кресты мне показывал.

— По всему Сибирскому тракту кресты, Северьян Архипыч. От Владимира до Тихого океану. Тракт, как жила — вся кровь по нему течет — и людишки, и товары. Жизнь тут сильно непричесанная. А что делать?

— Ах ты, матушка-Россия! Все-то в тебе на свой манер! — вздохнул Шубников.

Перед деревней Подломное местность заметно переменилась. Лес стоял темный, густой — пихта да ельник. Береза кое-где, прижатая к самой дороге, как сиротка.

Тракт побежал куда-то под откос, все вниз, вниз, будто в пропасть. Напахнуло из леса гнилью, в глаза бросилась прозелень в болотах. Даже как-то померкло голубое небо.

— Уж как сумрачно! — не удержался Шубников, неясно представляя, как тут можно было «подломить» обоз с золотом.

— А сейчас переменится! — бойко утешил его Ефрем Маркелович. Он прикрикнул на коней. Замахал ременным бичом.

И вправду, вскоре местность стала меняться. Дорога запетляла в гору, темный лес отступил, переменились и запахи — потянуло с полей медистым настоем белоголовника и иван-чая.

От силы через полчаса Шубников увидел широкую равнину, по которой тянулась длинная-предлинная улица из крепких бревенчатых домов.

— Вот мы и дома, Северьян Архипыч. Чуточку отвернем в сторонку, и тут как тут мое гнездо.

Усадьба Ефрема Маркеловича Белокопытова — на отлете от деревни. На крутом берегу желтеет на красном кирпичном фундаменте крестовый дом с пристройкой в два этажа.

Дом новый, в светлых смоляных каплях, не успевших еще почернеть от дождей и ветров. Над крайним окном доска, а по ней выжженная витиеватая надпись: «Белокопытов Ефрем Маркелович с сыновьями». Прямо как в городе, у заправского купца, да только сие — претензия, не более того, а может быть, мечта, выраженная столь откровенно и грубо. Далеконько еще Ефрему Маркеловичу до гильдии, но вправду сказать, живет справно, особо не тужит, надеется на большее.

Кони остановились у ворот круто, чуть не вышибив их головами и копытами. Коренной пегий жеребчик заржал тонким, радостным голосом. Из глубины двора послышалось ответное ржание: мать-кобылица, по-видимому, признала своего давнего сынка, откликнулась на его известие о прибытии с дальней дороги протяжным рокотком: го-го-го!

— Эй, Харитон, открывай ворота! Ты что там заснул, чё ли?! — закричал Ефрем Маркелович зычно, повелительно. Собаки во дворе, заслышав голос хозяина, залаяли пуще прежнего, завизжали от подобострастия, от преданности, коей измен не случалось. Хозяин платил за это щедрой кормежкой, лаской, свободой от цепей на целую ночь.

Как крылья большой птицы взмахнули створы ворот, распахнулись настежь, и открылся взору продолговатый двор: трехэтажный амбар с клетью, рубленая из толстых бревен конюшня, стойло для коров с печным подогревом, хлев с загоном для овец. А в самой глубине двора навес, забитый телегами, санями, кошевками. А за двором через открытую калитку виден огород, речка, у спуска к ней баня с трубой — баня «по-белому». Харитон — рослый мужик, с черной цыганской бородой, кинулся к лошадям, но хозяин остановил его:

— Перво-наперво, Харитоша, поклажу в дом снеси. Этот чемодан барина в «покой» на втором этаже, а эти ящики и коробка ко мне в «кабинетную». И потом скажи Устинье, пусть-ка баньку протопит, пропылились мы изрядно с Северьяном Архипычем.

— Все, все справим, Ефрем Маркелыч, — забормотал Харитон и, схватив длинными руками чемодан, ящики, коробки, заспешил в дом, покряхтывая от натуги.

А только не успел дойти до крыльца — навстречу сама Устинья — высокая, дородная женщина, с раскрасневшимся лицом, в цветастой кофте, в юбке с оборками, в фартуке со вшивкой по подолу. Харитон передал просьбу хозяина относительно бани.

— А я как знала, что вот-вот подъедет Маркелыч. Воду еще в обед в баню натаскала и каменку дровами заправила. — Устинья погремела коробком со спичками. Увидев с хозяином чужого человека, услужливо склонила голову: — Нет ли чего еще унести, Маркелыч?

— Сам захвачу. Баньку поскорей изготовь. А где ребятенки-то, Федотовна?

— А где ж им быть? В поле! Опять, видать, с учительшей бабочек ловят. Уж ее медом не корми, а дай погоняться за стрекозами, — со смешком сказала Федотовна.

— Ну и пусть себе! Кому забава, а кому и наука. — Ефрем Маркелович как-то значительно, с поощрением посмотрел в незакрытые ворота на широкую поляну, заросшую пожелтевшим уже разнотравьем, где гуляли его дети с учительницей. И Шубников понял этот взгляд, его смысл. «Вот и дети есть, и учительница при них. Уж не такие мы темные, хотя и живем в тайге». Так перевел сам для себя этот взгляд подрядчика Шубников.

— Мы первым делом окупнемся, Федотовна, а уж потом обед подавай.

— Дак ясное дело, Маркелыч! — воскликнула Федотовна и бойко заторопилась в калитку, к бане.

Пока происходил этот разговор, Шубников стоял возле тележки, приглядывался к людям, о которых он не имел ни малейшего представления. Да и о самом-то Белокопытове много ли он знал? Твердо только одно — живет в деревне. По договору с Макушиным строит на его благотворительные капиталы школы для крестьянских детей. Ну еще то, что умен, грамотен, любит книги, посещает сборища томских грамотеев у Макушина; нетороплив в движениях, сметлив; располагает к себе с первого взгляда, потому что отменно красив целомудренной, нетронутой еще годами красотой, как молодое дерево на холме, к которому тянется глазами каждый проезжий и прохожий.

Про себя Шубников пожалел, что прошло столько времени его службы у Макушина, а он ни разу не расспросил купца о Белокопытове. Да уж теперь было поздно жалеть об утраченной возможности, пора было идти в дом. Ефрем Маркелович стоял рядом, учтиво приглашал пройти вперед на отдельное крылечко широкооконной двухэтажной пристройки. Оказавшись в доме, Шубников не мог не удивиться. Все тут было на городской манер. Верх пристройки, куда провел его Ефрем Маркелович, делился на две комнаты. В первой — рукомойник, диван, стол с тумбами, стулья, полированные лаком. Во второй комнате — деревянная кровать, прикрытая белоснежным покрывалом, столик с лампой под абажуром, книжный шкаф со стеклянными створками. Чуть ли не во всю длину стены. Книг, правда, пока маловато, полки не полностью заполнены, но, видать, это дело будущего.

— Вот тут, Северьян Архипыч, и располагайся как дома. Никто тебя тут без надобности не потревожит, — сказал Белокопытов, видя что гостю очень понравилось его временное прибежище.

— А вид-то какой, вид, господи! — кинулся Шубников к окну, через которое виднелась река, берега, поросшие кедрачом, поля в редких перелесках и горизонт, подернутый позолотой по сине-голубому небу.

— Ну и хорошо, что тебе по нраву, Северьян Архипыч, — не скрывая радости, сказал Ефрем Маркелович. — Прибирайся пока, потом сходим в баньку и пообедаем или поужинаем чем бог послал.

Шубников, оставшись один, принялся открывать чемодан, щелкнул замками. Только взялся за пижаму, вдруг по стеклу окна промелькнула тень, будто птица пропорхнула в стремительном полете. Шубников выпрямился, чтоб посмотреть в окно, и застыл с поднятой рукой.

Перед домом был бугорок, посредине которого стоял обыкновенный столб в железных обручах и с веревками, спускавшимися от крестовины с самой макушки.

«Качель! “Исполином” у нас называется», — вспомнил свое детство Шубников.

Не сразу увидел он от кого выпала на стекло тень. У «Исполина» суетились человеческие фигуры. Две из них были детские, а одна женская. И дети, и женщина, вздев на себя длинные веревки, бегали вокруг столба, подскакивали, подобрав ноги, повисали на веревках. На женщине парусила юбка, развевались ее волосы, белели голые ноги. Она криком поторапливала детей, старалась их догнать, но, догоняя, придерживала себя.

Вдруг дети что-то заметили у дома, резко остановились, и Шубников услышал их возгласы:

— Тятенька приехал! Гостинцы привез!

Возможно, дети увидели в окне самого отца. Они кинулись через поляну, мимо колодца к дому. Это были два белобрысых мальчика с выгоревшими на солнце волосами, так похожих друг на друга, что Шубников не смог бы сразу различить их. Было им лет по восемь, может быть, чуть больше.

— Тихо! Тихо! Тятенька никуда не девается! — кричала вслед детям женщина, стараясь нагнать их.

Теперь Шубников увидел ее в полный рост. Она была высокая, гибкая, со светлыми, распущенными по плечам и спине волосами, в длинной синей юбке, в белой кофточке с короткими рукавами. По тому, как ловко бежала она, как раза два легко прыгнула через какие-то ямки, Шубников понял, что она не просто женщина, а девушка, должно быть учительница детей, та самая, о которой Федотовна сказала, что ее медом не корми, а дай погоняться за стрекозами.

Мальчики вскарабкались на забор и вмиг скрылись во дворе. А девица потопталась у того места, где ее подопечные скрылись, подошла к калитке и неспеша вошла в нее, прибирая рукой рассыпавшиеся волосы с плеч.

«Откуда ее сюда Бог принес? » — почему-то с сочувствием к ней подумал Шубников и пожалел, что не успел рассмотреть ее лица.

По дороге из Томска Ефрем Маркелович немало рассказывал Шубникову о своей жизни. Вот уже три года Белокопытов жил вдовцом. Жена умерла во время родов. Ждали оба дочку, а получилось — ни дочки, ни жены. Обе умерли друг за другом — дочка на седьмой день после рождения, жена — на двенадцатый после родов. Случилось и у ребенка, и у матери какое-то страшное воспаление, даже томские профессора, светилы в своем деле, не помогли.

По округе Белокопытова знали многие, люди сочувствовали его горю. Некоторые, правда, утверждали, что жизнь его вдовцом не протянется долго: мужик видный, состоятельный, характера ровного, да и есть куда привести новую жену, есть к чему приставить ее в доме. А что касаемо невесты, то желающих соединить с ним свою судьбу было хоть отбавляй в каждой деревне, и в самом Томске, в купеческих семьях.

А только не угадали люди. По спешке своей к умозаключениям, по легкомысленной болтливости нагородили околесицу.

После беды с женой замкнулся в себе Белокопытов, зачастил в церковь, рубил на косогоре за деревней часовню, осветил ее благочинный в честь пресвятой Ксении, именем которой была наречена супруга Ефрема Маркеловича.

А тут как-то по зиме еще произошел случай, который снова возбудил всех но округе: Ефрем Маркелович привез из Томска молодую учительницу обучать грамоте и воспитывать близнецов сыновей на манер богатых городских семей.

Ну уж тут так людишки развязали языки, что по всему Иркутскому тракту пошел звон-перезвон: «Маркелыч-то, подрядчик, новую супружницу из города привез, видать, побрезговал нашей деревенской бабой. Ну, что говорить, красив собой мужик, да и деньжонки хорошо прилипают к рукам».

А только и на этот раз прикусили языки охочие до всяких сплетухов трактовые краснобаи. Учительница поселилась не в доме Белокопытова, а на деревне у лавочника Охрамея Переплеткина. На какое-то непотребное сожительство хозяина с учительницей и намека не возникало.

Утром, не в самую, конечно, рань, когда прилежные хозяйки спешат с подойниками доить коров, а часок-другой попозднее, учительница шагала к дому Белокопытова с книгами под мышкой. В обед она возвращалась на свою квартиру, а вечером снова шла в белокопытовский дом, чтобы забрать мальчишек и увести их на прогулку в кедровник, на луга или на берег реки.

Так что хоть лопни, а не складывались сплетухи о Белокопытове и учительнице.

Когда Ефрем Маркелович и Шубников вернулись из бани, у Федотовны все было готово для гостевания.

Стол заставлен кузнецовским фарфором: тарелки, салатницы, миски, половники. А запахи смородинного листа, хрена, маринованного гриба так и щекочут ноздри, проникают до горла, катят слюну по языку до самых губ.

«Мастерица Федотовна, мастерица. В бане квасом с медом угощала, теперь закусками хочет поразить, каких ни в Питере, ни в Москве днем с огнем не сыщешь», — подумал Шубников и опустился на стул, любезно пододвинутый Ефремом Маркеловичем.

— А не позвать ли, Северьян Архипыч, Виргинию Ипполитовну разделить с нами, мужчинами, общество? — застенчиво взглянув на Шубникова, сказал Ефрем Маркелович.

У Шубникова чуть не слетел с языка вопрос: «Извините, а кто сия Виргиния Ипполитовна? », но он вовремя сдержал себя.

— Пожалуйста, Ефрем Маркелович, как вам угодно… Я рад… — смутился за свое промедление с ответом, про себя подумав: «Может быть, ее так зовут — Виргиния Ипполитовна, учительницу его сыновей».

Белокопытов велел кухарке сходить во вторую половину дома, позвать учительницу к столу, но, едва та направилась в дверь, как он поспешно вскочил и опередил ее:

— Управляйся, Федотовна, тут. Сам схожу.

Он вернулся буквально через две минуты, и на круглом лице его светилась улыбка:

— Придет сейчас, Северьян Архипыч. Придет! — Белокопытов бережно переставил стопку тарелок с края стола поближе к месту, предназначенному учительнице. Сел, нетерпеливо посматривая вокруг: все ли, мол, в порядке.

И она действительно не заставила себя долго ждать. Двухстворчатая дверь осторожно открылась, и она вошла левым плечом вперед, навстречу бронзоватому предзакатному свету, лившемуся в окна.

Шубников мгновенно окинул ее взором, отметив, что и теперь его впечатление осталось таким же, как при виде ее в окно пристройки. Она была высокой, гибкой, быстрой в движениях.

Светло-русые волнистые волосы были теперь собраны под гребенку-заколку, пересекавшую голову от уха до уха. Карие глаза смотрели упрямо, но с грустной усмешкой, как бы говорившей каждому встречному: «Уж не вздумайте о себе придумки рассказывать. Знаю я, все про тебя знаю». Это усмешечка чуть настораживала постороннего. Насторожила она и Шубникова в первый миг. Но стоило ему посмотреть на Виргинию Ипполитовну еще раз, как эта усмешечка спряталась, и лицо ее, краснощекое, приветливое, сияло белозубой улыбкой. Шубников встал, поднялся и Белокопытов.

— Ну вот, Виргиния Ипполитовна, — это мой гость, Северьян Архипыч. Служит у Петра Иваныча главным помощником. Прибыл в наши края из самого Петербурга.

— Здравствуйте, Северьян Архипыч. Спасибо вам, что приехали к нам из такой дали. Может быть, и новости столичные привезли? А меня зовут Виргиния Ипполитовна, фамилия Францева. Ехала учительствовать за двести верст от Томска, да вот Ефрем Маркелыч перехватил с его сыновьями заниматься. — Она пожала руку Шубникову ощутимо, твердо, почти по-мужски. Голос у нее был четкий, громкий и на лице не отразилось ни скрытого волнения, ни обычного в таких случаях смущения от встречи с незнакомым человеком.

По натуре Шубников был робковатым, застенчивым. Все-все в жизни представлялось ему более сложным, чем получалось на самом деле. И сейчас, перед приходом сюда учительницы, он успел-таки поволноваться: «Уж как я буду перед ней выглядеть? Достойно ли? »

Ее спокойствие, простота тона, располагающая улыбка, а особенно крепкое рукопожатие словно волной смыли эти беспокоящие толчки его смятения.

«Самостоятельный человек! Без дамских всхлипов и сладостей… Господи, помоги мне, грешному», — пронеслось в голове Шубникова.

Не скрыл своего волнения и Ефрем Маркелович. А уж он-то умел в любом обществе быть самим собой. Ан нет. Тут и его самоуверенный голос дрогнул чуток.

— Присаживайтесь, Виргиния Ипполитовна, к нашему столу, разделите с двумя одинокими мужчинами нашу скромную трапезу. — Бережно, даже с напряжением подыскивая слова, приветливо сказал Ефрем Маркелович.

По обыкновению Белокопытов обращался со всеми на «ты» — так сказать, за всяк просто, но тут, в присутствии заезжего столичного гостя, что-то не позволило ему быть с учительницей запанибрата. Он ни разу не оговорился, хотя и сыпал словами без удержу.

— Вот и хорошо, Виргиния Ипполитовна, что пришли посидеть с нами. Петр Иваныч так сказал: «Повози, Ефрем, Северьяна Архипыча по нашим просторам. Пусть посмотрит какая она, наша матушка-Сибирь. Зря на нее люди напраслину возводят, что она сплошной хлад и мрак». Не так ли, Виргиния Ипполитовна? Вы уж все-таки осмотрелись у нас за это время, кое живете в сибирских краях…

Виргиния Ипполитовна, склонив голову на бочок и исподлобья поглядывая то на Шубникова, то на Белокопытова, всплеснула руками, с перстеньком на мизинце. Перстенек был дорогой, с настоящим бриллиантом, а значил еще больше: я незамужняя женщина, я свободная как ветер, куда хочу, туда и лечу.

— Ах, Ефрем Маркелыч, уж как вы угодили мне своим приглашением! Сегодня так сумрачно на душе, одиноко. Хотела в потешных играх развеять грусть-тоску, но только на миг удалось это. Втихомолку чуть не поплакала… Извините, женские слабости… Слезы женщины, как роса, высыхают вместе с солнцем.

— Не мои ли баловники обидели вас? Построже с ними, Виргиния Ипполитовна… А то я вот им задам перцу!

— Ни-ни, Ефрем Маркелыч. Очаровательные мальчики. Я уже успела привязаться к ним. И не трогайте их, пожалуйста, без повода, — убежденно сказала Виргиния Ипполитовна и полуобернулась к Шубникову: — Как вы-то себя чувствуете, Северьян Архипыч? Не возникло ли желание побыстрее кинуться в обратную дорогу? — Виргиния Ипполитовна впервые посмотрела на Шубникова в упор, и взгляд ее широко открытых глаз был и ласков, и мягок, но и серьезен, даже вопросителен, как у священника на исповеди.

— Слишком мало еще живу в Сибири, Виргиния Ипполитовна, чтоб подвести какой-то итог. И к тому же представляете ежедневную работу. Она забирает и все силы, и все время. В душе не остается места для мечтательного взлета к новым надеждам, — сказал витиевато и косноязычно Шубников, и по тому, как вздрогнули брови у Виргинии Ипполитовны, понял, что слова его не понравились чем-то женщине. — Договор у меня с Петром Иванычем на два года. А как поживется — посмотрим, — поспевал добавить Шубников.

— Что там, в России, слышно, Северьян Архипыч? Вокруг чего кипят страсти? — со строгой ноткой в напевном голосе спросила Виргиния Ипполитовна. «Вот она какая! На политику поворачивает… Не силен я по этой части, а все ж от ответа не уйти», — с беспокойством подумал Шубников и нарочно неспеша, как бы примеряясь к собеседнице, сказал:

— Судя по всему, граф Лев Николаевич Толстой вышел на поединок с Двором. Число сочувствующих ему растет в огромных размерах.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 Следующая ⇒