Януш Вишневский 8 страница

Разве это не гениально? Ну сам скажи! Такая встреча современности и истории (я не имею в виду твой возраст – упаси боже! Меня всегда интересовали мужчины много старше, правда, чуть помоложе лемковских икон, но старше Интернета). То, что ты сидишь в комнате над иконами восемнадцатого века и щелкаешь по иконке двадцатого, а я нахожусь в деревянной хате и чувствую запах конюшни, и при этом мы с тобой разговариваем, это же… это просто феноменально.

Когда‑ то, когда я была младше, мне страшно хотелось жить в эпоху Людовика XVI. Все из‑ за французских книжек, которых я начиталась (в оригинале) во время учебы. То время ассоциировалось у меня с романтичностью, а я безумно романтична. Но и не только поэтому.

Внимание, внимание! Сейчас последует порция эксгибиционизма. Предупреждаю!

Ты не поверишь, это просто детские глупости, но это и из‑ за груди. Моя грудь идеально подходит для платьев, которые носили женщины в ту эпоху. А может даже, она немножко больше. (Раз в месяц в течение нескольких дней даже много больше. ) Мне казалось, что это прекрасное и возбуждающее ощущение, когда ты наблюдаешь, как вид твоей груди действует на мужчин. Но то были мои баснословные времена. Они давно прошли. Иногда мне кажется, что это было даже до Людовика XVI…

Сейчас я хочу жить только в это время. В наше. С Интернетом в музее и компьютером рядом с конюшней. С недавних пор я знаю, что это тоже может быть очень романтично…

Ты сделаешь несколько фотографий твоих икон? Особенно Луки? Ты доставил бы мне огромную радость…

P. S. Мы с мамой вчера перерыли коробки с пластинками, что стоят под кроватью. И я нашла! Я вспомнила, где она есть! Когда‑ то, еще до… до Интернета, я была в языковом лагере в Бещадах. В один из дней мы с французами поехали в этнографический музей в Санок. Французы обожают этнографические музеи‑ заповедники. Но некоторые были разочарованы. Отправляясь в Польшу, они думали, что вся она – один огромный этнографический заповедник.

В одном из залов были выставлены иконы (там их больше двухсот, но ты, наверное, знаешь это лучше меня). И среди них лемковские, какие есть у тебя в музее. Помню, я была очарована увиденным и в память об этом купила пластинку с церковной музыкой. Мужской хор «Октоих» – так он называется. Четырнадцать мужчин, которыми дирижирует пятнадцатый, исполняют православные церковные песнопения. Поют они так, что дух захватывает. Сперва мы прослушали пластинку с мамой. Потом я выключила свет, зажгла свечи, откупорила бутылку вина, закрыла глаза и… поплыла в кайфе. При исполнении двадцать четвертого фрагмента, последнего на пластинке, я ощущала себя как одна из тех святых дев на иконах. Я заслушалась. Чувствовала упоение. Вот только была я слегка под хмельком и полна эмоций, отнюдь не приличествующих святым девам.

А ночью мне снилось, что я засыпаю на ледяном полу монастыря вместе с монахами из фильма «Имя розы» и что ко мне подходит Шон Коннери, снимает рясу и укрывает меня ею. Потом мы молились вместе. Очень это была странная молитва. Он все время говорил: «Я недостоин», а я отвечала, дотрагиваясь до его лица: «Но скажи только слово». Сейчас сны у меня все насыщеннее, и я получаю от них все больше удовольствия.

P. P. S. Я хотела бы как‑ нибудь послушать этот хор с тобой вместе. Лучше всего у тебя в музее и сидя совсем рядом.

И опять то, что она написала, поразило его. Она удивляла именно такими неожиданными комментариями к событиям своей жизни. Временами она бывала предельно откровенна, кокетливо‑ интимна, даже чувственна. Как будто внезапно всецело поддалась эротике, окрашивающей остальные ее переживания. И при этом абсолютно неожиданно. Эти моменты он помнил куда лучше, чем остальные, потому что именно тогда Эмилия становилась радостной. Это случалось с ней редко. Большей частью в их разговорах преобладало настроение печали и меланхолии. Как‑ то она написала:

Вчера мне было грустно. Как раз перед нашей встречей. Совершенно беспричинно. Мне казалось, что даже небо плачет, заглядывая в окно моей комнаты…

Иногда Марцину приходила мысль, что, быть может, более всего их сближает одинаковое восприятие жизни – как состояния печали, что это нормально и с этим нужно примириться. «Счастье – это полная горсть воды, – написала она в ответ, когда он отважился спросить, когда в последний раз она была по‑ настоящему счастлива. – Я знаю, как быстро оно утекает сквозь пальцы и как трудно его удержать».

Не только этим она отличалась от Марты. Самое главное их отличие было – в мечтах. Марта принадлежала к тому типу людей, которые постоянно мечтают о путешествиях, чтобы восхищаться далекими звездами. Но он был уверен, что если бы какая‑ нибудь звезда вдруг упала во двор, по которому она ходит выбрасывать мусор, Марта была бы разочарована, равнодушно прошла бы мимо и тотчас же перестала мечтать о звездах. Временами ему казалось, что и людей она воспринимает как звезды. Значительным и достойным ее мечтаний было только далекое, исключительное, эксклюзивное и доступное лишь немногим избранным.

А вот у Эмилии – такое у него возникло впечатление – мечты исполнялись уже тогда, когда она выходила из дому. Порой он подшучивал над ее детским восторгом перед чем‑ нибудь абсолютно естественным и нормальным, например прогулкой, походом в кино или поездкой в театр в недалекую Торунь. Всякий раз она описывала это в мельчайших подробностях и всегда как огромное событие.

Внезапно музей, его работа, кульминационным пунктом которой прежде был ежедневный обход залов в четырнадцать часов, и неизменные, всегда одинаковые записи в амбарной книге обрели совершенно иное значение. У него появилось ощущение, что благодаря Интернету он теперь куда ближе к подлинному, а не виртуальному, как ему когда‑ то казалось, миру. Через некоторое время он отметил, что домой, в Бичицы, он приезжает только спать. И как‑ то в воскресенье после мессы Секеркова во дворе костела подошла к нему и с укором сказала:

– Темно у тебя по вечерам в доме, Марцинек. В корчме тебя тоже нет. И на горку к старой Секерковой ты давно не заглядываешь. А я бы для тебя яблочный пирог спекла… Видать, красивую нашел, да? – спросила она, громко рассмеялась и закурила.

Марцин часто задумывался, как выглядит Эмилия. То, как он ее представлял – с ее собственных слов, – в точности совпадало с определением Секерковой «красивая». Такая уверенность возникла не сразу. Каждый разговор с ней добавлял черточек к тому образу, который он творил. Они оба избегали описаний своей внешности. Ему, даже если не принимать в расчет внутреннюю стыдливость и робость, казалось грубым и пошлым задать ей впрямую вопрос, как она выглядит. Но это ничуть не мешало ему фантазировать на эту тему. Он старательно отлавливал отдельные слова и обмолвки, проскальзывавшие иногда в ее текстах. Как, например, упоминание о груди, которая подошла бы к платьям дам при дворе Людовика XVI. Он вылавливал такие фрагменты, терпеливо складывал воедино, а недостающее воображал, придумывал.

И в этом отношении Интернет представлялся ему слегка опасным. Насколько может соответствовать действительности образ другого человека, который рисует в своем воображении некто, по сути дела, слепой? Причем образ, созданный со слов этого другого человека. Образ крайне субъективный, хотя бы уже потому, что люди сами себя видят чаще всего совсем не такими, как они выглядят со стороны. И это относится как к их внешности, так и к поведению. Люди, как правило, считают себя лучше, привлекательнее, выше, стройнее; они уверены, что лысина у них меньше, грудь пышнее, живот не такой уж выдающийся, губы алее и пухлее, глаза больше и длиннее ресницы. И, говоря о себе, они всегда немножко приукрашивают. Ненамеренно, но приукрашивают. А когда в игре присутствуют отдаленность и анонимность, как в случае с Интернетом, и когда нет опасений, что в правильности описания можно убедиться воочию, то неосознанная маленькая ложь – хотя часто встречается сознательная, обдуманная, изощренная, коварная ложь – может быть гораздо причудливее и поэтому убедительнее. И этому парадоксу есть объяснение. Люди не хотят общаться в Интернете с обыкновенными, заурядными собеседниками. Им вполне достаточно соседей по дому, с которыми они встречаются в лифте и у мусорных баков, или коллег по работе, уже сто раз успевших рассказать о своем дачном участке. В Интернете каждый хочет найти кого‑ то красивого, обворожительного, парадоксального, не похожего на других, незаурядного человека. То есть такого же, как он сам. А если при этом он еще чувствует себя одиноким, то идет на такую встречу в Интернете, как на свидание с членом элитарного клуба или общества красивых людей. Люди забывают, что чаще всего это свидание «втемную» и возможно – если не повезет – с толстой наштукатуренной соседкой с первого этажа или с лысоватым сотрудником транспортного отдела, который вечно ковыряет в носу. Элитарный клуб красивых людей может оказаться клубом небритых, немытых, воняющих потом, любящих приврать поэтов в грязных, растянутых свитерах, нечищеных башмаках и с траурной каймой под остатками обгрызенных ногтей. И вот приходит член этого клуба на обговоренное в подробностях первое романтическое свидание с часовым опозданием; все, что он может предложить, – «Макдональдс» и ужин не при свечах, а за столиком у самой двери в туалет. С гамбургером и маленькой порцией картофеля фри. Вдобавок оказывается, что по нелепой случайности он «несколько дней назад» потерял работу, потому временно не при деньгах, так что приходится за него платить.

Поэтому слепой во время разговора находится в гораздо лучшем положении. В его распоряжении имеются два дополнительных чувства – слух и обоняние, а у незрячих они, как правило, обострены.

Слушая человека, очень часто можно по манере говорить, по тону или по мелодике голоса оценить его искренность. Распознать спесивость, пренебрежение, наглость, удивление, смущение, но также и неуверенность, скромность или робость. На экране же компьютера есть только буквы, слагающиеся в слова, и слова, составляющие предложения. Нет вздохов, шепота, волнения, заикания, внезапных пауз либо молчания, ускорения или замедления речи. Нет потока слов на одном дыхании, проглоченных концовок на вдохе или задержке дыхания после вопросительного знака. Отсутствует также запах интенсивно выделяющегося пота, сопутствующего страху перед разоблачением. Точно так же невозможно почувствовать запах духов. Глухой, безуханный и не дающий тактильных ощущений Интернет способствует фантазиям, но способствует также и вранью.

Однако Марцину казалось, что это может относиться ко всем, но только не к Эмилии. Он жадно продолжал складывать по кусочкам ее образ. И очень скоро заметил, что из этого целого, сотворенного его фантазией, возникает женщина, совершенно отличная от Марты.

Красота Марты была вызывающей. Она это знала и часто использовала. Когда они бывали вечерами в краковских клубах, он не мог не заметить, как заглядывают мужчины в ее низкое декольте, поскольку она всегда демонстрировала грудь, надевая открытые платья, блузки или джемпера.

– Если при первой встрече мужчина не запомнит, что я говорила, то при следующей сразу же вспомнит меня, увидев мои торчащие соски. Потому на первом свидании я редко говорю что‑ нибудь серьезное, – с иронической усмешкой ответила она, когда Марцин обратил ее внимание на специфические взгляды мужчин.

И при этом она часто жаловалась на – как она это патетически определяла – «безвинное бремя плотскости», которое определяет ее восприятие мужчинами. И не только ими, но даже женщинами. Марта утверждала: уже из‑ за того, что она осмеливается демонстрировать упругие торчащие груди и длинные ноги, и мужчины, и женщины не относятся к ней как к равноправному собеседнику. Мужчины во время разговора до такой степени поглощены мыслью, как бы ее обольстить, что это мешает им сосредоточиться. А женщины воспринимают ее как вызывающую самку, и это приводит к тому, что они с большим вниманием наблюдают за ней, чем слушают. А когда он предложил ей попробовать не слишком открывать бюст, не носить юбок, чересчур коротких или с длинными разрезами, она отреагировала отговоркой о «праве демонстрации женственности, которую некоторые путают с эксгибиционизмом».

Сейчас, вспоминая о «демонстрации женственности» Мартой, он пытается понять, не был ли он смешон, оттого что принуждал себя ждать того самого соответствующего момента. Он провел у нее всего одну ночь. На полу около ее кровати. Даже в ту ночь он не смог переступить границу. Границу чего? Уважения, робости, боязни отказа? Быть может, Марта еще больше его ждала, что он переступит эту границу? Может, своим поведением перед той ночью он давал понять, что является для нее скорее братом и другом, нежели потенциальным возлюбленным? Марта демонстрировала женственность и ему. Да, именно. Демонстрировала. Точно так же, как и всем другим мужчинам. А он не хотел быть «всеми другими». Он желал, чтобы своей женственностью она одаряла его одного.

Когда им случалось проводить вечера в ее квартире, бывало, что она оставляла дверь ванной открытой, а то и просила подать полотенце. Он входил с полотенцем, смотрел на нее обнаженную и торопливо возвращался в комнату. Не хотел, чтобы она заметила, как он часто дышит, как у него дрожат руки или что у него эрекция. Ни разу ему не пришло в голову раздеться и встать к ней под душ. Или хотя бы не стыдиться своего возбуждения, остаться с ней в ванной и пережить то, что могло произойти. Он помнит, что больше всего боялся разочарования и того, что у него ничего не получится. Он так долго мечтал об этом, воображал сценарии их первого любовного слияния, что сама мысль о том, что это может произойти вот так банально, в заполненной паром ванной при передаче полотенца, парализовывала его.

Потом Марта в коротком оранжевом халатике входила в комнату, садилась в кресло напротив, закрывала глаза и неспешно расчесывала мокрые волосы. Она не обращала внимания на то, что всякий раз, когда она поднимала руку с расческой, поясок развязывался все больше. Через некоторое время она сидела с открытыми животом и бедрами. На груди поблескивали капли воды, которые она счесывала с волос. Тогда он нервно вскакивал и подходил к полке с книгами, чтобы стоять к ней спиной.

Даже сейчас, после стольких лет, он не до конца уверен, делала ли это Марта намеренно, чтобы спровоцировать его наготой и дать понять, что она не будет противиться, или то были очередные эпизоды ее игры в «демонстрацию своей женственности».

Эти сцены в ванной комнате Марты для него до сих пор неоднозначны. Когда‑ то он беседовал об этом с психиатром из Катовице. Она говорила о типе мужчин, которым свойственна подобная неуверенность. И назвала это ученым термином «синдром архетипа матери». Он помнит это до сих пор, потому что сразу же посмотрел в энциклопедии, что означает этот самый «архетип». Она считала, что у некоторых мужчин образ матери настолько силен и так доминирует, что они убеждены, будто порядочная женщина асексуальна и испытывать к ней желания сексуального характера означает унизить ее. И потому даже самая сильная любовь к такой женщине не может обрести плотского завершения.

Но он не был согласен с психиатром. Он желал Марту. И желание это, кроме всех прочих оттенков, было также и сексуальным. И вовсе не считал, будто в плотском его желании есть что‑ то, что может ее унизить. И лишь хотел, чтобы она отвечала ему взаимным желанием и выражалось оно не только искушением наготой, которое он не мог однозначно истолковать. И чтобы исполнение этого желания было самым важным событием в их отношениях, а не просто банальным использованием подвернувшейся возможности. Он хотел услышать от нее слово «люблю». И в мечтах во всех подробностях выстроил этот великий момент.

Быть может, то была его самая большая ошибка в отношениях с Мартой. Наверное, он слишком подробно все мысленно срежиссировал, не оставив места для спонтанности, для отступлений от своего сценария. Может быть, вместо того чтобы постепенно, шажок за шажком узнавать ее и выстраивать их отношения, ему нужно было в какой‑ то момент предпочесть секс, который резко сокращает путь и позволяет сразу осуществить близость?

Сейчас, когда он думает об этом, все чаще приходит к выводу, что просто безмерно идеализировал Марту. Любя недоступную женщину, он выстроил иллюзию, что она единственная, исключительная и таких больше нет. И оттого что она осталась для него недоступной, она могла навсегда остаться для него идеалом.

А вот Эмилию он не представлял себе в ситуациях, в каких оказывался с Мартой. Даже в его фантазиях она неизменно оставалась одетой. Ее красоту, по крайней мере до сих пор, он не ассоциировал с наготой. Но Секеркова была права. Его занимала «красивая женщина». И он был уверен, что красивая.

***

Интернет не только свел его с Эмилией. Он сблизил его также с родственниками. Марцин не помнил в своей жизни такого времени, кроме детства, когда бы он так часто общался с братьями. В Бичицы они приезжали, после того как разъехались по всей Польше, только по большим праздникам. Когда мать болела, они иногда писали ей письма. Все, за исключением Адама. Для нее каждое такое письмо было огромным событием. Марцин из ее рассказов знал, что происходит у братьев. А когда мать умерла, письма прекратились. Но вот Каролина радостно оповестила всех, что «у дяди Марцина теперь в музее есть Интернет», и очень скоро он стал получать мейлы от братьев.

Первым отозвался Адам из Лодзи. Увидев имя и фамилию брата в поле отправителя. Марцин безумно обрадовался. Но, прочитав письмо, испытал только злость и разочарование. Если бы не подпись «Твой брат Адам», он подумал бы, что это реклама охранной фирмы, оправленная компьютерной рассылкой или секретаршей. Адам на двух страницах официального письма предлагал как можно скорее заказать у него «ультрасовременную охранную систему» для музея. Он расписывал, в какой страшной опасности всю ночь и большую часть дня находятся бесценные иконы и как они будут защищены, чуть только Марцин установит современную и сверхнадежную, а также «проверенную и протестированную систему охраны фирмы, которая одна из немногих в стране имеет сертификат ISO 9002». В своем бесстыдстве он дошел до напыщенной буффонады – напоминал об «ответственности за сохранность объектов культуры, доверенных твоему попечению». И добавлял, что никогда этого не делает, но брату предоставит большую скидку, а также усиленно уговаривал так организовать конкурс, чтобы «не было сомнения, кто должен его выиграть».

Марцин держал листки с отпечатанным текстом и поверить не мог, что это написано родным братом. Первый контакт с Адамом после смерти матери, и тот, как назойливый коммивояжер, продающий пылесосы, рассказывает какую‑ то ерунду об интегрированных ноктовизорах, укоряет в недостатке ответственности и при этом без всяких околичностей склоняет к непотизму и явному жульничеству. И ни одного вопроса о Бичицах, о могиле матери или хотя бы про горы.

«Пустота, абсолютная пустота», – подумал Марцин, сминая листки с мейлом.

Но зато теперь он знает, что у брата есть сертификат ISO 9002. Интересно, кому он дал на лапу, чтобы получить его?

У Адама всегда были проблемы с выражением чувств. Даже мать знала, как трудно его наказать. Наказание имеет смысл только тогда, когда оно хоть в малой степени чувствительно для наказываемого. Также и награда имеет смысл, только если она доставляет радость, является отличием, поводом для гордости. Адама трудно было наградить, а еще труднее наказать. Он не выказывал никаких чувств. Даже на похоронах матери казалось, будто случившееся ему глубоко безразлично и пришел он только потому, что этого требует традиция. Он исполнял обязанность. В детстве он никогда не прижимался к матери, не целовал ее, не пытался сблизиться с братьями.

Марцин в период страха «после Марты» читал все, что мог, о мозге и эмоциях. И однажды наткнулся на интересное описание. Оказывается, многие люди не способны переживать и тем более выражать эмоции, и это в определенном смысле болезнь, называемая алекситимией. Ею болеют бедные и богатые, старые и молодые. Причем мужчины гораздо чаще, чем женщины. Типичный алекситимик не видит никакой разницы в том, чтобы принести жене цветы или выдать ей деньги, чтобы она сама их купила. Алекситимик не признает любви, точно так же как африканский пигмей не сетует на холод снежных сугробов. Когда Марцин прочел об этом, то сразу же вспомнил героя книги Макса Фриша «Homo Faber». Это образцовый алекситимик, который у постели умирающего дорогого ему человека способен лишь на цитирование статистических данных о смертности.

Адам просто идеально соответствовал этой модели. Бичицы должны гордиться! Не только у вырождающейся Америки, сидящей на прозаке и виагре, есть свои алекситимики. В Бичицах тоже такой есть. Но шутки в сторону. «Алекситимия, страшно мудреное, ученое слово, – подумал Марцин, – способно объяснить и оправдать странную эмоциональную холодность брата, но не наглость, спесь и презрение к другим людям. Особенно к женщинам».

***

Примерно за месяц до отправки этого мейла Адам неожиданно посетил его в Бичицах. Была суббота. Марцин проснулся оттого, что кто‑ то щекотал ему пятки. В первый момент он повернулся на другой бок, решив, что это утренний сон перед пробуждением.

– Братик, а ты очень легкомысленно живешь, – услышал он голос над ухом и ощутил водочно‑ чесночный выхлоп.

– Адам! Ты что тут делаешь? – испуганно воскликнул он, садясь на постели.

– Как что? Возвращаюсь к истокам счастливого детства. Хочу продемонстрировать Малгосе свои корни. Одного корня ей уже недостаточно, – расхохотался Адам, похлопав его по щеке. – Но ты, братик, очень легкомысленно живешь. Я открыл дверь тем же ключом, который взял с собой, уезжая в Канаду. С той поры прошла целая эпоха, в мире случились три войны, а замок все тот же. Где электроника, где камеры слежения, где хотя бы овчарка, которая облаяла бы нас? Живешь на вилле и не можешь поставить новый замок! Неправильно, братик, неправильно! Сделай мне заказ, и мы тебе такую систему безопасности соорудим, что даже ветер не проберется в дом. Малгося, – обратился он к девушке, стоящей в дверях, – познакомься с Марцином, моим младшим братиком. Если попросишь, он расскажет тебе о церковном искусстве и электрических кабелях.

Девушка, робея, подошла к кровати и протянула ладошку лодочкой.

– Здравствуйте, – произнесла она с деланой улыбкой. – Простите, что мы вас разбудили. Я говорила Адасю, что надо подождать и приехать позже.

Прикрываясь одеялом, Марцин пожал ей руку и сказал:

– Ничего страшного. Сейчас поставлю чай. Вы завтракали?

– Малгось, сооруди нам какую‑ нибудь закуску, – тоном приказа произнес Адам. – Холодильник даже в деревне находится в кухне, но ты и сама это знаешь, правда, малышка? А Марцин тем временем натянет брюки и станет как новенький, – заржал он, вытаскивая из кармана пачку сигарет.

Девушка молча вышла в кухню. Через несколько секунд там послышалось звяканье посуды.

Малгосе было двадцать три года, она заочно училась на педагогическом в Лодзинском университете, а в фирме Адама зарабатывала деньги на учебу, на квартиру и на новые юбки и блузки. А то, что у нее оставалось, отсылала в деревню родителям. У Адама она работала на объектах, потому что некоторые фирмы хотят обслуживания телефона даже ночью. Как‑ то раз он включил камеру, подключенную к Интернету, и увидел, что Малгося, вместо того чтобы сидеть и не отрываясь смотреть на телефон, совершенно голая мастурбирует перед собственной камерой, установленной на экране монитора. Никогда до сих пор не видел он таких больших грудей и при этом таких упругих, что они буквально стояли торчком. На следующую ночь он поехал на тот «объект», прихватив записанную накануне кассету. Когда пойманная «с поличным» Малгося оделась, он, зевая, выслушал историю про «жениха, по которому она так скучает и который, возвратившись из Англии, женится на ней», после чего продемонстрировал ей кассету.

– Вот так, Марцинек, началась наша любовь с Малгосей, – рассмеялся Адам, поднимая рюмку.

Они разговаривали за столом. То есть говорил Адам. Марцин слушал и время от времени выходил в кухню показать Малгосе, где лежат вилки и где находится горчица, потому что «Адась все любит с горчицей».

После возвращения из Канады Адам даже собирался остепениться. Кася, на которой он женился в Торонто, после того как она получила развод, – очень порядочная женщина. За десять лет она скопила хорошие деньги. Они вложили их в ювелирку и создали Канаду на улице Петрковской в Лодзи. Но в наше время заниматься ювелиркой – дело рискованное, и потому они с коллегой «из органов» перекинулись «на охранку». Охранка – это не ювелирка, но сейчас такие времена, что охрана всем нужна, так что прибыли от нее больше, чем от колечек да сережек на пупок. Кроме того, если бы не охрана, так и Малгоси бы у него не было. А ему нужна Малгося. А также кредиты. Без кредитов нет ни развития, ни конъюнктуры. А если нет развития, то все стоит. Ну, не все. У него, например, при слабой конъюнктуре не стоит.

На Касю грех жаловаться. Она работящая, экономная и непривередливая. О ребенке заботится. Обед всегда на столе, за внешностью следит, хотя на кремы, надо признать, тратит слишком много, но рубашки всегда выглажены, обувь каждое утро сверкает, ну и в налоговом ведомстве воды из клюва не выпустит. Только вот чувств к нему не питает. То есть питает, но не так, как он хотел бы. Она феминистка. Религиозная феминистка. И притом из Сувалок. А ее мать из Ополя. Такие хуже всего. Когда он с ней, значит, хочет в постели, то слышит, что он относится к ней как к «сексуальному объекту». Извините, а как же к ней еще относиться в постели? Как к святому образу?

Он ничего не имеет против феминисток. И против религии тоже. И не считает, что женщина, вечно беременная, должна хлопотать в шлепанцах на кухне. И никогда он не относился к женщине как к резервуару для спуска спермы. Но вот мороженое она должна уметь делать. А для Каси мороженое – это все равно что в Северной Корее. Кто там слышал о мороженом? Малгося совсем другое дело. Только Малгося – это не женщина на постоянно. Груди у нее обвиснут, прежде чем она научится гладить рубашки и выписывать накладные. Она и посуды‑ то не помоет, если в кухне нету мойки. И не подмоется, если нету ванной. Про таз она никогда не слышала. Придет время, когда его больше, чем оральный секс и стоит ли у него при этом, будет интересовать, стоит ли на ночном столике рюмка с сиропом. Кроме того, он знает, что Малгося приехала с ним сюда не для того, чтобы вернуться в места его детства и полюбоваться горами. На горы она глянет. Ясное дело, глянет. Но мельком. Ее куда больше интересуют бутики в Закопане. И совершенно правильно. Женщина должна получать вознаграждение за секс, потому что она больше рискует. Он ей даже на подвенечное платье даст, когда вернется ее жених из Англии. Он всегда платит за свою эрекцию. Касе много лет уже платит. Впрочем, женщины уже меньше его интересуют. Все они одинаковые. Когда‑ то ему казалось, что женщине, чтобы пойти с кем‑ то, необходимы чувства. А сейчас ему все больше кажется, что необходимо только подходящее место…

Ну а вообще все идет помаленьку. Вот сейчас он просто заболел «Морганом». Отличная машина. Английская. Но она не для того, чтобы на ней ездить. Слишком маленькая, да и на польских дорогах можно себе задницу отбить. Ну и цыпочку на заднем сиденье не завалишь, потому что сиденье только переднее. Но когда такая машина стоит перед гаражом – это класс. Ни у кого такой нет. Даже в Варшаве. Он себе одну уже приглядел в Берлине. Он любит старые машины. И вообще все старое. Мебель, украшения, фарфор, картины и даже книжки. Нет, читать он не любит, но ему нравится, когда они стоят на полке в гостиной. Читает он только «Бесплатные объявления» и «Анонсы». Вот там настоящая жизнь. А недавно он нашел в Кракове в букинистическом то ли Квасника, то ли Арника или как там его[9]. Издание девятнадцатого века. Сторговался за полцены. Кася сказала, что даром. Все старое ему нравится. Кроме старых женщин. Это уж извините. Старение – это как болезнь. Такая же, как ревматизм или склероз. Если у женщины морщины или сиськи висят над пупком, это значит, она не следит за собой. Как только он заметит, что у Каси отвисают груди, он ее сразу отправит под нож. И неважно, сколько это будет стоить. Он может заплатить, чтобы у него в доме не бродила баба с двойным выменем.

А «Моргана» он купит. Машина уже дожидается его в Берлине. Нужно только выиграть еще несколько конкурсов. Ох, как он ненавидит эти конкурсы! Какой идиот их придумал? И так всем известно, что выигрывает тот, кто больше или быстрее подмажет. Он в принципе ничего другого не делает, только подмазывает, чтобы выиграть конкурсы. Хуже всего мелкие местные чиновники. Самые бедные. Из местных бюджетных организаций. Никогда не знаешь, не переплачиваешь ли ты им. Может, этот чиновник ждет пятьсот злотых, а ты ему отваливаешь целую тысячу. А если такому даешь двадцать тысяч, то он просто исходит слюной и радуется, словно его выбрали в «Большого Брата». Но что такое, в сущности, двадцать кусков? Последнее платье Малгоси стоило десять. Ну не совсем. Вместе с туфлями, чулками, новыми духами, бельем и ужином в «Купальне» вышло тринадцать. «Купальня»? Это такой ресторан, если свернуть с Петрковской. «Когда в следующий раз будешь в Лодзи, Марцинек, ты должен обязательно туда заглянуть». Ему этот ресторан показала Малгося. Она знает такие места. На втором этаже там есть комната с ванной. Когда выпьешь, закусишь и захочется покувыркаться с девицей, кельнер наполнит ванну, принесет полотенца, пену сделает, запрет комнату на ключ и не придет, пока сам не постучишь.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒