|
|||
Викентий Викентьевич Вересаев 6 страницаПоднял ко мне лохматое лицо, лукаво подмигнул и засмеялся. Кто‑ то пробежал мимо в темноту. – Ванька‑ а‑ а!! – Был Ванька, да уехал! Лохматое лицо подмигивало мне и радостно смеялось. Отовсюду звучали песни. В безмерном удивлении, с новым, никогда не испытанным чувством я шел и смотрел кругом. В этой пьяной жизни была великая мудрость. О, они все поняли, что жизнь принимается не пониманием ее, не нахождениями разума, а таинственною настроенностью души. И они настраивали свои души, делали их способными принять жизнь с радостью и блаженством!.. Мудрые, мудрые!.. Я звонил к Катре. – Дома Катерина Аркадьевна? Горничная удивленно оглядела меня. – Сейчас доложу. – Сходила и воротилась. – Пожалуйте! Катра вышла со свечкою в темную гостиную. Лицо у нее было странное и брезгливо‑ враждебное. – Вы одна… Я боялся, что у вас народ будет! Хотите, – пойдемте погуляем?.. Чудная погода! Катра пристально вглядывалась в меня. Вдруг она расхохоталась, как девочка. – Знаете, который час? – Н‑ нет. – Двенадцатый!.. И на дворе сырость, туман… Ха‑ ха‑ ха!.. Пойдемте… Только за город пойдем, там туман чистый… Она смеялась и не могла остановиться и, смеясь, поспешно одевалась. – Только вы мне много‑ много говорите и не смотрите на меня. Слышите, – не смотрите! Я сейчас всех выгнала от себя. Боже мой, какие скучные люди!.. И какая тоска!.. Вы много будете говорить? – А вам разве словами нужно много говорить? Мы все время много разговариваем, только не словами, – вдруг сказал я. Она перестала смеяться, быстро взглянула на меня. – Да‑ а?.. – И широко открыла глаза. – Идемте! Мутный туман затягивал поля, но на шоссе было сухо. Над городом тускло белело мертвое зарево от электрических фонарей. Низом от леса слабо тянуло запахом распускающихся почек. И я говорил, говорил. – …Алексея я нисколько теперь не жалею, его я почти не чувствую. Но я весь охвачен запахом трупного разложения, я никуда не могу уйти от него. И не могу уйти от вставших отовсюду сил. Неведомые, они везде, кругом, – в луче солнца, в гнили тумана, в моем теле. В душе темнота, наверху бессильною змейкою крутится сознание, и я с презрением смеюсь над ним. Но сейчас, – вот перед тем как прийти к вам, – вдруг в этой темноте заполыхал странный, мелькающий свет. С замиранием я вспомнил о вас и пошел к вам… Катра! Есть жизнь и для отверженных – для вас, для Алеши, для меня! Вашею мутною душою вы почуяли путь. Пусть сознание вздымается на дыбы и бросается назад, пусть гадливо трепещет, презирает и ужасается… Вперед, holla! Под ногами обрыв и черная ночь? Ну что ж! Вперед с зажмуренною душою. Там радости, которых не знают сидячие души. И миг полета стоит десятка лет. Я не замечал, что называю ее Катра. Большие глаза улыбались нежно и радостно. Пьяно‑ веселым вихрем все крутилось во мне, и я чувствовал – этому вихрю звучит в ответ странно насторожившаяся душа. – Я скажу, Катра. Мы очень мало с вами говорим, мы все время на ножах. Но что это такое? Уже давно я чувствую, что вы во мне, и я… да, и я в вас. И мы играем в прятки. Что еще говорилось? Не помню. Бессвязный бред в неподвижном тумане, где низом шел ласкающий запах весенних почек и мертво стояло вдали белое зарево. Не важно, что говорилось, – разговор опять шел помимо слов. И не только я чувствовал, как в ответ мне звучала ее душа. Была странная власть над нею, – покорно и беззащитно она втягивалась в крутящийся вихрь. Я, задыхаясь, сказал: – Темно. Дайте вашу руку. И мы шли. – Все еще нельзя смотреть вам в лицо? А я буду. Я взглянул в ее огромные насторожившиеся глаза. И темнота не мешала. В них мерцала радость покорной, отдающейся очарованности. Как будто я нес ее на руках, а она, прижавшись ко мне щекой, блаженно закрыла глаза. Я близко наклонился к ней. Вдруг Катра вздрогнула и быстро выдернула руку. – Послушайте, вы пьяны! От вас пахнет водкой!.. – Она с отвращением отшатнулась. – Какая гадость! Я смотрел на нее. Она повторяла: – Какая гадость! Злоба и гадливое отвращение вдруг охватили меня. Я пристально все смотрел на нее. – И вы раньше не знали, что я пьян? Неправда! Вы знали уж тогда, когда пошли со мною! – Я злорадно добавил: – Вы даже были этому очень рады, вы поэтому именно и пошли! – Гадость, гадость какая! Мне казалось, – всем напряжением воли Катра взмучивает в себе содрогающееся отвращение. Она отбросила взглядом мой презирающий взгляд и высокомерно сказала: – Проводите меня домой! И повернула назад. Мы шли и молчали. Было глухо. Было очень тихо от тумана. Катра быстро шла, опустив голову. В чаще леса что‑ то коротко ухнуло, рванулось болезненно и оборвалось, задушенное туманом. Вздрогнув, Катра пугливо оглянулась и пошла еще быстрее. Вдруг жалующимся голосом она сказала: – Я не могу так скоро идти! Как будто это я ее заставлял. Пошли медленнее. Катра робко вглядывалась в туман. Жалким, детским голосом она проговорила: – Дайте вашу руку. Мне страшно! Оперлась на мою руку и все с большим страхом оглядывалась. – Тут вдоль шоссе, трактиры, тут часто режут людей… Везде безработные, грабежи… У нас ночью по всей улице сняли медные дощечки с дверей и дверные ручки… Вчера опять была экспроприация на механическом заводе… Я злился. Катра вздрагивала, пугливо прижималась ко мне и деланным голосом повторяла: – Мне стра‑ ашно! Было неестественно. И все‑ таки делалось жутко. Теперь что‑ то из ее души заражало меня. Мертво выдвигались из тумана пригородные кусты, белесые от далекого зарева. Вздрагивали искривленные губы, бегали глаза. – Мне стра‑ ашно! Комедиантка! Все в ней деланно и преувеличенно – и боящийся голос и вздрагивания. Она нарочно вздрагивает, чтобы крепче прижаться ко мне. Это все она мстит мне за тогдашнюю поездку на тройках. – Что это?.. Аа… Аааа!!. С воплем Катра метнулась в сторону. Споткнулась о кучу шоссейного щебня и упала. Я бросился к ней. Корчась в усилиях воли, она глушила вопль, впивалась пальцами в осыпавшиеся камни. Вдруг голова неестественно согнулась. Подбородок впился в грудь. Тело медленно изогнулось дугою в сторону, скорченные руки дернулись и замерли. Вот так история! Она была без чувств. Я старался приподнять ее. Тело было странно негибкое, глаза закрыты. – Катерина Аркадьевна! Катерина Аркадьевна! Она неподвижно лежала с закрытыми глазами и вдруг тихо всхлипнула. Сильнее, все сильнее. Грудь дышала с хриплым свистом, как туго работающие мехи. Катра раскрыла глаза, в тоске села. – Боже мой, у меня все тело распухает!.. Нет воздуху, нечем дышать!.. Кто тут? Расстегните мне платье! Я неумело попробовал. Крючочки какие‑ то, кнопки… Она нетерпеливо оттолкнула мою руку, захватила ворот и дернула его, обрывая. – Куда воздух делся?.. Боже мой! О боже мой! На первом встречном извозчике я довез ее до дому. Слабая, разбитая и жалкая, она сидела молча. Пролетка остановилась у крыльца. Катра с ненавистью взглянула на меня и с колюще‑ холодным вызовом сказала: – Вы думали, я чего‑ нибудь испугалась? Вовсе нет. Ничего я не боялась. И, не простившись, пошла к крыльцу.
Ну да! Ведь я же ждал, давно ждал этого! Я ждал – и нечего ужасаться! Уж два месяца назад я похоронил его. О господи!.. Ремонтные рабочие рано утром подобрали на рельсах за сахарным заводом его раздавленный труп. Голова нетронута, только с одной ссадиной на лбу, в редкой бородке песок и кровь. И на бледном, спавшемся лице все было это странное выражение, как будто он притворяется. Хотелось растолкать его, сказать: – Ну, будет же, Алеша! Перестань! Ведь это слишком мучительно! И он быстро поведет головою и, притворяясь, будто вправду был мертв, с деланным удивлением раскроет глаза. Но средь лохмотьев пальто, в черно‑ кровавой массе легких, белели и выпячивались лопнувшие ребра, из срезанных наискось бедер сочилась ярко‑ алая, уже мертвая кровь, и пахло сырым мясом.
Вечером, воротившись от Маши, я сидел в темноте у окна. Тихо было на улице и душно. Над забором сада, как окаменевшие черные змеи, темнели средь дымки молодой листвы извилистые суки ветел. По небу шли черные облака странных очертаний, а над ними светились от невидимого месяца другие облака, бледные и легкие. Облака все время шевелились, ворочались, куда‑ то двигались, а на земле было мертво и тихо, как в глубокой могиле. И тишина особенно чувствовалась оттого, что облака наверху непрерывно двигались. Опять все кругом было необычно, опять давно приглядевшееся выглядело новым и странным. От поля медленно шла по улице темная фигура, смутные тени скользили по земле, в теплом воздухе пахло распускавшимися березовыми листочками… Вот, – этот человек идет, охваченный думами, и не спрашивает себя, – его ли это думы в его голове? И тени сосредоточенно ползут и не подозревают, что они – только безвольное отражение облаков. Скромно‑ горделиво стоят березы, окутанные свежим и чистым ароматом молодости. Чего гордиться?.. И только в тишине кругом чуялось сознанное миром безмерное, несвержимое рабство свое. – Константин Сергеевич, вы? – нерешительно спросил из тишины женский голос. Я вздрогнул. Посреди улицы неподвижно стояла Катра. – Как вы здесь? Катерина Аркадьевна! Она медленно подошла к окну. Лицо под широкими полями шляпки казалось бледным. – Это от поля вы сейчас шли? – Да, я в поле гуляла… За архиерейской дачей… Катра облокотилась о подоконник, подперла щеку рукою в светлой перчатке. Она была сосредоточенно‑ задумчива, глаза светились. Я пристально смотрел на нее. – Вам странно? – Она равнодушно помолчала. – Я хотела после тогдашнего проверить, трусиха я или нет… Ничего. Только заблудилась… Ох, не люблю трусов!.. Ямы какие‑ то пошли, сваленные бревна. У меня револьвер с собою. Удивительно, тишина какая. Жутко, слышно, как тишина звенит в ушах. Иду я за казачьими казармами, – в полыни кто‑ то слабо и глухо ворчит, кто‑ то пищит жалобно. Остановилась. В темноте через дорогу проползло что‑ то черное, пушистое, длинное, и все ворчит, и ушло в крапиву. И там долго еще ворчало и жалобно пищало. Что это? Она нервно повела плечами. – Хорек, должно быть. Мышь поймал. – Если уж правду говорить, я ужасно испугалась! – Она доверчиво улыбнулась и с детскою гордостью прибавила: – А все‑ таки овладела собою, даже шагу не ускорила… – Вы знаете, Алешу поезд раздавил. – Что‑ о? Катра быстро подняла голову. Она молча смотрела на меня большими, спрашивающими глазами, и мои глаза ответили ее взгляду. – Так, вот что… Катра понурилась и стала ворошить концом зонтика осколок кирпича. Вдруг она решительно и взволнованно сказала: – Константин Сергеевич, откройте мне дверь, я зайду. Я отпер калитку. Освещая сенцы спичками, ввел Катру в комнату. Она нетерпеливо смотрела, как я зажигал лампу. – Расскажите, как случилось… Поподробней!.. – Что рассказывать? Я ничего не знаю. Позвали к куску растерзанного мяса, спросили: " Узнаете? " – " Узнаю…" Сказал: " Он поехал с пассажирским поездом номер восемь, любил стоять на площадке, должно быть, свалился…" И сошлись с ним ложью, – в жилетном кармане у него нашли билет. Маше он еще третьего дня сказал, что едет в Пыльск. Катра, наклонившись вперед, в ужасе слушала. Я сел на кровать и стиснул голову руками. – О господи, пускай, пускай! Слава богу, наконец кончилось!.. Какая мука!.. Я замолчал. Катра не шевелилась и все как будто слушала. – Вы знали его старшего брата? – спросил я. – Он тоже убил себя, отравился цианистым калием. Проповедовал мировую душу, трагическую радость познания этой души, великую красоту человеческого существования. Но глаза его были водянисто‑ светлые, двигались медленно и были как будто пусты. В них была та же жизненная пустота. И он умер, – должен был умереть. Доктор Розанов говорит, на всей их семье типическая печать вырождения… Встало Неведомое и ведет людей, куда хочет!.. Страшно, страшно! Как будто в каком‑ то сне, Катра глухо отозвалась: – Страшно! Она подошла к окну. По серебристо‑ светящемуся небу по‑ прежнему ползли черные облака, и удивительна была эта сосредоточенная жизнь на небе над глухо молчащей землею. – Забытая небом земля, – сказала Катра. Мы долго молчали. Катра повернулась спиною к окну. От полей шляпки падала тень на ее лицо, но мне казалось: я вижу его с широко открытыми, светящимися глазами. Как будто она, насторожившись, жадно прислушивалась к чему‑ то внутри себя, чего не могла расслышать. Мне вдруг стало странно: зачем она здесь и зачем молчит? Катра бессознательно застонала слабым, протяжным стоном – смутным и тоскливым, как стонут спящие люди. Она вздрогнула от своего стона, очнулась и презрительно повела плечами. – Пойдемте в его комнату… Я хочу посмотреть, – коротко сказала она. Мы вошли. Катра с острым любопытством медленно оглядывала кровать Алексея, печку с полуоткрытою заслонкою, за которою виднелись сор и бумага. На гвоздике у двери висел старый пиджак Алексея, теперь сиротливо‑ ненужный. Катра смотрела на дверь. – А вокруг косяков вся штукатурка осыпалась… Так все и осталось, как вы тогда дверь выломали. Стоял синий угар… Она говорила как в бреду. Она как будто тянулась душою в этот воздух, насыщенный смертью, – тянулась жадно, извилисто‑ страстно. И замолчала. И я замолчал. За окнами была та же тишина. До меня донесся странно‑ тихий шепот: – Вам не кажется, что сейчас все кругом умерло? Сердце стучало, в груди была дрожь. Я нахмурился и резко ответил: – Не понимаю, что вы говорите. Катра медленно подошла к окну и стала смотреть на улицу. – Как тихо! Как тихо! И ни одного огонька нигде… Смерть разлилась на все и все охватила, и только мы одни. Это удивительно… Можно кричать, вопить, стрелять, – никто не услышит… И умереть… Она счастливо вздохнула. У меня сердце стучало все сильнее. Я смотрел на нее. На серебристом фоне окна рисовались плечи, свет лампы играл искрами на серебряном поясе, и черная юбка облегала бедра. Со смертью и тишиною мутно мешалось молодое, стройное тело. Оно дышит жизнью, а каждую минуту может перейти в смерть. И эта осененная смертью жизнь сияла, как живая белизна тела в темном подземелье. Мы молчали. Мы долго молчали, очень долго. И не было странно. Мы все время переговаривались, только не словами, а смутными пугавшими душу ощущениями, от которых занималось дыхание. Кругом становилось все тише и пустыннее. Странно было подумать, что где‑ нибудь есть или когда‑ нибудь будут еще люди. У бледного окна стоит красавица смерть. Перед нею падают все обычные человеческие понимания. Нет преград. Все разрешающая, она несет безумное, небывалое в жизни счастье. Душный туман поднимался и пьянил голову. Что‑ то в отчаянии погибало, и из отчаяния взвивалась дерзкая радость. Да, пускай. Если нет спасения от темных, непонятных сил души, то выход – броситься им навстречу, свиться, слиться с ними целиком – и в этой новой, небывало полной цельности закрутиться в сумасшедшем вихре. Прерывисто дыша, я подошел к окну. Я близко подошел к ней и тяжело, решительно сказал: – Катра! Сейчас же уходите отсюда! Слышите? Катра повернулась ко мне. Она беззвучно смеялась, счастливо смотрела и качала головою. В тени шляпки глаза мерцали смутными, далекими огоньками, как светляки в лесном овраге. Я быстро охватил ее плечи и крепким поцелуем приник к щеке. Катра слабо вскрикнула и рванулась. – Константин Сергеевич, что это вы? Я хищно целовал ее, я ломал ей руки и отводил их от тела. – Константин Сергеевич!.. Боже мой!.. Конста… Была немая борьба. Гибкое, сильное тело извивалось, пуговицы и застежки трещали. Вдруг Катра перестала биться. Она слабо застонала – тем же тоскливым стоном бредящего человека. Жестоким поцелуем я припал к нагому плечу. Катра рванулась. Вихрем взвилась острая, безумная радость. Никогда нигде ничего не было, было только дерзкое, непозволенное, неслыханное в человеческой жизни счастье. – Погоди, что это… Ах да! Катра вынула из кармана револьвер. Она обняла мою шею рукою, крепко прижала к себе. Другой рукой покрыла плоский, блестящий револьвер. Грозно‑ веселый свет безумно лился из ее глаз в мои. – А если я сегодня же убью тебя и себя? – Пускай!
В комнате еще чувствуется весенне‑ нежный запах ее духов. Воспоминание о безумной ночи мешается с мыслью о растерзанном трупе Алеши… Ну что ж! Ну и пускай! У косяка двери с осыпавшеюся штукатуркою висит на гвозде старый пиджак Алеши. Заношенный, с отрепанными рукавами. Рыдания горькой жалости схватывают грудь. Здесь стояла и она, прекрасная, охваченная смутным бредом смерти. Но она не вспомнила о револьвере. Ушла и даже забыла его на столике. Лежит он, тускло поблескивая, грозный и безвредный. Обманом была украдена радость, кончилась мелко и неполно. А Алеша вчера утром стоял в кустах за сахарным заводом. Чуть брезжила зеленоватая заря. Блестящие струи рельсов убегали в сумрак. Со впавшими решительными глазами он стоял и вслушивался, как рельсы тихо рокотали от далекого поезда, несшего ему смерть.
Тщательно и горячо они обсуждали содержание завтрашних речей. Наташа всю ночь с женою Дяди‑ Белого вышивала майские флаги. Ее бескровное лицо посерело, но глаза светились еще ярче. Я решительно отказался выступать завтра, – очень расстроен смертью Алексея, в голове каша, не сумею связать двух слов. И было мне безразлично, что Перевозчиков иронически улыбался и ясно выказывал подозрение, – не попусту ли я трушу. Со смутною завистью я прислушивался. Что‑ то важное для них, огромное и серьезное. А у меня в душе все ссохлось, и жизнь отлетела от того, о чем они говорили. Были только истрепанные слова, возбуждавшие тошнотную скуку.
Я увидел под сознанием непроглядную темноту и увидел мои мысли – призраки, рожденные испарениями темноты. Некуда уйти от нее. И призраки меня не обманут – темные ли они, или светлые. Не обманут, а теперь уже не испугают. Пускай мутный сумрак души, пускай ночные ужасы и денная тоска. Зато в полумертвом сумраке – слепяще‑ яркие, испепеляющие душу вспышки. Перенасыщенная мука, недозволенное счастье. Исчезает время и мир. И отлетают заслоняющие призраки. Смейся над ними и весело бросайся в темноту. Только там правда, неведомая и державная.
|
|||
|