Лимонное сердце 3 страница

Быстренько сделав уборку туалета и зала, Тояма сел перед старым пианино, стоявшим в углу. Пианино было наполовину сломано. Тояма, умудряясь не нажимать на эти клавиши, пытался показать Садако придуманную им мелодию.

Садако, стоя сбоку от Тоямы, сначала молча слушала, но потом, втиснувшись на его стул, положила и свои пальцы на клавиши. Они не только сыграли в четыре руки, но даже кое‑ как смогли согласовать звуки.

Садако говорила, что не училась правильно играть на пианино. Однако есть одна мелодия, которую она может сыграть без нот. Грустная мелодия, она помнит ее на слух, хотя забыла название. Тояма поднялся и, в свою очередь, зайдя за спину Садако, слушал ее исполнение.

Она, неуверенно удерживая левой рукой аккомпанемент, правой наигрывала мелодию. Получалось плохо, однако ее игра была наполнена странной силой. Не иначе как Садако, обладая актерским талантом, хорошо чувствовала и музыку.

Его порыв невозможно было остановить. Белая шея, закрытая длинными волосами. Садако быстро откидывала правой рукой свисающую на глаза челку и снова возвращала пальцы на клавиши. Изящные движения рук. От всей ее фигуры исходило невыразимое обаяние, в котором смешивались очарование девушки и зрелая красота женщины.

Тояма краем уха слышал, что в труппе есть несколько старших актрис, которые считали Садако неприятной женщиной. Для женских глаз чужой шарм являлся особенно неприятным. Тояма был не в состоянии сдерживаться и отдал себя на волю возрастающих чувств к Садако.

Тело само по себе придвинулось, и руки потянулись к ней.

— Садако...

Тояма, произнося ее имя, хотел заключить ее сзади в объятиях, прильнуть лицом к ее лицу, обращенному к пианино. Однако Садако повела себя так, будто у нее на спине имелись глаза. Она быстро отклонилась от его рук, поднялась со стула, развернулась и обняла Тояму. Он не был готов к такому проявлению чувств. Конечно, он боялся, что она не примет его любовь. Конечно, ему в голову приходили мысли об отказе и последующем унижении. Но о таком он и мечтать не мог.

За свою двадцатитрехлетнюю жизнь Тояма общался с несколькими женщинами. Однако он никогда не испытывал такого наслаждения, которое он получил в объятиях Садако. Они касались лбами, прижимались друг к другу губами. Если бы за ними кто‑ нибудь наблюдал, он бы посчитал их объятия не непристойными, а чистым проявлением юных чувств.

— Я люблю тебя с тех пор, как встретил.

Когда объяснился Тояма, Садако ответила:

— Я люблю тебя.

Это признание сорвалось с ее губ.

Тогда непонятно, что, собственно, означала эта сцена? Тояма в бешенстве скрежетал зубами. Он хотел выскочить и оторвать Сигэмори от Садако. Его преследовала безумная фантазия: они целуются каждый раз, когда их лица скрываются за стеной. Сигэмори, которому в этом году должно было исполниться сорок семь, имел большой успех как постановщик и как драматург и пользовался влиянием в театральных кругах. И своими действиями он мог навредить не только себе, но и Садако. Грудь Тоямы разрывалась от досады, но он старался сдержать себя.

Свыкнувшись с тем, что он видит их вдвоем, и немного успокоившись, Тояма заметил, что выражение лица Сигэмори не такое, как всегда. Взгляд сгорающего от любви, который он бросал на Садако в зале для репетиций, изменился на взгляд, выражающий только одержимость. Он совершенно был не похож на себя. Его лицо покраснело, глаза налились кровью, он тяжело дышал. Иногда Сигэмори делал жест, будто сдавливал свою грудь.

Пока он смотрел на них, у Тоямы начала появляться надежда. Со стороны казалось, что Сигэмори действует один, а Садако парирует его нападки. Может, все‑ таки ее слова не были ложью.

Однако сразу после этого Садако сделала то, во что невозможно было поверить.

Садако, спрятанная в тени стены, потянулась к Сигэмори и прижалась губами к его губам.

Сигэмори, несколько удивленный, отстранился от поцелуя Садако и воззрился на нее широко открытыми глазами. Наверно, Садако делала не то, на что рассчитывал Сигэмори.

При этом Тояма почувствовал, что изумление, написанное на лице Сигэмори, проступает и на его лице. Тояма тоже вытаращил глаза и пристально уставился в спину Садако.

Действия Садако на этом не закончились. Она внезапно протянула правую руку к бедрам Сигэмори, который с изумлением наблюдал за ней, положила ее туда, где находилась мошонка, и взяла в руку его яички. Затем, будто играя мягким мячиком, она два‑ три раза помассировала их.

Сигэмори отпрянул и мученически скривил лицо, по которому пробежала тень замешательства. Казалось, он вот‑ вот заплачет... Сигэмори начал падать. Может, терял сознание? Пошатываясь, он прислонился к стене, его грудь сильно вздымалась. Одной рукой он давил себе на грудь, другой поглаживал шею, ловил ртом воздух — ему было настолько тяжело дышать, что это можно было легко прочесть по выражению глаз.

... Что с ним?

Тояма, позабыв о ненависти, почувствовал сострадание к Сигэмори. Сейчас они оба были в одинаковой растерянности. Оба не понимали смысла поступков Садако. Почему она внезапно сама его поцеловала да еще и схватила его яички? Совершенно непонятно. Для нее, наверно, в этом был какой‑ то смысл.

Не обращая внимания на приступ Сигэмори, Садако отделилась от стены и внезапно обернулась к Тояме. Казалось, будто она с самого начала знала, что он там. Их отделяло около двадцати метров. Она смотрела на него не так, будто только что заметила, а мгновенно сосредоточила на нем взгляд. Совершенно так же, как тогда, когда Тояма собирался обнять ее, играющую на пианино, сзади. Великолепное движение, которое невозможно было объяснить только хорошей интуицией.

Садако встретилась взглядом с Тоямой и с торжествующим видом подмигнула ему.

... Я все понимаю.

Сообщали ее глаза. Однако что она понимает?

Садако, так и не дав разгадки на множество вопросов, решительно и целеустремленно исчезла в коридоре, ведущем в гримерную.

Глаза же Сигэмори ничего не видели. Обратив вверх пустой взгляд, он не обращал внимания даже на Тояму, который находился прямо перед ним.

Мгновение спустя, придя в себя, Сигэмори, пошатываясь, толкнул дверь и протиснулся в фойе. Его худощавая фигура, казалось, была придавлена тяжелым грузом.

Потеряв их из виду, Тояма побрел в звукооператорскую.

Пленка подготовлена. Когда бы занавес ни открылся, проблем не будет.

Вскоре в громкоговорителе раздался дрожащий, выдающий волнение голос Сигэмори:

— Внимание, сейчас начнется второй акт.

Не только Тояма, который собственными глазами наблюдал разыгравшуюся сцену, все должны были обратить внимание на этот голос.

Второй акт генеральной репетиции уже начался, а Тояма никак не мог сосредоточиться на своей работе. Хотя он постарался проверить, записан или нет посторонний звук на пленке, увиденная сцена не выходила из головы. Невозможно было справиться с мощным потоком чувств — ревность, гнев, изумление, беспокойство, — бурлящим в его душе.

Прошло примерно полгода, как Тояма и Садако открыли друг другу свои чувства. Когда никого поблизости не было, они обнимались, целовались, обменивались нежными словами, но дальше этого, сколько бы Тояма ни просил, отношения не развивались. Однако Тояму это устраивало. Он объяснял самому себе, что помехой к развитию более близких отношений являлся ее юный возраст — ей только восемнадцать, — наоборот, он даже радовался ее неопытности. Тояма ни разу не усомнился в том, что Садако девственница.

Он был недоволен только тем, что Садако слишком сильно заботилась о том, чтобы их связь осталась незамеченной. Тояме это казалось чрезмерным.

Когда они находились вдвоем, Садако ясно давала понять, насколько серьезно она его любит. Но стоило оказаться рядом кому‑ нибудь из труппы, она начинала общаться с ним подчеркнуто холодно, и Тояма терзался беспокойством.

У Тоямы была сокровенная мечта — как бы близко ни находились приятели, чтобы она сидела с ним рядом и не сводила с него глаз. Ему надоело, что Садако игнорировала его при всех. Ее пренебрежение только усиливало желание обнимать ее и целовать.

С другой стороны, он понимал ее беспокойство: она не хочет, чтобы о них пошли пересуды.

... Я не хочу выставлять наши отношения напоказ. Это только наш секрет. И я хочу, чтобы ты его полностью сохранил. Хорошо? Никому не говори о нас. Обещаешь? Если нет, я потеряю тебя.

Несмотря на эти объяснения, Тояма никак не мог понять, почему необходимо держать это в тайне. Но после того, как увидел своими глазами ее поступок с Сигэмори, Тояму охватило некое подозрение.

Каждый в театральной студии собирался добиться успеха как актер. Садако особенно горела этим желанием. Но Тояму смущал ее агрессивный, холодный, презрительный взгляд на мир.

... Мир не так жесток к тебе, как ты думаешь.

Сколько раз он старался ее убедить в этом. Однако Садако не обращала внимания на слова Тоямы. Напротив, упрекая его в мягкотелости, предостерегала, словно была старше его: расслабишься — и тебе конец.

Заинтересовавшись этим, Тояма старался как‑ нибудь выведать, что же произошло у Садако в прошлом, но она каждый раз уклонялась от ответа.

Единственной целью в жизни Садако было стать знаменитой актрисой, чтобы торжествовать над обществом и царствовать над миром. Только таким образом она могла привлечь интерес общества к своей персоне.

Отсюда Тояма сделал вывод. Для того чтобы стать великой актрисой, прежде всего надо не упустить свой шанс. Что сейчас может предпринять Садако? Втереться в доверие к Сигэмори, обладающему в труппе абсолютной властью, и получить роль. Именно так выбор и пал на нее, она получила главную роль в этом спектакле. Для ученицы, примерно год назад поступившей в труппу, это потрясающе быстро.

... Каким способом?

Дальше Тояма не хотел думать. Силуэты мужчин и женщин у стены... Эта картина всплывала и исчезала, всплывала и исчезала, мучая Тояму.

Если принять это во внимание, становится понятной и причина, по которой необходимо скрывать отношения с Тоямой. Если узнают о любви Садако и Тоямы и в труппе поползут слухи, они, естественно, дойдут до ушей Сигэмори. Сигэмори не обрадуется его существованию, и, несомненно, шансы втереться к нему в доверие станут малы.

... Ей только исполнилось восемнадцать, и о ней еще не скажешь, девушка она или взрослая женщина, а она уже играет со мной?

Тояма обхватил руками голову в наушниках и на минуту отвел взгляд от сцены.

— Эй, Тояма, звонок! Забыл?

Из громкоговорителя раздался голос режиссера.

Вздрогнув, Тояма поднял голову. Кажется, он упустил тайминг. Тояма поспешно нажал на кнопку «play», раздался телефонный звонок. Уже немолодой актер, заполняя импровизацией затянувшуюся паузу, подождал один‑ два звонка и взял трубку. Теперь следовало остановить запись.

В целом все обошлось, однако режиссер злобно рявкнул:

— Дурак! Ты смотришь на сцену?!

— Извините, — немедленно выпалил Тояма.

— Будь внимательней!

— Слушаюсь.

Тояма вспотел и глубоко дышал. Непростительно. Ушел в себя, отвлекся от работы и всех подставил... Во всем виновата любовь к Садако.

... Вот дерьмо! Не зевай.

Он не выносил состояния, когда был неспособен контролировать свои чувства. До этого он считал себя волевым человеком, не дающим выход эмоциям. И все это из‑ за одной женщины.

Тояма покачал головой, стараясь отогнать непристойные фантазии, но все оказалось бесполезным. Пошла сцена, где появлялась Садако Ямамура.

Девушка в черном, которая показалась слева из глубины сцены молча встала позади мужчины средних лет, сердито разговаривавшего по телефону. Мужчина, почувствовав, что за спиной кто‑ то есть, прекратил говорить и обернулся. Свет на мгновение погас. Когда он снова включился, девушки в черном уже не было. Свет и декорации давали потрясающий эффект.

Мужчина, выпустив из рук телефонную трубку, только сейчас испугался призрака мертвой девушки.

Это была сцена, дающая ключ к разгадке спектакля.

Ее фигура показалась лишь на одно мгновение, и Тояма невольно позвал девушку в черном:

— Садако...

Он будто умолял вернуться человека, который показался на мгновение и скрылся. Тояма внезапно охватило дурное предчувствие, что в будущем Садако исчезнет так же, как со сцены.

... Эй‑ эй, не думай о плохом.

Тояма пристально уставился на сцену. Сейчас еще раз должна была появиться девушка в черном.

Теперь она вышла прямо из глубины сцены. Встав в центре, девушка в черном открыла рот, пытаясь что‑ то сказать. Однако свет снова погас. Сцена совершенно изменилась. Замысел состоял в том, что зрителям так и остается непонятным, что же хотела сказать в заключение девушка в черном.

Тояме захотелось изменить мизансцену, чтобы Садако, открыв рот, не остановилась на полпути, чтобы, не делая тайны ни перед кем, открыто заявила об их отношениях.

... Тояма, я люблю вас.

Как было бы замечательно, если бы эти слова услышали зрители. Если бы это перестало быть секретом, если бы об этом знали все, не было бы необходимости обниматься исподтишка. Если бы так случилось, какое бы он почувствовал облегчение.

Он хотел говорить о любви к Садако, никого не стесняясь. Он доставил бы эту информацию прямо в уши Сигэмори. Дал бы понять, что тот, кого любит Садако, — Тояма, а не Сигэмори. Если бы это случилось, Сигэмори не позволил бы себе дотрагиваться до нее.

Тояму охватило смятение. Нет, активные действия в безлюдном фойе совершила Садако, а не Сигэмори.

Оставив отзвук, девушка в черном исчезла со сцены. Она мало появлялась на сцене, но ее исчезновения, оставляющие атмосферу, что она здесь точно находилась, были действительно эффектными. Без лишних слов и, конечно, без слов прощания.

Однако на самом деле это было исчезновение, которого совершенно не хотелось.

Генеральная репетиция закончилась, замечаний почти не было, и всех поблагодарили за труд.

Когда из уст Сигэмори раздалось прощальное «всем спасибо», уже можно было свободно разойтись. Тояма испустил вздох облегчения. Он несколько раз допустил оплошность и переживал, что его будут ругать.

Казалось, Сигэмори отпустил всех пораньше не потому, что генеральная репетиция прошла успешно, а потому, что слишком устал. Собравшимся на сцене и зрительских местах актерам и персоналу, обслуживающему спектакль, Сигэмори, делая паузы после каждого слова, рассказал о своих впечатлениях и призвал всех стараться на публичных показах спектакля, которые начиная с завтрашнего дня будут идти три недели. У него был плохой цвет лица, он сидел, откинувшись на спинку стула, и никак не решался подняться.

Однако лица актеров выглядели воодушевленными от предвкушения завтрашнего дня.

— Всем спасибо.

Прощаясь, люди расходились по своим делам: кто собирался домой, кто еще продолжал репетировать. Главное, всем надо было уйти до двенадцати, когда театр закроют. В двенадцать часов охранник проводил проверку, и после нее оставаться в театре было нельзя.

Тояма еще раз поднялся в звукооператорскую студию, чтобы все убрать.

Итак...

Готовясь к завтрашней премьере, Тояма еще раз прикинул, что осталось несделанным.

Когда он проверял пленку на генеральной репетиции, его тревожили сложные чувства по отношению к Садако. Но липших записей не было. Тояма доверял своим ушам. Несмотря на переживания, он не должен был прослушать примесь странного звука. Если в наушниках никакого звука не заметил, то простые зрители и подавно не заметят.

... Да, кассетный магнитофон.

Тояма увидел на полке под столом кассетный магнитофон. К его корпусу были приделаны кожаные ремешки для переноски. Тояма потянул за них и вытащил магнитофон из глубины.

Это была самая новая модель. Повесив ремешок на плечо, его запросто можно было носить с собой, причем он был со встроенным микрофоном. Хочешь, например, записать звуки шагов на улице, берешь его, выходишь на улицу и записываешь, потом дублируешь на бобинный магнитофон и монтируешь запись.

Тояма вспомнил, что на этом магнитофоне была запись, которую не стоило давать никому слушать. Вчера днем, когда в зале для репетиций были одни ученики, у всех возникло желание поозорничать.

Заводилой, конечно, был Окубо. Окубо, совершенствуя коронный номер своего репертуара — звукоподражание, сказал, что хочет, записав голос, проверить свои успехи. Кассетные магнитофоны еще были редкостью, и Окубо, попросив объяснить, как им пользоваться, созвал приятелей.

Среди собравшихся, включая Тояму, были одни ученики, и Окубо начал демонстрировать свое мастерство. Сорвав одобрительные аплодисменты, Окубо перемотал пленку и, слушая себя, покатывался со смеху, критикуя свои промахи. Это оказалось еще смешнее.

Окубо, который в основном подражал голосам телевизионных ведущих, постепенно перекинулся на знакомых. Жертвами его насмешек стали актеры из основного состава труппы, у которых были характерные особенности речи. Более того, дошло и до режиссера Сигэмори, что делать было рискованно. Особенно трусливые проверили, нет ли в дирекции Сигэмори. Вот будет ужас, если он услышит!

Окубо искусно изобразил и тон Сигэмори, когда он делает замечания, и его занудную ругань за плохую игру, и даже его типичные фразы для соблазнения молодых актрис. Слушать то, с чем обычно приходилось сталкиваться, еще интересней, и концерт Сигэмори затянулся надолго, а магнитофон так и продолжал писать.

Кассетный магнитофон, на котором было записано все от начала и до конца, сейчас стоял перед Тоямой. Надо подготовить магнитофон для экстренных случаев на показах спектакля и поставить чистую кассету, чтобы можно было сразу ею воспользоваться. Однако запасной кассеты не было, и Тояма размышлял, что ему делать.

Кассета, на которой было записано, как все покатываются со смеху над Сигэмори, являлась безгранично опасной уликой. Если случится, что Сигэмори узнает об этом, дело одной бранью не закончится. Тем, кто слушал, еще ничего. А вот с Окубо неизвестно что случится.

Тояма решил стереть запись с кассеты.

Если включить запись при выключенном микрофоне, пленка снова станет чистой. Проверять, где и чей голос записан, было обременительно, и Тояма решил очистить ее целиком. Для этого требовалось сорок пять минут.

Тояма включил запись на кассетном магнитофоне и удостоверился, что пленка начала крутиться. Сейчас доказательства их забавы должны исчезнуть.

От нечего делать он бросил взгляд на сцену, где медленно прохаживались несколько актеров, проверяя мизансцену. На возвышении в центре находилась Садако Ямамура.

Садако, чтобы это выглядело убедительно, репетировала снова и снова сцену, где она открывала рот, собираясь что‑ то сказать перед тем, как гас свет. Что Садако могла сказать? Нет, не то. Была ли реплика Садако, так и не высказанная, в голове Сигэмори или нет? Если она существует, Тояма хотел бы услышать ее непосредственно от Садако.

Тояма приблизил лицо к окошку звукооператорской студии и сосредоточил взгляд на Садако.

Похоже, Садако опять заметила, что Тояма на нее смотрит. Перестав репетировать и опустив руки, она подняла глаза на Тояму. То, что сейчас их взгляды встретились, не вызывало сомнений у Тоямы.

В звукооператорской горел свет, и лицо Тоямы не должно было виднеться на фоне окна. По периметру сцены включили софиты, и там царила совершенно другая атмосфера, чем во время генеральной репетиции. Залитая белым светом Садако выглядела по‑ другому, даже цвет ее лица стал другим. Черное платье, ее сценический костюм, изменив оттенок, казалось непристойным — будто сквозь него просвечивало нижнее белье.

Садако спустилась со сцены в зрительный зал и направилась в сторону фойе.

... Садако идет в звукооператорскую студию.

Тояма мысленно представлял движения Садако. Сейчас она прошла фойе и спокойно поднималась по винтовой лестнице, ведущей сюда. Она совершенно не торопилась, ее шаги невозмутимы и медлительны, будто она его дразнит, изящны и легки.

Тояма стал с нетерпением ждать стука в дверь.

... Три, два, один, ноль.

В этот момент дверь без стука отворилась.

Проскользнув в комнату, Садако закрыла за собой дверь:

— Ты звал меня?

Вблизи Садако, одетая в сценический костюм, была обворожительна.

Тояма, даже не улыбнувшись, молчал. Он пытался изобразить на лице гнев, но как оно выглядело на самом деле, было не понятно. Садако, не обращая внимания на плохое настроение Тоямы, пересекла комнату, расставила алюминиевый складной стул и села.

Сделав вид, что только сейчас обратила внимание на все еще молчащего Тояму, она сказала:

— На что ты сердишься?

Не может быть, чтобы она не понимала, почему Тояма злится. Тояма выложил начистоту свое раздражение Садако, которая, все понимая, специально разыгрывала невинность.

— Скажи‑ ка, чем ты там занималась?

Садако немного приподняла брови:

— А, это.

Прикрыв рукой рот, она шаловливо захихикала.

— Ты же знаешь, что я видел все, что ты делала с учителем Сигэмори?

В труппе Сигэмори всегда величали «учитель», и Тояма невольно назвал его так по привычке, тут же разозлившись на неподходящее слово, и поправился:

— Вот дерьмо, с ублюдком Сигэмори!..

— Тояма, ты ревнуешь?

Садако, сидящая на краю алюминиевого стула, привстала, опираясь двумя руками о стул.

— Ревную? Я из‑ за тебя так сказал, дорогая.

Это была явная ложь. Никто тут ни при чем. Только сердце, мучающееся от ревности, — источник раздражения.

— Слушай, Тояма. Может, ты прекратишь меня называть дорогая?

Она сказала решительно, хотя и не сурово. Тояма смутился от слов Садако и сдерживался изо всех сил, чтобы не извиниться.

— Завлекать Сигэмори, чтобы он открыл тебе дорогу в будущее, — бессмысленно. Вместо этого лучше своими силами осуществлять мечту!

... Осуществлять мечту.

Аж зубы свело от этих назидательных слов. Тояма, будто позаимствовал похожую сцену из молодежного сериала, самому стало тошно.

— Мечту... Ты говоришь — мечту. Ты знаешь, какая у меня мечта?

— Стать великой актрисой, разве нет?

Садако странно улыбнулась и приложила руку к щеке.

— Сколько же людей придут посмотреть на меня, когда я стану театральной актрисой?

— Не только театральной, есть еще телевидение и кино.

— Например... Ой, смотри, там что‑ то светится...

Садако указала на кассетный магнитофон, который стирал пародии Окубо. Из‑ за нажатой кнопки записи светилась красная контрольная лампочка.

— А, кассетный магнитофон.

— Намного меньше, чем бобинный, и записывать на него, наверно, просто.

— Да, на самом деле удобно.

— А кино тоже такое станет? Я не имею в виду фильмы, которые показывают в кинотеатрах. Наверно, можно будет записывать разные изображения на маленький носитель информации, как кассета?

То, что говорила Садако, вовсе не было фантазией далекого будущего. Несомненно, изображения станут помещать на пленку типа кассеты.

— Когда‑ нибудь это настанет. И будут дома по телевизору запросто показывать фильмы с Садако в главной роли.

— Но это еще дело будущего, — сказала она, будто смирившись.

— Нет, это возможно. Если Садако...

— Будет уже поздно!

— Поздно?

— Я стану бабушкой, пока дождусь.

— Не думай об этом.

— Не хочу стареть. Хочу вечно быть молодой. Слушай, а ты об этом не думаешь?

У молодых девушек, стремящихся стать актрисами, сильный страх перед старостью. Тояма понял, что Садако не исключение.

— Если я буду стареть вместе с Садако, ничего страшного.

Слова Тоямы не были ложью. Что значит старость, если живешь вместе с Садако. И когда с возрастом подойдет смерть, если Садако будет рядом, наверно, и смерть будет спокойной. На один момент Тояма отчетливо представил себе смерть на руках Садако. Мир кружится, и он собирается отправиться далеко, а Садако смотрит на его лицо. Его — старое... а лицо Садако почему‑ то совсем не изменилось. Видение было настолько четким, что он содрогнулся.

Садако, понимая его желание жить вместе, растянула губы в улыбке. Потом, немного нахмурившись, сказала будто в оправдание:

— Тояма, ты ошибаешься в том, что я люблю учителя.

— Конечно, я и думать не хочу об этом. Но когда я увидел, что ты делаешь...

Не дав договорить, Садако сильно замотала головой:

— Нет, не так. Ты ошибаешься. Я ненавижу учителя. Ведь он навязчивый. К тому же страшный. Он какой‑ то страстный и жуткий. Он меня достал. Не может с собой справиться. Ведь он не ребенок.

Садако обведет вокруг пальца даже такого, как Сигэмори. Тояма снова ему сочувствовал. А что, если Сигэмори, дожив до сорока семи лет, влюбился всерьез?

— Если говорить честно, я страдаю. Я не понимаю, как можно дать тебе понять мое состояние. Я хочу тебе верить. Но...

Садако наклонилась вперед и положила руки на колени Тоямы:

— Тояма...

Садако только будет девятнадцать, но, похоже, она уже знала способ унять гнев раздраженного мужчины, мучающегося от ревности.

Когда Садако встала и погасила общий свет и подсветку на столе, в комнате стало совершенно темно. Только через окно со сцены вливался свет софитов и тускло освещал фигуру Садако. Через мгновение все ушли со сцены, софиты тоже выключили, и комната погрузилась в полную темноту. Одна только контрольная лампочка на кассетном магнитофоне, на котором по‑ прежнему нажата кнопка записи, слабо светилась красным в углу комнаты.

В темноте что‑ то щелкнуло. Похоже, Садако изнутри закрыла дверь комнаты. Вскоре Тояма почувствовал на коленях Садако. Хрупкая Садако тяжелее, чем кажется.

Тояма в потемках, подчиняясь ее указаниям, начал снимать с себя одежду. Расстегнув молнию на спине, Садако сняла через голову черное платье и осталась сидеть на коленях Тоямы в нижнем белье.

Прикосновение к нежной коже пробудило в воображении Тоямы линии и формы тела Садако. Садако, сняв платье, именно сейчас стала «девушкой в черном». Красный огонек контрольной лампочки будто еще больше зачернял облик Садако.

Чувство удовлетворения, что Садако принадлежит только ему, вытеснило, будто их и не было, и раздражение, и ревность.

Как быстро текло время. Совершенно потеряв голову, они ощупывали тела друг друга, касались волос. Когда она, запрокинув его голову, целовала его в шею, естественным желанием Тоямы стало продвижение к следующей стадии. Однако Садако иногда мягко, иногда сильно продолжала отклонять залезающую между ног руку Тоямы. Затем, будто специально стараясь его отвлечь, она запустила свою руку ему в трусы.

У Тоямы мгновенно встал. Повинуясь движениям руки, он кончил со сдавленным стоном.

Сперма, не капнув ни на одежду, ни на пол, вся осталась в руках Садако. Тояма был не в состоянии увидеть, что делала Садако. По чавкающему звуку казалось, будто она, как бы намыливая мылом, втирала жидкость из организма Тоямы в ладони и тыльную часть рук и размазывала по лицу и шее. В нос ему ударил его собственный запах.

Потом едва слышный голос Садако прошептал у самого уха:

— Больше не люби меня. Тояма, я не хочу тебя потерять.

Следующие слова Садако не произносила, они будто всплыли прямо в голове.

... Тояма, я люблю тебя.

Может, это иллюзия, которую он слышал только потому, что сильно хотел услышать? Все‑ таки голос Садако раздался прямо в голове.

Но если он действительно слышал, он хотел, чтобы слова любви Садако услышали все и особенно чтобы они дошли до ушей Сигэмори.

— Садако... если бы ты всем сказала, что любишь меня, как бы... — хриплым голосом шепнул Тояма.

Однако Садако, как ребенок, отрицательно мотнула головой.

В этот момент его нога задела угол ящика. На мгновение сознание захватила божница и принесенная ей в жертву пуповина.

... Тояма, я люблю тебя.

Голос раздался прямо в мозгу... Кажется, что, перекрывая этот голос, откуда‑ то послышался плач младенца. Нет, это не просто показалось, Тояма на самом деле услышал плач только что родившегося младенца за спиной Садако.

Ноябрь 1990 года

В каждой клетке живо воскресали все воспоминания, вплоть до ощущения обнаженной кожи Садако. Словно это врезалось в память не в мозгу, а на уровне ДНК.

Это не значило, что он во всех подробностях рассказал об этом времени. Просто объяснил, резюмируя важные моменты, что было в день генеральной репетиции. Однако пока говорил, Тояма и сам, совсем как будто это было вчера, вспомнил и интонации Садако, и мягкость ее кожи, и прикосновения к ее волосам.

... Тояма, я люблю тебя.

Голос Садако еще звенел в ушах. Он опять звучал, окутывая сомнениями, — реальный это голос или слуховая галлюцинация? Голос женщины, которая осталась единственной и жизнь с которой была бы для него счастьем.

Если бы с ней можно было встретиться. Где она сейчас и чем занимается? Поскольку не было никаких сведений, ясно одно — она не стала актрисой. Не верится, что женщина с такой яркой индивидуальностью и такая обаятельная, как Садако, осталась в неизвестности. Поэтому дурное предчувствие, охватившее Тояма, небеспочвенно.

Этот вопрос сам по себе требовал мужества. Однако Тояма задал его:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 Следующая ⇒