«ПРОДОЛЖАЮТСЯ ПОИСКИ УБИЙЦЫ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ 4 страница

Он зажег сигарету и тут заметил, что держит в руке только что прикуренную. Ссутулившись над блестящей черной столешницей, он стал курить сразу две. Две его руки с зажатыми в пальцах сигаретами казались зеркальным отражением одна другой. Что он здесь делает в пятнадцать минут второго, тихо балдея от третьего стакана мартини и приводя себя в нерабочее состояние, если допустить, конечно, что работа имеется? Что делает здесь Гай Хайнс, который любит Анну и построил «Пальмиру»? У него недостает мужества даже швырнуть этот стакан с мартини в угол. Зыбучий песок. Предположим, он даст затянуть себя с головой. Предположим, он убьет для Бруно. Это так просто сделать, твердит Бруно, когда в доме останутся только отец с дворецким, а расположение комнат Гай теперь знает лучше, чем в родном доме в Меткафе. Можно также подбросить улики против Бруно — оставить в комнате люгер. Единственная конкретная мысль. Он подумал о Бруно и непроизвольно сжал кулаки, но сам устыдился беспомощности этих стиснутых кулаков, лежащих перед ним на столешнице. И чтобы его мысли впредь не забредали в тот дом! Ведь именно этого добивается Бруно.

Он намочил платок в стакане с водой и отер лицо. Порез засаднил. Он взглянул в зеркало сбоку на стене. Порез начал кровоточить — крохотная красная метка рядом с едва заметной ложбинкой на подбородке. Ему захотелось врезать кулаком по подбородку в зеркале. Он вскочил и пошел расплатиться.

Но, побывав там раз, его мысли проторили туда дорожку. Ночами, когда сон бежал от него, он разыгрывал сцены убийства, и это успокаивало его как наркотик. Он совершал не убийство, но некое действие, призванное избавить его от Бруно, удар ланцетом, отсекающий злокачественную опухоль. Ночью отец Бруно был не человек, а предмет, как и сам он был не человек, а орудие. Разыгрывать это, оставлять люгер в комнате, а затем рисовать путь Бруно до осуждения и смерти давало ему душевную разрядку.

Бруно прислал ему бумажник из крокодиловой кожи с золотыми уголками и инициалами «Г. Д. Х. » на внутренней прокладке. «Он мне напомнил тебя, Гай, — гласила вложенная в бумажник записка. — Пожалуйста, не доводи дела до крайности. Ты очень мне по душе. Как всегда, Бруно». Гай потянулся было бросить бумажник в ближнюю урну, но передумал и сунул в карман. Жаль выбрасывать такую красивую вещицу. Он найдет ей применение.

В то же утро Гай отказался от выступления на радио. Работать он был не в состоянии и понимал это. И зачем он еще ходит в студию? Он с наслаждением не просыхал бы весь день, а особенно всю ночь. Он следил, как его пальцы вращают на крышке стола складной циркуль. Кто-то однажды заметил, что у него руки, как у монаха-капуцина. Тим О’Флаэрти, в Чикаго. Когда они уминали спагетти у Тима в его полуподвальной квартирке, болтая о Ле Корбюзье и красноречии, которое, видимо, присуще всем архитекторам, является спутником этого промысла по естественному порядку вещей, что и к лучшему, поскольку заказчиков, как правило, приходится убеждать словами. Но тогда все казалось возможным, пусть Мириам и пила из него кровь, ведь в будущем его ожидали лишь увлекательные честные схватки, и это было по-своему справедливо, хотя и сулило трудности. Он все поворачивал и поворачивал циркуль, поглаживая его пальцами, раздвигая ножки, но спохватился, что шум может помешать Майерсу, и прекратил это занятие.

— Встряхнитесь и возьмите себя в руки, Гай, — дружелюбно заметил Майерс.

— Легче сказать, чем сделать. Тут человек либо надламывается, либо нет, — возразил Гай мертвым голосом и, не сдержавшись, добавил: — Спасибо, Майерс, но я не нуждаюсь в советах.

— Послушайте, Гай… — начал Майерс. Он поднялся, улыбаясь, долговязый, невозмутимый, однако так и не вышел из-за стола.

Гай снял пальто с вешалки в углу у двери.

— Простите. Не обижайтесь.

— Я знаю, что с вами. Предсвадебная нервозность. Со мной тоже было такое. А не пойти ли нам вниз выпить по маленькой?

Фамильярность Майерса задела в Гае особое чувство гордости, о котором он забывал до тех пор, пока его не затрагивали. Ему были невыносимы вид майеровской безмятежной пустой физиономии, его самодовольная заурядность.

— Спасибо, — ответил он, — но я и в самом деле не в настроении.

Он тихо прикрыл за собой дверь.

Гай снова обвел взглядом ряд особняков на противоположной стороне улицы. Он был уверен, что заметил Бруно. От напряжения — были сумерки — у него защипало глаза. Но он и вправду видел его вон у тех чугунных ворот, где его больше нет. Гай повернулся и взбежал на крыльцо. На сегодня у него были билеты в оперу на Верди. Они с Анной договорились встретиться у театра в половине девятого. Сегодня он не испытывал желания видеть Анну, ему не хотелось выслушивать от нее ободряющие слова, не хотелось вымучиваться, делая вид, что ему лучше, чем на самом деле. Ее тревожила его бессонница. Она не распространялась на эту тему, однако его раздражали и скупые слова. Но прежде всего ему не хотелось слушать Верди. И какой бес толкнул его взять билеты именно на Верди? Он собирался сделать Анне приятное, но в лучшем случае Верди ей не очень понравится, так не спятил ли он, купив билеты на то, что не нравится никому из них?

Миссис Мак-Косленд сообщила номер, по которому его просили позвонить. Похоже, телефон одной из тетушек Анны. Есть надежда, что Анна не сможет пойти в театр.

— Гай, я просто не представляю, как вырваться, — заявила Анна. — Эта пара, с которой тетя Джули хочет меня познакомить, придет только вечером.

— Ничего не поделаешь.

— А отвертеться не получается.

— Не переживай, все в порядке.

— А мне все равно жалко. Ты хоть знаешь, что я не видела тебя с самого воскресенья?

Гай прикусил кончик языка. Самое настоящее отвращение, что вызывали у него ее опека ее забота, даже звук чистого мягкого голоса, который раньше действовал на него как объятие, — отвращение это казалось ему доказательством, что он ее разлюбил.

— Почему бы тебе не пригласить миссис Мак-Косленд? По-моему, это будет очень мило с твоей стороны.

— Анна, меня это ни капельки не волнует.

— Были другие письма, Гай?

— Нет.

Вот уже в третий раз она задает этот вопрос!

— Я тебя очень люблю. Запомнил?

— Да, Анна.

Он взлетел к себе наверх, повесил пальто за плечики, умылся, причесался, и ему сразу стало нечего делать. Его потянуло к Анне. Со страшной силой. Какое помрачение нашло на него, что он решил, будто не хотел ее видеть? Он вывернул карманы в поисках бумажки миссис Мак-Косленд с номером телефона, сбежал вниз и осмотрел пол в прихожей. Бумажка испарилась, словно ее умыкнули ему назло. Он уставился на улицу сквозь узорчатое стекло парадного. Бруно, решил он, Бруно украл бумажку.

Номер тетушки можно узнать у Фолкнеров. Он увидит ее, проведет с нею вечер, даже если ради этого придется смириться с тетушкой Джулией. На том конце провода, на Лонг-Айленде, никто, однако, не взял трубку. Он еще раз попробовал вспомнить тетушкину фамилию — тщетно.

В комнате повисло молчание, которое, казалось, можно было потрогать руками. Он посмотрел на низкие книжные полки — он сам их собрал и расставил по стенам, — на плющ в настенных горшочках, дар миссис Мак-Косленд, на обитое красным плюшем пустое кресло у торшера, на висящий над кроватью его черно-белый этюд под названием «Воображаемый зоосад», на суконные занавески, отделяющие комнату от кухоньки. С видом чуть ли не скучающим он подошел к ним, раздвинул и поглядел, что за ними. У него возникло четкое ощущение, что в комнате его кто-то ждет, но никакого страха он при этом не испытывал. Он взял в руки газету и начал читать.

Через несколько минут он уже сидел в баре за вторым стаканом мартини. Он должен спать, оправдывался Гай в собственных глазах, даже если для этого придется пить в одиночестве, чего он не терпел. Он прогулялся до Таймс-сквер, подстригся, а на обратном пути купил кварту молока и пару бульварных газет. Сначала напишет письмо матери, решил он, потом попьет молока, почитает газеты и ляжет спать. А может быть, вернувшись найдет на полу бумажку с номером телефона. Бумажки он не нашел.

Около двух часов ночи он вылез из постели и принялся ходить по комнате. Он почувствовал голод, но решил не есть. Впрочем, припомнил он, на прошлой неделе он как-то ночью открыл и очистил банку сардин, орудуя ножом. Ночь — самое время для ублажения животных инстинктов, для приближения к собственной сущности. Он выдернул с книжной полки блокнот и быстро его пролистал. Его первый нью-йоркский блокнот, ему было тогда около двадцати двух. Тогда он рисовал без всякой системы — здание корпорации «Крайслер», психиатрическая больница Пейна Уитни, баржи на Ист-Ривер, отбойщики налегают на молотки, вгрызаясь в скальную породу. Целая серия зарисовок «Радио-Сити» с заметками о пространственном решении здания, на противоположной странице — то же самое здание с его исправлениями, а может быть, совсем другое, воплощающее его собственный замысел. Он быстренько захлопнул блокнот, отличная работа, сейчас у него, пожалуй, так хорошо уже не получится. «Пальмира», видимо, была последней вспышкой щедрых, счастливых сил его молодости. Подавленный всхлип отозвался в груди тошнотворным знакомым спазмом — знакомым со времен Мириам. Гай лег на кровать, чтобы больше не всхлипывать.

Он проснулся, ощутив в темноте присутствие Бруно, хотя в комнате было тихо. Вздрогнув от внезапного пробуждения, он, однако, не удивился. Он вспомнил, что в своем воображении уже радовался ночами приходу Бруно. Но теперь — неужели в самом деле? Да. Над комодом Гай увидел огонек сигареты.

— Бруно?

— Привет, — тихо сказал Бруно. — Я открыл дверь отмычкой. Теперь ты готов, верно?

Гай приподнялся, опираясь на локоть. Конечно, Бруно был тут. Вон тлеет оранжевым кончик его сигареты.

— Да, — сказал Гай, и «да» кануло в темноту, совсем не так, как в другие ночи, когда он произносил это в себе, даже не шевеля губами. Это слово так внезапно разрубило узел у него в голове, что стало больно. Именно это он и хотел произнести, именно это и хотела услышать царящая в комнате тишина А также звери, что затаились за ее стенами.

Бруно присел к нему на постель и сжал за плечи.

— Гай, я больше тебя не увижу.

— Не увидишь.

От Бруно жутко разило куревом, перегаром и приторным запахом бриллиантина, но этот букет не заставил Гая отшатнуться. Он все еще переживал сладость освобождения.

— Последние дни я попытался быть с ним поласковей, — зашептал Бруно. — Ну, не поласковей, а хотя бы нормально. Когда мы нынче вечером выходили, он сказал маме…

— Не хочу я об этом слышать! — оборвал его Гай. Сколько раз он останавливал Бруно, потому что не желал знать, что говорил его отец, как он выглядит, вообще ничего не желал о нем знать.

Оба замолкли — Гаю не хотелось пускаться в объяснения, а Бруно потому, что его оборвали.

Бруно отвратительно втянул носом сопли.

— Завтра утром мы уезжаем в Мэн, не позже полудня. Мама, я и шофер. Завтрашняя ночь вполне подходящая, но подойдет и любая другая, кроме четверга. В любое время после одиннадцати…

И он продолжал, повторяя то, что Гай уже знал, но Гай не стал его останавливать; он понимал, что войдет в этот дом и все исполнится на самом деле.

— Пару дней назад я сломал замок черного хода, хлопнув дверью, когда пришел пьяный. Починить его не успеют, у них и без того много дел. Но если успеют… — он сунул ключ Гаю в руку. — И вот еще, это тебе.

— Что это?

— Перчатки. Женские, но они тянутся, — рассмеялся Бруно.

Тонкие хлопчатобумажные, определил Гай на ощупь.

— Револьвер у тебя уже есть, верно? Где он?

— В нижнем ящике.

Гай услышал, как тот ударился о комод, затем — скрип выдвигаемого ящика. Хрустнул абажур настольной лампы, зажегся свет, и из мрака возник Бруно, массивный и долговязый, в новом пальто с высоким воротником, таком светлом, что оно казалось почти белым, и в черных брюках в узкую беленькую полоску. Белый шелковый шарф, каким он обмотал горло, свешивался длинным концом. Гай окинул его пристальным взглядом от маленьких коричневых туфель до липких набриолиненных волос, словно внешний вид Бруно мог ему объяснить, почему он изменил к нему отношение, а то и само это отношение. Близость и нечто сверх того, нечто братское. Бруно со щелчком закрыл патронник и повернулся к Гаю. Лицо у него казалось более одутловатым, чем при последней их встрече, раскрасневшимся и таким живым, каким Гай его еще ни разу не видел. В серых глазах стояли слезы, отчего они казались больше и чуть золотистыми. Он смотрел на Гая так, словно пытался подыскать нужные слова или молил Гая самому их найти. Потом провел языком по тонким полуоткрытым губам, качнул головой и протянул руку к лампе. Свет погас.

Он ушел, но как бы и не уходил. В комнате их было по-прежнему двое — и еще сон.

Когда Гай проснулся, комнату заливал серый ослепительный свет. Часы показывали 3. 25. Он скорее представил себе, чем вспомнил, что утром вставал, чтобы подойти к телефону, что Майерс звонил узнать, почему он не пришел, и что он сослался на плохое самочувствие. К черту Майерса! Он лежал, пытаясь стряхнуть отупение, и заставил себя осознать, что нынче вечером он это сделает, а потом все будет кончено. Он поднялся и медленно совершил обычный утренний ритуал — бритье, душ, одевание, чувствуя, что все его действия не имеют ровным счетом никакого значения, пока не наступит час между одиннадцатью вечера и полночью, и тут не имело смысла ни торопиться, ни медлить, потому что час наступит в урочное время. Он понимал, что вышел на предназначенную ему дорогу и не сможет сойти с нее или остановиться, даже если очень захочет.

Во время запоздалого завтрака в ближнем кафе у него вдруг возникло жутковатое чувство, будто при их последнем свидании с Анной он уже рассказал ей о том, что собирается совершить, и она спокойно все это выслушала, понимая, что должна это сделать ради него, потому что другого выхода у него просто-напросто нет. Это настолько естественно и неизбежно, что об этом, представлялось ему, должны знать все на свете — и беспечно жующий сосед по столику, и миссис Мак-Косленд, подметавшая прихожую, когда он уходил, наградившая его особенно теплой материнской улыбкой и осведомившаяся, хорошо ли он себя чувствует. Пятница, 12 марта, гласил отрывной календарь на стенке кафе. Гай на минуту застыл на нем взглядом, потом быстро докончил завтрак.

Ему все время хотелось двигаться. Он рассчитал, что если пройдет вверх по Мэдисон-авеню, потом по Пятой до конца Центрального парка и спустится по Западной Парковой до Пенсильванского вокзала, то как раз поспеет к нужному поезду до Грейт-Нека. Он начал прикидывать дальнейший порядок действий, однако ему сделалось скучно, как бывало в школе с хорошо заученной темой, и он перестал об этом думать. Его внимание привлекли медные барометры в витрине на Мэдисон-авеню, как будто в ближайшем будущем его ждали каникулы, когда барометры эти будут в его распоряжении и он сможет вдоволь наиграться с ними. У Анны на парусной шлюпке, подумал он, не было такого красивого барометра, а то бы он заметил. Нужно будет купить, прежде чем они отплывут на юг на медовый месяц. Он думал о своей любви как о богатом достоянии. Дойдя до северной оконечности Центрального парка, он спохватился, что оставил дома револьвер. И перчатки. А времени уже без четверти восемь. Хорошенькое начало! Он поймал такси и погнал домой.

В конечном итоге времени оказалось с избытком, так что он еще рассеянно послонялся по комнате. Может, надеть туфли на каучуковой подошве? И надевать ли шляпу? Он достал люгер из нижнего ящика и положил на комод. В ящике под револьвером он нашел единственный из составленных Бруно планов, но каждое слово в нем оказалось мгновенно и до оскомины известным, так что он выбросил план в корзину. Суета вернула его движениям плавность. Со столика у кровати он взял фиолетовые хлопчатобумажные перчатки. Из них выпал желтый картонный квадратик. Билет до Грейт-Нека.

Он уставился на черный люгер, который в этот раз показался ему особенно несуразно большим. Что за кретин производит такие огромные револьверы! Он вынул из верхнего ящика свой, маленький револьвер. Перламутровая его рукоятка светилась сдержанной красотой, а короткий изящный ствол казался пытливым, усердным и наделенным благородной сдержанной мощью. Не забыть бы, однако, что он собирался оставить люгер в спальне — револьвер принадлежал Бруно. Но тащить с собой тяжелый револьвер только ради этого казалось ему теперь настоящим делом. Что самое непонятное — сейчас он и вправду не испытывал к Бруно вражды.

На какой-то миг он совсем растерялся. Ну, конечно, нужно брать люгер, люгер предусмотрен по плану! Он положил люгер в карман пальто и потянулся за перчатками на комоде. Перчатки фиолетовые, а фланелевый кисет, где он держит свой револьвер, — бледно-лиловый. Он вдруг решил, что маленький револьвер будет уместнее из-за сочетания цветов, вернул люгер в нижний ящик, а маленький револьвер опустил в карман. Он даже не стал проверять, не забыл ли чего, потому что шестым чувством знал, после многократного изучения Бруновых планов, что сделал все. Напоследок он полил из стакана плющ в горшочках. Чашечка кофе, решил он, пожалуй, придаст ему бодрости. Кофе он выпьет на вокзале в Грейт-Неке.

В поезде он пережил неприятную минуту: кто-то толкнул его в плечо, и им внезапно овладела паника, охватила до такой степени, что он решил — сейчас что-то непременно случится. В мозгу у него замелькали фразы, едва не сорвавшиеся с языка. На самом-то деле в кармане у меня вовсе не револьвер. Я никогда и не думал о нем как о револьвере. Я купил его не потому, что это оружие. И ему сразу же полегчало — он понял, что собирается убить из него человека. Он подобие Бруно. Разве эта мысль не приходила к нему многократно, но он каждый раз трусливо гнал ее прочь? Разве не знал, что Бруно такой, как он? Или почему ему нравится Бруно? Он любит Бруно. Бруно подготовил ему дорожку до последнего сантиметра, и все будет хорошо, потому что у Бруно все всегда получается хорошо. Земля вращается для таких, как Бруно.

Когда он сошел с поезда, моросило и висела тонкая туманная дымка. Гай прямиком направился к указанной Бруно автобусной стоянке. Воздух, ворвавшийся в приоткрытое окно, был холодней нью-йоркского и пахнул полем и загородом. Автобус оставил позади огни привокзальной площади и поехал по темной дороге с домами по обеим сторонам. Гай вспомнил, что не выпил на вокзале кофе. Собственная забывчивость привела его в такое раздражение, что он чуть было не сошел с автобуса и не вернулся на станцию. От чашечки кофе могло зависеть очень многое. Например, его жизнь! Но на остановке «Грант-стрит» он механически встал, и ощущение, что он идет предписанным путем, вернуло ему спокойствие.

На грязной дороге его шаги упруго почавкивали. Впереди него молодая девушка свернула на дорожку и взбежала по ступенькам; скрип закрываемой двери прозвучал мирно и добрососедски. Он миновал незастроенный участок с одиноким деревом; по левую руку, где начинался лес, было темно. Уличный фонарь, который Бруно обозначал на всех своих планах, стоял в масленом сине-золотом ореоле. Встречный автомобиль медленно проехал мимо, подпрыгивая на ухабах, отчего лучи фар дергались как безумные.

Дом возник неожиданно, словно взлетел занавес над давно знакомыми декорациями: на переднем плане — длинная белая оштукатуренная стена высотой в семь футов, тут и там затененная нависающими ветвями вишен, а позади — белый треугольник мансарды и крыши. Кизильник. Он пересек улицу. Впереди на дороге послышались тяжелые размеренные шаги. Он спрятался в тень у северной стороны стены и стал ждать, когда покажется идущий. Им оказался полисмен, он неспешно вышагивал, заложив за спину руки с дубинкой. Гай совсем не испугался, даже подумал, что чувствует себя спокойнее (насколько могла идти речь о спокойствии), чем если б тот был обычным прохожим. Когда полисмен скрылся из виду, Гай прошел пятнадцать шагов вдоль стены, подпрыгнул, уцепился за карниз, подтянулся и сел на стену верхом. Почти точно под собой он увидел белое пятно ящика из-под молочных бутылок, который Бруно, как он сказал, подбросил к стене. Он наклонился и сквозь ветки вишни принялся разглядывать дом. Отсюда были видны два из пяти больших окон первого этажа и часть плавательного бассейна, вытянутого прямоугольником по направлению к стене. Света в окнах не было. Он спрыгнул.

Теперь он увидел шесть белобоких ступенек заднего крыльца и туманное кружево отцветших кизиловых деревьев, со всех сторон окружающих дом. Как он и предполагал по рисункам Бруно, дом был слишком мал для десятка двойных фронтонов, заделанных по той очевидной причине, что заказчик потребовал фронтоны, и точка. Гай двинулся вдоль стены, но под ногами затрещали веточки, и это его испугало. Газон пересечь на цыпочках, предупреждал Бруно, теперь понятно почему.

Когда он скользнул по направлению к дому, ветвь задела за шляпу и та свалилась. Он сунул шляпу за пазуху под пальто, а руку опять опустил в карман, где лежал ключ. Когда он успел натянуть перчатки? Он сделал глубокий вдох и двинулся по газону неспешной пробежкой, легко и быстро, как кошка. Я много раз это делал, вертелось у него в голове, это всего лишь один из них. На краю газона он помедлил, посмотрел на знакомый гараж, к которому заворачивала посыпанная гравием дорожка, и поднялся по шести ступенькам заднего крыльца. Дверь черного хода открылась тяжело и бесшумно, он перехватил ручку-шар с той стороны. Но вторую, внутреннюю, дверь с цилиндрическим замком почему-то заело, и он даже успел растеряться, прежде чем догадался нажать посильней, и только тогда она отворилась. Слева от кухонного стола послышалось тиканье часов. Он знал, что там стол, хотя взгляд его различал лишь менее темные тени на черном фоне, — большую белую плиту, столик для прислуги и стулья тоже по левую руку, буфет, горку. Он пересек кухню по диагонали, направляясь к черной лестнице и ведя счет шагам. Было бы лучше воспользоваться парадной лестницей, но она скрипит снизу доверху. Он медленно продвигался на негнущихся ногах, напрягая глаза и огибая бачки для отбросов, хотя их не видел. Неожиданно пришедшая мысль, что он, верно, напоминает собой свихнувшегося лунатика, заставила его запаниковать.

До первой площадки двадцать ступенек, пропустить седьмую. Затем поворот и два небольших пролета. Пропустить четвертую, на последнем третью, наверх шагнуть пошире. Это легко запомнить, тут перебой ритма. Он пропустил четвертую ступеньку в первом из маленьких пролетов. На повороте к последнему пролету было круглое оконце. Гаю вспомнилось из какой-то статьи: «Устройство здания окажет влияние на тех, кто будет в нем жить… Захочет ли ребенок остановиться и посмотреть в окно, прежде чем, одолев оставшиеся пятнадцать ступенек, попадет в комнату для игр? » Впереди в десяти футах по левую руку — дверь в комнату дворецкого. Ближе на всем пути никого не будет, зазвучал в ушах по нарастающей голос Бруно, пока он скользил мимо темного дверного проема.

Паркет едва слышно пожаловался. Гай осторожно отдернул ногу, выждал и обошел скрипучий участок пола. Его ладонь аккуратно легла на круглую ручку двери, ведущей в верхний вестибюль. Когда он ее открыл, тиканье часов, стоящих на верхней площадке парадной лестницы, стало звучнее, и он понял, что слышит его вот уже несколько секунд. До него донесся вздох.

Вздох на парадной лестнице!

Тишину разорвал первый удар — часы забили. Дверная ручка брякнула он вцепился в нее с такой силой, что вполне мог, как ему показалось, сломать. Три. Четыре. Да закрой же дверь, пока не услышал дворецкий! Не поэтому ли Бруно сказал — между одиннадцатью и полночью? Будь он проклят! А он еще и люгер не взял! Гай прикрыл дверь, которая глухо стукнула. Он стоял и потел, волна жара, поднявшись от воротника пальто, бросилась в лицо, а часы все били и били. Наконец перестали.

Он напряг слух, но ничего не услышал, кроме вернувшегося пустого невидимого тик-так. Он открыл дверь и попал в вестибюль. Сразу направо комната отца. Он снова вышел на правильную дорогу. Конечно же он бывал здесь раньше, в этом пустом вестибюле, который ощущал всем своим существом, застыв перед дверью в комнату отца Бруно, в вестибюле с его серым ковром, панелями на кремовых стенах, мраморным столиком на лестничной площадке. У вестибюля имелся запах, и даже запах этот был ему знаком. У него закололо в висках — ему вдруг почудилось, что старик наверняка стоит по ту сторону двери и, как и он затаив дыхание, ждет ночного гостя. Гай не дышал так долго, что старик должен был уже умереть, если не дышал столько же. Чепуха! Открой дверь!

Он взялся за шар левой рукой, а правая машинально нащупала в кармане револьвер. Он чувствовал себя механизмом, неуязвимым, которому ничто не угрожает. Он уже много-много раз здесь бывал, много раз убивал его, и это всего лишь одно из таких убийств. Он не сводил глаз с дюймового зазора между дверью и притолокой, ощущая бесконечность пространства по ту сторону двери и дожидаясь, чтобы прошло головокружение. А что, если он не сможет его увидеть, оказавшись в комнате? А если старик первый его увидит? На парадном крыльце всю ночь горит лампочка, от нее немного света попадает в комнату, но постель находится в противоположном углу. Он приоткрыл дверь пошире, прислушался и слишком уж поспешно вошел. Но в комнате стояла тишина, постель в темном углу рисовалась большой расплывчатой тенью с чуть более светлой полоской по верху. Он прикрыл дверь, дверь может захлопнуть сквозняк, и повернулся лицом к постели.

Револьвер уже был у него в руке, направленный на постель, но сколько он ни всматривался, она казалось пустой.

Он бросил через правое плечо взгляд на окно. Оно было приоткрыто всего лишь на фут, а Бруно клялся, что будет распахнуто. Это из-за измороси. Он сердито посмотрел на постель и вдруг с замиранием сердца различил у самой стены силуэт головы, повернутой набок, словно она разглядывала его с каким-то беспечным пренебрежением. Лицо было темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер, как и его взгляд был нацелен прямо в голову.

Стрелять следует в грудь. Ствол послушно уставился в грудь. Гай скользнул поближе к постели и снова оглянулся на окно. Дыхания не было слышно. Можно подумать, что он неживой. Именно так Гай и приказал себе думать: всего лишь цель не более. А раз он не знаком с целью, это как убить на войне. Сейчас?

— Ха-ха-ха-ха! — за окном.

Гай затрясся, и револьвер тоже затрясся.

Смех донесся откуда-то издалека, девичий смех, далекий, однако ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Живое вмешательство смеха на мгновенье смазало всю картину, оставив вместо нее одну пустоту, и теперь пустота медленно заполнялась сознанием, что вот он стоит тут, готовый убить. Все это вместилось между двумя ударами сердца. Жизнь. Молодая девушка проходит по улице. Вероятно, с таким же молодым парнем. А в постели спит человек, живой. Стоп, не думать! Забыл, что это все ради Анны? Ради Анны и тебя самого! Это как убить на войне, как убить…

Он нажал на спуск. Простой щелчок. Снова нажал, снова щелчок. Да это же фокус! Все это липа, этого просто нет! Даже того, что он тут стоит. Он еще раз нажал на спуск.

Тишина взорвалась громом. Ужас свел пальцы. Гром повторился, словно лопнула земная кора.

— Ках! — испустила фигура в постели, приподнявшись серым лицом, так что проступил силуэт головы и плеч.

Гай на крыше веранды, падает. Это ощущение заставило его очнуться, как пробуждает человека падение в конце ночного кошмара. Его рука каким-то чудом ухватилась за одну из стоек, он упал, но приземлился на четвереньки, перемахнул через край веранды, пробежал вдоль фасада и припустил напрямик по газону туда, где лежал ящик из-под бутылок. Он пробудился к цепкой хватке земли, к безнадежности впустую работающих рук, которые пытались ускорить его бег по газону. Вот что ты чувствуешь, вот она какова, подумал он, жизнь, как тот смех наверху. А правда заключается в том, что она как дурной сон, в котором человека сковывает паралич в невероятно плохих обстоятельствах.

— Стой! — раздался голос.

Так он и знал: дворецкий пустился в погоню. Он чувствовал, что тот наступает ему на пятки. Кошмар!

— Стой! Стой, кому говорят!

Под вишнями Гай остановился и повернулся, отведя кулак назад. Дворецкий не наступал ему на пятки, он был далеко, но он его заметил. Человек в белой пижаме бежал изо всех сил, покачиваясь, как клуб белого дыма, затем метнулся прямо к нему. Гай оцепенело ждал его приближения.

— Стой!

Кулак Гая рванулся навстречу надвинувшемуся подбородку, и призрак в белом свалился.

Гай прыгнул к стене.

Вокруг него мрак громоздился все выше и выше. Он вильнул, увернувшись от деревца, перескочил через нечто похожее на канаву и продолжал бег. Потом вдруг обнаружил, что лежит лицом вниз, а боль, идущая откуда-то из-под вздошья, наполняет все его существо, крепкими нитями привязывая к земле. Тело сотрясала чудовищная дрожь, и он подумал, что нужно собрать эту дрожь и заставить работать на бег, потому что оказался совсем не там, куда направлял его Бруно, но он не мог двинуть и пальцем. Нужно пойти по узкой грунтовой дороге (там нет фонарей) что к востоку от Нью-Хоупа и к югу от дома, пересечь две улицы пошире, дойти до Коламбиа-стрит и там свернуть на юг (направо). К остановке автобуса который идет до другой железнодорожной станции. Бруно, конечно, хорошо излагать свои чертовы указания на бумаге, будь он проклят! Он понял, где находится, — на поле к западу от дома, которое не было предусмотрено ни одной из схем! Он оглянулся. В какой стороне теперь север? И куда подевался уличный фонарь? Возможно, ему не удастся выйти в темноте на узкую дорогу. Он даже не знал, остался ли дом позади или слева. Непонятная боль пульсировала в предплечье правой руки, такая острая, что, подумалось ему, рука должна была в темноте светиться.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒