«ПРОДОЛЖАЮТСЯ ПОИСКИ УБИЙЦЫ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ 3 страница

Письма оказали на него какое-то извращенное действие. После шока, вызванного самым первым, несколько последующих его почти не взволновали. Но когда в почтовом ящике он нашел десятое, двенадцатое, пятнадцатое, он почувствовал, что письма самым непостижимым образом бьют по его сознанию и нервам. Один у себя в комнате, он частенько выкраивал с четверть часа, чтобы нащупать ущерб и попытаться его исправить. Тревога его не имеет под собой оснований, убеждал он себя, разве что он боится, как бы Бруно к нему не переменился и не попытался убить. Но на самом деле он этого не боялся. Бруно никогда не грозился его убить. Но доводы рассудка не облегчали тревоги и не делали ее менее изнурительной.

В двадцать первом письме упоминалась Анна. «Вам бы, конечно, не хотелось, чтобы Анна узнала о вашей причастности к убийству Мириам? Кто же захочет выйти замуж за убийцу? Уж понятно, не Анна. Время истекает. Мой крайний срок — первые две недели марта. После этого будет труднее».

Затем он получил револьвер. Посылку — большую коробку в коричневой бумаге — ему вручила хозяйка. Гай отрывисто рассмеялся, когда из коробки вывалился револьвер, большой блестящий люгер, совсем новенький, если не считать щербинки на рукояти, украшенной перекрестной резьбой.

В непонятном порыве Гай вытащил из глубины верхнего ящика комода свой собственный револьверчик с красивой инкрустированной перламутром рукоятью и подержал его на весу над постелью, где лежал люгер. Он усмехнулся своим действиям, поднес техасский револьвер к глазам и принялся внимательно рассматривать. Четырнадцати-пятнадцатилетним юнцом он увидел его в захламленной витрине ломбарда на нижней Главной улице в Меткафе и купил на деньги, что заработал разноской газет, купил не потому, что это был револьвер, а потому, что он был такой красивый. Его привели в восторг литая плотность оружия, соразмерность усеченного рыльца ствола. Чем глубже он изучал технический дизайн, тем больше нравился ему его револьвер, который за пятнадцать лет сменил не один верхний ящик. Гай открыл патронник и извлек патроны, числом три, затем шесть раз повернул барабан, нажимая пальцем на спуск и восхищенно прислушиваясь к глубокому мелодичному щелканью совершенного устройства. После этого он вставил патроны на место, сунул револьвер в бледно-лиловый фланелевый кисет и вернул в верхний ящик.

Как лучше отделаться от люгера? Бросить через парапет в реку? Или в мусорный бак? Выбросить с мусором? Все способы, что приходили ему на ум, казались опасными либо театральными. Он решил засунуть его в нижний ящик, на самое дно, под носки и нижнее белье, пока в голову не придет что-нибудь получше. И тут он вдруг подумал о Сэмюеле Бруно — впервые как о человеке. Наличие люгера заставило его мысленно соположить живого человека и его возможную смерть. Здесь, в этой комнате, имелись законченный портрет этого человека и его биография (в версии Бруно), план его убийства — утром в почтовом ящике оказалось очередное письмо, которое сейчас валялось нераспечатанным на постели, — и револьвер, из которого Гай предположительно должен был его убить. Пачка писем от Бруно лежала в нижнем ящике, Гай взял одно из последних.

«Сэмюел Бруно (Бруно редко именовал его „отцом“) — прекрасный образчик самого худшего, что производит Америка. Его предки — темные венгерские крестьяне немногим лучше скотины. С присущей ему жадностью он взял в жены девушку из хорошей семьи, как только это оказалось ему по средствам. Все эти годы мама кротко мирилась с его супружескими изменами, будучи убежденной в святом таинстве брачных уз. Сейчас, став стариком, он стремится начать чистую жизнь, пока не поздно, но уже слишком поздно. Я был бы рад убить его собственными руками, но это невозможно из-за Джерарда, его частного детектива, как я уже объяснял. Если вам доведется иметь с ним дело, он станет и вашим личным врагом. Он из тех, для кого все ваши мысли об архитектуре как красоте и пристойном доме для каждого — чушь собачья и кому наплевать, какая у него фабрика, лишь бы потолок не протекал на станки. Может, вас заинтересует, что его рабочие и служащие сейчас бастуют. См. „Нью-Йорк таймс“ за прошлый четверг, стр. 31 внизу слева. Они добиваются заработка, на который можно прожить. Сэмюел Бруно не моргнув глазом грабит родного сына…»

Ну кто в это поверит, расскажи он кому? Кто проглотит всю эту фантастику? Письмо, план, револьвер — словно реквизит для какой-то пьесы, предметы, составленные таким образом, чтобы придать правдоподобие истории, которой на самом деле не было и не будет. Гай сжег письмо, сжег все остальные письма и заторопился, собираясь в Лонг-Айленд.

Они с Анной намеревались покататься в автомобиле и погулять в лесу, а на другой день поехать в Олтон. Дом будет закончен к концу марта, что позволит за два месяца не спеша обставить его до свадьбы. Гай улыбнулся, глазея в окно вагона. Анна ни разу не сказала, что хотела бы справить свадьбу в июне, все получилось само собой. Не говорила она и о том, чтобы венчаться в церкви, только попросила: «Пусть это будет не опрометью». Когда он позже заявил, что не против венчания, если и она не против, Анна облегченно вздохнула, бросилась ему на шею и расцеловала. Нет, уж увольте его от еще одной трехминутной церемонии с первым встречным в свидетелях. Он принялся набрасывать на обороте конверта контур двадцатиэтажного административного здания, заказ на которое, как он выяснил на прошлой неделе, у него имелись все шансы получить. Это известие он приберег для Анны в качестве сюрприза. Он чувствовал, что будущее внезапно сделалось настоящим. Он имел все, что хотел. Сбегая по ступенькам с платформы, он заметил в маленькой толпе у входа в вокзал леопардовую шубку Анны. Он подумал, что встречи на этом вокзале навечно останутся в его памяти — как она робко-нетерпеливо пританцовывает на месте, увидев его, как улыбается и отворачивается вполоборота, словно у нее не осталось сил ждать лишние полминуты.

— Анна! — он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Ты без шапки.

Он улыбнулся, потому что ожидал от нее именно этих слов.

— Ты тоже.

— У меня машина. А снег идет.

Она взяла его за руку, и они побежали к стоянке по хрусткому газону.

— У меня для тебя сюрприз!

— У меня тоже. Что у тебя?

— Вчера продала пять своих дизайнов.

Гай покачал головой:

— Ты меня обставила. У меня всего одно административное здание, да и то под вопросом.

Она улыбнулась, вздернув брови.

— Под вопросом? Без вопросов!

— Без, без, без! — повторил он, снова целуя ее.

В этот вечер, стоя с Анной на деревянном мостике через ручей позади ее дома, Гай открыл было рот сказать: «Знаешь, что мне прислал сегодня Бруно? Револьвер». Но не то чтобы передумал, а просто тот факт, что Бруно и его с ним отношения не имеют решительно никакого касательства к их с Анной жизни, предстал перед ним во всей своей чудовищной очевидности. Он не хотел от Анны тайн, однако же эта, единственная, перевешивала все, что она о нем знала. Анне ничего не скажет имя Бруно, преследующее его как дурное наваждение.

— Ты что-то хотел сказать?

Как всегда догадалась, подумал он.

— Нет, ничего.

Она повернулась и пошла к дому, он двинулся следом. Ночь почернила землю, так что припорошенная снегом почва почти не отличалась от леса и неба. Гай снова уловил ее — эту враждебность, исходящую из купы деревьев к востоку от дома. Теплый желтый свет струился перед ним на лужайку из кухонных дверей. Обернувшись еще раз, Гай остановил взгляд на стене темноты, начинающейся с опушки. Напрягая глаза, он испытывал неудобство и облегчение одновременно, словно нажимал на больной зуб здоровым.

— Я еще погуляю, — сказал он.

Анна скрылась в доме, а он повернул назад. Ему хотелось проверить, станет ли это ощущение сильнее или слабее теперь, когда Анна ушла. Он полагался скорее на чувство, чем на зрение. Враждебность, слабая и неуловимая, все еще крылась там, где на опушке сгущался мрак. Ничего там, конечно, нет. Интересно, какое случайное соединение тени, шорохов и его собственных мыслей породило это непонятное чувство?

Он засунул руки в карманы пальто и упрямо двинулся в ту сторону.

Слабый хруст ветки заземлил его сознание, приковал внимание к одному определенному месту. Он рванулся вперед. В кустах затрещало, черная фигура отступила во мрак. Гай выложился, настиг ее в долгом броске — и распознал характерный хрипловатый вдох Бруно. Бруно дернулся в его объятиях, как огромная мощная рыба в воде, извернулся и нанес ему сокрушительный удар в скулу. Вцепившись друг в друга, они повалились на землю, каждый старался высвободить себе руки, они дрались словно не на жизнь, а на смерть. Хотя Гай держал Бруно на расстоянии вытянутой руки, тот как бешеный цеплялся ему пальцами за горло. Дыхание со свистом вырывалось из его оскаленного рта. Гай снова врезал ему по губам правой и почувствовал — все, кости сломаны, руке никогда не сжаться в кулак.

— Гай! — возмущенно взвыл Бруно.

Гай схватил его спереди за ворот рубашки, и тут драка внезапно кончилась.

— Ты знал, что это я! — гневно бросил Бруно. — Грязная сука!

— Что ты здесь делаешь? — Гай поднял его на ноги. Кровоточащие губы Бруно расползлись в гримасе, будто он собирался заплакать.

— Отпусти!

Гай оттолкнул его, тот мешком повалился на землю, но поднялся, шатаясь, и заныл.

— Ладно, убивай, если хочется! Можешь сказать, защищал свою жизнь!

Гай оглянулся на дом. В драке они-таки изрядно углубились в лес.

— Сейчас мне не хочется тебя убивать, но поймаю здесь еще раз — убью.

Бруно издал короткий победный смешок.

Гай угрожающе надвинулся. Ему не хотелось дотрагиваться до Бруно, хотя за минуту до того он с ним дрался, а в голове стучало «Убей, убей! ». Гай понимал, что, даже если он убьет Бруно, тот все равно не перестанет смеяться.

— Убирайся!

— Ты готов поработать через пару недель?

— Я готов сдать тебя полиции.

— Готов сдать самого себя? — глумливо взвизгнул Бруно. — Готов все рассказать Анне, а? Готов просидеть за решеткой ближайшие двадцать лет? Я-то готов!

Он осторожно сложил ладони. Казалось, его глаза горят красным огнем; покачивающаяся фигура напоминала некий злой дух, что выступил из скрюченного черного дерева у него за спиной.

— Найди себе другого для этой грязной работы, — пробормотал Гай.

— Нет, вы его только послушайте! Ты мне нужен, и ты мой. Ладно! — смешок. — Я приступаю. Я все-таки расскажу твоей девушке. Напишу ей уже сегодня.

Он двинулся, пошатываясь, крепко споткнулся и поплелся себе восвояси, существо без костей и без формы; обернулся и крикнул:

— Если только через пару деньков сам не дашь о себе знать.

Гай сказал Анне, что схватился в лесу с каким-то бродягой. Драка стоила ему фонаря под глазом, и только, но, чтобы остаться у Фолкнеров и не ехать в Олтон на другой день, пришлось выдать себя за потерпевшего. Он заявил, что бродяга ударил его в живот, что ему нехорошо. Мистер и миссис Фолкнер пришли в ужас и убедили полицейского, который пришел осмотреть участок, в том, что на ближайшие несколько ночей им необходимо дежурство полиции. Но одного дежурства было мало. Если Бруно вернется, Гай хотел сам его встретить. Анна предложила остаться до понедельника — если ему станет хуже, будет кому за ним поухаживать. И Гай остался.

Он в жизни не испытывал такого стыда, как эти два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что его вынудили остаться, стыдно, что утром в понедельник он пробрался в комнату Анны проверить, не положила ли горничная письмо от Бруно на письменный стол вместе с другой корреспонденцией для своей хозяйки. Письма не было. Анна уезжала в свой нью-йоркский магазин до того, как приносили почту. Тогда, в понедельник, Гай перебрал четыре или пять писем на ее столе и удрал из комнаты как воришка, опасаясь, что его застукает горничная. Однако, напомнил он самому себе, он и раньше нередко заходил к ней в комнату, когда ее не было. Иной раз, когда в доме было полно народа, он на пару минут удирал в комнату Анны побыть одному. И она радовалась, когда его там заставала. Он помедлил на пороге, прислонившись затылком к косяку, и окинул взглядом царящий в комнате погром — разобранную постель, большие альбомы по искусству, не влезающие на книжные полки, ее последние эскизы, пришпиленные чертежными кнопками к полоске из пробки вдоль одной из стен, на углу стола стакан с синеватой водой, которую она не удосужилась выпить, брошенный на спинку стула желто-коричневый шелковый шарфик, который она, видимо, решила не надевать. В комнате еще не выветрился запах жасминового одеколона, которым она в последнюю минуту брызнула на шею. Как он мечтал слить свою жизнь с ее.

Убедившись во вторник утром, что письма от Бруно по-прежнему нет, Гай отправился в Манхэттен. Работы за эти дни поднакопилось. Его все раздражало. Контракт с «Компанией Шоу по торговле недвижимостью» на новое административное здание все еще висел в воздухе. Он чувствовал, что его жизнь пошла вразброд, утратила цель, превратилась в еще больший хаос, чем после убийства Мириам. Всю неделю от Бруно не было писем, вернувшись, он нашел лишь одно, которое пришло в понедельник. В нем Бруно коротко сообщал, что маме, слава Богу, лучше и он может выйти из дома. Три недели мать Бруно, как он писал, лежала с воспалением легких в тяжелой форме, и он находился при ней.

Вернувшись в четверг вечером с собрания в архитектурном клубе, Гай узнал от квартирной хозяйки миссис Мак-Косленд, что ему три раза звонили. Четвертый звонок раздался, когда они стояли в прихожей. Бруно, сердитый и пьяный, осведомился, готов ли Гай поговорить о деле.

— Так я и думал. Я написал Анне, — заявил Бруно и повесил трубку.

Гай поднялся к себе наверх и тоже выпил. Он не верил, что Бруно написал Анне и вообще намерен писать. Он попытался взять в руки книгу, но через час позвонил Анне узнать, как там у нее, а потом беспокойство погнало его в кино на последний сеанс.

Во второй половине дня в субботу они с Анной должны были встретиться в Хемпстеде — сходить на выставку собак. Гай прикинул, что если Бруно действительно написал Анне, то письмо должно прийти утром в субботу. Судя по всему, письма она не получала. Он догадался об этом по тому, как она помахала ему рукой из своей машины, в которой его дожидалась. Он спросил, хорошо ли она накануне повеселилась у Тедди. Тедди, ее двоюродный брат, справлял день рождения.

— Чудесно. Только никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась на ночь. Видишь, я даже не переодевалась.

Она включила зажигание и, проскочив сквозь узкие ворота, выехала на дорогу.

Гай сжал зубы. Значит, письмо, вполне вероятно, ждет ее дома. На него вдруг нашла уверенность, что письмо и вправду пришло; теперь поздно что-нибудь предпринимать, и эта мысль лишила его силы и речи.

Они шли себе, разглядывая собак, и он отчаянно искал, что бы такое сказать.

— Эти, от Шоу, давали о себе знать? — спросила Анна.

— Нет.

Он уставился на какую-то нервную таксу и попытался сосредоточиться на том, что Анна рассказывала о какой-то таксе, которую держал кто-то из родственников.

Пока что она не знает, думал Гай, но если не узнает сегодня, то рано или поздно все равно будет знать, это вопрос времени, может быть, нескольких дней. «Что именно будет знать? » — снова и снова задавался он вопросом и сам себе отвечал, то ли для того, чтобы себя успокоить, то ли для того, чтоб помучить: что прошлым летом он познакомился в поезде с одним человеком, который потом убил его жену, и что он согласился на это убийство. Именно так обрисует ей Бруно суть дела, подбросив для убедительности пару подробностей. Да и в суде, если уж на то пошло, сможет ли Бруно, чуть-чуть исказив их разговор в поезде, представить дело как полюбовное соглашение между убийцами! Ему вдруг ясно припомнились часы, что он провел в купе Бруно, этом маленьком аду. Ненависть тогда развязала ему язык, та самая мелочная ненависть, которая заставила его клеймить Мириам тем июньским днем в парке Чапультепек. В тот раз Анну рассердило не столько то, что он говорил, сколько эта его ненависть. Ненависть тоже грех. Христос остерегал от ненависти как от прелюбодеяния и от убийства. Ненависть — само семя зла. И не сочтут ли его на Христовом суде хотя бы отчасти повинным в убийстве Мириам? И не скажет ли Анна то же самое?

— Анна, — перебил он, решив, что ее следует подготовить, а он обязательно должен знать, — если бы меня обвинили в причастности к смерти Мириам, что бы ты?.. Ты бы?..

Мир разом застыл, и они с Анной оказались в его неподвижной сердцевине.

— В причастности? Что ты этим хочешь сказать, Гай?

Кто-то его толкнул: они стояли посредине дорожки.

— Только то, что сказал. Обвинили, и ничего больше.

Она, видимо, не могла сразу найти нужные слова.

— Только обвинили бы, — продолжал Гай. — Мне просто хочется знать. Обвинили без всякого основания. Это бы не имело значения, правда?

Он хотел спросить, вышла бы она за него в этом случае, но не мог задать такой жалкий молящий вопрос.

— Гай, почему ты об этом заговорил?

— Мне просто хочется знать, вот и все!

Она оттеснила его на обочину, чтобы не мешать проходящим.

— Кто-нибудь тебя в этом обвинил, Гай?

— Нет! — возразил он, ощущая неловкость и раздражение. — Но если бы кто-то обвинил, если бы попытался сфабриковать против меня серьезное дело…

Она посмотрела на него с тем смешанным выражением огорчения, удивления и недоумения, которое он и раньше ловил в ее взгляде, когда со злости или из чувства противоречия говорил или делал что-то такое, чего Анна не одобряла, не понимала.

— Ты этого от кого-то ждешь? — спросила она.

— Я просто хочу знать! — торопил он, и вопрос-то казался таким незамысловатым!

— Когда ты вот так говоришь, — спокойно произнесла она, — я начинаю думать, что мы совсем не знаем друг друга.

— Прости, — пробормотал он. Ему почудилось, что она разрезала связующую их невидимую нить.

— Не верю я, что ты огорчен, а то бы не повторял такого! — проговорила она все тем же тихим голосом, глядя на него в упор полными слез глазами. — Это как тогда в Мехико, когда ты обрушился с обличениями на Мириам. Я не желаю… мне это не нравится, я не такой человек! У меня от этого чувство, будто я тебя совсем не знаю!

Будто я тебя не люблю, мысленно уточнил Гай. Стало быть, она, очевидно, отказывается от него, не хочет больше пытаться его узнать или полюбить. Он стоял, погружаясь в отчаяние, теряя под ногами почву, не в состоянии пошевелить пальцами или вымолвить слова.

— Да, раз уж ты меня об этом спросил, — сказала Анна, — я думаю, для меня будет иметь значение, если тебя обвинят. В свою очередь, тоже хочу спросить — почему ты это предполагаешь? Почему?

— Я не предполагаю!

Она отвернулась, отошла в самый конец дорожки и остановилась, опустив голову. Он последовал за ней.

— Анна, ты меня прекрасно знаешь. Ты знаешь меня лучше всех в мире. Я не хочу иметь от тебя тайн. Просто мне пришла в голову эта мысль, вот я тебя и спросил!

Он почувствовал, что исповедовался перед ней, и с чувством облегчения пришла мгновенная уверенность — такая же твердая, как недавнее убеждение, что Бруно написал письмо, — что Бруно не написал и не напишет.

Она равнодушно смахнула слезинку из уголка глаза.

— И вот еще что, Гай. Ты не перестанешь когда-нибудь ждать самого худшего — во всем и везде?

— Да, — ответил он. — Видит Бог, перестану.

— Вернемся к машине.

Он провел с Анной весь день и поужинал у нее дома. Никакого письма от Бруно. Гай выбросил из головы все опасения, словно кризис уже миновал.

В понедельник около восьми вечера миссис Мак-Косленд позвала его к телефону. Звонила Анна.

— Милый, я… я немножко расстроена.

— Что случилось?

Он знал, что случилось.

— Я получила письмо. С утренней почтой. Про то самое, о чем ты говорил в субботу.

— Про что именно, Анна?

— Про Мириам. Отпечатано на машинке. Без имени.

— Что в нем написано? Прочти в трубку.

Голос у Анны дрожал, но слова она выговаривала, как всегда, четко!

— «Дорогая миссис Фолкнер! Вам, вероятно, будет небезынтересно узнать, что Гай Хайнс имел к убийству своей жены куда более прямое отношение, чем в настоящее время считает полиция. Но правда выйдет на свет. Я полагаю, вам об этом следует знать, чтобы подумать, прежде чем выходить за такого двуличного типа. В придачу к этому пишущий знает, что Гаю Хайнсу недолго осталось гулять на свободе». Подписано: «Доброжелатель».

Гай закрыл глаза.

— Господи!

— Гай, ты не знаешь кто это мог написать? Гай? Ты где?

— Здесь, — ответил он.

— Так кто?

По ее голосу он понял, что она всего лишь напугана, что она ему верит и боится исключительно за него.

— Не знаю, Анна.

— Это правда, Гай? — спросила она с тревогой. — Ты бы должен был знать. С этим нужно что-то делать.

— Я не знаю, — повторил он, хмурясь. Его мысли, казалось, сплелись в запутанный узел.

— Ты должен знать. Думай, Гай. Есть люди, которых ты бы мог назвать своими врагами?

— Что на штемпеле?

— Центральный почтамт. Бумага самая обычная. Никаких «ключей».

— Не выбрасывай, я хочу сам посмотреть.

— Конечно, Гай. И я никому не скажу, я имею в виду из своих. — Пауза. — Но кто-то ведь это написал, Гай. Ты в субботу кого-то подозревал, правда?

— Я не подозревал, — у него перехватило горла. — Но такое порой случается, ты же знаешь, после разбирательств в суде. — Он отдавал себе отчет в том, что стремится покрыть Бруно так основательно, словно Бруно — это он сам, а сам он — убийца. — Когда мы сможем увидеться, Анна? Можно вечером к тебе приехать?

— Вообще-то меня с родителями ждут сегодня на каком-то благотворительном сборище. Письмо я могу выслать почтой, срочной доставкой, оно будет у тебя завтра утром.

Оно и вправду пришло на другой день — вместе с очередным планом от Бруно и последним абзацем, где тот распинался в сердечных чувствах, но при этом угрожал, упомянув письмо к Анне и пообещав продолжение.

Гай присел на край постели, закрыл лицо руками, но заставил себя их опустить. Это все ночь виновата, это она исказила плоть его мыслей, ночь, и мрак, и бессонница. Однако же и у ночи есть своя правда. Просто ночью к правде подходишь под определенным углом, но сама правда — она все та же. Если он обо всем расскажет Анне, не сочтет ли она его отчасти виноватым? Выйдет ли за него? Сможет ли? Да что он за зверь такой, что способен сидеть в комнате, где в нижнем ящике лежат планы убийства и револьвер, чтобы их исполнить?

В поредевшей предрассветной мгле он стал разглядывать в зеркале свое лицо. Рот слегка перекошен влево и вниз, совсем не его. Полная нижняя губа стала тоньше от напряжения. Он постарался заставить глаза замереть на мгновение в абсолютной неподвижности. Из-за бледного полукружия век они бросали ему в лицо неумолимое обвинение, словно глядели на своего палача.

Одеться и выйти пройтись или попытаться уснуть? Он легко ступал по ковру, бессознательно избегая участка у кресла, где скрипел паркет. «Для безопасности лучше перешагнуть через эти скрипучие ступеньки, — гласило письмо Бруно. — Как известно, сразу направо комната отца. Я все предусмотрел, все пройдет без сучка без задоринки. См. на плане, где комната дворецкого (Герберта). Ближе на всем пути никого не будет. Пол в коридоре скрипит, где я отметил крестиком… — Гай плашмя упал на постель. — Что бы ни случилось, ни в коем случае не выбрасывать люгер на участке между домом и ж. -д. станцией». Все это он уже знал наизусть, знал, как скрипит кухонная дверь и какого цвета коврик в коридоре.

Если Бруно найдет кого-то другого для убийства отца, одних этих писем с лихвой хватит, чтобы осудить Бруно. Он может поквитаться с Бруно за все зло, что тот ему причинил. Но Бруно, со своей стороны, ответит на это враньем, которое припишет ему планы убийства Мириам. Нет, Бруно просто нужно дать время подыскать другого исполнителя. Стоит ему еще немного потерпеть, выдержать Бруновы угрозы, как все кончится и он сможет спать. Если убивать будет он, то не станет пользоваться большим люгером, а использует маленький револьвер.

Гай с трудом поднялся с постели, разбитый, злой и ужаснувшийся от слов, которые только что мысленно произнес.

— Здание «Шоу», — сказал он самому себе, как бы объявляя новую сцену, как если б ему было дано собственной волей переставить стрелку с ночного пути на дневной. Здание «Шоу». Участок — сплошной газон до самого заднего крыльца, если не считать посыпанной гравием дорожки, но на нее ступать не придется… Пропустить четвертую, на последнем третью, наверху шагнуть пошире. Это легко запомнить, тут перебой ритма.

— Мистер Хайнс!

Гай вздрогнул и порезался. Положив бритву, он вышел в прихожую.

— Привет, Гай! Что, еще не надумал? — в этот ранний час голос в трубке звучал похотливо, безобразно искаженный на путаных путях ночи. — Или этого мало?

— Мне нет до тебя дела.

Бруно расхохотался.

Гай повесил трубку дрожащей рукой.

Этот звонок весь день отдавался в нем дергающейся болью. Ему до смерти хотелось увидеться вечером с Анной, он отчаянно тосковал по той минуте, когда, дожидаясь в условленном месте, заметит издалека ее фигурку. Но в то же время он хотел лишить себя ее общества. Чтобы как следует вымотаться, он совершил долгую прогулку по набережной, но спал все равно плохо, замороченный цепочкой дурных сновидений. Все пойдет по-другому, считал он, как только «Шоу» подпишет контракт и он сможет с головой уйти в работу.

Дуглас Фрир из «Компании Шоу по торговле недвижимостью», как и обещал, позвонил утром.

— Мистер Хайнс, — произнес он своим тягучим хриплым голосом, — мы получили относительно вас весьма любопытное письмо.

— Что? Какое письмо?

— Относительно вашей жены. Я не знал… Хотите, я зачитаю?

— Будьте добры.

— «Тем, кого это касается: вам, безусловно, будет интересно узнать, что Гай Дэниел Хайнс, чья жена была убита в июне прошлого года, сыграл в этом бо льшую роль, чем известно суду. Это сообщает вам лицо знающее, которое к тому же располагает информацией, что в недалеком будущем состоится пересмотр дела, в ходе которого будет установлена его подлинная роль в преступлении». Я полагаю, мистер Хайнс, что это написал какой-то маньяк. Мне просто подумалось, что вас следует поставить в известность.

— Разумеется.

Майерс в углу со свойственной ему невозмутимостью склонился над чертежной доской, явно не прислушиваясь к разговору.

— Мне кажется, я слышал о… гм… трагедии, случившейся прошлым летом. Но о пересмотре дела речи ведь не идет, не так ли?

— Конечно нет. То есть я ничего об этом не слышал, — ответил Гай и посетовал на собственную бестолковость. Мистер Фрир всего лишь хотел узнать, не помешает ли ему что в работе.

— К сожалению, мистер Хайнс, вопрос о контракте еще не решен окончательно.

Компания выждала ровно сутки, чтобы сообщить, что его эскизы не вполне подходят и вообще ее заинтересовала работа другого архитектора. Интересно, как Бруно прознал о заказе? Впрочем, прознать он мог как угодно. Могла проскочить информация в газетах — а Бруно не пропускал ни одного сообщения об архитектурных новостях, — или он мог позвонить в студию, когда Гая здесь заведомо не было, и незаметно выудить сведения у Майерса. Гай снова бросил взгляд на Майерса и задался вопросом — не говорил ли тот с Бруно по телефону? От такого предположения отдавало абсурдом.

Теперь, когда заказ на задание сорвался, до Гая начало доходить, что он из-за этого потерял. Не будет дополнительных денег, на какие он рассчитывал к лету. Пошатнется его престиж — престиж в глазах Фолкнеров. Но ему ни разу не пришло в голову ни в связи с источником его душевных страданий, ни по каким другим причинам, что он пережил глубокое разочарование, видя, как его творческий замысел канул втуне.

Теперь оставалось только ждать, когда Бруно сообщит следующему потенциальному заказчику, потом еще одному. Грозился же он погубить ему карьеру. А его жизнь с Анной. Мысль о ней отозвалась в нем вспышкой боли. Ему подумалось, что он стал подолгу забывать о том, что любит ее. В их отношениях что-то менялось, он не мог сказать, что именно, но чувствовал, что Бруно лишает его смелости любить. Все, буквально все усугубляло его тревогу, от потери лучшей пары ботинок — он отдал их в ремонт, но забыл мастерскую — до дома в Олтоне, который уже казался ему слишком большим и вряд ли у них получится его обжить.

В студии Майерс, как обычно, корпел над заданиями чертежного агентства, а телефон Гая хранил молчание. Однажды Гай даже подумал, что Бруно не звонит специально — хочет взять его измором, чтобы, когда позвонит, Гай обрадовался бы его голосу. От этой мысли Гай самому себе стал противен; посредине рабочего дня он спустился вниз и выпил пару порций мартини в баре на Мэдисон-авеню. Они с Анной договорились встретиться за ленчем, но она позвонила и отменила свидание, он не мог вспомнить почему. Не то чтобы она была им недовольна, но ему показалось, что никаких серьезных причин отменять совместный ленч у нее не было. Она точно не говорила, что отправится покупать что-то для дома, такое он бы запомнил. Или нет? Или она поквиталась с ним за нарушение обещания пообедать с ней и ее родителями в прошлое воскресенье? Тогда он был слишком усталым и подавленным, ему никого не хотелось видеть. Похоже, они с Анной пребывают в состоянии какой-то тихой необъявленной ссоры. Последнее время он чувствовал себя слишком несчастным, чтобы навязывать ей свое общество, она же притворялась, что слишком занята, и отказывала, когда он просил о встрече. У нее было два занятия — строить планы в отношении дома и ссориться с ним. В этом не было смысла. Все на свете утратило смысл, кроме одного — бегства от Бруно. Но осмысленного способа бежать не существовало. То, что произойдет в суде, тоже будет бессмыслицей.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒