ПРЕДИСЛОВИЕ 6 страница

А теперь поговорим о пионерах, которые устраивают свои форпосты, свои поселения в моей стране. В моем городе.

* * *

Я не разбиваю палаток в Мекке. Не езжу читать «Отче Наш» и «Аве Мария» у могилы Пророка. Не езжу мочиться на стены их мечетей, тем более испражняться на них. Когда я бываю в их странах (отчего, надо сказать, не получаю ни малейшего удовольствия), никогда не забываю, что я – гость и иностранка. Я стараюсь не оскорбить их ни одеждой, ни жестами, ни поведением, нормальным для нас, но неприемлемым для них. Я обращаюсь с ними уважительно, с должной вежливостью, с участием. Я приношу извинения, если из‑ за невежества или отсутствия внимания нарушаю некоторые их правила или религиозные убеждения.

А вот когда в моей памяти два взорванных небоскреба смешиваются с двумя взорванными Буддами, я вижу образ (не апокалиптический, но для меня в равной степени символичный) огромной палатки, которая два лета назад обезобразила Соборную площадь во Флоренции. В моем городе.

Огромная палатка, установленная мусульманами из Сомали… Сомали – страна, тесно связанная с Усамой бен Ладеном. Как ты помнишь, кроме того, это страна, где в 1993 году семнадцать морских пехотинцев‑ миротворцев были убиты, а над их трупами надругались. Мусульмане из Сомали установили эту палатку, чтобы выразить протест итальянскому правительству, в кои‑ то веки усомнившемуся: стоит ли продлевать их паспорта и разрешать въезд полчищам их родственников: матерей, отцов, братьев, сестер, дядьев, теток, двоюродных братьев и сестер, беременных жен, а следовательно, по цепочке, разрешать въезд родственникам их родственников. Палатка была разбита около архиепископского дворца, на тротуаре, где они по привычке выставляли ботинки, тапки и бутылки воды, которой они моют себе перед молитвой ноги. Итак, палатка была размещена прямо перед Собором Санта Мария‑ дель‑ Фьоре и в нескольких шагах от Баптистерия. Она была меблирована, как квартира: столы, стулья, шезлонги, матрасы, чтобы спать и совокупляться, примусы, чтобы готовить еду и заполнять всю площадь гарью и вонью. И все нараспашку. Плюс электрическое освещение плюс магнитофон, откуда шел голос муэдзина, взывающий к правоверным, попрекающий неверных, и этот голос оскорбительно заглушал прекрасный звон колоколов. В дополнение к общей картине – желтые полосы мочи оскверняли тысячелетний мрамор Баптистерия, так же как и его золотые двери… Господи! Далеко же стреляют их струи, этих сынов Аллаха! Баптистерий обнесен решеткой, а они через решетку попадали на расстояние более двух метров. Желтые полосы мочи, зловоние экскрементов, перекрывающих вход в Сан Сальваторе‑ аль‑ Весково, изумительную романскую церковь IX века, прямо рядом с площадью, и которую сыны Аллаха превратили в отхожее место, как и церкви Бейрута в 1982 году. Ты должен об этом знать.

Ты должен об этом знать, поскольку именно к тебе я взывала, чтобы выступить со страниц твоей газеты, помнишь? Я обратилась и к мэру Флоренции, который сразу же приехал ко мне, тихо перенес мою ярость и осторожно признал справедливость моих протестов: «Вы правы. Действительно правы». Но он не убрал палатку. Забыл… лучше сказать, у него не хватило смелости. Я позвонила и министру иностранных дел, такому же, как я, флорентийцу, говорящему с сильнейшим флорентийским акцентом, обладающему властью разрешать или отказывать в продлении иностранных паспортов. Он тоже тихо перенес мою ярость. Он тоже согласился с тем, что мои протесты законны. «Вы правы. Вы действительно правы». Но он не сделал ничего, чтобы убрать палатку. Как и мэр, он забыл. Или, лучше сказать, смелости не хватило и у него. Затем (по прошествии более трех месяцев) я переменила тактику. Я позвонила полицейскому, отвечавшему за безопасность города, и гаркнула в трубку: «Уважаемый полицейский, я не политик. Когда я обещаю что‑ то, я действительно делаю это. Если до завтрашнего дня вы не уберете чертову палатку, я сожгу ее. Клянусь честью, сожгу ее и даже полк солдат не сможет помешать мне. Можете меня за это арестовывать. Я хочу, чтобы на меня надели наручники, арестовали и заперли, арестовали! Так, чтобы газеты и телевидение сообщили, что Фаллачи была заключена в тюрьму в ее собственном городе за защиту ее собственного города. И вас всех забросают дерьмом». Будучи умнее других, в течение нескольких дней полицейский убрал проклятую палатку. И все, что осталось на ее месте, – огромное и отвратительное пятно на тротуаре. Грязные следы ужасного бивака, простоявшего здесь три с половиной месяца. Но победа моя была жалкой, Пиррова победа, иначе сказать нельзя. Потому что сразу же после этого министр иностранных дел с сильнейшим флорентийским акцентом продлил паспорта сомалийцам и все их просьбы были приняты правительством. Сегодня и протестовавшие, и их отцы, их матери, их братья, их сестры, их дяди, их тети, их двоюродные братья и сестры, их беременные жены, которые тем временем разродились, – все они поселились там, где хотели поселиться. Я имею в виду во Флоренции и других городах Европы. Это была жалкая Пиррова победа, потому что удаление палатки не повлияло на всевозможные надругательства, десятилетиями унижающие город, который некогда был столицей искусства, культуры, красоты. И еще потому, что этот инцидент не остановил других мусульман, вторгающихся в чужие владения. Не остановил албанцев, суданцев, бенгальцев, тунисцев, египтян, алжирцев, пакистанцев, нигерийцев, так горячо содействующих продаже наркотиков. (По‑ видимому, этот грех не осуждается Кораном). И наши улицы, наши площади заполнили бродячие торговцы, продавцы поддельных часов или карандашей. Постоянные торговцы выставляют свой товар на ковриках, разложенных на тротуарах. Проститутки усердно занимаются своим ремеслом и распространяют СПИД даже на деревенских дорогах. Воры нападают на деревенские дома, особенно ночью, и боже вас упаси посметь встретить их с револьвером в руках, потому что в таком случае в тюрьму сядете именно вы. (Само собой разумеется, в придачу с обвинением в расизме).

Да‑ да. Все они на своих местах, там же, где находились до того, как мой полицейский велел убрать палатку. Лоточники устроились даже в великолепном внутреннем дворике между двумя аркадами Галереи Уффици. В дворике Вазари. Они загораживают подходы к музеям и библиотекам, то есть к древней Лаврентийской библиотеке (где хранятся такие сокровища, как тысячелетние рукописи поэм Вергилия и средневековые тома с миниатюрами) и к знаменитой Национальной библиотеке. Они оккупировали площадь около колокольни Джотто, захватили пролет Понте Веккьо, где расположились лагерем перед ювелирными магазинами. Они заняли и набережные Арно. Мои любимые набережные Арно… Они расположились на древних церковных папертях. Расселись на паперти собора Святого Лаврентия, где открыто, наплевав на запреты Пророка, напиваются, а напившись, пристают к женщинам.

Прошлым летом они даже пристали ко мне, к тому времени уже достаточно древней даме. И само собой разумеется, получили что им полагалось за наглость. Один из них до сих пор оплакивает свои гениталии.

Они лезут повсюду под предлогом продажи своего товара. Под «товаром» они имеют в виду сумки и чемоданы, сделанные по запатентованным моделям, то есть подделки. Продают они и плакаты, открытки, дешевые часы, африканские статуэтки, которые туристы‑ невежи принимают за скульптуры Ренессанса. И, я повторяю, наркотики. «Je connais mes droits (я знаю свои права)», – прошипел мне нигерийский торговец наркотиками по‑ французски, когда я угрожала ему арестом. Те же самые слова произнес два года назад один юный сын Аллаха на площади Порта Романа, после того как, схватив меня за грудь, получил классический удар в промежность. «Я знаю свои права». Они даже просят и получают финансовую поддержку от муниципалитета. Они требуют и получают разрешение на строительство новых мечетей. Они, которые в своих странах не позволяют христианам возвести даже крохотную часовню и так часто режут монахинь или миссионеров. И не дай Бог гражданину раздражиться и пробурчать: «Езжайте и пользуйтесь своими правами в ваших собственных странах». Не дай Бог, проходя между товарами, задеть коробку или плакат, или статуэтку. «Расист, расист! » Не дай Бог полицейскому приблизиться к ним и церемонно обратиться: «Мистер Лоточник, Ваше Превосходительство, пожалуйста, не соизволите ли сдвинуть ваши вещи на дюйм и позволить людям пройти? » Они съедят полицейского заживо. Искусают, как бешеные псы. Самое невинное – оскорбят и проклянут в мать и в отца, в предков и в потомков. Так что флорентийцы держат рты на замке. Флорентийцы, запуганные, отказывающиеся от собственных прав, шантажируемые словом «расист», и вида не подадут, даже если вы выкрикнете им в лица те слова, которые мой отец во времена фашизма кричал трусам, смирившимся с жестокостью чернорубашечников: «Есть ли в вас хоть капля достоинства, бараны?! Есть ли хоть малость самолюбия, несчастные кролики? »

Это происходит, разумеется, не только во Флоренции, а и в любом другом итальянском городе. В Турине, например. В Турине, которому мы обязаны объединением Италии и который сегодня уже не выглядит как итальянский город – он выглядит как город африканский. (Между прочим, туринские стены особенно густо испещрены мусульманскими надписями, которые гласят: «Убирайтесь. Это улица моя»).

Это происходит в Венеции. В Венеции, где тысячи голубей согнаны разносчиками и торговцами с площади Святого Марка и где тысячелетние памятники архитектуры оскверняются теми же струями мочи, что изгадили флорентийский Баптистерий. Это происходит в Генуе. В Генуе, где прекрасные дворцы, которыми восторгался Рубенс, сегодня захвачены безжалостными вандалами. Эти дворцы умирают, словно прекрасные женщины, изнасилованные стадом диких свиней. Это происходит в Риме. В Риме, где вандалы не испытывают ни тени уважения к археологическим достопримечательностям. Там, где лицемерные политики любой политической ориентации, лгуны всех оттенков, защищают их, чтобы заполучить в будущем их голоса. (Да‑ да, нынче наши политики заговорили о предоставлении дорогим гостям права голосования). Где Папа, которому мало извинения за крестовые походы, непрерывно благословляет их. (Еще раз, святой отец, ну придите в чувство! Или поселите этих ваших братьев внутри просторного Ватикана! Конечно, при условии, что они не будут испражняться и в Сикстинской капелле тоже. Не будут мочиться на статуи Микеланджело, не загадят фрески Рафаэля).

То же самое происходит в Швейцарии, во Франции, Бельгии, Германии, Испании, в Англии, Голландии, Швеции, Норвегии, Дании, Венгрии, Греции и т. д. и т. п. Во всей Европе. Но в Италии это безобразие переходит все границы приличия, терпимости. Потому что с точки зрения художественного наследия нашим городам есть что терять в гораздо большей степени, нежели любому другому европейскому городу. И потому что Италия расположена так ужасно близко от Албании, Боснии, Египта, Ливии, Туниса, Алжира, Марокко: от стран, из которых приезжает подавляющее большинство этих захватчиков… Нужно ли напоминать, что Италия практически остров, захлестываемый волнами эмиграции из мусульманских стран, длинный мост, протянувшийся через Средиземное море, 5281 миля неконтролируемых побережий? Нужно ли напоминать, что почти все эмигранты, покидающие Албанию и Боснию, и Египет, и Ливию, и Тунис, и Алжир, и Марокко, и остаток мусульманской Африки, плывут по морю и что даже когда они направляются в Северную Европу, то высаживаются все равно на наше побережье? Нужно ли напоминать, что единожды высадившись на наше побережье, они находят такой избыток гостеприимства, что, вместо того чтобы двигаться дальше, по меньшей мере 25 процентов из них останавливаются в Италии, селятся в Италии, подобно маврам, поселившимся в Португалии и Испании тысячу лет назад?

А теперь уже нуждаюсь в объяснениях я сама. Потому что, черт возьми, пособники и покровители этих пришельцев называют их «иностранными рабочими», или – «физической‑ ра‑ бочей‑ силой‑ в‑ которой‑ мы‑ нуждаемся». Многие из пришельцев действительно работают, это правда. Итальянцы стали такими денди. Итальянцы ездят в отпуск на Сейшелы, проводят Рождество в Париже, у них англоговорящие няни, и им стыдно быть рабочими. Они все хотят быть докторами, профессорами, генералами, адмиралами, землевладельцами, поп‑ певцами, антрепренерами. Они не хотят больше принадлежать к пролетариату. Да, конечно, должен же кто‑ то в обществе брать на себя выполнение тяжелой физической работы… Незваные гости, которых я только что описала, что из них за рабочие? Как они будут выполнять ту ручную работу, которую до них выполнял прекративший работать итальянский пролетариат? Как? Блуждая вокруг городов со своим «товаром», со своими проститутками, своими наркотиками? Уродуя наши памятники, развалившись на папертях древних церквей? Напиваясь, невзирая на Коран, приставая с сальностями к пожилым женщинам, хватая их за грудь и шипя при этом «я‑ знаю‑ свои‑ права»? Вот ещё чего я не понимаю: если они бедны настолько, насколько утверждают их соучастники и защитники, кто дает им деньги на дорогу? Где они находят пять или десять тысяч долларов каждый? Может, эти деньги выдаются неким Усамой бен Ладеном с целью создать плацдарм для обратного крестового похода и получше организовать исламский терроризм? Может, пять или десять тысяч долларов дарят каждому Богатые шейхи, намереваясь воплотить в жизнь идеи завоевания не только душ, но и территорий? Они размножаются в слишком большом количестве. Итальянцы же, как идиоты, не рожают. Вот уже несколько десятилетий в Италии самый низкий уровень деторождения на Западе. Тогда как наши «иностранные рабочие», напротив, размножаются и чудесно приумножаются. По крайней мере половина мусульманских женщин, которые ходят по нашим улицам, беременны и окружены выводком детей. Вчера в Риме три из них разродились на людях. Одна в автобусе, вторая в такси, третья на улице. Нет, что‑ то здесь не так. Те, кто не понимает серьезности положения, дураки, подобно тем дуракам, которые сравнивают эту эмигрантскую волну с волной переселенцев, захлестнувшей Америку во второй половине 1800‑ х и в первой четверти 1900‑ х годов. Это совсем другое дело, сейчас объясню почему.

* * *

Не так давно я слышала, как один из бесчисленных бывших премьер‑ министров, которыми кишела Италия в эти последние десятилетия, сказал по телевидению: «Мой дядя тоже был эмигрантом. Я хорошо помню моего дядю, который уехал в Америку с картонным чемоданом». Это здесь ни при чем, уважаемый неинформированный или неискренний экс‑ премьер‑ министр. Не говоря уже о том, что вы не могли иметь дядю, уехавшего в Америку с картонным чемоданом, поскольку дяди с картонными чемоданами уезжали в Америку в первой четверти 1900‑ х, когда вы еще не родились, в любом случае это здесь ни при чем. Вследствие причин, которые вы игнорируете или притворяетесь, что игнорируете. Вот они.

Во‑ первых, Америка‑ континент в 3 618 770 квадратных миль. На ее поверхности все еще существуют обширные, совсем незаселенные или едва заселенные области. Вы до сих пор можете ехать по Америке много месяцев и не встретить никого. А во второй половине 1800‑ х годов многие регионы были почти пусты или совсем пусты: ни городов, ни поселков, ни дорог, ни домов. Разве что – какой‑ нибудь небольшой форт или загон для смены лошадей. Основное население фактически была сосредоточено в Восточных Штатах. На Среднем Западе были какие‑ то смелые авантюристы и племена местных индейцев, так называемых краснокожих. А на Дальнем Западе – и того меньше: «золотая лихорадка» только начиналась. Так вот, Италия не континент. Это довольно маленькая страна, в 32 раза меньше, чем Америка. Эта страна перенаселена. Итальянцев – 58 миллионов (сравним: американцев – 282 миллиона). Следовательно, если три или четыре сотни тысяч сынов Аллаха вселяются в Италию каждый год, для нас это равнозначно как если бы три или четыре миллиона мексиканцев вселялись в Техас или в Аризону, или Калифорнию ежегодно.

Во‑ вторых, в течение целого века, то есть со времен войны за независимость до 1875 года, Америка была открыта. Ее границы и побережья не охранялись, чужестранцы могли приезжать как им заблагорассудится, а эмигранты были более чем желанны. Чтобы расти и процветать, новорожденной нации нужно было осваивать доступное ей пространство, ее потенциальное Богатство, и именно в связи с этим 20 мая 1862 года Авраам Линкольн подписал Гомстед‑ акт (закон о земельных наделах). Согласно этому документу в распределение поступало 270 миллионов акров федеральной земли. В Оклахоме, в Монтане, в Небраске, в Колорадо, в Канзасе, в обеих Дакотах… Этот акт давал землю не только американцам. Кто угодно, за исключением дискриминированных китайцев и индейцев, любой человек (мужчина или женщина) мог просить и получить 160 акров в подарок. Условия требовали, чтобы новый владелец был не моложе 21 года, селился не менее, чем на пять лет, и превратил необитаемое место в ферму с домом и хозяйством. Он должен был завести семью и (если он был не американец) подать прошение на гражданство. Многие просители были выходцами из Европы. Они хлынули в Америку в погоне за «американской мечтой» в таком количестве, что целые племена местных жителей (чероки, крики, семинолы, чикасо, чейенны) были жестоко выкинуты со своей земли и загнаны в резервации.

Так вот, в Италии никогда не существовало закона о земельных наделах для поселенцев, приглашающего чужестранцев селиться на нашей территории. «Приезжайте, чужестранцы, приезжайте. Если вы приедете, мы дадим вам прелестный кусок земли в Кьянти или на Паданской равнине, или на Ривьере. Ради вас мы вышвырнем местных жителей, всяких там тосканцев, ломбардцев и лигурийцев, мы поместим их в резервации». Как и в другие страны Европы, в Италию чужеземцы являются по собственной инициативе, на распроклятых лодках, на распроклятых резиновых плотах албанской мафии, несмотря на все усилия береговой охраны, которая пытается завернуть их обратно. У нас границы не открытые, господин экс‑ премьер‑ министр и самозванный племянник дяди с картонным чемоданом. У нас нет земли на раздачу. Нет пустых областей на заселение. Нет чероки, криков, семинолов, чикасо и чейеннов, чтобы их загнать в резервации.

В‑ третьих, даже и Америке‑ стране‑ возможностей постепенно все это надоело и по сравнению с временами, предшествующими президентству Линкольна, отношение к эмигрантам изменилось. В 1875 году американское правительство пришло к выводу, что необходимы ограничения, и конгресс издал закон об отказе во въезде бывшим заключенным и проституткам. В 1882 году вышел следующий закон – о запрещении въезда для душевнобольных и тех, кто предположительно мог бы стать бременем для общества. В 1903 году – третий закон, который отказывал эпилептикам, профессиональным нищим, инфекционным больным, анархистам. (Это определение применялось широко: и к сумасшедшим, которые убивали президентов, и к радикалам, которые способствовали беспорядкам и забастовкам). С того момента эмиграционная политика стала достаточно избирательной, а нелегальные эмигранты подлежали высылке из страны.

В Италию и вообще в Европу, наоборот, они проникают по собственному желанию и удовольствию. Террористы, воры, насильники. Бывшие заключенные, проститутки, нищие, наркодилеры, инфекционные больные. Даже выдавая разрешение на работу, от них не требуют биографических справок. Высадившись на наших берегах, они претендуют на проживание, питание, лечение за наш счет. За счет итальянских налогоплательщиков. Они даже получают ежемесячные карманные деньги. А что до нелегалов… если случайно их высылают за совершение какого‑ то вопиющего преступления, они возвращаются совершать новые преступления. Их опять высылают, они опять возвращаются. Политики ничего не делают. Черт возьми! Я не забуду митинги, которыми в прошлом году нелегалы наводнили наши площади, безоглядно требуя вида на жительство, размахивая и своими национальными и красными флагами. Не забуду мерзкие, искаженные лица. Эти кулаки, занесенные над нами, местными жителями, чтобы швырнуть нас в резервации. Эти завывания, такие же, как в хомейнийском Иране и в бенладенских Индонезии, Малайзии, Пакистане, Ираке, Сенегале, Сомали, Нигерии и т. д. Я никогда не забуду, потому что вдобавок к личному оскорблению я была унижена враньем политиков, которые говорили: «Нам бы хотелось выгнать их, репатриировать их. Но мы не знаем, где они прячутся». Кто прячется?! Кто прячется, идиоты?! Да вон их тысячи и тысячи на площади, они совсем не прячутся. Чтобы их выгнать и репатриировать, достаточно было нескольких вооруженных полицейских и солдат. Погрузить в грузовики, привезти в аэропорт или порт и выслать обратно в их страны.

Что касается последней причины, господин экс‑ премьер‑ министр самозванный племянник дяди с картонным чемоданом, она настолько проста, что даже несмышленый ребенок мог бы ее понять. Америка – очень молодая страна. Ее рождение как нации имело место в конце 1700‑ х – то есть сегодня (год 2002‑ й) ей только два века. Америка – это нация эмигрантов. Со времен «Мэйфлауэра», корабля первых поселенцев (1620), с момента тринадцати колоний, каждый в Америке – эмигрант. Сын, внук, правнук эмигрантов, повсюду потомки эмигрантов. Будучи нацией эмигрантов, Америка представляет собой самую невероятную, мощную смесь рас, религий, языков, когда‑ либо существовавшую на этой планете. Как у очень молодой страны, у нее очень короткая история. Поэтому ее культурная индивидуальность пока еще не слишком хорошо определена.

Италия, напротив, страна очень старая. За исключением Греции, древнейшая страна на Западе. Ее письменная история датируется тремя тысячелетиями, с основания Рима. Даже с цивилизации этрусков. В эти три тысячелетия, несмотря на то, что Рим был империей, несмотря на то, что имели место многочисленные нашествия, которые ничего не прибавляли, а только разрушали замечательные достижения, несмотря на то, что имели место чужеземные оккупации, которые разъединяли нас на века, Италия никогда не была нацией эмигрантов. Она не была смешением рас, религий и языков. Она никогда не сливалась с завоевателями. Все иностранцы, которые оккупировали и разъединяли нас (немцы и скандинавы, и испанцы, и французы, и австрийцы), никогда не изменяли нашу сущность. Это мы их впитывали, как губка всасывает воду. Например, Габсбург‑ Лотарингские эрцгерцоги, которые с 1735 года управляли Тосканой и просуществовали во Флоренции до 1859 года, до объединения Италии. Они вскоре стали называть себя тосканцами, флорентийцами. Говорили, писали, вели себя как флорентийцы… Постепенно они забыли о том, что они австрийцы, и когда в Вене навещали родственников, жаловались: «Я скучаю по моей Тоскане, я скучаю по моей стране! » То же самое произошло с Бурбонами, управлявшими из Неаполя Королевством двух Сицилии. Они забыли, что они испанцы, они превратились в неаполитанцев.

Поэтому нашей стране свойственно выраженное культурное своеобразие. Есть чужеродные элементы, впитанные губкой (многочисленные диалекты, многочисленные привычки, разновидности пищи), но никаких элементов от мусульманского мира. Никакой связи. Две тысячи лет наша своеобычность основывалась на христианской религии, на католической церкви. Взять хотя бы меня. «Я атеист, я антиклерикал, у меня нет ничего общего с католической церковью», – всегда говорю я. И это правда. Но это и неправда. Потому что, как ни крути, во мне так много от католицизма… Да и как могло быть иначе? Я родилась в городе, где отовсюду виднеются купола, монастыри, Иисусы, мадонны, святые, кресты, колокола. Первой музыкой, которую я услышала, придя в этот мир, стала музыка колоколов. Колокола собора Санта Мария дель Фьоре, которые в период палаточного протеста голос муэдзина оскорбительно заглушал своими «Аллахакбарами». Я выросла в той музыке, в тех пейзажах, в тех соборах, перед которыми склонялись даже такие великие умы, как Данте Алигьери, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Галилео Галилей. Так я узнала, что такое скульптура и архитектура, и живопись, и поэзия, и литература, что такое красота, соединенная со знанием. Благодаря этому я начала задумываться, что такое Добро, что такое Зло и существует ли Бог. Создал ли он нас, или мы создали Его, или душа – это химическая формула, которую можно проанализировать в лабораториях, или что‑ то еще. Господи…

Видишь? Я написала «Господи» опять. Со всей моей мирской натурой, моим антиклерикализмом, моим атеизмом я настолько наполнена католической культурой, что католическая культура составляет часть моей письменной и устной речи. Ей‑ Богу, ради Бога, слава Богу, боже мой, господи, мой Бог, Мария, Христос, ради всего святого… Эти выражения приходят ко мне так спонтанно, что я даже не отдаю себе отчета в том, что произношу или пишу их.

Хотите начистоту? Хотя я никогда не прощу католицизму тот позор, что он наложил на меня, начиная с проклятой инквизиции, которая в 1600‑ х сожгла мою прародительницу Гильдебранду, бедную Гильдебранду… признаюсь, что музыка колоколов все‑ таки ласкает мое сердце. Я так ее люблю. Я так люблю изумительных Иисусов, мадонн, Святых. Я даже коллекционирую старинные иконы. Я люблю аббатства и монастыри. В монастырях моя душа преисполняется мира, я даже завидую тем, кто там живет. Да еще, честно говоря, наши соборы красивее, чем мечети, синагоги, буддистские храмы и унылые протестантские церкви. Кладбище моей семьи – протестантское кладбище. Оно принимает умерших любой религии, но это протестантское кладбище. Одна из моих прабабушек была протестанткой из вальденсов, двоюродная бабушка была евангелисткой. Вальденскую прабабушку я никогда не видела. Она умерла молодой. А двоюродную бабушку я помню. Когда я была маленькой девочкой, она обычно брала меня на религиозные службы в свою церковь. Какая скука! Мне так надоедали люди, которые ничего не делали, кроме пения псалмов, священник, который был проповедником, а не священником, и ничего не делал, кроме чтения Библии. Мне было так скучно в церкви, которая не была похожа на церковь и в которой стояли церковные скамьи и огромный крест. Ни Христа, ни мадонны, ни одного ангела, ни одной свечки, ни серебра, ни ладана. Я даже скучала по резкому запаху ладана и с великим удовольствием переместилась бы в соседнюю церковь Санта Кроче, где украшения присутствовали в большом количестве. Символические украшения, знаки моей жизни. Моей культуры. В саду моего тосканского загородного дома у меня есть очень маленькая старая часовня. Она вечно заперта, увы. С тех пор как умерла мама, никто не заботится о ней. Когда приезжаю домой, я открываю ее. Чтобы стереть пыль с алтаря, чтобы поглядеть, гнездятся ли там мыши и грызут ли они церковный служебник. И несмотря на мою мирскую натуру, на мой атеизм, там я чувствую себя комфортно. Несмотря на мой антиклерикализм, там я чувствую себя в согласии с самой собой. (Готова поспорить, что большинство итальянцев ощущают то же самое. Мне признался в этом, о боже, Энрико Берлингуэр, генеральный секретарь компартии. Это при нем был найден исторический компромисс между марксистами и католиками…)

Ей‑ Богу (опять Бог, надо же! ) мы, итальянцы, не находимся в равных условиях с американцами. Нам не свойственно всеобщее смешение, мозаика многообразия, скрепленная клеем гражданства. Именно потому, что наша культурная индивидуальность выкристаллизовалась в тысячелетиях, мы не можем принять миграции народов, у которых с нами нет ничего общего… Тех народов, которые не готовы стать такими, как мы, не желают раствориться в нас, как тосканские Габсбург‑ Лотарингские эрцгерцоги и неаполитанские Бурбоны. Мы не принимаем тех, которые, наоборот, стремятся поглотить нас. Хотят переменить наши принципы, наши ценности, нашу сущность, наш образ жизни. Тех, которые отталкивают нас своим ретроградным невежеством, своим ретроградным фанатизмом, своей ретроградной религией. В нашей культуре нет места для муэдзинов, для минаретов, для показных постов, для унижающей чадры, для унижающей паранджи. Даже если бы место и было, я не согласна отдать его им. Это означало бы уничтожить нашу индивидуальность, отдать все наши достижения. Растоптать свободу, которую мы заработали, цивилизацию, которую мы построили, благосостояние, которое мы создали. Распродать мою страну, мою Родину. А моя страна, моя Родина не продается. Так мы вплотную подошли к теме, которую я хочу разъяснить раз и навсегда.

* * *

Я итальянка. Ошибаются те, кто считает, что я американка. Я никогда не просила американского гражданства. Когда американский посол в Риме Максвелл Рэбб задал мне вопрос, почему я не воспользовалась правом носить гражданство США в соответствии с правом, предоставляемым знаменитым людям, я ответила ему следующее. (До сих пор вижу его пронизывающие глаза, напряженно наблюдающие за мной, пока я говорю, его нахмуренный лоб, его губы, улыбающиеся то грустно, то весело). «Глубокоуважаемый господин посол, я тесно связана с Америкой. Связана глубоко, даже несмотря на то, что часто с ней ссорюсь. Несмотря на то, что часто осуждаю ее недостатки, ошибки, промахи, нередкие отходы от благородных принципов, на которых она была рождена и воспитана. Несмотря на инфантильное обожествление состоятельности, на опрометчивую трату Богатства, на моральное лицемерие, на наглую самонадеянность в финансовой и военной сферах. (Та же самонадеянность неизбежно появлялась и появляется у всех стран, достигших ее уровня власти и мощи). Несмотря на жгучую память о беде, которая, впрочем, полностью оплакана, хотя потомки жертв до сих пор охотно играют на этой беде. По моему мнению, эти игры сильно подзатянулись. Беда – разумеется, бывшее в Америке рабство. Я люблю Америку, несмотря на сильные недостатки в ее образованности, на пробелы, которые обедняют ее знания, потому что, как известно, в точных науках и технике американцы очень преуспели, а в гуманитарных областях, напротив, они довольно невежественны. Мне не по вкусу постоянное воспевание насилия и жестокости, воспевание, которое, особенно проявляется в фильмах, отравляет ее благополучный, но необразованный простой народ, а также оказывает пагубное влияние на остальной мир. Несмотря на ее грязную, чрезмерную демонстрацию секса, на надоедливое обожествление гомосексуализма, на несдержанный и безграничный гедонизм. Одним словом, на все те пороки, которые во многом способствовали падению Римской империи и однажды приведут к падению самой Америки, запомните это. Тем не менее я тесно связана с ней. Америка для меня – муж, любовник, которому я всегда останусь лояльной и верной, несмотря на все его недостатки. (И при условии, что он не уготовит мне нестерпимое предательство, гадкую измену). Я забочусь о своем муже, о своем любовнике. Я люблю его наглые выходки, его мужество, его оптимизм. Я обожаю его гениальность, его изобретательность, его веру в себя и в будущее. Я восхищаюсь уважением, которое он проявляет к обыкновенным людям, к несчастным, ущербным, угнетенным. Я завидую безграничному терпению, с которым он переносит оскорбления и клевету. Я превозношу его великолепное чувство собственного достоинства и даже скромность, с которой он относится к собственному несравненному успеху: ведь за каких‑ то два столетия он стал абсолютным победителем. Америка – это образец, которому и в Добре, и Зле мы хотим следовать и подражать. Спасательный круг, за который мы часто хватаемся с мольбой о помощи. Я никогда не забуду, что не победи этот „муж“ Гитлера, сегодня я говорила бы по‑ немецки. Не сдержи он Советский Союз, сегодня я говорила бы по‑ русски… Наконец, я восхищаюсь его неоспоримой и бесспорной щедростью. Которую он проявляет, когда я приезжаю в Нью‑ Йорк, – я протягиваю ему мой итальянский паспорт с американским видом на жительство, и таможенник говорит: „Добро пожаловать домой“. Это кажется мне прекрасным жестом бескорыстия, щедрости. Это напоминает мне, что Америка всегда была Refugium Peccatorum, приютом грешников, сиротским приютом для людей без страны. Без Родины, без дома, без матери. Но у меня уже есть моя страна, дорогой посол Рэбб. У меня уже есть Родина, дом, мать. Моя Родина, мой дом, моя мать, Италия. Я люблю свою мать больше, чем своего мужа, и, взяв американское гражданство, буду чувствовать себя так, будто отказалась, отреклась от нее».

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 Следующая ⇒