Благодарности 7 страница

Мы спустились на берег, и морской ветер, навевавший воспоминания о беззаботных, счастливых днях моего детства, совсем не вязался с причиной нашего там появления. Мы подошли к сараю. Это была простая деревянная хижина, достаточно большая, чтобы вместить мою лодку и маленькую парусную яхту отца, которой тот уже давно не пользовался. В шкафу, где мы хранили лески и удочки, нашли ящик. Еще они нашли Изабель, спрятавшуюся в каюте отцовской яхты. Когда ее вытаскивали наружу, она пиналась и пыталась вырваться. Фудзихара вытянул руку и, прежде чем я смог ему помешать, отвесил ей две пощечины и повалил на песок.

– Где сейчас твоя винтовка? – спросил он и пнул ее в лицо.

Я удержал отца, чтобы тот не бросился к Изабель.

Ящик открыли, и я молча выругался. Из него выпал маленький передатчик и наушники с микрофоном. Порыв ветра разметал стопку листков бумаги, и офицеры бросились ловить их, словно гоняющие по пляжу мальчишки.

– Нет, – прошептал отец. – Лим, что ты наделал? Зачем?

– Ваш сын виновен в смерти Мин, господин Хаттон. Это справедливость.

– Все было совсем не так, – возразил я, но меня никто не слушал.

– Теперь у нас есть неопровержимые доказательства, – заявил Фудзихара. – Благодарю вас, господин Лим.

– Изабель… – Я взял ее за руку и поднял на ноги. – Зачем? Зачем тебе понадобилось так рисковать своей жизнью?

Она посмотрела на меня с такой осязаемой ненавистью, что я вздрогнул как от удара.

– Уильям с Питером мертвы, Эдвард день за днем умирает в лагере, а отец работает до изнеможения, чтобы сохранить компанию и жизни сотрудников. Каждый играет свою роль в борьбе с этими животными. Каждый, кроме тебя. Ты выбрал легкий путь – работать на япошек. Мне жаль тебя, потому что когда англичане вернутся и вышвырнут твоих друзей, этот дом, этот остров, эта страна больше никогда не станут для тебя своими. Ты будешь слишком много помнить. И слишком многие никогда не забудут то, что ты сделал.

Я подумал о Саотомэ и Фудзихаре, которым не терпелось ее допросить.

– Разве ты не знаешь, что тебя ждет? Ты когда‑ нибудь думала о последствиях?

– Помнишь, что я сказала тебе, совсем недавно, в ту ночь на Горе?

Я понял, я помнил. Но она повторила это снова, словно чтобы убедиться, что я запомню навсегда: «Я бы предпочла умереть, чем просто подумать о работе на них».

Эндо‑ сан грубо дернул Изабель и сказал:

– Пошли, хватит нести чушь. Фудзихара‑ сан, соберите радио и все, что вам еще потребуется, и поедем обратно. Солнце печет.

Изабель вырвалась и обняла отца.

– Прости меня, – прошептала она.

Отец погладил ее по голове, втянул запах ее волос.

– Ты поступила правильно. Мы найдем способ тебя вытащить.

Я стоял в одиночестве, в стороне, зная, что у меня не было права сейчас быть рядом с ними.

Фудзихара вынул из футляра фотоаппарат и ходил вокруг лодочного сарая, делая снимки и напевая себе под нос. Эндо‑ сан обратился к Изабель так тихо, что мне показалось, это просвистел ветер:

– Ты не должна сбежать.

Отец резко поднял взгляд. Эндо‑ сан повторил: «Ты не должна сбежать». Он один раз похлопал себя по нагрудному карману пальто, словно решил потрогать сердце. Я не понял, что он имел в виду, но Изабель поняла.

Она отпрянула от отца, который вытер ей слезы, и медленно кивнула Эндо‑ сану. Потом ее взгляд встретился с моим.

– Прости меня, – прошептал я, вдруг с ужасом все поняв.

Она протянула руку, и я задержал ее в своей, как мне показалось, на бесконечно долгое время. Мне не хотелось ее отпускать, но она вырвала пальцы, повернулась и побежала вдоль линии прибоя, и ее сверкающая фигура отражалась на влажном гладком песке, оставляя за собой цепочку следов. Их смывали набегавшие волны, но она все бежала, создавая новые, бежала в вечность, застыв в непрерывном движении. Мир в моей голове лишился всех своих звуков. Единственным, что я слышал, было ее дыхание, или, возможно, ее и мое собственное. Мы дышали в унисон, и я чувствовал ее напряжение, ее страх и ее возбуждение. Она бежала с неестественной быстротой, так легко, что казалось, будто ее ноги едва касались мокрого песка, ни разу не наступив на него всем весом.

Эндо‑ сан криком предупредил Фудзихару, потом сунул руку в нагрудный карман пальто и достал пистолет. Он поднял его спокойным, естественным движением, которому учил меня в джунглях около Кампонг‑ Пангкора. Эндо‑ сан прицелился прежде, чем Фудзихара успел бросить фотоаппарат и остановить его.

Он сделал всего один выстрел. Она падала медленно, и тело продолжало двигаться, словно она на бегу тонула в песке. Мои ноги наконец обрели способность двигаться, и я поспешил к Изабель, а тем временем ее омыли набежавшие волны, осторожно шевеля руки и волосы, двигая тело, будто она все еще была жива. Но я знал, что она умерла в тот же миг, как Эндо‑ сан в нее выстрелил. Он никогда не промахивался.

Я поднял сестру, и по мне ручьями потекла вода. Эндо‑ сан прицелился так тщательно, что я едва заметил рану у нее в спине, остановившую сердце. Выстрел был сделан так мастерски, что пуля закрыла рану, как пробка, потому что кровь уже перестала течь. Только ярко‑ алое пятно качалось на воде в том месте, где я стоял, пока не распалось и волны не унесли его в море. Изабель словно не пострадала: ее глаза были спокойно закрыты, на ресницах повисли капли морской воды, а губы приоткрылись для вдоха, которого ей не суждено было сделать.

Я поцеловал ее в лоб и положил на песок вне досягаемости волн. На те несколько секунд, которые понадобились японцам, чтобы нас достичь, я полностью отдался душевной боли, понимая, что это сам толкнул сестру к действиям, которые привели к такому концу. Внутри меня нарастало сдавленное чувство, которое рвалось на свободу. Мой рот открылся, но из него не раздалось ни звука. Это был молчаливый плач, который слышал только я сам и, может быть, Изабель.

Я сказал себе, что никто никогда не сможет понять, как сильно я страдал, а смотреть на подобное горе без понимания означало бы его оскорбить. Значит, моя боль должна была остаться внутри, как пуля в Изабель. Я запечатал свою рану. Из нее не должно было выступить ни капли крови.

Я медленно встал, расправил мокрую одежду и повернулся к офицерам кэмпэнтай. Испугавшись моего взгляда, они попятились. На миг повисла полная тишина. Никто не знал, что делать дальше. Молчал даже Фудзихара. Я разыскал взглядом отца, но его лицо было таким же застывшим и непроницаемым, как мое. Голос Фудзихары вернул меня в чувство.

– Вы ее упустили! Как вы посмели в нее стрелять?! Саотомэ‑ сан обо всем узнает, когда приедет!

Я впервые видел с его стороны такой всплеск эмоций, и то, что это Изабель стала его причиной, нарушило его самоконтроль, принесло мне пусть и крохотное, но утешение.

– Ваша арестованная сбежала, и я выстрелил, чтобы ей помешать. Пожалуйста, сообщите об этом Саотомэ‑ сану, – произнес Эндо‑ сан с невозмутимостью придворного. – Конечно, со своей стороны я подготовлю ему письменный рапорт о том, как вы позволили девушке ускользнуть.

Фудзихара пнул радио, разбив его корпус.

– Заберите тело! Она не будет похоронена по обряду. Я хочу, чтобы ее выбросили на свалку.

Я запротестовал, но Эндо‑ сан произнес:

– Успокойся. Больше ничего нельзя сделать. Это всего лишь тело. Твоей сестры больше нет.

Ее больше не было. Они подняли ее тело и понесли его вверх по ступенькам. Мы шли следом, и мне пришлось поддерживать отца, потому что он не мог идти сам. Но когда мы выбрались наверх, он вырвался, остановил Эндо‑ сана и поклонился ему, прежде чем повернуться ко всем нам спиной.

Кэмпэнтай не смогли извлечь никакой пользы из документов, которые Изабель не успела уничтожить, но дядюшка Лим назвал имена двух ее связных. На них Фудзихара и выпустил все свое разочарование и ярость. Одним из связных оказалась тетя Мэй; он заставил меня сидеть и смотреть, как ее пытали. Она начала кричать только в конце и ничего существенного не выдала.

Я находился рядом с ней, когда она стала умирать; нос был сломан, один глаз ослеп. Я обнимал ее, согревая своим телом, и поил водой из чайной ложки.

– Ты должен простить сестру, – прошептала она.

Я в недоумении покачал головой, и она ответила:

– В тот день, когда ты пришел искать у меня приют, это не Изабель велела мне тебя прогнать. Нет, она никогда этого не хотела. Она пришла, чтобы предложить свою помощь в войне. – Она прервалась, сделав глубокий вдох. – Она сказала, что должна была что‑ то сделать, что угодно. И пришла ко мне, своей тетке, своей старой учительнице…

– Чтобы уравновесить вред, который причинил я, чтобы восстановить доброе имя семьи, – оцепенело произнес я.

– Да. Это я предложила ей спрятать для нас радиопередатчик и передавать новости, которые мы получали из Мадраса, в Сингапур. Лим с самого начала обо всем знал.

Она вскрикнула от боли, пытаясь повернуться.

– Война скоро закончится. Новости приходят каждый день. С Японией покончено.

Дверь открылась, и тесную камеру накрыла тень Фудзихары. Я остался сидеть на жестком каменном полу, а тетю Мэй потащили на площадь. Когда ее выволакивали из камеры, ее повисшая рука нежно прикоснулась к моей.

Дядюшка Лим отомстил за смерть Мин; больше мы никогда его не видели. Некоторые рассказывали, что его убили, а некоторые – что он сбежал, чтобы его не покарал мой дед. Но иногда мне кажется, что он вернулся в Китай, и я всей душой надеюсь, что на закате жизни он обрел там хоть немного счастья.

Отца продержали в заключении больше недели. Я приходил к нему в форт Корнуолис каждый день после обеда, но мы редко разговаривали. Эндо‑ сан использовал все свое влияние, чтобы помешать Фудзихаре применить к отцу свои чрезвычайные методы.

В камере было влажно и жарко, а стены исцарапаны именами и прощальными посланиями заключенных, отправившихся из нее на смерть. Я поставил судок с супом на пол и встал перед отцом на колени. На подоконнике снаружи запрыгал воробей, постоял между прутьями решетки, наклонил голову, глядя на нас, и улетел.

– Тебя скоро отпустят. Фудзихара просто хочет с нами поиграть. Ты не знал ни про радиопередатчик, ни про то, чем занималась Изабель.

– Та старуха была права. Она сказала правду.

Он тихо рассмеялся. Я задержал дыхание, надеясь, что отец не сошел с ума.

– Именно ты положишь нам всем конец.

Ко мне вернулись слова деда и бессмысленное бормотание гадалки в Храме змей. И я проклял ее за то, что ее бездумные реплики предопределили мою жизнь. Я проклял свою судьбу, написанную раньше, чем я мог как‑ то на нее повлиять. И я проклял день, когда познакомился с Эндо‑ саном.

Отец сжал мне руки.

– Мой бедный мальчик!

Глава 11

Акасаки Саотомэ прибыл в Баттерворт, и я встречал его на причале парома. Нас снова накрыл сезон муссонов, и в потемневшем небе подспудно бушевала стихия. Тучи то и дело пронзало молнией, и ветер гнал по тротуарам обрывки мусора.

Саотомэ широким шагом сошел по трапу, такой же полный энергии, как небо у нас над головой.

Мы поклонились друг другу, и он произнес:

– Ты по‑ прежнему считаешься преданным сотрудником нашего правительства. Мне жаль твою сестру. Но предатели должны получать по заслугам.

– Мне тоже жаль. Ее застрелили при попытке к бегству.

Он остановился.

– Фудзихара‑ сан не упоминал об этом.

– Это случилось несколько дней назад. – Я видел, что он разочарован, и меня обдало волной отвращения. – Боюсь, вы приехали напрасно.

– Чего это Фудзихара‑ сан тебе наговорил, а? Я приехал поймать тигра. – Он справился с разочарованием и рассмеялся. – Пойдем, давай уедем, пока мы не промокли до нитки. Как же я ненавижу эту страну с ее бесконечным дождем!

Рабочее совещание проводилось в главном конференц‑ зале, украшенном только икебаной работы Хироси. Это было пышное, почти безобразное творение, не похожее на простые, строгие композиции, которые нравились Саотомэ. Все цветы были исключительно малайскими, и сочетание гибискуса с папоротником и орхидеями выглядело довольно грубо.

Когда мы вошли, Хироси в спешке поправлял композицию, сотрясаясь всем телом от кашля. Приступы мучили его все чаще; о том, что он болен туберкулезом, знали только некоторые, но я был уверен, что сотрудники передавали эту информацию из уст в уста. Он так исхудал, что при кашле видно было, как его ребра ходят ходуном. Бывали дни, когда Хироси не мог встать с постели, и основную часть его обязанностей взял на себя Эндо‑ сан.

Усевшись, Саотомэ произнес:

– Хироси‑ сан, прошу, оставьте нас. Я не хочу дышать вашими бациллами.

Воцарилось долгое молчание; Фудзихара даже не пытался скрыть удовольствие. Мне стало неловко за Хироси, и я уставился в стол. Такое публичное унижение было совершенно недопустимо. Хироси оттолкнул стул, сложил разложенные на столе заметки, поклонился и закрыл за собой дверь.

– Отлично, – заявил Саотомэ. – Мы собрались сегодня, чтобы раз и навсегда покончить с одной из повстанческих группировок. Она называется «Белый Тигр» и представляет собой одну из ячеек сто тридцать шестого отряда и ААНМ, которая наносит нам серьезный урон. Согласно полученным мною отчетам, группировка несет ответственность за уничтожение местной радарной установки. Мы внедрили в нее надежного крота.

Саотомэ передал Эндо‑ сану с Фудзихарой коричневую папку. И махнул рукой, приказывая мне уйти.

– Я всегда присутствую на совещаниях, – возразил я. Мне нужно было выяснить больше, выяснить, что они задумали против моего друга Кона.

– Не сегодня, – отрезал Саотомэ.

Я закрыл за собой дверь, пройдя мимо Горо, стоявшего за ней с другой стороны. По коридору прошел в свой в кабинет и в задумчивости уселся. В соседней комнате влажно кашлял Хироси, и я решил пойти спросить, как он себя чувствует. Положив руку на приоткрытую дверь в его кабинет, я замер, потому что мне показалось, что я слышу голоса. Это было странно, потому что одним из них был голос Саотомэ. Я расслышал, пусть и с трудом, как он сказал: «…послужит приманкой, и наши люди сообщат им, что второй по рангу японец в стране проезжает по их территории. Как только они попытаются меня захватить, наши войска вступят в бой и схватят их. Мы вспорем им животы и повесим на паданге[90] в Куала‑ Лумпуре, чтобы их участь стала примером для других отрядов, выступающих против нас. Это покажет им, что мы намерены остаться хозяевами этой страны, сколько бы сражений мы ни проиграли. Мне нужна голова Белого Тигра».

Послышался смех Фудзихары, а за дверью Хироси зашелся кашлем. Вот как ему удавалось быть в курсе дел своих подчиненных. Хитрый маленький ублюдок установил в конференц‑ зале микрофон. Сообразив, что прибор был спрятан в икебане, я улыбнулся.

Последние несколько дней стояла типичная для сезона муссонов погода, теплые дни после обеда тонули в обильных ливнях. Было душно и жарко. Я ушел с работы пораньше, до окончания совещания, чтобы не попасть под дождь. Выезжал на велосипеде с территории армейского штаба, мимо салютующих часовых я в полном смятении. Как мне было предупредить Кона, что его отряд хотели заманить в засаду?

Я приехал в город и поставил велосипед рядом со ступенями здания «Эмпайр‑ трейдинг». Окна «Хаттон и сыновья» были закрыты ставнями – контора закрылась до возвращения отца. Сотрудники ждали его, потому что, если бы не его присутствие во время оккупации, японцы отправили бы их в трудовые лагеря. Петляя по переулкам между зданиями, я сделал несколько обходных маневров. Оказавшись перед обшарпанным шопхаусом[91], я быстро постучал в дверь. Через несколько долгих минут мне открыли и впустили во внутренний сумрак. Я тут же утонул в аромате горящего опиума, приторно‑ сладкого, как пахнут переспевшие фрукты.

У меня закружилась голова, и мне пришлось сделать несколько глубоких, размеренных вдохов. Старая карга провела меня наверх по скрипучей лестнице, мимо пожелтевших календарей, на которых девушки в обтягивающих ципао с разрезами до бедер продавали пиво и виски. Я оказался в помещении, разделенном деревянными ширмами на отдельные кабины. Из трещины в ставне бил луч солнечного света. Снаружи на водосточном желобе били крыльями голуби, и это подчеркивало давящую тишину внутри. Звуки дыхания, затяжек и оттянутых выдохов были похожи на призрачный шепот, словно стены бормотали что‑ то друг другу через пространство. Темные фигуры, лежавшие на деревянных кушетках, шевелились в клубах дыма из трубок. В воздухе плавали тихие стоны и вскрики. Я решил, что это обычные звуки опиумной курильни. И попытался внутренне от них отгородиться.

Таукей Ийп лежал передо мной на опиумной кровати[92], на его лице застыло выражение покоя, а щеки западали при каждом насыщенном наркотиком вдохе. Перед ним стояла на коленях совсем юная девушка, не старше двенадцати лет, с тоненькой талией, в гриме, старившем ее до безобразия, и скатывала в шарики кусочки темного липкого опиумного теста. Он докурил трубку, она взяла ее у него и зажгла новый опиумный шарик; ее движения выдавали мастерство, а лицо – скуку. Девушка передала трубку обратно, и вместе с разогретым опиумом вспыхнул воздух. Пряди волос Таукея Ийпа легонько подрагивали под ленивыми лопастями вентилятора, слишком медленными, чтобы остудить воздух. Они вращались без всякой цели, как цветы на ветру.

Он предложил мне трубку, но я отказался. Он одарил меня коварной довольной улыбкой.

– Какие новости ты мне сегодня принес?

– Ваш сын скоро умрет, – тихо произнес я.

Мне показалось, что он не расслышал, потому что, судя по всему, он был очень занят трубкой слоновой кости. Когда я заговорил, он снова открыл глаза.

– Мой сын – непобедим.

Я фыркнул:

– Вы слишком долго курите трубку.

Он лениво взглянул на меня. Отложив трубку в сторону, он одним движением слез с кровати и повел меня еще глубже в сумрак курильни. Когда мы вошли в комнату, он закрыл за нами дверь и сел.

– Ты еще ни разу мне не солгал. Какая опасность угрожает моему сыну?

Я быстро рассказал ему о засаде и о спрятанных солдатах.

– Вам нужно послать к ним кого‑ то из своих людей и предупредить.

– Моих людей… что от них осталось… остались одни старики… молодые погибли или перешли в триады, которые соперничают с моей. Они от меня отказались, сказали, что я слаб и бесполезен. Сам видишь…

– Это же ваш сын, Таукей Ийп, – нетерпеливо сказал я.

Он был растерян, как опавшие листья, которые крутит ветер, и я испугался, что он не протянет до конца войны.

Он положил руки мне на плечи.

– Тогда я попрошу у тебя одолжения.

Я понял, чего он хотел, и покачал головой:

– Нет. Я не могу его спасти. У меня нет ни нужных навыков, ни возможности. Как вы думаете, что случится с моей семьей, стоит японцам обнаружить, что я уехал?

– Я найду тебе проводника. Кого‑ нибудь из племен, которые живут в джунглях.

– Нет. – Я встал, чтобы уйти, но он задержал меня:

– Ты – его друг. У тебя нет выбора. Кроме тебя, это сделать некому.

* * *

Мы с Эндо‑ саном сидели на каменной скамье на Северной Береговой дороге, и он разбирал пачку документов, принесенных из своего кабинета. В администрации царила гнетущая атмосфера, и я обрадовался, когда он попросил меня пойти с ним.

Я обдумывал трудности попытки спасти Кона. У меня не было подготовки к боям в джунглях, хотя я понимал, что то, чему меня обучил Эндо‑ сан, сослужило бы мне хорошую службу. Но что случится с отцом, если я полностью исчезну на несколько недель? В случае неудачи мне бы тоже пришлось уйти в джунгли, а это определенно мне не улыбалось.

Море обмелело от отлива, и стаи чаек и ворон, хлопая крыльями, садились в жидкую грязь в поисках мидий и морских улиток. С аналогичной целью к птицам присоединились мужчины и женщины в резиновых сапогах по колено и с ротанговыми корзинами в руках, проваливаясь в песок при каждом шаге. В небе начали сгущаться высокие тучи, непобедимые, словно средневековые башни и бастионы.

– Тебя что‑ то гложет, – заметил Эндо‑ сан.

– Просто думаю о своей жизни с тех пор, как вы в ней появились.

– И хорошая вышла жизнь?

– Да. У нас были хорошие дни, – тихо ответил я и, протянув руки, дотронулся до его ладони, когда он отложил документы. – И другие дни – тоже.

– Посмотри, – сказал он.

За проливом, в Баттерворте, начался дождь, смывая очертания побережья, словно художник, недовольный своим творением. На наших глазах по безводному морскому дну застучали миллионы дождевых капель.

– Нам пора, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Мы промокнем.

– Нет. – Я удержал его за локоть, и он сел обратно.

Мы открыли зонты, и дождь пришел, накрыв нас своей пеленой, твердой, как стекло, но вместе с тем распадавшейся на полоски ткани. Мужчины и женщины на топком берегу пропали из вида, птицы разлетелись, а позади нас лоточники, выкрикивая предупреждения, закрывали свои тележки. Жара ощутимо спала, сдутая ветром. Дождь падал на нас и вокруг, капая с зонтиков нам на бока и колени. В те несколько минут, окруженные водой, мы с ним были одни в целом мире.

– Что бы ты сделал, если бы твой друг оказался в беде? – спросил он, и этот вопрос запустил в моем сердце барабанную дробь.

– Это зависит от крепости дружбы, но если узы сильны, друга нужно спасать, – ответил я, не понимая, что он хотел мне сказать.

– Невзирая на опасность?

– Невзирая. Разве не так посоветовал бы ваш сэнсэй Уэсиба?

– Хай, – прозвучало в ответ.

Обмениваясь этими фразами, мы ни разу не взглянули друг на друга. Мы сидели в дружеском молчании, поймав тот редкий миг, когда могли просто наслаждаться присутствием друг друга, словно все эти годы войны смыло дождем и мы были просто учителем и учеником, никем больше.

А потом, так же внезапно, послеполуденный ливень сдвинулся в глубь острова и прекратился. Люди выбежали из‑ под навесов перед магазинами, вода хлынула по тротуарам в муссонные стоки, от дорог пошел пар.

В тот краткий миг любви, воды и молчания, когда мы сидели на скамейке, уединившись от мира во дворце дождя, я наконец понял, что должен сделать. Я решил предупредить Кона.

Я решил, что больше не буду прятаться за спиной Эндо‑ сана, а открыто сыграю свою роль, как сделала Изабель. Пришло время сделать правильный выбор, я больше не собирался позволить сбить себя с толку ни страху, ни растерянности, ни даже любви. Я понял, что учение Эндо‑ сана, его вера во всеобъемлющую силу гармонии и равновесия не оправдали моих надежд. Теперь мне нужно было от них отказаться; и, как только я это принял это решение, я понял, как все просто. Словно прошедший ливень дочиста отмыл мой разум, я начал понимать происходящее.

Я осознавал, что это означало конец всему, что у нас с Эндо‑ саном было общего, потому что, отказываясь от принципов, которым он подчинил свою жизнь, я предавал его и все, чему он старался меня научить. И если бы меня поймали, то он ничего не смог бы для меня сделать. Совсем ничего. Но я должен был освободиться от вечного узла, которым мы были связаны; это была единственная возможность шагнуть вперед.

Что стояло у меня в глазах – капли дождя или слезы осознанного отказа от того, что стало неотъемлемой частью моей жизни? Я действительно не хотел этого знать.

Эндо‑ сан поднялся и сказал, не глядя на меня:

– Побудь здесь еще немного. Мне пора на работу.

Необычный тон его голоса заставил меня повиноваться. Откинувшись назад, я смотрел, как он идет к ждавшей его машине и как уезжает прочь.

Опустив глаза, я увидел на скамье оставленную им коричневую папку, забрызганную дождем, похожую на шкуру животного. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никому нет до меня дела, я открыл ее. Он забрал основную часть документов, потому что папка стала намного тоньше, чем была у Саотомэ на совещании.

Я прочитал несколько листов. На каждом стояла красная печать Саотомэ, как шрам от удара. Они подтверждали то, что я услышал за дверью кабинета Хироси, и кое‑ что еще.

Боясь, что Кон не проглотит наживку, Саотомэ приказал схватить сэнсэя Кона, Танаку. Конвой, сопровождавший Саотомэ обратно в Куала‑ Лумпур, должен был доставить Танаку к месту казни за то, что тот не передал себя в распоряжение японских властей после захвата острова и не стал с ними сотрудничать. Обвинение было безосновательным, сфабрикованным Саотомэ с единственной целью – выманить Кона из джунглей, чтобы спасти учителя, который уехал так далеко от Японии, потому что некто попросил его приглядеть за Эндо‑ саном и потому что когда‑ то давно, в детстве, они были друзьями.

В тот вечер я вышел на лодке в океан, наблюдая за огоньками рыболовецких траулеров, выходящих на лов. Мои мысли качались на плаву, как рыболовные сети, захватывая все попадавшееся на пути.

Я подумал о братьях и об Изабель, понимая, что страдания Эдварда в лагере и смерти Уильяма и Изабель отчасти случились из‑ за меня и моей связи с японцами. Я спрашивал себя, как бы все получилось, не встреть я Эндо‑ сана, но не находил ответа.

Внезапно нахлынули мысли о событиях последних недель, против которых, как мне казалось, я отгородился непробиваемым барьером. Силы были на исходе, я понял, что бой пора прекратить, и всецело отдался горю. В тот миг я ясно увидел, что готовило мне будущее, что сколько бы жизней я ни прожил и как бы ни пытался искупить свои грехи, ничто не поможет мне вновь обрести мир в душе. Изабель была права: я никогда не смогу забыть.

Я провел ту ночь на берегу острова Эндо‑ сана, не в силах войти в дом и посмотреть ему в глаза. Когда на рассвете я вернулся, в доме царила тишина. Я позвал его, но он уже уплыл на собственной лодке. Меня кольнуло чувство утраты, но я не обратил на него внимания. Скатав футон, на который так и не лег в ту ночь, я положил его в шкаф. Собрав всю свою одежду, я огляделся. Меча Нагамицу, подаренного мне Эндо‑ саном, на месте не было, но его меч лежал на подставке. Я смотрел на него, не понимая, как творение такой красоты могло в то же время быть совершенным орудием убийства.

Я быстро вернулся на берег и сел в лодку. Вставшее над морем солнце тут же растворилось в неподвижных тяжелых тучах. Море было враждебным и топило каждый луч света, коснувшийся его поверхности.

Приблизившись к берегу, я направил форштевень лодки на Истану и предоставил волнам и воле океана нести меня домой. Оглянувшись на остров Эндо‑ сана, от которого меня относило все дальше, я гадал, вернусь ли туда еще когда‑ нибудь.

Лодка ударилась о песок в шаге от того места, где умерла Изабель. Я ступил на него и прочитал короткую молитву в ее память. Подняв взгляд на дерево, я увидел прислонившегося к нему отца; они стояли рядом, дерево и тот, кто его посадил. Я поднялся по узкой лестнице и подошел к нему, не давая себе труда скрыть шок. Он чудовищно постарел, волосы висели безжизненными поникшими прядями, глаза ввалились, превратившись в окруженные морщинами воронки. Вся моя решимость рухнула, и мне пришлось напрячься, чтобы собрать ее снова.

– Мне придется ненадолго уехать. Увидеться с дедом… и кое‑ что исправить.

– Понимаю. Рано или поздно каждому приходится это делать. И прости меня.

Я сказал, что не понимаю, что он хочет этим сказать.

– Я обещал отвести тебя на реку, где мы с твоей матерью нашли светлячков. Но так и не отвел.

– Неважно. Мы сможем пойти туда после войны, и ты мне все покажешь. Но сейчас ты должен поехать со мной. Я найду безопасное место, чтобы ты мог спрятаться.

Он покачал головой:

– Делай то, что должен, и возвращайся обратно. Я буду ждать тебя здесь. И мы вместе пойдем на реку.

Он наклонился, и я увидел футляры с его коллекцией бабочек, составленные один на другой, все сломанные и раздавленные людьми Фудзихары. Он уже вытряхнул разбитые стеклянные крышки и теперь зачерпнул пригоршню засушенных крыльев.

– Пора выпустить их на волю.

Он помедлил, глядя на макушки деревьев, чтобы оценить направление ветра. Дождавшись нужного момента, отец взмахнул рукой, и ветер подхватил невесомых бабочек, унося их в потоке на небо, где ранние лучи солнца вернули им цвет и жизнь, и они словно вновь замахали хрупкими крыльями в поисках неуловимого аромата цветов.

Я тоже наклонился, мы оба взяли еще по пригоршне, и еще по одной, и еще, пока они не кончились, и стали смотреть, как ветер тянет ленту из крыльев все дальше и дальше в море, пока она не исчезла из виду. Я про себя прочитал молитву, чтобы бабочки летели вечно.

– Осталась еще одна.

На отцовской ладони лежала Трогоноптера раджи Брука, бабочка, за которой он охотился перед тем, как заболела мать. Ее огромные черные крылья были изрезаны осколками битого стекла, но она казалась по‑ прежнему элегантной и полной сил, готовая снова взмыть в воздух.

Он повернул мою руку и положил бабочку мне на ладонь.

– Делай с ней что хочешь.

Я погладил ее крылья, все еще гладкие и шелковистые. По взгляду отца я понял, что нужно сделать. И я выпустил ее в невидимое воздушное течение, где она потянулась, расправляя залежавшиеся без дела крылья, с почти осязаемым томящимся наслаждением. Когда мы наблюдали за ее воскрешенным полетом, я почувствовал на плече руку отца. Она поднималась выше и выше, пока не затерялась в сиянии нового дня.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒