Лен Джованитти 11 страница

К тому времени, когда я встретился с генералом Ганном, в его дивизии не было солдата, который охотно не воспользовался бы возможностью засунуть боевую гранату под подушку генерала. Но возможность убить генерала представляется редко. Я не мог бы убить генерала Ганна без достаточного повода. Прочитав мой дневник до этого места, вы должны этому поверить. Хотя я слышал всякие рассказы о жестокости генерала, но лично этого не видел. Поэтому, когда мой экипаж получил приказание вылететь с генералом на воздушную разведку районов боевых действий в дельте, я счел это задание обычным и безопасным. Однако ни то ни другое не оправдалось.

Мы приступили к выполнению задания ранним апрельским утром, точнее, 20 апреля 1969 года, через девять месяцев после моего прибытия во Вьетнам. Я вспоминаю, как сказал своему экипажу, что мне осталось служить только три месяца. Они мне завидовали, потому что им оставалось еще шесть. Меня удивило, что я уже ветеран, потому что прибыл на пополнение, когда они уже летали вместе. Но я уже успел пройти суровую школу в качестве пехотинца, когда они еще проходили летную подготовку в Штатах. Я вспоминаю также то далекое утро моего первого патрулирования с Блонди и капралом Доллом. Блонди тогда отслужил уже триста тридцать три дня, а за плечами у Долла было двести дней и три реки. И вот у меня уже двести семьдесят пять дней – я еще отстаю от Блонди, но опережаю капрала Долла, который пересек свою последнюю реку.

В девятнадцать лет я уже был «стариком» для экипажа нашего вертолета и теперь ощущал бремя лежащих впереди дней и испытывал мучительный страх. Я представлял себе, как кто‑ нибудь дома, в приюте, спрашивает: «Интересно, что сталось с Дэвидом Глассом? » – и слышит в ответ: «Разве ты не знаешь? Он погиб во Вьетнаме». Мне отчаянно хотелось избежать этой печальной эпитафии, и груз оставшихся девяноста дней давил на меня в то утро, когда мы вылетели для встречи с генералом Ганном в штаб его дивизии.

Генерал Джордж Ганн и полковник Клей стояли на посадочной полосе, когда мы сели ровно в восемь тридцать. Представление было кратким и официальным, и через несколько минут мы снова были в воздухе, направляясь на разведку районов боевых действий. Со своего места за пулеметом я видел спину генерала, сидящего у открытой двери в верхнем отсеке. Полковник Клей устроился напротив и угодливо соглашался с каждым словом генерала. Время от времени генерал заглядывал в карту, разложенную у него на коленях, и передавал сержанту Брайту по переговорному устройству координаты района, который хочет обследовать. В каждом указанном пункте мы кружили низко над землей, в то время как генерал тщательно осматривал местность в бинокль. Если не было никаких признаков боевой деятельности, мы двигались к следующему пункту, пересекая, расстилающуюся внизу безмятежную дельту, покрытую пышной зеленью. Ничто в этом мирном ландшафте не указывало на наличие войны. Если люди и убивали друг друга на зеленых, разделенных бурыми полосками воды рисовых полях, похожих на клетки шахматной доске, то это не было заметно глазу. Через некоторое время начало казаться, что генерала беспокоят не боевые действия, а их отсутствие. Не знаю, как он оценивал положение в этой сельской местности, но я был совершенно убежден в ее мирном характере. У меня не было повода стрелять из пулемета. Я уже надеялся, что мой двести семьдесят шестой день во Вьетнаме пройдет без насилия, без смерти. Но не тут‑ то было. Этот лень стал днем гибели генерала Джорджа Расти Ганна.

Мы находились в воздухе уже три часа, когда сержант Брайт доложил генералу, что скоро придется вернуться на базу для дозаправки. Это сообщение рассердило генерала. В течение последнего часа он все время жаловался, что на земле не видно никаких признаков боя. Несколько раз он низко нагибался над местами, отмеченными им на карте как районы боевых действий, но видел только небольшие группы наших войск, расположившиеся на позициях, где предполагался противник. Если чарли был где‑ то поблизости, он хорошо маскировался. Однажды мы заметили патруль, устало пробирающийся через высокую траву, окружающую лощину; генерал связался с ним по радио и приказал доложить о выполнении задачи. Ему сообщили, что патруль послали прочесать лощину, якобы занятую вьетконговцами, но они прошли ее насквозь и не обнаружили никаких признаков чарли, кроме ряда покинутых подземных ходов. Генерал приказал патрулю запросить авиацию, чтобы она разрушила подземные ходы и «замуровала скрывающихся в них паршивых гуков».

Вслед за этим он указал сержанту Брайту курс на базу.

– Дозаправимся и найдем эту чертову войну, если даже потратим весь день. Сержант, держитесь на уровне вершин деревьев. Я хочу внимательно изучить местность по пути домой.

Сержант Брайт снижался до бреющего полета, пересекая открытые поля, и поднимался вверх лишь настолько, чтобы не задеть деревья на лесистых участках.

– Молодец! – рявкяул генерал в переговорное устройство. – Держись пониже!

Я видел, как генерал, высунувшись из открытой двери, вертел головой, обшаривая землю в бинокль. Он решил во что бы то ни стало что‑ нибудь найти и нашел. Мы пересекли рисовое поле и начали подниматься, чтобы обойти лежащую впереди деревню, как в переговорном устройстве затрещал голос генерала:

– Сержант!

– Сэр?

– Сделать широкий разворот влево назад и еще раз пересечь это поле. Курс тот же, высота та же.

– Что‑ нибудь случилось, сэр?

– Ничего не случилось, сержант. Просто хочу еще раз внимательно посмотреть.

– Указатель горючего стоит довольно низко, сэр.

– На сколько летного времени хватит, сержант?

– На пятнадцать минут, сэр. Но не хочется доводить до предела.

– Поворачивайте назад, сержант.

– Слушаюсь, сэр.

Сержант Брайт описал широкую дугу влево. Мы пролетели над деревушкой.

– Медленнее, сержант. Когда дойдете до дальнего конца рисового поля, зависните, пока я не скомандую идти вперед. Потом плавно и медленно пересечете поле. Поняли?

– Так точно, сэр. Но если бы я знал, что вы ищете, сэр, это могло бы помочь.

– Скажу вам, когда буду готов, сержант.

– Слушаюсь, сэр.

Пока мы облетали поле, я не спускал глаз с генерала. Он болтал с полковником Клеем, но сквозь жужжание винтов я не мог разобрать о чем. Однако, что бы ни говорил генерал, полковник согласно кивал.

Наконец генерал отложил бинокль, вытащил из кобуры пистолет сорок пятого калибра и направил его на землю, поддерживая для устойчивости правую руку левой. Я не понимал, что он делает, но меня это заинтересовало. Потом он покачал головой, засунул пистолет в кобуру и спросил по переговорному устройству:

– Сержант, есть на борту винтовка?

– Так точно, сэр. Стрелки все время носят ее с собой.

– Хорошо. Мне нужна винтовка.

– Слышишь, Гласс?

– Да, сержант.

– Встань с места и дай генералу свою винтовку.

– Слушаюсь.

Я снял наушники, взял винтовку, отнес ее наверх и вручил генералу. Он схватил ее и поставил на автоматическую стрельбу. В ней был полный магазин. Я собрался вернуться на свое место, но генерал приказал мне сесть рядом на скамейку.

– Оставайся здесь, сынок! – закричал он, покрывая рев винтов. – Пулеметчик для этого не нужен.

Я сел рядом, недоумевая, какого черта ему надо, и посмотрел на сидящего напротив полковника Клея, который ответил мне полукивком и полуулыбкой, ничего мне не сказавшими.

На дальнем конце поля сержант Брайт снизился примерно до пятидесяти футов и завис в воздухе.

– Хорошо, сержант, – сказал генерал. – Теперь, когда я скажу «вперед», направьте вертолет прямо через поле к левой окраине деревни. Идите как можно медленнее. На полпути справа увидите в поле трех вьетконговцем. Идите так, чтобы я мог держать их на прицеле. Поняли, сержант?

Без наушников я не мог услышать ответ сержанта, но видел, что он разозлил генерала. Нахмурившись, он резко сказал:

– Я узнаю вьетконговцев с первого взгляда. Там внизу три гука в черных пижамах. Наплевать, что они сажают рис. Они меня не обманут. А теперь ложитесь на курс и идите медленно.

Со своего места я увидел, как сержант Брайт покачал головой. Потом он дал полный газ, и мы рванулись вперед через поле. В этот момент генерал Ганн поднял мою винтовку и, твердо держа ее, направил вниз, в открытое поле.

При первом заходе со своего места у пулемета я видел в поле людей. Насколько я мог судить, это были крестьяне, сажающие рис. Они не были вооружены и даже не посмотрели вверх, когда мы пролетали над ними. Это было типично для здешних крестьян. Они давно научились принимать войну как должное. Вьетконговцы попрятались бы, как только заметили вертолет. Генерал должен был это знать. Он пробыл во Вьетнаме гораздо дольше, чем я. Но он жаждал крови. День был слишком мирным для этого любителя войны, и он не мог допустить, чтобы он прошел спокойно. Я прочел весь его замысел по самодовольной улыбке на лице полковника Клея. В тот момент мне отчаянно захотелось провалить их план. Но как? Если бы я вел вертолет, я мог бы его качнуть, чтобы генерал промахнулся, но я знал, что сержант Брайт выполнит приказание. Он лучше меня привык к жестокостям войны. Все, что я мог сделать, это, сидя рядом с генералом Ганном, смотреть, как он следит за полем через прицел моей винтовки.

– Вот так. Отлично, – весело сказал себе генерал.

Я поднялся со своего места и заглянул через его плечо. Я увидел, как ствол винтовки повернулся вправо, потом заметил впереди крестьян, склонившихся над ростками риса; их соломенные шляпы покачивались в лучах солнца. Мы приближались к ним на высоте пятьдесят футов; до них оставалось не больше шестидесяти футов. Они не прервали работы, чтобы взглянуть вверх. Высунувшись далеко вперед в открытую дверь, генерал открыл огонь. Он попал в крестьян первой длинной очередью, и все три черные фигуры упали на землю. Генерал продолжал стрелять, пока не выпустил весь магазин. Полковник Клей, не отрывавший глаз от направления стрельбы, радостно всплеснул руками:

– Вы попали в них, генерал!

Генерал Ганн полюбовался этой картиной, потом повернулся к полковнику с сияющим от радости лицом:

– Знаете, Клей, когда я убиваю гуков, я испытываю возбуждение.

Полковник рассмеялся.

– Понимаю, что вы имеете в виду, – сказал он и прикрыл руками пах.

Генерал, усмехаясь, посмотрел на меня через плечо и подмигнул. Он все еще высовывался в открытую дверь. Я посмотрел на него с безразличным видом. Потом прижался к нему боком и изо всех сил толкнул его правым плечом. Генерал Ганн вылетел в открытую дверь и исчез, не проронив ни звука.

Даже теперь я вижу выражение крайнего изумления на лице полковника Клея. От потрясения у него отпала челюсть. Это длилось секунду. Я с силой треснул его кулаком в нос, и, когда от удара его голова откинулась назад, я нагнулся, схватил его за ноги у щиколоток и выбросил вниз головой в открытую дверь вслед за генералом.

Свершилось.

Я в полной неподвижности, в шоке, сидел на скамейке и тупо смотрел на квадрат пространства, где исчезли генерал и полковник. Потом у меня затряслись руки, и я крепко их стиснул. Наконец я огляделся. Сержант Брайт и второй пилот были заняты управлением, резко поднимая вертолет, поскольку мы шли над деревней. Позади меня слева сидел Джоунси, сгорбившись над пулеметом по‑ видимому, никто не видел, что случилось. Я встал. Грудь сдавило словно тисками. Я вернулся на свое место у пулемета и надел наушники. Послышался раздраженный голос сержанта Брайта:

– Генерал Ганн! Вы меня слышите? Отвечайте.

Не получив ответа, Брайт обернулся и увидел пустой верхний отсек. Я не стал дожидаться следующего вопроса.

– Генерала нет на борту, – сказал я.

– Куда же он, к черту, девался? Где полковник?

– Они выпали за борт.

– Что ты мелешь? Как они могли выпасть за борт, черт возьми?

Мы прошли над деревней и направлялись на север, к базе. Вел вертолет второй пилот. Сержант Брайт выглянул из кабины и уставился на меня.

– Что там случилось, Гласс?

– Я всего не видел.

– Какого же черта ты видел?

Мой голос звучал взволнованно, но я рассудил, что так и должно быть.

– Я смотрел на крестьян, работающих в поле, а тут генерал открыл по ним огонь. Потом я увидел, как генерал далеко высунулся в дверь посмотреть, попал ли он. Наверное, он поскользнулся или что‑ нибудь в этом роде. Я услышал, как он закричал и стал падать из вертолета. Полковник успел ухватить его, но потерял равновесие и тоже выпал.

– Господи Иисусе! Святая матерь божья!

В переговорном устройстве наступила гнетущая тишина. Несмотря на ветер, продувавший вертолет, я покрылся нервным потом. Наконец раздался голос второго пилота:

– Я ничего не слышал, кроме рева винтов. Что же нам теперь делать, сержант? Не вернуться ли и поискать их?

– Не знаю. Просто не верится. Дай мне подумать. Вот так история!

Через несколько секунд сержант Брайт сказал:

– Я беру управление на себя. Возвращаемся на базу. У нас не хватит горючего, чтобы вернуться, сесть и снова подняться. Да там внизу могут оказаться вьетконговцы. Отметь координаты этого рисового поля и запиши время. До дивизионной базы осталось минут десять. Мы уже почти подошли.

Несколько минут мы летели молча. Напряжение в моей груди ослабло и прохладный ветер высушил пот с лица.

– Джоунси, ты здесь?

– Здесь, сержант.

– Ты слышал новость?

– До единого слова.

– Что ты видел?

– Ничего, сержант. С моей стороны ничего не видно.

– Ты видел крестьян в поле?

– Нет, сержант.

– Гласс!

– Да, сержант.

– Попал генерал в этих гуков на поле?

– Я думаю, да. Я видел, как они упали.

– По‑ твоему, они выглядели как вьетконговцы?

– По‑ моему, они выглядели как крестьяне, сажающие рис.

– Так я и сказал этому болвану, но он не стал слушать. Вот и смотри, во что это ему обошлось.

– Да.

– Дело дрянь. У нас будут большие неприятности, когда в штабе услышат, что мы потеряли старого Расти Ганна и полковника Клея. Уж будь уверен, возьмут нас за горло.

– Вы не виноваты, сержант, – сказал Джоунси. – Вы говорили ему, что у нас на исходе горючее. Вы не хотели делать этот заход над полем. Я слышал, как вы говорили ему, что это просто крестьяне. Я слышал вас.

– Я тоже, – солгал я.

– И я слышал, – добавил второй пилот.

– Хорошо. Только запомните все, когда нас начнут допрашивать. Особенно ты, Гласс. Тебя будут особенно допрашивать, потому что ты все видел.

– Я просто расскажу, что случилось.

– Не давай себя запугать. Держись спокойно.

– Я спокоен, – сержант.

– Ты сказал, что слышал, как генерал закричал?

– Да.

– Я из‑ за шума винтов не слышал ничего, кроме выстрелов.

– Понятно, – сказал я.

– Почему ты не связался по переговорному устройству, когда увидел, что они выпали?

– Это произошло так быстро. А потом как раз в это время вы вызывали генерала.

– Ты меня просто ошеломил, Гласс. Я все еще не могу этому поверить.

– Я тоже.

– Старый болван! Какая нелепая смерть!

И вдруг меня словно обухом по голове ударило. До тех пор мне не приходило в голову, что генерал или полковник, может быть, лежат еще живые на этом рисовом поле. Разве они не могли остаться живыми при падении? Мы летели довольно низко. Я не мог удержаться, чтобы не высказать такую возможность.

– Может быть, он еще жив, сержант. Высота была не очень большая, а грунт на рисовых полях нетвердый.

– Исключено, Гласс. – Я думал об этом. Мы пересекали поле на высоте восьмидесяти футов.

– Я думал, мы шли ниже.

– Нет. Если бы эти гуки оказались вьетконговцами с винтовками, я не собирался дать им возможность пробить нашу коробку передач. Это была игра для генерала, но не для меня. Я даже немного прибавил обороты. Ты не заметил? Я не хотел подставлять себя под удар ради этого сукина сына. Нечего сказать, хорошую свинью он нам подложил!

– Значит, вы считаете, что он разбился насмерть?

– Знаешь, с какой скоростью падает тело? С восьмидесяти футов генерал упал на поле со скоростью больше шестидесяти миль в час. Он наверняка не мог вынести такого удара. Во всяком случае, скоро узнаем. Когда в штабе получат это известие, они, должно быть, пошлют за ними целую эскадрилью. Не каждый день теряют генерала в этой проклятой войне, да еще такого головореза, как он! Ей‑ богу, они съедят нас живьем из‑ за этого подонка.

– Мы не виноваты, сержант, – сказал Джоунси. – Мы только выполняли приказания. Кто мог подумать, что такое случится? Это какой‑ то необыкновенный несчастный случай.

– Это меня и беспокоит. Кто поверит, что это необыкновенный несчастный случай? Черт бы побрал этого паршивого вояку!

– Не изводи себя, – сказал второй пилот. – Мы только выполняли приказания.

– Да, правильно, – сказал сержант Брайт, вновь обретя уверенность. – Пошли они все к чертовой матери! Расскажите все как есть и стойте на своем. Все поняли?

– За нас не беспокойтесь, сержант, – заверил его Джоунси.

– Ну и сюрприз их ждет, – сказал сержант Брайт.

– Может быть, радировать в штаб и доложить, что случилось? – спросил второй пилот. – Что ты думаешь, сержант?

– Глупее ничего не придумаешь! – взорвался Брайт. – Ничего нельзя говорить по радио. Неизвестно, кто может нас подслушать и разнести эту проклятую историю по свету. Нельзя рассказывать об этом никому, кроме офицеров его штаба, иначе нас смешают с дерьмом. Вы что, не знаете, что Расти Ганн любимчик Пентагона? Черт знает что!

– Я об этом не подумал, сержант, – сказал второй пилот.

– Ладно, хватит думать, и следи за этим проклятым бензиномером. Бак почти пустой. Нам только не хватает вынужденной посадки в джунглях – это будет полный, стопроцентный провал.

Потом мы летели в молчании, и бензина хватило до той базы, где утром мы подобрали генерала. Мы пробыли в воздухе всего четыре часа, но, когда наконец вылезли из вертолета и направились к палатке командного пункта, мне казалось, что это был самый долгий вылет в моей жизни. У вертолета остался только Джоунси – следить, чтобы его не стали обслуживать. Сержант Брайт не хотел, чтобы вертолет заправляли, пока начальство не убедится, что бензобак пустой, Когда мы подошли к штабу, я опять вспотел от растущего напряжения. В данном случае я радовался сильнейшей полуденной жаре, потому что другие тоже потели.

Как предвидел сержант Брайт, начальство отругало нас, но допрос был кратким. Вначале чины штаба Ганна были потрясены нашим сообщением; потом они усомнились в объяснении сержанта Брайта и в моем рассказе; затем пригрозили официальным расследованием и наконец попытались опровергнуть наши показания. Все это свелось к нулю. Нас было четверо, и мы все подтвердили одно и то же, а у них не было доказательств, чтобы нас опровергнуть, если только не найдут генерала или полковника живыми. Когда сержант Брайт высказал такую возможность, допрос сразу прекратился. До сих пор все считали, что они погибли. Вдруг розыск генерала и полковника Клея, живых или мертвых, стал вопросом первостепенной важности, и в палатке командования развернулась лихорадочная деятельность. Быстро подготовили три вертолета, полностью вооруженных, с шестью солдатами на борту каждый. Сержанту Брайту приказали вести вертолеты к месту происшествия. С нами отправились три офицера штаба – два полковника и майор. Через полчаса после нашего прибытия на базу, включая время для заправки вертолета, после того, как сержант Брайт убедился, а офицеры штаба подтвердили, что топливный бак пуст, мы снова были в воздухе.

Полет к рисовому полю занял двенадцать долгих, мучительных минут. Мы сделали круг, спустились до двухсот футов и быстро обнаружили тела трех крестьян. В нескольких сотнях метров от них по направлению к деревне заметили еще одно тело. Сержант Брайт выбрал для посадки участок поля с низкой травой в пятидесяти метрах от него, и мы сели. Три других вертолета опустились полукругом около нас. Мы поспешили к своей находке в сопровождении вооруженных солдат. Тело полковника Клея лежало распростертое лицом вниз. Один из штабных офицеров перевернул его. Череп полковника был расколот от верхушки лба до подбородка. Взглянув на разбитое лицо, я подумал, что придется отправить его домой в запечатанном гробу.

Солдаты разошлись веером по полю в поисках генерала. Его нашли в полутораста метрах от тела полковника, один из солдат закричал, что генерал мертв. Мы поспешили к ним. Генерал Ганн лежал на спине. Его лицо, неповрежденное, было искажено гневом. Я заметил, что руки его сжаты в кулаки. Интересно, был ли этот последний угрожающий жест направлен против меня или против смерти, ожидавшей его в конце падения? Теперь это не имело значения. Я знал только, что ему воздадут высокие почести и похоронят как героя.

Другое дело трое одетых в черное крестьян, лежащих мертвыми на своем рисовом поле, со спинами, изрешеченными пулями генерала Ганна. Когда солдаты пинками перевернули их на спину и сняли конические соломенные шляпы, мы увидели изможденные, морщинистые лица трех старух.

После возвращения в штаб дивизии с телами генерала Ганна и полковника Клея нас опять сразу вызвало начальство. На этот раз не для допроса. Картина смерти на рисовом поле заставила начальство переключить внимание на другие вопросы. Говорил один из полковников. Он сказал:

– Если пресса узнает, что генерал Ганн «по ошибке» убил трех крестьянок, придется «расплачиваться всем командным инстанциям». Это коснется всех, от командующего до экипажа вертолета. Ясно?

Это было ясно.

– Не должно было никаких разговоров об утренней воздушной разведке генерала Ганна. Понятно?

Это было понятно.

– Официальное сообщение о смерти генерала Ганна сделает командующий войсками в Сайгоне. Официальное сообщение – это все, что вы знаете об этом происшествии. Ясно?

И это было ясно.

Что касается записи в журнале, то мы не вылетали на задание в это утро. Через несколько часов после нашего прибытия в штаб дивизии запись вычеркнули. Ко времени нашего возвращения на свою базу наш командир получит соответствующее указание.

Тут полковник поглядел на часы.

– Мне потребуется еще час, чтобы завершить это дело, потом можете улетать. Это будет пятнадцать ноль‑ ноль. Пока ждете, можете перекусить. Вопросы есть?

Члены моего экипажа отрицательно покачали головой, но у меня был вопрос:

– Как быть с моей винтовкой, сэр?

Один из солдат нашел ее в нескольких футах от тела генерала, и полковник взял ее с собой. Он предусмотрительно держал винтовку за конец ствола. Мы все это заметили, но меня это не беспокоило. Я знал, что после проверки найдут отпечатки пальцев генерала на прикладе, стволе и спусковом крючке.

Полковник безразлично посмотрел на меня.

– Мы ее оставим. Вам выдадут новое оружие. Я об этом позабочусь.

– Слушаюсь, сэр.

Полковник бросил на нас грозный взгляд.

– Еще одно, господа. Если кто‑ нибудь из вас скажет кому‑ нибудь хоть одно слово о том, что произошло сегодня, он пожалеет, что остался жив. Ясно?

Это тоже было ясно.

– Хорошо, господа, инцидент исчерпан.

Так оно и было.

Ко времени нашего возвращения на базу оперативный отдел уже получил указание от штаба дивизии. Сержант Брайт вручил наш бортовой журнал лично начальнику базы; никаких вопросов не было задано. На следующее утро мне без всяких расспросов выдали новую винтовку. Через два дня после события «Старз энд страйпс» поместила на видном месте сообщение о гибели генерала во Вьетнаме. Во время обычного полета в зоны боевых действий его вертолет был сбит наземным огнем противники в отдаленном районе. Никто не остался в живых, но все тела вывезены. Фамилии членов экипажа не сообщаются, пока не будут извещены их семья. К моему удивлению, статья сопровождалась фотографией обломков вертолета на рисовом поле. Конечно, легко было подделать сбитый вертолет, но я подумал, не придется ли командованию составить липовые телеграммы и разослать их воображаемым семьям воображаемых членов экипажа. А почему бы нет? Все возможно в этой нелепой войне, все.

Тело генерала Ганна отправили самолетом в Штаты для захоронения на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями, положенными герою республики. Был опубликован краткий некролог с описанием карьеры генерала и обычным цитированием знаменитостей, превозносящих преданность «самого блестящего американского боевого генерала во Вьетнаме». Один сенатор‑ ястреб назвал его «генералом, ниспосланным богом в борьбе за свободу», а президент сказал: «Он умер, как и жил, служа своей стране».

Аминь.

Я положил газету, с облегчением вдохнув горячий, влажный вьетнамский воздух, и закурил травку. Мне удалось сорваться с крючка.

Аминь.

На этом завершился мой вьетнамский год, если говорить об убийствах.

Экипаж нашего вертолета перевели в подразделение медицинской эвакуации, и я провел восемьдесят семь дней своего военного года, перевозя раненых и убитых из района боевых действий в полевой госпиталь. Это была выворачивающая нутро работа, и я все время держался на травке. Без нее я бы сошел с ума, слушая крики и стоны искалеченных, ослепших, парализованных. Я все еще слышу вопли израненных ребят, умоляющих, чтобы их пристрелили. Только мертвые молчали.

Аминь.

21 июля 1969 года, через год и день после моего прибытия во Вьетнам, я уехал домой.

Аминь.

По возвращении в Штаты мне дали шестидесятидневный отпуск[4] перед новым назначением на базу в Аризоне в качестве инструктора по огневой подготовке. Солдаты едут в отпуск домой, но единственным домом, который я знал, был Денверский приют, а он меня не манил. У меня не было друзей ни там, ни в других местах. Я хотел было попытаться найти Блонди, но где его искать? Был еще Верзила. Наверное, он уже дома. Мне хотелось рассказать ему, как погиб во Вьетнаме генерал Ганн. Ему бы это понравилось. Но где он?

Первые дни отпуска я провел, слоняясь по армейской базе в Сан‑ Диего. Я не знал, куда еще девать время. Хотя я ненавидел армию, она была для меня единственным домом. Наконец я со скуки поехал в приют в Денвер. Но и там было тягостно. Единственные люди из персонала, кого мне хотелось видеть, – черная повариха, которая любила детей, и инструктор по физической подготовке, который хотел сделать из меня профессионального‑ бейсболиста, – уволились. Меня помнил только директор. Он был добрый человек и относился ко мне как к возвратившемуся с войны герою. Он гордился моей службой на войне и на специальном собрании приютских мальчиков представил меня как славного американского патриота, который сражался за идеалы нашей страны. Меня раздражали его неумеренные похвалы, и потому, когда мальчики попросили меня рассказать какие‑ нибудь захватывающие истории из моей военной жизни, я сказал, что не могу об этом говорить. Меня расстроило разочарование на их лицах, столь жадных до героического.

Приют был для меня чужим миром, и через два дня я сбежал.

Я поехал в аэропорт и просмотрел расписание отправляющихся самолетов. Надо было куда‑ то улететь на оставшиеся пятьдесят пять дней отпуска. Но куда? Были ночные рейсы в Чикаго и Нью‑ Йорк. Меня привлекали оба города. Это были большие города, где можно было затеряться – просто пребывать в забвении, пока меня снова не потребует армия. Наконец я решил лететь в Нью‑ Йорк. Я выбрал Нью‑ Йорк потому, что это был родной город моих родителей – место, где я когда‑ то жил. Возможно, я надеялся найти там что‑ нибудь из своего прошлого, которое утешило бы меня. Но я ничего не нашел. Нью‑ Йорк был мне совершенно чужим, и я не пользовался там обеспечением и защитой со стороны армии. Впервые в жизни я был полностью предоставлен самому себе, и это меня пугало.

Я снял комнату в гостинице Христианского союза молодых людей. Спал весь день, – какая роскошь не вставать с постели по утрам после целого года армейских побудок! – а по вечерам слонялся по городу. Я проводил ранние вечерние часы в темных залах кинотеатров, а позднее – в затемненных барах. Я встречал одиноких ночных людей: алкоголиков, сутенеров, проституток; мужчин, которым не хотелось идти домой, и женщин, которые не хотели идти домой одни. Их привлекала моя форма, а узнав, что я был во Вьетнаме, они хотели все знать о войне. Я курил травку и рассказывал им о перестрелках и об отрезанных ушах и пальцах рук и ног. Они мне но верили, но были увлечены и просили продолжать. Я очищал душу от всех жестокостей, какие видел. Они оживлялись. Выпей, парень, еще за меня. Рассказывай еще. Я тянул марихуану и рассказывал им, что воевал рядом с генералом и что он (только никому не говорите) всегда перед боем испытывал половое возбуждение. Это им нравилось и ужасно веселило их. Генерал Ганн, наверное, был герой и по бабьей части, ха‑ ха! Иначе противника не разобьешь. Правда, парень?

Через две недели после моего приезда в Нью‑ Йорк пришло заказное письмо от директора приюта с вложенной в него нелепой телеграммой. Я раньше написал ему, объяснив свой внезапный отъезд желанием посетить места, где прошло мое детство. Он сразу ответил мне, выразив надежду, что мои поиски увенчаются успехом, и, что бы ни случилось, писал он, для меня всегда найдется место в приюте, когда мне потребуется. Меня тронула его доброта, и как‑ то ничью, выкурив травку в своем номере гостиницы, я начал писать ему письмо с признанием, излагая все подробности моего вьетнамского года. Я так и не кончил его. Я не мог поколебать его представления о герое войны, и он все равно не мог бы меня утешить. Он не был моим отцом. Мой отец умер. После долгой ночи, наполненной галлюцинациями, я проснулся и уничтожил письмо. Я подумал, что рву все связи со своим прошлым. Я один по всем мире, и надо с этим примириться. Никто меня не поймет, никто не простит. В то утро впервые с детских лет я плакал о себе, о своем одиночестве, а потом почувствовал облегчение, словно меня вырвало, словно прошлое ушло навсегда.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 101112 13 Следующая ⇒