Лен Джованитти 1 страница

Стр 1 из 13Следующая ⇒

Лен Джованитти

Кавалер ордена Почета

Лен Джованитти

Кавалер ордена Почета

Артуро Джованитти, поэту, который написал:

Все, что вы любите и чтите,

Я вышвырну, как мусор, вон

И с омерзеньем отвергаю

Ваш символ веры, ваш закон.

И его внуку Дэвиду, 19 лет. И всем, кто верует

Мои адвокаты – их двое – готовятся к защите, основываясь на моей невменяемости в момент совершения действия, за которое я теперь ожидаю суда. Я упорно отказываюсь с ними согласиться. Они с жаром доказывают, что только на этом основании можно надеяться спасти мою жизнь. С еще большим жаром я настаиваю, что такая аргументация – это отказ от принципов, которыми я руководствовался в жизни. А изменить своим принципам не могу. Конечно, мои адвокаты знают гораздо меньше о моих принципах и обо мне, чем я сам. Но я не могу рассказать им больше, потому что не верю, что они меня поймут. А если бы даже и поняли, это не помогло бы им исполнить свою обязанность. Наоборот, думаю, это помешало бы их стараниям защитить меня. Поэтому мы никак не поладим.

Когда мне впервые пришла в голову мысль записать самое главное из моих испытаний для вас, мои сотоварищи (адвокаты сюда не относятся, потому что я интересен им сугубо с практической точки зрения), я попросил у тюремщика словарь: я хотел посмотреть определения двух слов, имеющих для меня большое значение. Он принес единственный имеющийся в тюрьме словарь – «Новый всемирный словарь Уэбстера». Вот что я там вычитал:

«Невменяемость: особенно в праве, любая форма или степень психического заболевания или расстройства, постоянного или временного, лишающего человека способности к нормальному, разумному поведению или суждению с правовой точки зрения».

«Нормальный: обладающий способностью логично рассуждать, делать разумные выводы; часто означает отсутствие эмоциональности».

Я считаю себя нормальным, а следовательно, не невменяемым. Будьте моими судьями. Вот мой рассказ.

Начну с конца. Я награжден орденом Почета. Сообщение о том, что удостоен этой чести, я получил в один прекрасный июльский день. На мое имя пришла телеграмма, вложенная в конверт. Она была от министра обороны и начиналась так: «Как министр обороны, я рад сообщить Вам, что Вы награждены орденом Почета за беспримерный героизм в бою…». Далее следовало подробное описание моих действий, направленных на спасение жизни американцев во время несения патрульной службы во Вьетнаме, когда, рискуя жизнью, я уничтожил пулемет и четырех солдат противника. Телеграмма заканчивалась приглашением принять участие вместе с моей семьей в торжественной церемонии в Белом доме в 10. 00 28 августа, где президент лично вручит мне награду.

Нелепость этого сообщения вызвала у меня взрыв смеха. Какой‑ то чин допустил ошибку, и она, разрастаясь, как снежный ком, прокатилась по командным инстанциям, вплоть до Белого дома. Это была курьезная ошибка, однако, держа телеграмму в руках, я чувствовал, что это закономерный итог моей годичной службы во Вьетнаме. Теперь, разумеется, я думаю иначе, потому что на карту поставлена моя жизнь.

А тогда я смеялся над этим сообщением, потому что за весь долгий год патрулирования и службы стрелком на боевом вертолете я не убил ни одного вражеского солдата или мирного вьетнамца. Напротив, я убил несколько американских военнослужащих, а именно: рядового, трех капралов, лейтенанта, полковника и бригадного генерала. До сих пор никто не знает, что я повинен в их смерти. До сих пор я никому не мог об этом рассказать. Но теперь мне больше незачем молчать.

За долгие месяцы, проведенные в тюремной камере, у меня было достаточно времени, чтобы вспоминать тот год во Вьетнаме. Ничто не отвлекало меня и не мешало восстановить в памяти мельчайшие подробности обстоятельств и событий того военного года. Когда я отслужил и вернулся в Штаты, мне было трудно отделаться от переживаний, связанных с ними. Я сделал то, что должен был сделать, без малейшего колебания и никогда не раскаивался в содеянном. Мне тогда и в голову не приходило, что я сочту нужным вспомнить эти события и старательно их записать. Думаю, я мог бы прожить долгую жизнь и умереть, не тревожимый этими воспоминаниями. Никто никогда не узнал бы, что я совершил. Однако эта телеграмма все изменила.

А теперь начну сначала. Мне двадцать лет. Я осиротел в одиннадцать лет и все еще считаю себя сиротой, потому что до сих пор один во всем мире и сегодня более одинок, чем когда‑ либо.

В тот день я летел с родителями на отдых в Калифорнию, как вдруг самолет врезался в горный пик в Скалистых горах и взорвался. Меня выбросило воздушной волной, я упал в сугроб и остался невредим. Я давно забыл подробности катастрофы, но последующие события помню хорошо. Коротко расскажу о них.

Когда спасатели доставили меня в больницу в Денвер и я был признан здоровым, мне рассказали, что мои родители погибли. Потом спросили о других родственниках, и я ответил, что у меня родственников нет. Мне не поверили. Должны же быть какая‑ нибудь тетка, дядя, двоюродный брат? Я отвечал, что семьи моих родителей были уничтожены Гитлером во время войны. Выжили только мои родители. Они познакомились в концентрационном лагере, потом поженились и приехали в Америку, где я и родился. Я рассказал все, что мне рассказывал отец. Но должны же быть друзья в Нью‑ Йорке? Я подумал о двоих, но я их не любил и сказал, что никаких друзей нет. Пытались отыскать в Нью‑ Йорке кого‑ нибудь, кто взял бы меня на попечение, но никого не нашли.

На третий день меня выписали из больницы и поместили в приют для сирот в Денвере. Вначале я много плакал: тосковал по родителям. Потом привык к новой жизни. Приют оказался неплохой. Воспитатели были добры ко мне и в течение первого года несколько раз рекомендовали меня для усыновления, но из этого ничего не вышло. Вскоре все поняли, что никто не хочет усыновить одиннадцатилетнего мальчишку. Ну и хорошо. Мне не нужны были новые родители. Я хотел только одного: поскорее вырасти и стать самостоятельным. Я прожил в приюте семь лет, но никогда не считал его своим домом. Это было некое учреждение, и в день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я покинул его и вступил в другое учреждение – в армию Соединенных Штатов.

Я поступил на военную службу, потому что армия обещала мне немедленное избавление от приюта, новизну ощущений, трехразовое питание плюс жалованье. Я понял еще до того, как мне исполнилось восемнадцать, что, несмотря на мое желание быть самостоятельным, пока к этому не готов. Мне нужен был какой‑ то переходный период от опеки, которой я пользовался в приюте, к борьбе за место во внешнем мире. Армия представляла единственную возможность такого перехода – ничего другого я не мог придумать. В восемнадцать лет приют выставил меня, а армия охотно приняла.

В то время я не задумывался над тем, что армия ведет войну во Вьетнаме. Это может показаться странным, поскольку мы воевали там уже много лет, но приют отгородил меня стеной от воюющего общества. Это был мир в себе, со своей обособленной жизнью. Я имел лишь смутное представление о расовых бунтах, о беспорядках в университетских городках и о Вьетнаме. Все это можно было видеть в телевизионных новостях, но я мало вникал в показываемое там и не задумывался об этих событиях. Газеты у нас тоже были, но, удивительно, до чего подростку не хочется их читать! Я, конечно, не пренебрегал телевидением и кино: они давали возможность отвлечься от рутины приютской жизни. Военные фильмы, которые я смотрел, изображали, как кавалерийские отряды убивают индейцев и как пехота, танки и бомбардировщики громят немцев. Это была романтическая армия, пропитанная духом товарищества и героизма. Армия, в которую я вступил весной 1968 года, оказалась совсем иной.

При прохождении начального курса боевой подготовки я не заметил проявлений какого‑ то особого товарищества и уж тем более героизма. Не было их ни тогда, ни после. Но был противник, и у него было имя, даже несколько имен. В зависимости от вкуса очередного инструктора строевой подготовки его называли «вьетконговец», или «чарли», или «джинк», или «гук», или «косоглазый». Противника следует бояться и уважать, потому что он хорошо знает свое дело и воюет на своей земле, а главное – потому, что он ставит на карту свою жизнь против нашей, «не считаясь с превосходством наших сил».

– И еще одно, – вбивал нам в голову каждый сержант, – чарли не такой человек, как вы. Я имею в виду – физически. Он низкорослый и тощий, но, будь то десятилетний мальчишка или семидесятилетний беззубый старик, достаточно ловок, чтобы всадить тебе нож в брюхо или спину. Это может быть девчонка, с которой ты мечтаешь позабавиться в обеденный перерыв. Это может быть и косоглазая старуха, которая стряпает в своей соломенной хижине. Да, да, вы думаете, вам морочат голову; но послушайте, что я расскажу, послушайте внимательно. Однажды такая вот старуха швырнула миску с горячей, как огонь, гуковской жратвой в лицо моему дружку. Потом бросилась на него с ножом длиннее, чем язык вашей матери. Ей было наплевать что я рядом. Она убила бы ослепленного балбеса, если бы я не проткнул ей глотку штыком. Да, да, для этого и служат штыки. Для ближнего боя. Особенно когда магазин пустой. Да, пустой, потому что вы истратили патроны, умиротворяя косоглазых. Но главное не в том, когда применять штык. Самое важное – распознать противника. А во Вьетнаме это каждый небелый сукин сын. – Но, сержант, я тоже не…

– Или нечерный, – добавил сержант и осклабился. – Нет ли в вашей роте еще краснорожих индейцев?

– А я красношеий[1], сержант, – протянул чей‑ то голос, – не проткните мне глотку.

– Не носи черную пижаму, – ответил сержант, – и ничего с тобой не случится. А теперь займемся рукопашным боем. Вам еще надо учиться и учиться убивать.

К концу начального курса боевой подготовки я возненавидел нашу армию. Эта организация находилась в состоянии постоянной напряженности из‑ за раздоров между двумя враждебными группами: одна из них – сплоченная группа профессионалов, олицетворяющих аппарат власти; другая – зеленые новобранцы, преимущественно призывники, недовольные этой властью и старающиеся исподтишка ей насолить. Я принадлежал к третьей группе – добровольцев, которые признавали власть, главным образом чтобы избежать неприятностей. Это было нелегко. Живя с недовольными, мы часто подвергались наказаниям за их проступки. У нас не было выхода, и это нас мучило. Впрочем, мне удавалось выходить из положения лучше многих других. Семь лет организованной рутины благотворительного приюта подготовили меня к более строгой армейской дисциплине. Я не подвергал сомнению власть, держал свои мысли при себе и благополучно прошел курс обучения молодого солдата.

Однако, когда поступило распоряжение о посадке на суда, я чувствовал себя неподготовленным к встрече с противником. Попытки инструкторов развить у меня инстинкт убийцы не увенчались успехом. Каждый раз, когда мне приказывали воткнуть штык в чучело, крича при этом «Бей! », – я неумело, скованно наносил удар. Не более искусным я был и в других видах рукопашного боя. Каратэ и дзюдо мне казались такими же отталкивающими, как штыковой бой. Инструкторы испытывали ко мне отвращение, и я не могу их винить. Меня никак не привлекала служба, к которой меня готовили, и никакие предостережения не действовали. Мне говорили, что шансы выжить будут невелики, если для спасения своей жизни мне потребуется перерезать человеку горло или выколоть глаза.

К моему удивлению и удовлетворению, я искупил свои грехи на стрельбище. Я быстро овладел простым искусством плавно, не дергая, нажимать спусковой крючок и заслужил звание отличного стрелка из винтовки.

К счастью, мне так и не пришлось встретиться с противником в рукопашном бою, но искусство стрельбы из винтовки очень пригодилось.

Во Вьетнаме пехотинцу не требуется много времени, чтобы стать ветераном войны. За две недели я видел много случаев жестокости и убийства и быстро научился заботиться о себе.

Мой взвод расположился лагерем на плато в Северном нагорье около деревушка Камбинь. Горцы нас не тревожили, но долина и холмы на западе были территорией Вьетконга. Наша задача заключалась в патрулировании с целью обнаружения в уничтожения противника в долине с применением всех имеющихся огневых средств, предпочтительно боевых вертолетов и артиллерии. Мы быстро научились воздерживаться от нападения на противника с одними минометами и винтовками. Если вы подошли настолько близко, чтобы уничтожить его ручным оружием, значит, этого расстояния достаточно для того, чтобы и самому быть убитым. К лету 1968 года никто не рисковал без крайней необходимости. Вьетнамцам, напротив, при отсутствии у них вертолетов и ограниченном количестве артиллерии, гораздо выгоднее было приблизиться к нам на досягаемость ружейного огня. Мне скоро стало ясно, что разница в наших позициях заключается в том, что они воюют, чтобы победить, а мы – чтобы остаться в живых за 365 дней, которые нам положено здесь отбыть. Мой инструктор был прав. Вьетнамцы, невзирая на неравенство сил, рискуют жизнью, чтобы уничтожить нас. Другое дело мы. Если у нас не было решающего превосходства, мы избегали прямого столкновения. Стратегия изнурения ослабляла нас быстрее, чем противника.

Моя первая встреча со смертью произошла на третий день после прибытия в лагерь. Патрулирование в долине поочередно вели четыре отделения из состава роты. В тот, третий день была очередь моего отделения. Никого из нас, вновь прибывших, в патруль не включали. Накануне вечером, отбирая четырех солдат в свой патруль, сержант сообщил нам, что вьетнамцы просачиваются с холмов в долину. Командир взвода хочет узнать, с какой целью.

Глядя в лица новичков, сержант сказал, что это задача для ветеранов, пояснив, что, если вьетконговцы накапливаются в долине, он не хочет, чтобы его поддерживали какие‑ нибудь «перепуганные бездельники». Это не значит, что новичков будут баловать. Он гарантирует, что мы все очень скоро по горло будем сыты гуками.

Меня ничуть не задело, что он назвал нас перепуганными бездельниками. В устах человека, отбывающего второй срок во Вьетнаме, это прозвучало справедливой оценкой. Сержант, несомненно, лучше меня понимал, чего можно ожидать от необстрелянных новичков. Я почувствовал облегчение, избавившись от подробного инструктажа патруля.

Вечером я спокойно лег спать с мыслью, что пока в безопасности. Но это длилось недолго. Кажется, я только заснул, как кто‑ то грубо растолкал меня, стащив одеяло. Карманный фонарик осветил черноту палатки. Сначала я испугался, решив, что это вьетконговец, но вопрос, заданный мне, успокоил:

– Тебя зовут Дэвид Гласс?

– Да. Но кто это, черт возьми? – Мои руки все еще дрожали.

– Сержант Стоун. А ты подумал кто?

– Не знаю. Вьетконговец.

Стоун хмыкнул.

– Чарли не станет будить. Он тебя враз усыпит. Быстро одевайся. И не забудь каску и винтовку. Через полчаса пойдешь патрулировать.

Я заморгал и потряс головой, чтобы прогнать сон.

– Как же так? Я понял, что вам не нужны бездельники.

– Не умничай, солдат. Ты сопливый новичок, а мне сегодня новичок и нужен. Капрал Хадсон заболел. Ты назначен поддерживающим.

– Почему я?

– А почему бы не ты? Так что поднимай задницу с койки и поторапливайся. Через пять минут быть в столовой – получишь плотный завтрак и короткий инструктаж.

Он вышел из палатки прежде, чем я встал с постели.

– А как насчет пайка? – крикнул я вдогонку.

– В столовой! – заорал он. – Пять минут!

Две минуты я ругался в темноте и за три минуты оделся. Рядом храпел мой сосед по палатке. Почему не выбрали его? Почему?

Я ежился от холода по пути в столовую. На плато дни были жаркие и сухие, а ночи холодные. Спать было хорошо, но патрулировать паршиво. Вообще в патрулировании не было ничего хорошего.

Когда я вошел в столовую, сержант и трое других уничтожали яйца и пили кофе. Никто не поднял головы. Я получил свои яйца всмятку и горячий кофе и сел на скамью напротив сержанта.

– Это наш новичок. Гласс, – сказал сержант. – Это его фамилия монтируется со словом «разбитое»[2].

Солдаты ухмыльнулись, продолжая есть. Сержант скороговоркой назвал их фамилии, они в ответ кивнули. Фамилии сразу выскочили у меня из головы. Я не понял, кто есть кто, и узнал только через два часа патрулирования, когда это понадобилось. Другое дело – сержант Стоун. Я не забывал ни его, ни его фамилию во все последующие 362 дня.

Я пытался съесть яйцо, но не было аппетита, и я отодвинул его.

– Лучше съешь, – сказал сержант. – Горячей пищи не получишь еще два дня.

– Два дня?

– Два дня, если повезет.

– Я думал, патруль вернется вечером.

Сержант снисходительно улыбнулся.

– Где ты это слышал, сынок?

Я смерил сержанта взглядом и решил, что он достаточно большой и сильный, достаточно старый и достаточно опытный, чтобы называть меня сынком, если ему хочется.

– Так говорят.

– Вот что, сынок, – продолжал он тем же снисходительным тоном, – одни патрули остаются на день, другие на два дня и даже на пять. – Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание других. – А некоторые патрули остаются там навсегда.

Наверное, на моем лице отразилась тревога, чего и ожидал сержант, потому что один из солдат сказал:

– Брось, сержант, не пугай ребенка.

Я слегка улыбнулся ему. Это был белокурый парень, на вид моих лет, с детским лицом, только голубые глаза его были какие‑ то усталые, потухшие.

Высокий негр, сидевший рядом со мной, спросил:

– Будешь есть яйца, Гласс?

Я отрицательно покачал головой и пододвинул ему тарелку. Он пробормотал «спасибо» и взялся за ложку.

– Ладно, заканчивайте и собирайте вещи, а я пока проинструктирую Гласса.

Теперь лицо сержанта было серьезным, а голос ровный, деловой. Вначале он изложил общий план действий. Патруль должен спуститься в долину, перейти реку и разведать лощину у подножия западных холмов. Он – начальник патруля, а капрал Томас – его заместитель.

Сержант развернул на столе карту и показал пальцем район действий.

– По сведениям разведки, противник накапливает запасы военных материалов в этой лощине, вероятно в пещерах. Главная задача патруля – собрать сведения, подтверждающие или уточняющие данные разведки. Всякие дополнительные сведения – пути передвижения противника, места лагерных стоянок, минные поля – будут весьма ценными, – сказал сержант, позволив себе легкую улыбку, которая тотчас исчезла. – Потребуется полдня, чтобы дойти до лощины, и полдня, чтобы вернуться обратно; на разведку объекта остается двадцать четыре часа. Патруль все время будет действовать сообща. Никто не должен отрываться для самостоятельного исследования чего‑ либо. Там, где нас прикрывает листва, будем двигаться группой, а на открытых местах, через поля я при переходе реки, – цепочкой с дистанцией пять ярдов. Если наткнемся на противника, никто не должен открывать огонь, пока нас не обстреляют. Главная цель патруля – избегать прямого столкновения и вернуться обратно всем вместе с собранными сведениями.

Сержант пристально посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я понял, и я утвердительно кивнул головой. – Еще одно, – сказал он. – Каждый вьетнамец в этой долине – враг. Понятно? Не важно, беззубый ли это старик, сидящий под деревом, или мальчишка, писающий в реку. Держись в стороне. Я управлюсь сам.

Я снова кивнул, вспомнив наставления моего инструктора по начальной боевой подготовке. Армия противника представлялась мне сборищем беззубых стариков и мальчишек, которых поддерживают старухи, размахивающие хлебными ножами.

– Вопросы есть?

У меня было сто вопросов, но я знал, что довольно скоро получу на них ответы, поэтому задал только один:

– Кто из ребят капрал Томас?

Сержант Стоун, вздохнув, сказал с отвращением:

– Черный. Но он хороший солдат. Делай то, что он скажет.

Я выдержал холодный взгляд сержанта.

– А почему бы нет?

Он понял меня, но уклонился от прямого ответа.

– Ладно, Гласс. Лучше освободись от этого кофе, а то через пару часов оно потечет у тебя по ногам. – Он показал на других в конце столовой. – А теперь собери свое имущество. Для тебя все приготовлено.

Ответы на некоторые вопросы я получил, собирая свое имущество: гранаты, сигнальные ракеты, патроны, индивидуальный перевязочный пакет. Я почувствовал значительное облегчение, заметив, что капрал Томас упаковывает полевую рацию. Значит, мы там не будем предоставлены самим себе. Но почему, черт возьми, сержант не сказал мне, что у нас будет радиосвязь? И с кем? С группой управления взвода? С артиллерией? С вертолетами? Нельзя сказать, что мой инструктаж был очень коротким. Обычно на инструктажах все обстоятельно объясняют, а поддержка предусматривается сама собой. Но меня назначили при чрезвычайных обстоятельствах, и, к несчастью, у меня не было никакого опыта. Стоуну не понравился мой единственный вопрос, вероятно, потому, что я не задал остальные девяносто девять. Я понимал, что он успокоил бы меня, но не хотелось, чтобы меня сочли «перепуганным бездельником» прежде даже, чем мы тронемся в путь. Это было глупо с моей стороны, и я решил больше такого не допускать.

Было пять часов утра и еще темно, когда мы вышли из лагеря и начали спускаться по западному склону плате в долину. Сержант Стоун и капрал Томас шли впереди, а мы следовали за ними по извилистой тропинке. Спуск был довольно крутой, а я слишком высоко подтянул ранец, и теперь он лез вверх мне на плечи, клоня голову вниз; при этом верхняя часть тела перевешивала нижнюю, грозя перевернуть меня вверх ногами. Кроме того, ремни ослабли и с каждым прыжком ранца впивались мне в плечи. Но остановиться, чтобы подогнать ремни, не было времени.

Форсированные марши в период начальной боевой учебы – плохо подготовили нас к тому, с чем нам пришлось столкнуться во Вьетнаме. Во‑ первых, местность там была преимущественно ровная. Во‑ вторых, все солдаты были такие же зеленые, как ты, и можно было свободно ворчать, чтобы легче было шагать. В‑ третьих, в Америке нет такого места, которое могло бы воспроизвести влажный жар, поднимавшийся из этой вьетнамской долины. Это было все равно что войти в паровой котел. Полчаса на тропинке, и я не мог поверить, что всего час назад спокойно спал под одеялом. Но самое главное – во время начальной подготовки на марше мне не приходилось бояться беззубых стариков, лежащих в засаде, чтобы перерезать мне горло или всадить пулю в мою потную пульсирующую голову. Нет, сэр, после получасового спуска по этой тропинке я был готов закричать, чтобы это прекратилось. Я был слишком молод, чтобы столько страдать и так рано. Мне оставалось только молить бога, чтобы у старого сержанта Стоуна возникла такая же потребность отдохнуть. Но он упорно, твердым шагом шел вперед. Капрал Томас, чей ранец был больше моего и который вдобавок еще нес рацию, держался вплотную за сержантом. Двое других – высокий, тощий, веснушчатый и рыжий, похожий на тряпичную куклу, и белокурый парень с потухшими глазами – легко шагали позади, время от времени перешептываясь, и сочувственно оглядывались, видя мое плачевное состояние.

Нас прикрывала темнота и листва, но тропинка была такая узкая, что мы не могли идти группой, и я чувствовал себя одиноким, изо всех сил стараясь не отставать. Я начал бояться, что слишком отстану и меня тихо, без шума убьет какой‑ нибудь отчаянный индеец, в то время как героическая колонна будет идти вперед навстречу противнику. Моя фантазия дала толчок усталым ногам, и я собрал последние силы, чтобы догнать группу. Словно догадавшись о моих опасениях, белокурый парень отстал и пошел рядом со мной.

– Держись, Гласс, – пробормотал он. – Когда идешь вниз, откидывайся назад. Ранец должен поддерживать спину. Перенеси вес на основание позвоночника, а не на плечи. У тебя слишком ослабли ремни.

– Да, теперь я знаю.

– Потерпи. Сержант объявит привал, и я подтяну твой ранец. Он выкладывается из‑ за тебя. Он уже шестнадцать месяцев на этой проклятой войне и все еще старается показать себя перепуганным молокососам. Но он уже готов остановиться. Я чувствую это по своим ногам. Я ходил с ним и раньше. Еще немножко, и у нас будет время покурить. Могу истратить одну. Держись, парень. Я устрою тебе все как следует.

– Спасибо, э‑ э…

– Купер. Рядовой Ричард Купер, по прозвищу Блонди. Триста тридцать три дня в этом пекле, и осталось еще тридцать два. Держись за меня. Я намерен дожить до последнего дня.

– Что будет со мной через тридцать два дня?

– Найдешь себе другого счастливца. – Он рассмеялся, а я не мог выдавить из себя улыбку.

Впереди раздалась команда сержанта:

– Привал пять минут! Можно курить.

Тропинка расширялась и выходила на небольшую ровную полянку. Сержант Стоун и рыжий парень сидели на земле, опираясь на ранцы. Капрал Томас стоял, глядя вперед на спускавшуюся тропинку. Сквозь деревья показались первые проблески рассвета. Я опустился на землю, а рядом уселся на корточки Блонди. Вокруг валялись пустые картонки из‑ под сухого пайка, оставленные проходившими раньше патрулями.

Блонди подогнал мой ранец, опустив его пониже, и затянул крест‑ накрест ремни на груди. Я почувствовал себя значительно лучше и стал закуривать сигарету, но Блонди остановил меня:

– Подожди секундочку, попробуй мою. – Его блеклые глаза заблестели.

Он положил на землю листок папиросной бумаги и осторожно насыпал на него какого‑ то темного волокнистого табака. Потом свернул бумажку, закрутил концы и поднес к губам. Быстрым движением языка по открытому краю он заклеил сигарету, зажег и медленно и долго вдыхал дым с закрытыми глазами. Улыбаясь, передал ее мне:

– Затянись поглубже и держи дым как можно дольше.

– Я взял сигарету, с опаской поглядев на сержанта, сидевшего в нескольких футах спиной ко мне.

– Быстрее, – сказал Блонди. – Не давай ей догореть, парень. Это дорогая штука. Каждая затяжка – это мечта.

Я вдохнул свою первую марихуану, заполнившую мои легкие, и передал Блонди. Сладкий запах дыма повис во влажном воздухе. Меня тревожил сержант, но Блонди не обращал на него внимания. Он затянулся и передал сигарету мне. Так и пошло. При каждой затяжке я не спускал глаз с сержанта, но тот ни разу не поглядел в нашу сторону.

– Не бойся Старика, – успокоил меня Блонди. – Он сам не курит, но понимает. Он учитывает обстановку и не хочет получить пулю в спину.

Я испуганно взглянул на Блонди.

– Расслабься, парень. Твой адреналин начинает действовать. Вот так. Взлетай. Лети, парень. Это лучшее оружие против чарли. Поверь мне. – Он передал мне сигарету.

Я закрыл глаза и жадно затянулся. И опять почувствовал себя просто замечательно. Деревья блестели в утреннем свете, и вдруг до меня донеслось пение птиц. Я различал каждый звук и сосредоточился на самых мелодичных. От пения птиц кружилась голова. Я вспомнил, как в лагере начальной боевой подготовки отказывался от марихуаны. Сержанты‑ инструкторы были строгими на этот счет и отравляли жизнь тем, кто попадался. Один парень даже испек пирог с травкой и был за это жестоко наказан. Я в то время был слишком осторожен и теперь раскаиваюсь. Ведь мог бы проплыть весь начальный курс на облаке, как плыву теперь. Вьетконговцам меня не достать. Я просто улечу, улечу в небо.

Я заметил, что большой черный капрал Томас все еще стоит, глядя вниз на тропинку, и сосет сигарету. Он слегка покачивался, повинуясь какому‑ то внутреннему ритму. Он получил свое, подумал я. Интересно, сколько дней ему осталось. Может быть, подумал я, он станет моим новым другом после Блонди.

Я посмотрел, как Блонди затягивается последний раз. Он жил, пока сигарета догорала в его губах. Бросив окурок на землю, он улыбнулся мне:

– Ну как, Гласс? Теперь чарли тебе не страшен, правда?

Я рассмеялся впервые за это утро.

– Если только он не курит травку. Блонди медленно опустил голову:

– Ему не нужна травка. У него есть цель.

– Я не хочу, чтобы он меня убил, – сказал я, – и не хочу убивать его.

– Не думай об убийстве. Это придет само собой. – Его старческие глаза сузились. – Делай, что велит Старик, и все будет в порядке. Ему уж шестнадцать месяцев удается перехитрить чарли. Он пройдет еще много миль.

– А капрал Томас? Сколько миль ему надо пройти?

– Не знаю. Он все делает в одиночку. Даже травку курит в одиночку. Посмотри на него. Сосет сигарету и вынюхивает эту тропинку, словно она куда‑ нибудь ведет. А ведет она только вниз, приятель. А я хочу идти только вверх, вверх и прочь отсюда. – Он взмахнул рукой к деревьям и небу. – Я чувствую их вкус. Еще тридцать два дня, и я покину эту проклятую дыру и отправляюсь в рай?

– Где же этот рай?

– Да там, где девочки. Мечта! – Он вдруг ухватился за пах и заорал: – Йе‑ ху, Блонди Купер к стрельбе готов!

Мы сидели рядом, когда сержант Стоун позвал нас:

– Эй вы, ребята, вставайте!

Он встал, и все поднялись вслед за ним. Капрал Томас отскочил в сторону, чтобы пропустить сержанта на тропинку. Мы спускались в долину, но теперь ранец казался легче, и я воспрял духом. Меня даже не мучила жестокая жара, пока мы не вступили в долину.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒