ЧАСТЬ ПЯТАЯ 9 страница

— Не думаю; он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж открыли окна, не открыли заодно и ставни.

— В самом деле, — сказала Мерседес, — у меня есть способ удостовериться, нарочно ли он от всего отказывается.

И она вышла из гостиной.

Через минуту ставни распахнулись; сквозь кусты жасмина и ломоноса, растущие перед окнами, можно было видеть весь сад, освещенный фонариками, и накрытый стол под тентом.

Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их легкие с наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками врывавшийся в комнату.

В ту же минуту вновь появилась Мерседес, бледнее прежнего, но с тем решительным лицом, какое у нее иногда бывало. Она направилась прямо к той группе, которая окружала ее мужа.

— Не удерживайте здесь наших гостей, граф, — сказала она. — Если они не играют в карты, то им, наверно, будет приятнее подышать воздухом в саду, чем задыхаться в комнатах.

— Сударыня, — сказал галантный старый генерал, который в 1809 году распевал: «Отправимся в Сирию», — одни мы в сад не пойдем.

— Хорошо, — сказала Мерседес, — в таком случае я подам вам пример.

И, обернувшись к Монте-Кристо, она сказала:

— Сделайте мне честь, граф, и предложите мне руку.

Граф чуть не пошатнулся от этих простых слов; потом он пристально посмотрел на Мерседес. Это был только миг, быстрый, как молния, но графине показалось, что он длился вечность, так много мыслей вложил Монте-Кристо в один этот взгляд.

Он предложил графине руку; она оперлась на нее, вернее, едва коснулась ее своей маленькой рукой, и они сошли вниз по одной из каменных лестниц крыльца, окаймленной рододендронами и камелиями.

Следом за ними, а также и по другой лестнице, с радостными возгласами устремились человек двадцать, желающих погулять по саду.

Глава 14

ХЛЕБ И СОЛЬ

Госпожа де Морсер прошла со своим спутником под зеленые своды липовой аллеи, которая вела к теплице.

— В гостиной было слишком жарко, не правда ли, граф? — сказала она.

— Да, сударыня, и ваша мысль открыть все двери и ставни — прекрасная мысль.

Говоря эти слова, граф заметил, что рука Мерседес дрожит.

— А вам не будет холодно в этом легком платье, с одним только газовым шарфом на плечах? — сказал он.

— Знаете, куда я вас веду? — спросила графиня, не отвечая на вопрос.

— Нет, сударыня, — ответил Монте-Кристо, — по, как видите, я не противлюсь.

— К оранжерее, что виднеется там, в конце этой аллеи.

Граф вопросительно взглянул на Мерседес, но она молча шла дальше, и Монте-Кристо тоже молчал.

Они дошли до теплицы, полной превосходных плодов, которые к началу июля уже достигли зрелости в этой температуре, рассчитанной на то, чтобы заменить солнечное тепло, такое редкое у нас.

Графиня отпустила руку Монте-Кристо и, подойдя к виноградной лозе, сорвала гроздь муската.

— Возьмите, граф, — сказала ода с такой печальной улыбкой, что, казалось, на глазах у нее готовы выступить слезы. — Я знаю, наш французский виноград не выдерживает сравнения с вашим сицилианским или кипрским, но вы, надеюсь, будете снисходительны к нашему бедному северному солнцу.

Граф поклонился и отступил на шаг.

— Вы мне отказываете? — сказала Мерседес дрогнувшим голосом.

— Сударыня, — отвечал Монте-Кристо, — я смиренно прошу у вас прощения, но я никогда не ем муската.

Мерседес со вздохом уронила гроздь.

На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как и виноградная лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к бархатистому плоду и сорвала его.

— Тогда возьмите этот персик, — сказала она.

Но граф снова повторил жест отказа.

— Как, опять! — сказала она с таким отчаянием в голосе, словно подавляла рыдание. — Право, мне не везет.

Последовало долгое молчание; персик, вслед за гроздью, упал на песок.

— Знаете, граф, — сказала, наконец, Мерседес, с мольбой глядя на Монте-Кристо, — есть такой трогательный арабский обычай: те, что вкусили под одной кровлей хлеба и соли, становятся навеки друзьями.

— Я это знаю, сударыня, — ответил граф, — но мы во Франции, а не в Аравии, а во Франции не существует вечной дружбы, так же как и обычая делить хлеб и соль.

— Но все-таки, — сказала графиня, дрожа и глядя прямо в глаза Монте-Кристо, и почти судорожно схватила обеими руками его руку, — все-таки мы друзья, не правда ли?

Вся кровь прихлынула к сердцу графа, побледневшего, как смерть, затем бросилась ему в лицо и на несколько секунд заволокла его глаза туманом, как бывает с человеком, у которого кружится голова.

— Разумеется, сударыня, — отвечал он, — почему бы нам не быть друзьями?

Этот тон был так далек от того, чего жаждала Мерседес, что она отвернулась со вздохом, более похожим на стон.

— Благодарю вас, — сказала она.

И она пошла вперед.

Они обошли весь сад, не проронив ни слова.

— Граф, — начала вдруг Мерседес, после десятиминутной молчаливой прогулки, — правда ли, что вы много видели, много путешествовали, много страдали?

— Да, сударыня, я много страдал, — ответил Монте-Кристо.

— Но теперь вы счастливы?

— Конечно, — ответил граф, — ведь никто не слышал, чтобы я когда-нибудь жаловался.

— И ваше нынешнее счастье смягчает вашу душу?

— Мое нынешнее счастье равно моим прошлым несчастьям.

— Вы не женаты?

— Женат? — вздрогнув, переспросил Монте-Кристо. — Кто мог вам это сказать?

— Никто не говорил, но вас несколько раз видели в Опере с молодой и очень красивой женщиной.

— Это невольница, которую я купил в Константинополе, дочь князя, которая стала моей дочерью, потому что на всем свете у меня нет ни одного близкого человека.

— Значит, вы живете одиноко?

— Одиноко.

— У вас нет сестры… сына… отца?

— Никого.

— Как вы можете так жить, не имея ничего, что привязывает к жизни?

— Это произошло не по моей вине, сударыня. Когда я жил на Мальте, я любил одну девушку и должен был на ней жениться, но налетела война и умчала меня от нее, как вихрь. Я думал, что она достаточно любит меня, чтобы ждать, чтобы остаться верной даже моей могиле. Когда я вернулся, она была уже замужем. Это обычная история каждого мужчины старше двадцати лет. Быть может, у меня было более чувствительное сердце, чем у других, и я страдал больше, чем страдал бы другой на моем месте, вот и все.

Графиня приостановилась, словно ей не хватило дыхания.

— Да, — сказала она, — и эта любовь осталась лежать камнем на вашем сердце… Любишь по-настоящему только раз в жизни… И вы не виделись больше с этой женщиной?

— Никогда.

— Никогда!

— Я больше не возвращался туда, где она жила.

— На Мальту?

— Да, на Мальту.

— Она и теперь на Мальте?

— Вероятно.

— И вы простили ей ваши страдания?

— Ей — да.

— Но только ей; вы все еще ненавидите тех, кто вас с ней разлучил?

— Нисколько. За что мне их ненавидеть?

Графиня остановилась перед Монте-Кристо; в руке она все еще держала обрывок ароматной грозди.

— Возьмите, — сказала она.

— Я никогда не ем муската, сударыня, — ответил Монте-Кристо, как будто между ними не было никакого разговора на эту тему.

Графиня жестом, полным отчаяния, отбросила кисть винограда в ближайшие кусты.

— Непреклонный! — прошептала она.

Монте-Кристо остался столь же невозмутим, как если бы этот упрек относился не к нему.

В эту минуту к ним подбежал Альбер.

— Матушка, — сказал он, — большое несчастье!

— Что такое? Что случилось? — спросила графиня, выпрямляясь во весь рост, словно возвращаясь от сна к действительности. — Несчастье, ты говоришь? В самом деле, теперь должны начаться несчастья!

— Приехал господин де Вильфор.

— И что же?

— Он приехал за женой и дочерью.

— Почему?

— В Париж прибыла маркиза де Сен-Меран и привезла известие, что маркиз де Сен-Меран умер на пути из Марселя, на первой остановке. Госпожа де Вильфор была так весела, что долго не могла понять и поверить; но мадемуазель Валентина при первых же словах, несмотря на всю осторожность ее отца, все угадала; этот удар поразил ее, как громом, и она упала в обморок.

— А кем маркиз де Сен-Меран приходится мадемуазель Валентине де Вильфор? — спросил граф.

— Это ее дед по матери. Он ехал сюда, чтобы ускорить брак своей внучки с Францем.

— Ах, вот как!

— Теперь Францу придется подождать. Жаль, что маркиз де Сен-Меран не приходится также дедом мадемуазель Данглар!

— Альбер, Альбер! Ну, что ты говоришь? — с нежным упреком сказала г-жа де Морсер. — Он вас так уважает, граф, скажите ему, что так не следует говорить!

Она отошла на несколько шагов.

Монте-Кристо взглянул на нее так странно, с такой задумчивой и восторженной нежностью, что она вернулась назад.

Она взяла его руку, сжала в то же время руку сына и соединила их.

— Мы ведь друзья, правда? — сказала она.

— Я не смею притязать на вашу дружбу, сударыня, — сказал граф, — но во всяком случае я ваш почтительнейший слуга.

Графиня удалилась с невыразимой тяжестью на сердце; она не отошла и десяти шагов, как граф увидел, что она поднесла к глазам платок.

— У вас с матушкой вышла размолвка? — удивленно спросил Альбер.

— Напротив, — ответил граф, — ведь она сейчас при вас сказала, что мы друзья.

И они вернулись в гостиную, которую только что покинула Валентина и супруги де Вильфор.

Моррель, понятно, вышел вслед за ними.

Глава 15

МАРКИЗА ДЕ СЕН-МЕРАН

Действительно, в доме Вильфора незадолго перед тем произошла печальная сцена.

После отъезда обеих дам на бал, куда, несмотря на все старания и уговоры, г-же де Вильфор так и не удалось увезти мужа, королевский прокурор, по обыкновению, заперся у себя в кабинете, окруженный кипами дел; количество их привело бы в ужас всякого другого, но в обычное время их едва хватало на то, чтобы утолить его жажду деятельности.

Но на этот раз дела были только предлогом, Вильфор заперся не для того, чтобы работать, а для того, чтобы поразмыслить на свободе; удалившись в свой кабинет и приказав не беспокоить его, если ничего важного не случится, он погрузился в кресло и снова начал перебирать в памяти все, что за последнюю неделю переполняло чашу его мрачной печали и горьких воспоминаний.

И вот, вместо того чтобы приняться за наваленные перед ним дела, он открыл ящик письменного стола, нажал секретную пружину и вытащил связку своих личных записей; в этих драгоценных рукописях в строгом порядке, ему одному известным шифром были записаны имена всех, кто на политическом его поприще, в денежных делах, в судебных процессах или в тайных любовных интригах стал ему врагом.

Теперь, когда ему было страшно, число их казалось несметным; а между тем все эти имена, даже самые могущественные и грозные, не раз вызывали на его лице улыбку, подобную улыбке путника, который, взобравшись на вершину горы, видит у себя под ногами остроконечные скалы, непроходимые пути и края пропастей, — все, что он преодолел в своем долгом, мучительном восхождении.

Он старательно возобновил эти имена в своей памяти, внимательно перечитал, изучил, проверил их по своим записям и, наконец, покачал головой.

— Нет, — прошептал он, — ни один из них не ждал он так долго и терпеливо, чтобы теперь уничтожить меня этой тайной. Иногда, как говорит Гамлет, из-под земли поднимается гул того, что было в ней глубоко погребено, и, словно фосфорический свет, блуждает по воздуху; но эти огни мимолетны и только сбивают с пути. Вероятно, корсиканец рассказал эту историю какому-нибудь священнику, а тот в свою очередь говорил о ней. Господин Монте-Кристо услышал ее и чтобы проверить…

— Но на что ему проверять? — продолжал Вильфор, после минутного раздумья. — Зачем нужно господину Монте-Кристо, господину Дзакконе, сыну мальтийского арматора, владельцу серебряных рудников в Фессалии, впервые приехавшему во Францию, проверять такой темный, таинственный и бесполезный факт? Из всего, что рассказали мне этот аббат Бузони и этот лорд Уилмор, друг и недруг, для меня ясно, очевидно и несомненно одно: ни в какое время, ни в каком случае, ни при каких обстоятельствах у меня не могло быть с ним ничего общего.

Но Вильфор повторял себе все это, сам не веря своим словам. Страшнее всего для него было не самое разоблачение, потому что он мог отрицать, а то и ответить; его мало беспокоило это «Мене, Текел, Фарес»[52], кровавыми буквами внезапно возникшее на стене; но он мучительно хотел узнать, кому принадлежит рука, начертавшая эти слова.

В ту минуту, когда он пытался себя успокоить и когда, вместо того политического будущего, которое ему порой рисовалось в честолюбивых мечтах, он, чтобы не разбудить этого так долго спавшего врага, подумывал о будущем, ограниченном семейными радостями, во дворе раздался стук колес.

Затем на лестнице послышались медленные старческие шаги, потом рыдания и горестные возгласы, которые так удаются прислуге, когда она хочет показать сочувствие своим господам.

Он поспешно отпер дверь кабинета, и почти сейчас же к нему, без доклада, вошла старая дама с шалью и шляпой в руке. Ее седые волосы обрамляли лоб, матовый, как пожелтевшая слоновая кость, а глаза, которые время окружило глубокими морщинами, опухли от слез.

— О, какое несчастье, — произнесла она, — какое несчастье! Я не переживу! Нет, конечно, я этого не переживу!

И, упав в кресло у самой двери, она разразилась рыданиями.

Слуги столпились на пороге и, не смея двинуться дальше, поглядывали на старого камердинера Нуартье, который, услышав из комнаты своего хозяина весь этот шум, тоже прибежал вниз и стоял позади остальных.

Вильфор, узнав свою тещу, вскочил и бросился к ней.

— Боже мой, сударыня, что случилось? — спросил он. — Почему вы в таком отчаянии? А маркиз де Сен-Меран разве не с вами?

— Маркиз де Сен-Меран умер, — сказала старая маркиза без предисловий, без всякого выражения, словно в каком-то столбняке.

Вильфор отступил на шаг и всплеснул руками.

— Умер!.. — пролепетал он. — Умер так… внезапно?

— Неделю тому назад мы после обеда собрались в дорогу, — продолжала г-жа де Сен-Меран. — Маркиз уже несколько дней прихварывал; но мысль, что мы скоро увидим нашу дорогую Валентину, придавала ему мужества, и, несмотря на свое недомогание, он решил тронуться в путь. Не успели мы отъехать и шести лье от Марселя, как он принял, по обыкновению, свои пилюли и потом заснул так крепко, что это показалось мне неестественным.

Но я не решилась его разбудить. Вдруг я увидела, что лицо его побагровело и жилы на висках как-то особенно вздулись. Все же я не стала его будить; наступила ночь и ничего уже не было видно. Вскоре он глухо, отчаянно вскрикнул, словно ему стало больно во сне, и голова его резко откинулась назад. Я крикнула камердинера, велела кучеру остановиться, я стала будить маркиза, поднесла к его носу флакон с солью, но все было кончено, он был мертв. Я доехала до Экса, сидя рядом с его телом.

Вильфор стоял и слушал, пораженный.

— Вы, конечно, сейчас же позвали доктора?

— Немедленно. Но я уже сказала вам, — это был конец.

— Разумеется, но доктор по крайней мере определил, от какой болезни скончался бедный маркиз?

— О господи, конечно, он мне сказал, очевидно, это был апоплексический удар.

— Что же вы сделали?

— Господин де Сен-Меран всегда говорил, что если он умрет не в Париже, его тело должно быть перевезено в семейный склеп. Я велела его положить в свинцовый гроб и лишь на несколько дней опередила его.

— Бедная матушка! — сказал Вильфор. — Такие хлопоты после такого потрясения, и в вашем возрасте!

— Бог дал мне силы вынести все; впрочем, мой муж сделал бы для меня то же, что я сделала для него. Но с тех пор как я его там оставила, мне все кажется, что я лишилась рассудка. Я больше не могу плакать Правда, люди говорят, что в мои годы уже не бывает слез, но, мне кажется, пока страдаешь, до тех пор должны быть и слезы. А где Валентина? Ведь мы сюда ехали ради нее. Я хочу видеть Валентину.

Вильфор понимал, как жестоко было бы сказать, что Валентина на балу, он просто ответил, что ее нет дома, что она вышла вместе с мачехой и что ей сейчас дадут знать.

— Сию же минуту, сию же минуту, умоляю вас, — сказала старая маркиза.

Вильфор взял ее под руку и отвел в ее комнату.

— Отдохните, матушка, — сказал он.

Маркиза взглянула на этого человека, напоминавшего ей горячо оплакиваемую дочь, ожившую для нее в Валентине, потрясенная словом «матушка», разразилась слезами, упала на колени перед креслом и прижалась к нему седой головой.

Вильфор поручил ее заботам женщин, а старик Барруа поднялся к своему хозяину, взволнованный до глубины души; больше всего пугает стариков, когда смерть на минуту отходит от них, чтобы поразить другого старика.

Затем, пока г-жа де Сен-Меран, все так же на коленях, горячо молилась, Вильфор послал за наемной каретой и сам поехал за женой и дочерью к г-же де Морсер, чтобы отвезти их домой.

Он был так бледен, когда появился в дверях гостиной, что Валентина бросилась к нему с криком:

— Что случилось, отец? Несчастье?

— Приехала ваша бабушка, Валентина, — сказал Вильфор.

— А дедушка? — спросила она, вся дрожа.

Вильфор вместо ответа взял дочь под руку.

Это было как раз вовремя: Валентине сделалось дурно, и она зашаталась; г-жа де Вильфор подхватила ее и помогла мужу усадить в карету, повторяя:

— Как это странно! Кто бы мог подумать! Право, это очень странно!

И огорченное семейство быстро удалилось, набросив свою печаль, как траурный покров, на весь остаток вечера.

Внизу лестницы Валентина встретила поджидавшего ее Барруа.

— Господин Нуартье желает вас видеть сегодня, — тихо сказал он ей.

— Скажите ему, что я зайду к нему, как только повидаюсь с бабушкой, сказала Валентина.

Своим чутким сердцем она поняла, что г-жа де Сен-Меран всех более нуждалась в ней в этот час.

Валентина нашла свою бабушку в постели. Безмолвные ласки, скорбь, переполняющая сердце, прерывистые вздохи, жгучие слезы — вот единственные подробности этого свидания; при нем присутствовала, под руку со своим мужем, г-жа де Вильфор, полная почтительного сочувствия, по крайней мере наружного, к бедной вдове.

Спустя некоторое время она наклонилась к уху мужа.

— Если позволите, — сказала она, — мне лучше уйти, потому что мой вид, кажется, еще больше огорчает вашу тещу.

Госпожа де Сен-Меран услышала ее слова.

— Да, да, — шепнула она Валентине, — пусть он уходит; но ты останься, останься непременно.

Госпожа де Вильфор удалилась, и Валентина осталась одна у постели своей бабушки, так как королевский прокурор, удрученный этой нежданной смертью, вышел вместе с женой.

Между тем Барруа вернулся наверх к господину Нуартье; тот слышал поднявшийся в доме шум и, как мы уже сказали, послал старого слугу узнать, в чем дело.

По его возвращении взгляд старика, такой живой, а главное такой разумный, вопросительно остановился на посланном.

— Случилось большое несчастье, сударь, — сказал Барруа, — госпожа де Сен-Меран приехала одна, и муж ее скончался.

Сен-Меран и Нуартье никогда не были особенно дружны; но известно, какое впечатление производит на всякого старика весть о смерти сверстника.

Нуартье замер, как человек, удрученный горем или погруженный в свои мысли; затем он закрыл один глаз.

— Мадемуазель Валентину? — спросил Барруа.

Нуартье сделал знак, что да.

— Она на балу, вы ведь знаете, она еще приходила к вам проститься в бальном платье.

Нуартье снова закрыл левый глаз.

— Вы хотите ее видеть?

Нуартье подтвердил это.

— За ней, наверно, сейчас поедут к госпоже де Морсер; я подожду ее возвращения и попрошу ее пройти к вам. Так?

— Да, — ответил паралитик.

Барруа подстерег Валентину и, как мы уже видели, лишь только она вернулась, сообщил ей о желании деда.

Поэтому Валентина поднялась к Нуартье, как только вышла от г-жи де Сен-Меран, которая, как ни была взволнована, в конце концов, сраженная усталостью, уснула беспокойным сном.

К ее изголовью придвинули столик, на который поставили графин с оранжадом — ее обычное питье — и стакан.

Затем, как мы уже сказали, Валентина оставила спящую маркизу и поднялась к Нуартье.

Валентина поцеловала деда, и он посмотрел на нее так нежно, что из глаз у нее снова брызнули слезы, которые она считала уже иссякшими.

Старик настойчиво смотрел на нее.

— Да, да, — сказала Валентина, — ты хочешь сказать, что у меня еще остался добрый дедушка, правда?

Старик показал, что он именно это и хотел выразить своим взглядом.

— Да, это большое счастье, — продолжала Валентина. — Что бы со мной было иначе, господи!

Был уже час ночи; Барруа, которому хотелось спать, заметил, что после такого горестного вечера всем необходим покой. Старик не захотел сказать, что его покой состоит в том, чтобы видеть свое дитя. Он простился с Валентиной, которая действительно от утомления и горя еле стояла на ногах.

На следующий день, придя к бабушке, Валентина застала ее в постели; лихорадка не утихала; напротив, глаза старой маркизы горели мрачным огнем, и она была, видимо, охвачена сильным нервным возбуждением.

— Что с вами, бабушка, вам хуже? — воскликнула Валентина, заметив ее состояние.

— Нет, дитя мое, нет, — сказала г-жа де Сен-Меран, — но я очень ждала тебя. Я хочу послать за твоим отцом.

— За отцом? — спросила обеспокоенная Валентина.

— Да, мне надо с ним поговорить.

Валентина не посмела противоречить желанию бабушки, да и не знала, чем оно вызвано; через минуту в комнату вошел Вильфор.

— Сударь, — начала, без всяких околичностей, г-жа де Сен-Меран, словно опасаясь, что у нее не хватит времени, — вы мне писали, что намерены выдать нашу девочку замуж?

— Да, сударыня, — отвечал Вильфор, — это даже уже не намерение, это дело решенное.

— Вашего будущего зятя зовут Франц д'Эпине?

— Да, сударыня.

— Его отец был генерал д'Эпине, наш единомышленник? Его, кажется, убили за несколько дней до того, как узурпатор вернулся с Эльбы?

— Совершенно верно.

— Его не смущает женитьба на внучке якобинца?

— Наши политические разногласия, к счастью, прекратились, — сказал Вильфор, — Франц д'Эпине был почти младенец, когда умер его отец; он очень мало знает господина Нуартье и встретится с ним если и без удовольствия, то, во всяком случае, равнодушно.

— Это приличная партия?

— Во всех отношениях.

— И этот молодой человек…

— Пользуется всеобщим уважением.

— Он хорошо воспитан?

— Это один из самых достойных людей, которых я знаю.

В продолжение всего этого разговора Валентина не проронила ни слова.

— В таком случае, сударь, — после краткого размышления сказала г-жа де Сен-Меран, — вам надо поторопиться, потому что мне недолго осталось жить.

— Вам, сударыня! Вам, бабушка! — воскликнули в один голос Вильфор и Валентина.

— Я знаю, что говорю, — продолжала маркиза, — вы должны поспешить, чтобы хоть бабушка могла благословить ее брак, раз у нее нет матери. Я одна у нее осталась со стороны моей бедной Рене, которую вы так скоро забыли, сударь.

— Вы забываете, сударыня, — сказал Вильфор, — что этой бедной девочке была нужна мать.

— Мачеха никогда не заменит матери, сударь! Но это к делу не относится, мы говорим о Валентине; оставим мертвых в покое.

Маркиза говорила все это с такой быстротой и таким голосом, что ее речь становилась похожа на бред.

— Ваше желание будет исполнено, сударыня, — сказал Вильфор, — тем более что оно вполне совпадает с моим, и как только приедет господин д'Эпине…

— Но, бабушка, — сказала Валентина, — так не принято, ведь у нас траур… И неужели вы хотите, чтобы я вышла замуж при таких печальных предзнаменованиях?

— Дитя мое, — быстро прервала старуха, — не говори об этом, эти банальности только мешают слабым душам 9прочно строить свое будущее. Меня тоже выдали замуж, когда моя мать лежала при смерти, и я не стала от этого несчастной.

— Опять вы говорите о смерти, сударыня! — заметил Вильфор.

— Опять? Все время!.. Говорю вам, что я скоро умру, слышите! Но раньше я хочу видеть моего зятя; я хочу потребовать от него, чтобы он сделал мою внучку счастливой; я хочу прочитать в его глазах, исполнит ли он мое требование; словом, я хочу его знать, да, продолжала старуха, и лицо ее стало страшным, — я приду к нему из глубины могилы, если он будет не тем, чем должен быть, не тем, чем ему надо быть.

— Сударыня, — возразил Вильфор, — вы должны гнать от себя эти мысли, это почти безумие. Мертвые спят в своих могилах и не встают никогда.

— Да, да, бабушка, успокойтесь! — сказала Валентина.

— А я говорю вам, сударь, что все это не так, как вы думаете. Эту ночь я провела ужасно. Я сама себя видела спящему как будто душа моя уже отлетела от меня; я старалась открыть глаза, но они сами закрывались; и вот — я знаю, вам это покажется невозможным, особенно вам, сударь, — но, лежа с закрытыми глазами, я увидела, как в эту комнату из угла, где находится дверь в уборную госпожи де Вильфор, тихо вошла белая фигура.

Валентина вскрикнула.

— У вас был жар, сударыня, — сказал Вильфор.

— Можете не верить, но я знаю, что говорю; я видела белую фигуру; и словно господь опасался, что я не поверю одному зрению, я услышала, как стукнул мой стакан, да, да, вот этот самый, на столике.

— Это вам приснилось, бабушка.

— Нет, не приснилось, потому что я протянула руку к звонку, и тень сразу исчезла. Тут вошла горничная со свечой.

— И никого не оказалось?

— Привидения являются только тем, кто должен их видеть; это был дух моего мужа. Так вот, если дух моего мужа приходил за мной, почему мой дух не явится, чтобы защитить мое дитя? Наша связь, мне кажется, еще сильнее.

— Прошу вас, сударыня, — сказал Вильфор, невольно взволнованный до глубины души, — не давайте воли этим мрачным мыслям; вы будете жить с нами, жить долго, счастливая, любимая, почитаемая, и мы заставим вас забыть…

— Нет, нет, никогда! — прорвала маркиза. — Когда возвращается господин д'Эпине?

— Мы ждем его с минуты на минуту.

— Хорошо. Как только он приедет, скажите мне. Надо скорее, скорее. И я хочу видеть нотариуса. Я хочу быть уверенной, что все наше состояние перейдет к Валентине.

— Ах, бабушка, — прошептала Валентина, прикасаясь губами к пылающему лбу старухи, — я этого не вынесу! Боже мой, вы вся горите. Надо звать не нотариуса, а доктора.

— Доктора? — сказала та, пожимая плечами. — Я но больна; я хочу пить, больше ничего.

— Что вы пьете, бабушка?

— Как всегда, оранжад, ты же знаешь. Стакан тут на столике; дай его мне.

Валентина налила оранжад из графина в стакан и передала бабушке с некоторым страхом, потому что до этого самого стакана, по словам маркизы, дотронулся призрак.

Маркиза сразу выпила все.

Потом она откинулась на подушки, повторяя:

— Нотариуса, нотариуса!

Вильфор вышел из комнаты. Валентина села около бабушки. Она, казалось, сама нуждалась в докторе, которого она советовала позвать маркизе.

Щеки ее пылали, она дышала быстро и прерывисто, пульс бился лихорадочно.

Бедная девушка думала о том, в каком отчаянии будет Максимилиан, когда узнает, что г-жа де Сен-Меран, вместо того чтобы стать его союзницей, действует, не зная его, как его злейший враг.

Валентина не раз думала о том, чтобы все сказать бабушке. Она не колебалась бы ни минуты, если бы Максимилиана Морреля звали Альбером де Морсер или Раулем де Шато-Рено. Но Моррель был плебей по происхождению, а Валентина знала, как презирает гордая маркиза де Сен-Меран людей не родовитых. И всякий раз ее тайна, уже готовая сорваться с губ, оставалась у нее на сердце из-за грустной уверенности, что она выдала бы ее напрасно и что, едва эту тайну узнают отец и мачеха, всему настанет конец.

Так прошло около двух часов. Г-жа де Сен-Меран была погружена в беспокойный, лихорадочный сон. Доложили о приходе нотариуса.

Хотя об этом сообщили едва слышно, г-жа де Сен-Меран подняла голову с подушки.

— Нотариус? — сказала она. — Пусть войдет, пусть войдет!

Нотариус был у дверей; он вошел.

— Ступай, Валентина, — сказала г-жа де Сен-Меран, — оставь меня одну с этим господином.

— Но, бабушка…

— Ступай, ступай.

Валентина поцеловала бабушку в лоб и вышла, прижимая к глазам платок.

За дверью она встретила камердинера, который сообщил ей, что в гостиной ждет доктор.

Валентина быстро сошла вниз. Доктор, один из известнейших врачей того времени, был другом их семьи и очень любил Валентину, которую знал с пеленок. У него была дочь почти одних лет с мадемуазель де Вильфор, но рожденная от чахоточной матери, и его жизнь проходила в непрерывной тревоге за эту девочку.

— Ах, дорогой господин д'Авриньи, — сказала Валентина, — мы так ждем вас! Но скажите сначала, как поживают Мадлен и Антуанетт?

Мадлен была дочь доктора, а Антуанетт — его племянница.

Господин д'Авриньи грустно улыбнулся.

⇐ Предыдущая 51 52 53 54 555657 58 59 60 Следующая ⇒