ЧАСТЬ ПЯТАЯ 7 страница

Я повесил фонарь на раздвоенную ветку, которую заметил еще в прошлом году как раз над тем местом, где я тогда выкопал могилу.

За лето здесь выросла густая трава, а осенью никто ее не косил. Все же мне бросилось в глаза одно место, не такое заросшее; было очевидно, что я копал тогда именно здесь. Я принялся за работу.

Наступила, наконец, минута, которой я ждал уже больше года!

Зато как я надеялся, как старательно рыл, как исследовал каждый комок дерна, когда мне казалось, что заступ на что-то наткнулся! Ничего! А между тем я вырыл яму вдвое больше первой. Я подумал, что ошибся, не узнал места; я осмотрел местность, вглядывался в деревья, старался припомнить все подробности. Холодный, пронизывающий ветер свистел в голых ветвях, а с меня градом катился пот. Я помнил, что меня ударили кинжалом в ту минуту, когда я утаптывал землю на могиле; при этом я опирался рукой о ракитник; позади меня находилась искусственная скала, служившая скамьей для гуляющих; и, падая, я рукой задел этот холодный камень. И теперь ракитник был справа от меня и скала позади; я бросился на землю в том же положении, как тогда, потом встал и начал снова копать, расширяя яму. Ничего! Опять ничего! Ящичка не было.

— Не было? — прошептала г-жа Данглар, задыхаясь от ужаса.

— Не думайте, что я ограничился этой попыткой, — продолжал Вильфор, нет. Я обшарил всю рощу; я подумал, что убийца, откопав ящичек и думая найти в нем сокровище, мог взять его и унести, а потом, убедившись в своей ошибке, мог снова закопать его; но нет, я ничего не нашел. Затем у меня мелькнула мысль, что он мог и не принимать таких мер предосторожности, а попросту забросить его куда-нибудь. В таком случае, чтобы продолжать поиски, мне надо было дождаться рассвета. Я вернулся в комнату и стал ждать.

— О боже мой!

— Как только рассвело, я снова спустился в сад. Первым делом я снова осмотрел рощу; я надеялся найти там какие-нибудь следы, которых мог не заметить в темноте. Я перекопал землю на пространстве в двадцать с лишним футов и на два с лишним фута вглубь. Наемный рабочий за день не сделал бы того, что я проделал в час. И я ничего не нашел, ровно ничего.

Тогда я стал искать ящичек, исходя из предположения, что его куда-нибудь закинули. Это могло произойти по дороге к калитке; но и эти поиски оказались такими же бесплодными, и, скрепя сердце, я вернулся к роще, на которую тоже не питал больше никаких надежд.

— Было от чего сойти с ума! — воскликнула г-жа Данглар.

— Одну минуту я на это надеялся, — сказал Вильфор, — но это счастье не было дано мне. Все же я собрал все свои силы, напряг свой ум и спросил себя: зачем этот человек унес бы с собой труп?

— Да вы же сами сказали, — возразила г-жа Данглар, — чтобы иметь в руках доказательство.

— Нет, сударыня, этого уже не могло быть; труп не скрывают в течение целого года, его предъявляют властям и дают показания. А ничего такого не было.

— Но что же тогда? — спросила, дрожа, Эрмина.

— Тогда нечто более ужасное, более роковое, более грозное для нас: вероятно, младенец был жив и убийца спас его.

Госпожа Данглар дико вскрикнула и схватила Вильфора за руки.

— Мой ребенок был жив! — сказала она. — Вы похоронили моего ребенка живым! Вы не были уверены, что он мертв, и вы его похоронили!

Госпожа Данглар выпрямилась во весь рост и стояла перед королевским прокурором, глядя почти с угрозой, стискивая его руки своими тонкими руками.

— Разве я мог знать? Ведь это только мое предположение, — ответил Вильфор; его остановившийся взгляд показывал, что этот сильный человек стоит на грани отчаяния и безумия.

— Мое дитя, мое бедное дитя! — воскликнула баронесса, снова падая в кресло и стараясь платком заглушить рыдания.

Вильфор пришел в себя и понял, что, для того чтобы отвратить от себя материнский гнев, ему необходимо внушить г-же Данглар тот же ужас, которым охвачен он сам.

— Ведь вы понимаете, что, если это так, мы погибли, — сказал он, вставая и подходя к баронессе, чтобы иметь возможность говорить еще тише. — Этот ребенок жив, и кто-то знает об этом, кто-то владеет нашей тайной; а раз Монте-Кристо говорит при нас об откопанном ребенке, когда этого ребенка там уже не было, — значит, этой тайной владеет он.

— Боже справедливый! Это твоя месть, — прошептала г-жа Данглар.

Вильфор ответил каким-то рычанием.

— Но ребенок, где ребенок? — твердила мать.

— О, как я искал его! — сказал Вильфор, ломая руки. — Как я призывал его в долгие бессонные ночи! Я жаждал обладать королевскими сокровищами, чтобы у миллионов людей купить их тайны и среди этих тайн разыскать свою! Наконец однажды, когда я в сотый раз взялся за заступ, я в сотый раз спросил себя, что же мог сделать с ребенком этот корсиканец; ведь ребенок обуза для беглеца; быть может, видя, что он еще жив, он бросил его в реку?

— Не может быть! — воскликнула г-жа Данглар. — Из мести можно убить человека, но нельзя хладнокровно утопить ребенка!

— Быть может, — продолжал Вильфор, — он снес его в Воспитательный дом?

— Да, да, — воскликнула баронесса, — конечно, он там!

— Я бросился в Воспитательный дом и узнал, что в эту самую ночь, на двадцатое сентября, у входа был положен ребенок; он был завернут в половину пеленки из топкого полотна; пеленка, видимо, нарочно была разорвана так, что на этом куске остались половина баронской короны и буква Н.

— Так и есть, — воскликнула г-жа Данглар, — все мое белье было помечено так; де Наргон был бароном, это мои инициалы. Слава богу! Мой ребенок не умер.

— Нет, не умер.

— И вы говорите это! Вы не боитесь, что я умру от радости? Где же он?

Где мое дитя?

Вильфор пожал плечами.

— Да разве я знаю! — сказал он. — Неужели вы думаете, что, если бы я знал, я бы заставил вас пройти через все эти волнения, как делают драматурги и романисты? Увы, я не знаю. За шесть месяцев до того за ребенком пришла какая-то женщина и принесла другую половину пеленки. Эта женщина представила все требуемые законом доказательства, и ей отдали ребенка.

— Вы должны были узнать, кто эта женщина, разыскать ее.

— А что же я, по-вашему, делал? Под видом судебного следствия я пустил по ее следам самых ловких сыщиков, самых опытных полицейских агентов. Ее путь проследили до Шалона; там след потерялся.

— Потерялся?

— Да, навсегда.

Госпожа Данглар выслушала рассказ Вильфора, отвечая на каждое событие то вздохом, то слезой, то восклицанием.

— И это все? — сказала она. — И вы этим ограничились?

— Нет, — сказал Вильфор, — я никогда не переставал искать, разузнавать, собирать сведения. Правда, последние два-три года я дал себе некоторую передышку. Но теперь я снова примусь еще настойчивей, еще упорней, чем когда-либо. И я добьюсь успеха, слышите; потому что теперь меня подгоняет уже не совесть, а страх.

— Я думаю, граф Монте-Кристо ничего не знает, — сказала г-жа Данглар, — иначе, мне кажется, он не стремился бы сблизиться с нами, как он это делает.

— Людская злоба не имеет границ, — сказал Вильфор, — она безграничнее, чем божье милосердие. Обратили вы внимание на глаза этого человека, когда он говорил с нами?

— Нет.

— А вы когда-нибудь смотрели на него внимательно?

— Конечно. Он очень странный человек, но и только. Одно меня поразило: за этим изысканным обедом, которым он нас угощал, он ни до чего не дотронулся, не попробовал ни одного кушанья.

— Да, да, — сказал Вильфор, — я тоже заметил. Если бы я тогда знал то, что знаю теперь, я бы тоже ни до чего не дотронулся; я бы думал, что он собирается нас отравить.

— И ошиблись бы, как видите.

— Да, конечно; но поверьте, у этого человека другие планы. Вот почему я хотел вас видеть и поговорить с вами, вот почему я хотел вас предостеречь против всех, а главное — против него. Скажите, — продолжал Вильфор, еще пристальнее, чем раньше, глядя на баронессу, — вы никому не говорили о нашей связи?

— Никогда и никому.

— Простите мне мою настойчивость, — мягко продолжал Вильфор, — когда я говорю — никому, это значит никому на свете, понимаете?

— Да, да, я прекрасно понимаю, — сказала, краснея, баронесса, — никогда, клянусь вам!

— У вас пет привычки записывать по вечерам то, что было днем? Вы не ведете дневника?

— Нет. Моя жизнь проходит в суете; я сама ее не помню.

— А вы не говорите во сне?

— Я сплю, как младенец. Разве вы не помните?

Краска залила лицо баронессы, и смертельная бледность покрыла лицо Вильфора.

— Да, правда, — произнес он еле слышно.

— Но что же дальше? — спросила баронесса.

— Дальше? Я знаю, что мне остается делать, — отвечал Вильфор. — Не пройдет и недели, как я буду знать, кто такой этот Монте-Кристо, откуда он явился, куда направляется и почему он нам рассказывает о младенцах, которых откапывают в его саду.

Вильфор произнес эти слова таким тоном, что граф вздрогнул бы, если бы мог их слышать.

Затем он пожал руку, которую неохотно подала ему баронесса, и почтительно проводил ее до двери.

Госпожа Данглар наняла другой фиакр, доехала до пассажа и по ту его сторону нашла свой экипаж и своего кучера, который, поджидая ее, мирно дремал на козлах.

Глава 11

ПРИГЛАШЕНИЕ

В тот же день, примерно в то время, когда г-жа Данглар была на описанном нами приеме в кабинете королевского прокурора, на улице Эльдер показалась дорожная коляска, въехала в ворота дома N 27 и остановилась во дворе.

Дверца коляски отворилась, и из нее вышла г-жа де Морсер, опираясь на руку сына.

Альбер проводил мать в ее комнаты, тотчас же заказал себе ванну и лошадей, а выйдя из рук камердинера, велел отвезти себя на Елисейские Поля, к графу Монте-Кристо.

Граф принял его со своей обычной улыбкой. Странная вещь: невозможно было хоть сколько-нибудь продвинуться вперед в сердце или уме этого человека. Всякий, кто пытался, если можно так выразиться, насильно войти в его душу, наталкивался на непреодолимую стену.

Морсер, который кинулся к нему с распростертыми объятиями, увидав его, невольно опустил руки и, несмотря на приветливую улыбку графа, осмелился только на рукопожатие.

Со своей стороны, Монте-Кристо, как всегда, только дотронулся до его руки, не пожав ее.

— Ну, вот и я, дорогой граф, — сказал Альбер.

— Добро пожаловать.

— Я приехал только час тому назад.

— Из Дьеппа?

— Из Трепора.

— Ах, да, верно.

— И мой первый визит — к вам.

— Это очень мило с вашей стороны, — сказал Монте-Кристо таким же безразличным тоном, как сказал бы любую другую фразу.

— Ну, скажите, что нового?

— Что нового? И вы спрашиваете об этом у меня, у приезжего?

— Вы меня не поняли; я хотел спросить, сделали ли вы что-нибудь для меня?

— Разве вы мне что-нибудь поручали? — сказал Монте-Кристо, изображая беспокойство.

— Да ну же, не притворяйтесь равнодушным, — сказал Альбер. — Говорят, что существует симпатическая связь, которая действует на расстоянии; так вот, в Трепоре я ощутил такой электрический ток; может быть, вы ничего не сделали для меня, по во всяком случае думали обо мне.

— Это возможно, — сказал Монте-Кристо. — Я в самом деле думал о вас, но магнетический ток, коего я был проводником, действовал, признаюсь, помимо моей воли.

— Разве? Расскажите, как это было.

— Очень просто. У меня обедал Данглар.

— Это я знаю; ведь мы с матушкой для того и уехали, чтобы избежать встречи с ним.

— Но он обедал в обществе Андреа Кавальканти.

— Вашего итальянского князя?

— Не надо преувеличивать. Андреа называет себя всего только виконтом.

— Называет себя?

— Вот именно.

— Так он не виконт?

— Откуда мне знать? Он сам себя так называет, так его называю я, так его называют другие, — разве это не все равно, как если бы он в самом деле был виконтом?

— Оригинальные мысли вы высказываете! Итак?

— Что итак?

— У вас обедал Данглар?

— Да.

— И ваш виконт Андреа Кавальканти?

— Виконт Андреа Кавальканти, маркиз — его отец, госпожа Данглар, Вильфор с женой, очаровательные молодые люди — Дебрэ, Максимилиан Моррель и… кто же еще? постойте… ах, да, Шато-Рено.

— Говорили обо мне?

— Ни слова.

— Тем хуже.

— Почему? Вы ведь, кажется, сами хотели, чтобы о вас забыли, — вот ваше желание и исполнилось.

— Дорогой граф, если обо мне не говорили, то, стало быть, обо мне много думали, а это приводит меня в отчаяние.

— Не все ли вам равно, раз мадемуазель Данглар не была в числе тех, кто о вас там думал? Да, впрочем, она могла думать о вас у себя дома.

— О, на этот счет я спокоен; а если она и думала обо мне, то в том же духе, как я о ней.

— Какая трогательная симпатия! — сказал граф. — Значит, вы друг друга ненавидите?

— Видите ли, — сказал Морсер, — если бы мадемуазель Данглар была способна снизойти к мучениям, которых я, впрочем, из-за нее не испытываю, и вознаградить меня за них, не считаясь с брачными условиями, о которых договорились наши семьи, то я был бы в восторге. Короче говоря, я считаю, что из мадемуазель Данглар вышла бы очаровательная любовница, но в роли жены, черт возьми…

— Недурного вы мнения о своей будущей жене, — сказал, смеясь, Монте-Кристо.

— Ну да, это немного грубо сказано, конечно, но зато верно. А эту мечту нельзя претворить в жизнь, — и для того, чтобы достичь известной цели, необходимо, чтобы мадемуазель Данглар стала моей женой, то есть жила вместе со мной, думала рядом со мной, пела рядом со мной, занималась музыкой и писала стихи в десяти шагах от меня, и все это в течение всей моей жизни. От всего этого я прихожу в ужас. С любовницей можно расстаться, но жена, черт возьми, это другое дело, с нею вы связаны навсегда, вблизи или на расстоянии, безразлично. А быть вечно связанным с мадемуазель Данглар, даже на расстоянии, об этом и подумать страшно.

— На вас не угодишь, виконт.

— Да, потому что я часто мечтаю о невозможном.

— О чем же это?

— Найти такую жену, какую нашел мой отец.

Монте-Кристо побледнел и взглянул на Альбера, играя парой великолепных пистолетов и быстро щелкая их курками.

— Так ваш отец очень счастлив? — спросил он.

— Вы знаете, какого я мнения о моей матери, граф: она ангел. Посмотрите на нее: она все еще прекрасна, умна, как всегда, добрее, чем когда-либо. Мы только что были в Трепоре; обычно для сына сопровождать мать — значит, оказать ей снисходительную любезность или отбыть тяжелую повинность; я же провел наедине с ней четыре дня, и, скажу вам, я чувствую себя счастливее, свежее, поэтичнее, чем если бы я возил в Трепор королеву Маб или Титанию.

— Такое совершенство может привести в отчаяние; слушая вас, но на шутку захочешь остаться холостяком.

— В этом все дело, — продолжал Альбер. — Зная, что на свете существует безупречная женщина, я не стремлюсь жениться на мадемуазель Данглар.

Замечали вы когда-нибудь, какими яркими красками наделяет наш эгоизм все, что нам принадлежит? Бриллиант, который играл в витрине у Марле или Фоссена, делается еще прекраснее, когда он становится нашим. Но если вы убедитесь, что есть другой, еще более чистой воды, а вам придется всегда носить худший, то, право, это пытка!

— О, суетность! — прошептал граф.

— Вот почему я запрыгаю от радости в тот день, когда мадемуазель Эжени убедится, что я всего лишь ничтожный атом и что у меня едва ли не меньше сотен тысяч франков, чем у нее миллионов.

Монте-Кристо улыбнулся.

— У меня уже, правда, мелькала одна мысль, — продолжал Альбер. Франц любит все эксцентричное; я хотел заставить его влюбиться в мадемуазель Данглар. Я написал ему четыре письма, рисуя ее самыми заманчивыми красками, но Франц невозмутимо ответил: «Я, правда, человек эксцентричный, но все же не настолько, чтобы изменить своему слову».

— Вот что значит самоотверженный друг: предлагает другому в жены женщину, которую сам хотел бы иметь только любовницей.

Альбер улыбнулся.

— Кстати, — продолжал он, — наш милый Франц воз вращается; впрочем, вы его, кажется, не любите?

— Я? — сказал Монте-Кристо, — помилуйте, дорогой виконт, с чего вы взяли, что я его не люблю? Я всех люблю.

— В том числе и меня… Благодарю вас.

— Не будем смешивать понятий, — сказал Монте-Кристо. — Всех я люблю так, как господь велит нам любить своих ближних, — христианской любовью; но ненавижу я от всей души только некоторых. Однако вернемся к Францу д'Эпине. Так вы говорите, он скоро приедет?

— Да, его вызвал Вильфор. Похоже, что Вильфору так же не терпится выдать замуж мадемуазель Валентину, как Данглару мадемуазель Эжени. Очевидно, иметь взрослую дочь — дело не легкое; отца от этого лихорадит, и его пульс делает девяносто ударов в минуту до тех пор, покуда он от нее не избавится.

— Но господин д'Эпине, по-видимому, не похож на вас; он терпеливо переносит свое положение.

— Больше того, Франц принимает это всерьез: он носит белый галстук и уже говорит о своей семье. К тому же он очень уважает Вильфоров.

— Вполне заслуженно, мне кажется?

— По-видимому, Вильфор всегда слыл человеком строгим, но справедливым.

— Славу богу, — сказал Монте-Кристо, — вот по крайней мере человек, о котором вы говорите не так, как о бедном Дангларе.

— Может быть, это потому, что я не должен жениться на его дочери, ответил, смеясь, Альбер.

— Вы возмутительный фат, дорогой мой, — сказал Монте-Кристо.

— Я?

— Да, вы. Но возьмите сигару.

— С удовольствием. А почему вы считаете меня фатом?

— Да потому, что вы так яростно защищаетесь и бунтуете против женитьбы на мадемуазель Данглар. А вы оставьте все идти своим чередом. Может быть, вовсе и не вы первый откажетесь от своего слова.

— Вот как! — сказал Альбер, широко открыв глаза.

— Да не запрягут же вас насильно, черт возьми! Но послушайте, виконт, — продолжал Монте-Кристо другим тоном, — вы всерьез хотели бы разрыва?

— Я дал бы за это сто тысяч франков.

— Ну, так радуйтесь. Данглар готов заплатить вдвое, чтобы добиться той же цели.

— Правда? Вот счастье! — сказал Альбер, по лицу которого все же пробежало легкое облачко. — Но, дорогой граф, стало быть, у Данглара есть для этого причины?

— Вот она гордость и эгоизм! Люди всегда так — по самолюбию ближнего готовы бить топором, а когда их собственное самолюбие уколют иголкой, они вопят.

— Да нет же! Но мне казалось, что Данглар…

— Должен быть в восторге от вас, да? Но как известно, у Данглара плохой вкус, и он в еще большем восторге от другого…

— От кого же это?

— Да я не знаю; наблюдайте, следите, ловите на лету намеки и обращайте все это себе на пользу.

— Так, понимаю. Послушайте, моя мать… нет, вернее, мой отец хочет дать бал.

— Бал в это время года?

— Теперь в моде летние балы.

— Будь они по в моде, графине достаточно было бы пожелать, и они стали бы модными.

— Недурно сказано. Понимаете, это чисто парижские балы; те, кто остается на июль в Париже, — это настоящие парижане. Вы не возьметесь передать приглашение господам Кавальканти?

— Когда будет бал?

— В субботу.

— К этому времени Кавальканти-отец уже уедет.

— Но Кавальканти-сын останется. Может быть, вы привезете его?

— Послушайте, виконт, я его совсем не знаю.

— Не знаете?

— Нет; я в первый раз в жизни видел его дня четыре назад и совершенно за него не отвечаю.

— Но вы же принимаете его?

— Я — другое дело; мне его рекомендовал один почтенный аббат, который, может быть, сам был введен в заблуждение. Если вы пригласите его сами — отлично, а мне это неудобно; если он вдруг женится на мадемуазель Данглар, вы обвините меня в происках и захотите со мной драться; наконец, я не знаю, буду ли я сам.

— Где?

— У вас на балу.

— А почему?

— Во-первых, потому что вы меня еще не пригласили.

— Я для того и приехал, чтобы лично пригласить вас.

— О, это слишком любезно с вашей стороны. Но я, возможно, буду занят.

— Я вам скажу одну вещь, и, надеюсь, вы пожертвуете своими занятиями.

— Так скажите.

— Вас просит об этом моя мать.

— Графиня де Морсер? — вздрогнув, спросил Монте-Кристо.

— Должен вам сказать, граф, что матушка вполне откровенна со мной. И если в вас не дрожали те симпатические струны, о которых я вам говорил, значит, у вас их вообще нет, потому что целых четыре дня мы только о вас и говорили.

— Обо мне? Право, вы меня смущаете.

— Что ж, это естественно: ведь вы — живая загадка.

— Неужели и ваша матушка находит, что я загадка? Право, я считал ее слишком рассудительной для такой игры воображения!

— Да, дорогой граф, загадка для всех, и для моей матери тоже; загадка, всеми признанная и никем не разгаданная; успокойтесь, вы все еще остаетесь неразрешенным вопросом. Матушка только спрашивает все время, как это может быть, что вы так молоды. Я думаю, что в глубине души она принимает вас за Калиостро или за графа Сен-Жермен, как графиня Г. — за лорда Рутвена. При первой же встрече с госпожой де Морсер убедите ее в этом окончательно. Вам это не трудно, ведь вы обладаете философским камнем одного и умом другого.

— Спасибо, что предупредили, — сказал, улыбаясь, граф, — я постараюсь оправдать все ожидания.

— Так что вы приедете в субботу?

— Да, раз об этом просит госпожа де Морсер.

— Это очень мило с вашей стороны.

— А Данглар?

— О! ему уже послано тройное приглашение; это взял па себя мой отец.

Мы постараемся также заполучить великого д'Агессо[51], господина де Вильфор; но на это мало надежды.

— Пословица говорит, что надежду никогда не следует терять.

— Вы танцуете, граф?

— Я?

— Да, вы. Что было бы удивительного, если бы вы танцевали?

— Да, в самом деле, до сорока лет… Нет, не танцую; но я люблю смотреть на танцы. А госпожа де Морсер танцует?

— Тоже нет; вы будете разговаривать, она так жаждет поговорить с вами!

— Неужели?

— Честное слово! И должен сказать вам, что вы первый человек, с которым моя матушка выразила желание поговорить.

Альбер взял свою шляпу и встал; граф пошел проводить его.

— Я раскаиваюсь, — сказал он, останавливая Альбера на ступенях подъезда.

— В чем?

— В своей нескромности. Я не должен был говорить с вами о Дангларе.

— Напротив, говорите о нем еще больше, говорите почаще, всегда говорите, — но только в том же духе.

— Отлично, вы меня успокаиваете. Кстати, когда возвращается д'Эпине?

— Дней через пять-шесть, не позже.

— А когда его свадьба?

— Как только приедут господин и госпожа де Сен-Меран.

— Привезите его ко мне, когда он приедет. Хотя вы и уверяете, что я его не люблю, но, право же, я буду рад его видеть.

— Слушаю, мой повелитель, ваше желание будет исполнено.

— До свидания!

— Во всяком случае в субботу непременно, да?

— Конечно! Я же дал слово.

Граф проводил Альбера глазами и помахал ему рукой. Затем, когда тот уселся в свой фаэтон, он обернулся и увидел Бертуччо.

— Ну, что же? — спросил граф.

— Она была в суде, — ответил управляющий.

— И долго там оставалась?

— Полтора часа.

— А потом вернулась домой?

— Прямым путем.

— Так. Теперь, дорогой Бертуччо, — сказал граф, — советую вам отправиться в Нормандию и поискать то маленькое поместье, о котором я вам говорил.

Бертуччо поклонился, и так как его собственные желания вполне совпадали с полученным приказанием, он уехал в тот же вечер.

Глава 12

РОЗЫСКИ

Вильфор сдержал слово, данное г-же Данглар, а главное самому себе, и постарался выяснить, каким образом граф Монте-Кристо мог знать о событиях, разыгравшихся в доме в Отейле.

Он в тот же день написал некоему де Бовилю, бывшему тюремному инспектору, переведенному с повышением в чине в сыскную полицию. Тот попросил два дня сроку, чтобы достоверно узнать, у кого можно получить необходимые сведения.

Через два дня Вильфор получил следующую записку:

«Лицо, которое зовут графом Монте-Кристо, близко известно лорду Уилмору, богатому иностранцу, иногда бывающему в Париже и в настоящее время здесь находящемуся; оно также известно аббату Бузони, сицилианскому священнику, прославившемуся на Востоке своими добрыми делами».

В ответ Вильфор распорядился немедленно собрать об этих иностранцах самые точные сведения. К следующему вечеру его приказание было исполнено, и вот что он узнал.

Аббат, приехавший в Париж всего лишь на месяц, живет позади церкви Сен-Сюльпис, в двухэтажном домике; в доме всего четыре комнаты, две внизу и две наверху, и аббат — его единственный обитатель.

В нижнем этаже расположены столовая, со столом, стульями и буфетом орехового дерева, и гостиная, обшитая деревом и выкрашенная в белый цвет, без всяких украшений, без ковра и стенных часов. Очевидно, в личной жизни аббат ограничивается только самым необходимым.

Правда, аббат предпочитает проводить время в гостиной второго этажа.

Эта гостиная, или скорее библиотека, вся завалена богословскими книгами и рукописями, в которые он, по словам его камердинера, зарывается на целые месяцы.

Камердинер осматривает посетителей через маленький глазок, проделанный в двери, и если лица их ему незнакомы или не нравятся, то он отвечает, что господина аббата в Париже нет, чем многие и удовлетворяются, зная, что аббат постоянно разъезжает и отсутствует иногда очень долго.

Впрочем, дома ли аббат или нет, в Париже он или в Каире, он неизменно помогает бедным, и глазок в дверях служит для милостыни, которую от имени своего хозяина неустанно раздает камердинер.

Смежная с библиотекой комната служит спальней. Кровать без полога, четыре кресла и диван, обитые утрехтским бархатом, составляют вместе с аналоем всю ее обстановку.

Что касается лорда Уилмора, то он живет на улице Фонтен-Сен-Жорж. Это один из тех англичан-туристов, которые тратят на путешествия все свое состояние. Он снимает меблированную квартиру, где проводит не более двух-трех часов в день и где лишь изредка ночует. Одна из его причуд состоит в том, что он наотрез отказывается говорить по-французски, хотя, как уверяют, пишет он по-французски прекрасно.

На следующий день после того, как эти ценные сведения были доставлены королевскому прокурору, какой-то человек, вышедший из экипажа на углу улицы Феру, постучал в дверь, выкрашенную в зеленовато-оливковый цвет, и спросил аббата Бузони.

— Господин аббат вышел с утра, — ответил камердинер.

— Я мог бы не удовольствоваться таким ответом, — сказал посетитель, потому что я прихожу от такого лица, для которого все всегда бывают дома. Но будьте любезны передать аббату Бузони…

— Я же вам сказал, что его нет дома, — повторил камердинер.

— В таком случае, когда он вернется, передайте ему вот эту карточку и запечатанный пакет. Можно ли будет застать господина аббата сегодня в восемь часов вечера?

— Разумеется, сударь, если только он не сядет работать; тогда это все равно, как если бы его не было дома.

— Так я вернусь вечером в назначенное время, — сказал посетитель.

И он удалился.

Действительно, в назначенное время этот человек явился в том же экипаже, но на этот раз экипаж не остановился на углу улицы Феру, а подъехал к самой зеленой двери. Человек постучал, ему открыли, и он вошел.

По той почтительности, с какой встретил его камердинер, он понял, что его письмо произвело надлежащее впечатление.

— Господин аббат у себя? — спросил он.

— Да, он занимается в библиотеке; но он ждет вас, сударь, — ответил камердинер.

Незнакомец поднялся по довольно крутой лестнице, и за столом, поверхность которого была ярко освещена лампой под огромным абажуром, тогда как остальная часть комнаты тонула во мраке, он увидел аббата, в священнической одежде, с покрывающим голову капюшоном, вроде тех, что облекали черепа средневековых ученых.

— Я имею честь говорить с господином Бузони? — спросил посетитель.

— Да, сударь, — отвечал аббат, — а вы то лицо, которое господин де Бовиль, бывший тюремный инспектор, направил ко мне от имени префекта полиции?

— Я самый, сударь.

— Один из агентов парижской сыскной полиции?

— Да, сударь, — ответил посетитель с некоторым колебанием, слегка покраснев.

Аббат поправил большие очки, которые закрывали ему не только глаза, но и виски, и снова сел, пригласив посетителя сделать то же.

— Я вас слушаю, сударь, — сказал аббат с очень сильным итальянским акцентом.

— Миссия, которую я на себя взял, сударь, — сказал посетитель, отчеканивая слова, точно он выговаривал их с трудом, — миссия доверительная как для того, на кого она возложена, так и для того, к кому обращаются.

Аббат молча поклонился.

— Да, — продолжал незнакомец, — ваша порядочность, господин аббат, хорошо известна господину префекту полиции, и он обращается к вам как должностное лицо, чтобы узнать у вас нечто, интересующее сыскную полицию, от имени которой я к вам явился. Поэтому мы надеемся, господин аббат, что ни узы дружбы, ни личные соображения не заставят вас утаить истину от правосудия.

— Если, конечно, то, что вы желаете узнать, ни в чем не затрагивает моей совести. Я священник, сударь, и тайна исповеди, например, должна оставаться известной лишь мне и божьему суду, а не мне и людскому правосудию.

⇐ Предыдущая 49 50 51 52 535455 56 57 58 Следующая ⇒