Часть вторая 4 страница

Для чего-то я стал гуглить Чизлхерст. И обнаружил, что в этом городке отродясь не было церкви Святого Михаила. Значит, мистер Форд, сидевший за рулем, вел свою экскурсию просто от балды — либо в угоду какой-то семейной шутке, либо с элементарной издевкой. Сильно сомневаюсь, что мы проезжали «Кафе Ройяль». Потом я зашел на Google Earth и стал пикировать на разные районы, максимально увеличивая изображение. Но дом, который я искал, как сквозь землю провалился.

Пару дней назад, перед отходом ко сну, я плеснул себе еще спиртного, включил компьютер и вывел адрес единственной Вероники, которая значилась в моем списке адресов. Предложил ей встретиться снова. Извинился за все возможные оплошности, совершенные в прошлый раз. Заверил, что не собираюсь говорить о завещании ее матери. Это, между прочим, была чистая правда; но, только напечатав это предложение, я сообразил, что уже давно не обращался мыслями ни к Адриану, ни к его дневнику.

«Хочешь замкнуть круг? » — спрашивалось в ответном письме.

«Не знаю, — написал я. — Но вреда от этого не будет, правда? »

Мой вопрос остался без ответа, но тогда я ничего не заметил и не заподозрил.

Почему-то в глубине души я ожидал, что она предложит опять встретиться на мосту. А если не там, то в каком-нибудь обнадеживающе укромном месте: в забытом пабе, в тихом кафе, а то и в баре отеля «Черинг-Кросс». Но она выбрала ресторан-гриль на четвертом этаже торгового дома «Джон Льюис» на Оксфорд-стрит.

На самом деле в этом был для меня некий плюс: мне требовалось купить моток лески для карниза, средство для удаления накипи из чайника и еще набор таких специальных заплаток, которые достаточно приложить к прорехе с изнаночной стороны и прогладить горячим утюгом. В моем районе их днем с огнем не сыщешь: мелкие магазинчики, предлагавшие такой товар, давным-давно переоборудованы под кафе или агентства по недвижимости.

В поезде напротив меня сидела, закрыв глаза, девушка с наушниками, безразличная ко всему миру, дергающая головой в такт беззвучной музыке. И вдруг на меня нахлынуло одно воспоминание: танец Вероники. Как я уже говорил, она вообще никогда не танцевала, но как-то вечером у меня в комнате на нее нашло игривое настроение, и она принялась рыться в моих поп-дисках.

— Поставь-ка что-нибудь — покажи, как ты танцуешь, — потребовала она.

Я замотал головой:

— Без пары не могу.

— Ты, главное, покажи, а я присоединюсь.

И вот я укомплектовал механизм автозамены стопкой «сорокапяток», шагнул к Веронике, повел плечами, чтобы расслабить все тело, полуприкрыл веки, как бы не желая ее смущать, и стал наяривать. Хвастливая демонстрация мужского начала, типичная для того времени, — решительно индивидуалистическая и в то же время диктуемая скрупулезной имитацией тогдашних норм: дерганье головой, дрыгоножество, вращение плечами, выпячивание лобка и, в награду публике, исступленное вскидывание рук и отдельные стоны. Вскоре я открыл глаза, ожидая увидеть, что она по-прежнему сидит на полу и смеется надо мной. Но нет: она летала по комнате, как выпускница балетной школы; волосы закрыли ей лицо, икроножные мышцы вытянулись и напряглись. Я таращился на нее, но так и не понял, хотела ли она меня переплюнуть или действительно заторчала под «Муди Блюз». На самом деле мне было все равно: я балдел и торжествовал хоть маленькую, но победу. Через некоторое время я подобрался к ней поближе — в тот момент, когда Нед Миллер допел «Из валетов в короли», [30] а на смену пришел «Ускользающий мотылек» Боба Линда. [31] Но она ничего не замечала и, кружась, натолкнулась на меня, да так, что чуть не упала. Я ее подхватил и не спешил отпускать.

— Как видишь, ничего сложного.

— Никто и не говорит, что это сложно, — ответила она. — Ладно. Да. Благодарю, — чопорно добавила она, высвободилась и села. — Ты продолжай, если хочешь. А с меня хватит.

Но ведь она все-таки потанцевала.

Сделав покупки в галантерейном, хозяйственном и портьерном отделах, я поспешил в условленный гриль-бар. Явился на десять минут раньше, но Вероника, как и следовало ожидать, была уже там: склонив голову, она погрузилась в чтение, не сомневаясь, что я сам ее отыщу. Как только я опустил пакеты на пол, она с полуулыбкой подняла на меня глаза. Я подумал: куда же подевалось твое колючее сумасбродство?

— Все так же лыс, — объявил я.

Ее полуулыбка сменилась четверть-улыбкой и на том застыла.

— Что читаем?

Она повернула ко мне бумажную обложку. Стефан Цвейг.

— Ага, наконец-то приближаешься к концу алфавита. Кто там после него остается?

Почему я вдруг задергался? Зачастил, как двадцатилетний юнец. Цвейга, кстати, не читал.

— Я буду пасту, — сказала она.

Что ж, по крайней мере, не стала выкаблучиваться.

Пока я изучал меню, она снова углубилась в книгу. Наш столик находился над перекрестьем эскалаторов. Люди ехали вверх, люди ехали вниз; все что-то покупали.

— В метро мне вспомнился твой танец. У меня в комнате. В Бристоле.

Я думал, Вероника начнет меня поправлять или на что-нибудь да рассердится. Но она только сказала:

— Непонятно, с какой стати ты это вспомнил.

И с ее подтверждением ко мне начала возвращаться уверенность. На этот раз Вероника была одета более продуманно, а укладка в значительной мере скрывала седину. Непостижимым образом ей удавалось выглядеть, с моей точки зрения, лет на двадцать и на шестьдесят одновременно.

— Итак, — продолжил я, — расскажи, как тебе жилось в последние сорок лет?

Она покосилась на меня.

— Сначала ты.

Я изложил ей историю своей жизни. Точь-в-точь как рассказываю себе — эта версия выдержала проверку на прочность. Она спросила «про двух приятелей, с которыми мы однажды провели день» — как будто имена вылетели у нее из головы. Я признался, что потерял связь с Колином и Алексом. Потом взялся описывать Маргарет, Сьюзи, себя в роли деда, а сам все пытался прогнать голос Маргарет, который нашептывал мне в ухо: «Как там Психичка? » Рассказал о своей карьере, о выходе на пенсию, о нынешних занятиях и о зимних поездках: в этом году, например, планировал для разнообразия посетить заснеженный Санкт-Петербург… Я старался показать, что вполне удовлетворен, но не самодоволен. В середине моего рассказа о внуках она вдруг подняла взгляд, одним глотком допила кофе, положила на столик деньги и встала. Я тоже засобирался, но она сказала:

— Не торопись, допивай.

Твердо решив ничем ей не досаждать, я снова опустился на стул.

— Что ж, теперь твоя очередь, — сказал я. Имея в виду ее рассказ.

— Очередь куда? — спросила Вероника, но не успел я ответить, как ее и след простыл.

Да, я понял ее маневр. Она провела со мной битый час, не раскрыв ни единой подробности — а тем более тайны — о себе. На указательном пальце у нее было красное стеклянное кольцо, столь же загадочное, как и все остальное. Но я не возражал; меня даже грело такое чувство, как будто я пришел на первое свидание и не опозорился. Хотя на самом деле — ничего похожего. Когда после первого свидания с девушкой уезжаешь к себе домой на метро, тебя в дороге не преследуют забытые интимные подробности сорокалетней давности. Как нас тянуло друг к другу, какой невесомой пушинкой лежала она у меня на коленях, какое волнение охватывало нас при каждой встрече, как, несмотря на отсутствие «полной близости», мы познали все ее составляющие: страсть, нежность, откровенность, доверие. И как я отчасти смирялся с тем, что у нас это было «не до конца»; проводив ее домой, неистово мастурбировал и безропотно делил узкую холостяцкую кровать только со своими фантазиями и быстро возвращавшейся эрекцией. Если я довольствовался меньшим, чем получали другие, то причиной тому, конечно, был страх: страх ее беременности, страх сказать или сделать что-нибудь не то, страх ошеломляющего единения, которое оказалось сильнее меня.

Следующая неделя прошла без потрясений. Я заменил леску в карнизе, отчистил от накипи чайник, залатал старые джинсы. Сьюзи не звонила. Маргарет, судя по всему, решила не объявляться, пока я не сделаю первый шаг. А чего она ожидала? Извинений, заискивания? Нет, мстительностью она не страдала; ей всегда было достаточно моей скорбной улыбки в знак преклонения перед ее несравненной мудростью. Но в этот раз дело могло обернуться иначе. Более того, оставалась вероятность, что Маргарет я не увижу довольно долго.

Отчасти меня тревожило смутное чувство неловкости. Вначале я не мог понять, откуда оно берется: ведь именно Маргарет сказала, что я теперь сам себе голова. Но потом у меня возникло одно старое воспоминание — еще из тех времен, когда мы только-только поженились. Кто-то из моих приятелей по работе устраивал вечеринку и пригласил меня; Маргарет идти отказалась. Я приударил за одной девушкой, и та не возражала. Ну, приударил — это не то слово, хотя до секса даже отдаленно не дошло; а протрезвев, я тут же отыграл назад. После того случая у меня осталось ощущение азарта, наполовину разбавленное ощущением вины. И сейчас, как я понял, со мной произошло то же самое. Не сразу удалось разложить это по полочкам. Наконец я себе заметил: все верно, ты чувствуешь вину перед своей бывшей, с которой развелся двадцать лет назад, и азарт по отношению к старой подруге, с которой не виделся сорок лет. Кто сказал, что в жизни не осталось сюрпризов?

Дергать Веронику я не собирался. Хотел, чтобы теперь она сама вышла на связь. Без устали проверял почту. Конечно, я не ждал особых излияний, но надеялся хотя бы на вежливые фразы о том, как приятно было встретиться по прошествии такого долгого срока.

Но видимо, ей было не особенно приятно. Или она куда-нибудь уехала. Или сервер у нее барахлил. Чей это был афоризм про неизбывную надежду человеческого сердца? Вам, наверное, доводилось читать, что пишут в газетах про так называемую позднюю любовь? Особенно если это старый хрен и старая вешалка из дома престарелых? Оба вдовые, улыбаются, сверкая вставными зубами, держатся за скрюченные ручки. А некоторые, как ни удивительно, при этом изъясняются на языке молодой любви. «Увидев ее (его), я сразу понял(-а), что мы созданы друг для друга» — как-то так. Одна часть моего сознания всегда умилялась и готовилась аплодировать, а другая взирала на них с настороженностью и недоумением. Кому нужно это повторение пройденного? Не зря ведь говорят: обжегшись на молоке, дуешь на воду. Но теперь все во мне восставало против моего собственного… чего? Мещанства, скудоумия, страха перед разочарованием? К тому же — внушал я себе — у меня пока еще все зубы целы.

В ту ночь мы целой компанией отправились в Минстеруорт смотреть севернскую волну. Вероника была рядом. По всей вероятности, мой разум впоследствии стер этот факт, но теперь у меня не оставалось никаких сомнений. Она ездила туда со мной. Мы сидели на мокром одеяле, расстеленном на мокрой земле, и держались за руки; у нее было с собой горячее какао в термосе. Пора невинности. Лунный свет выхватил подступающую волну. Ребята с воплями наблюдали за ее приближением и с воплями кинулись за ней вдогонку, рассекая ночь лучами фонариков. А мы, оставшись вдвоем, стали говорить, что невозможное подчас становится возможным, но это надо видеть своими глазами, а иначе не поверишь. Настроение у нас было задумчивое, даже мрачное, но никак не восторженное.

По крайней мере, сейчас мне вспоминается именно так. Хотя не поручусь, что взялся бы повторить то же самое под присягой. «И вы утверждаете, что на сорок лет забыли об этом случае? » — «Да». — «И что он совсем недавно всплыл у вас в памяти? » — «Да». — «Можете ли вы объяснить, почему он всплыл у вас в памяти? » — «Не уверен». — «Тогда позвольте указать вам, мистер Уэбстер, что этот предполагаемый эпизод целиком и полностью — плод вашего воображения, призванный оправдать некие романтические отношения с моей подзащитной, которые вы сейчас пытаетесь представить как имевшие место в действительности; у моей подзащитной — прошу занести это в протокол — такие измышления вызывают антипатию». — «Но…» — «Что значит „но“, мистер Уэбстер? » — «Но у нас в жизни не так уж много людей, которых мы любим. Один, двое, трое? И порой мы осознаем свои чувства, когда уже слишком поздно. Впрочем, почему „слишком“? Вы читали статью о том, как в Барнстепле, в доме престарелых, вспыхнула поздняя любовь? » — «Умоляю, мистер Уэбстер, избавьте нас от этой сентиментальщины. Суд рассматривает только факты. Какие именно факты вы можете сообщить по данному делу? »

Я бы на это ответил: нужно допускать, хотя бы в теории, что наша память существует не просто так, а во времени. Мы движемся сквозь годы, описывая те же самые петли, возвращаясь к одним и тем же событиям и чувствам. Нажимаешь кнопку с надписью «Адриан» или «Вероника», отматываешь пленку назад и смотришь знакомые кадры. События служат подтверждением чувств: возмущения, уязвленного самолюбия, облегчения, а чувства — подтверждением событий. Доступа к чему-либо иному, видимо, не существует; дело закрыто. Вот потому-то мы ищем подтверждения, хотя оно подчас оборачивается опровержением. А что, если наши эмоции, связанные с давними событиями и знакомствами, тоже меняются, пусть даже где-то на поздней стадии? То гнусное письмо, которое я написал своей рукой, вызвало у меня раскаяние. Рассказ Вероники о смерти ее родителей — да-да, и отца тоже — взволновал меня сильнее, чем можно было предполагать. У меня к ним возникло сочувствие — и к ней тоже. Вскоре после этого я начал припоминать забытое. Не знаю, есть ли тому научное объяснение — что-нибудь связанное с новыми аффективными состояниями, способными разблокировать нейронные проводящие пути. Могу сказать одно: такое произошло, и я сам этому поразился.

В общем, заглушив назойливый голос адвоката противной стороны, я написал Веронике и предложил встретиться еще раз. Извинился, что совсем ее заговорил. Выразил желание узнать побольше о ее жизни, о семье. Якобы у меня в скором времени планировалась очередная поездка в Лондон. Удобно ли ей будет на том же месте, в тот же час?

Как люди обходились в прежние времена, когда письма шли обычной почтой? Наверное, три недели ожидания почтальона равнялись сегодняшним трем дням ожидания мейла. Разве три дня — это большой срок? Достаточно большой, чтобы воспарить от радости. Вероника даже не стерла мою тему («Снова привет? »), но теперь мне виделась в этом особая прелесть. Определенно, у нее не осталось обиды, потому что она назначила свидание через неделю, в пять часов дня, на какой-то незнакомой мне станции метро в северной части Лондона.

Я разволновался. Оно и неудивительно. Правда, мне не сказали: «Захвати пижаму и паспорт», но, к сожалению, на каком-то этапе жизнь оставляет нам совсем мало вариантов. Опять же, моим первым порывом было позвонить Маргарет, но потом я передумал. Ко всему прочему, Маргарет сюрпризов не жаждет. Она всегда любила — и сейчас любит — все планировать заранее. Пока мы еще были бездетными, она тщательно следила за своим циклом и выбирала самые безопасные дни для занятий любовью. У меня от этого либо возникало неудержимое желание, либо — чаще всего — желание пропадало напрочь. Маргарет никогда в жизни не стала бы назначать загадочное свидание на отдаленной станции метро. Она могла бы назначить деловую встречу под часами на вокзале Паддингтон. Ну, в свое время, как вы понимаете, я не возражал.

Всю неделю я пытался высвободить какие-нибудь новые воспоминания о Веронике, но безуспешно. Не иначе как перестарался, перенапряг мозги. Пришлось раз за разом прокручивать то, что имелось: давно знакомые образы и недавние поступления. Поднося их к свету, поворачивая так и этак, я хотел узнать, не наполнились ли они другим смыслом. Я взялся за переоценку самого себя в молодости, насколько это возможно. Спору нет, я был глуп и наивен — как все; но у меня сейчас хватило здравого смысла не педалировать эти качества, потому что такая критика неизбежно перерастает в бахвальство: вот, мол, каким я был — и каким стал. Я старался соблюдать объективность. Та версия наших с ней отношений, которую я пронес сквозь годы, в свое время была для меня единственно подходящей. Раненное изменой молодое сердце, исстрадавшееся молодое тело, униженный молодой индивидуум. Как там ответил старина Джо Хант, когда я с видом знатока объявил, что история — это ложь победителей? «Не будем забывать, что история — это также самообман побежденных». Вспоминаем ли мы этот тезис, когда речь заходит о частной жизни?

Ниспровергатели времени говорят: сорок — это не возраст, пятьдесят — самый расцвет, шестьдесят — это новые сорок, и так далее. Я твердо знаю одно: есть время объективное, а есть субъективное, которое ты носишь на внутренней стороне запястья — там, где пульс. И твое собственное, то есть истинное время, измеряется твоими отношениями с памятью. Потому-то и приключилась та странность: когда на меня вдруг нахлынули эти новые воспоминания, ощущение было такое, будто время ненадолго повернуло вспять. Как река, ненадолго устремившаяся вверх по течению.

Конечно, приехал я слишком рано; пришлось выйти на предыдущей станции, чтобы убить время за чтением бесплатной газеты. Вернее, за тупым перелистыванием. Потом я доехал до пункта назначения и поднялся на эскалаторе в наземный вестибюль, расположенный в совершенно незнакомом районе Лондона. Пройдя через турникет, я увидел характерную фигуру и позу. Вероника мгновенно развернулась и пошла к выходу. Я поспешил следом, мимо автобусной остановки, в какой-то переулок, где она отперла машину. Сев на пассажирское место, я огляделся. Она уже включала зажигание.

— Надо же. У меня тоже «фольксваген-поло».

Она не ответила. В этом не было ничего удивительного. Насколько я знал и помнил, пусть даже мои сведения устарели, Веронику никогда не интересовали машины. И меня, кстати, тоже; хорошо еще, что я воздержался от комментариев.

Хотя день близился к вечеру, стояла жара. Я открыл свое окно. Стрельнув глазами сквозь меня, Вероника нахмурилась. Окно пришлось закрыть. Что ж, ладно, сказал я про себя.

— Мне тут вспомнилось, как мы ездили смотреть севернскую волну.

Ответа не было.

— Помнишь? — (Она помотала головой. ) — Действительно не помнишь? Мы всей бандой ездили аж в Минстеруорт. Светила луна…

— Рулю, — бросила она.

— Конечно, конечно.

Если ей так угодно. В конце-то концов, она меня везла. Я стал смотреть в окно. Лавчонки, торгующие всяким барахлом, дешевые забегаловки, букмекерская контора, очередь к банкомату, женщины с выпирающими жировыми складками, шлейфы мусора, горланящий безумец, тучная мамаша с тремя раскормленными детишками, рожи всех цветов кожи, все нормально, оживленная лондонская улица.

Через несколько минут мы оказались в более приличном районе: частные дома, палисадники, небольшая возвышенность. Вероника свернула в боковой проезд и остановилась. Я про себя сказал: ладно, это твоя игра, устанавливай правила, я подожду. И еще подумал: черт побери, вот ни за что не сорвусь, будь ты хоть трижды зла, как тогда на Шатком мосту.

— Что там Братец Джек? — весело спросил я. На этот вопрос едва ли можно было ответить «рулит».

— Джек и есть Джек, — ответила она, не глядя в мою сторону.

Что ж, с философской точки зрения это самоочевидно, как мы говорили в школьные годы с подачи Адриана.

— А ты помнишь…

— Ждем, — перебила она.

Очень хорошо, подумал я. Встреча, потом «рулю», потом «ждем». Что дальше? Купить продуктов, приготовить обед, поесть-попить, пообжиматься, подрочить, потрахаться? Это вряд ли. Но пока мы сидели бок о бок, облысевший мужчина и неухоженная женщина, я понял, на что следовало обратить внимание с самого начала. Из нас двоих Вероника нервничала больше. И при том, что я нервничал из-за нее, она-то явно переживала не из-за меня. Я был каким-то мелким внешним раздражителем. Зачем я вообще понадобился?

Я стал ждать. Пожалел, что оставил бесплатную газету в метро. Спрашивал себя, почему не приехал сюда на своей машине. Наверное, потому, что не знал, как тут обстоят дела с парковкой. Мне хотелось пить. Хотелось в уборную. Я снова опустил стекло. На этот раз Вероника не возражала.

— Смотри.

Я посмотрел. По тротуару с моей стороны к автомобилю приближалась небольшая процессия. Я насчитал пять человек. Впереди шел субъект, одетый, несмотря на жару, в несколько слоев толстого твида, включая жилет и шапку, какую носят охотники на оленей. Пиджак и шапка поблескивали на солнце металлическими значками, которых, на глаз, было не менее трех-четырех десятков; из верхнего кармана жилета в нижний уходила металлическая цепочка. Физиономия у него была вполне жизнерадостная, будто он подвизался при цирке или на ярмарке в какой-то неопределенной должности. За ним следовали двое других: один, с черными усами, при ходьбе как-то переваливался с боку на бок; другой, низкорослый уродец, одно плечо выше другого, немного отстал, чтобы плюнуть в чей-то палисадник. Замыкал шествие голенастый дурковатый очкарик, державший за руку толстуху, похожую на индианку.

— В паб, — сказал усатый, когда они поравнялись с нами.

— Нет, не в паб, — возразил увешанный значками субъект.

— В паб, — не уступал первый.

— В магазин, — потребовала женщина.

Они галдели, как школяры после уроков.

— В магазин, — поддакнул кособокий, аккуратно харкнув на живую изгородь.

Повинуясь приказу, я смотрел. С виду им можно было дать от тридцати до пятидесяти, но в то же время сквозило в них что-то застывшее, неподвластное возрасту. И еще какая-то робость, усугублявшаяся тем, как последняя парочка держалась за руки. Без нежности, но как бы защищаясь от мира. Они прошли буквально в метре от нас, даже не покосившись на машину. За ними, чуть поодаль, держался молодой человек в шортах и рубашке с распахнутым воротом; я так и не понял, это сопровождающий или обычный прохожий.

Молчание длилось долго. Видимо, инициатива должна была исходить от меня.

— Ну?

Она не ответила. Наверное, вопрос оказался слишком общим.

— Что с ними такое?

— Что с тобой такое?

Такой ответ, при всей желчности, был ни к селу ни к городу. Пришлось нажать.

— А этот молодой парень — с ними?

Молчание.

— Городские сумасшедшие, что ли?

Я ударился затылком о подголовник — это Вероника внезапно отпустила сцепление. На бешеной скорости мы промчались вокруг пары кварталов, подпрыгивая не хуже каскадеров на многочисленных «лежачих полицейских». Переключение скоростей, или отсутствие оного, повергало меня в ужас. Так продолжалось минут десять, потом автомобиль резко свернул на стоянку, заехал одним передним колесом на бордюр и тут же скатился вниз.

У меня возникла невольная мысль: вот Маргарет всегда бережно управляет автомобилем. И опасностей не создает, и машину щадит. Когда я ходил на курсы вождения, инструктор мне внушал, что с педалью газа и ручкой переключения передач нужно обращаться так нежно, чтобы у пассажира даже не шелохнулась голова. Я тогда изумился и впоследствии, сидя на пассажирском месте, всегда обращал на это внимание. Живи я с Вероникой, давно заработал бы остеохондроз.

— Ничего до тебя не доходит… И раньше не доходило, и никогда не дойдет.

— Мне бы хоть какую-нибудь подсказку.

И вдруг я снова увидел все ту же немыслимую компанию, бредущую прямо на меня. Вот, значит, для чего понадобилась такая гонка — для того, чтобы настичь этих блаженных. Наша машина стояла между каким-то магазинчиком и прачечной, напротив паба. Субъект, увешанный значками («зазывала» — вот то слово, которое я тогда не вспомнил: балагур, пританцовывающий у входа в шатер и зазывающий публику подивиться на бородатую женщину или двуглавую панду), по-прежнему держался впереди. Четверо других обступили молодого человека в шортах — по всей видимости, он все-таки был с ними. Социальный работник, не иначе. Я услышал, как он говорит:

— Нет, Кен, в паб не сегодня. Паб у нас в пятницу вечером.

— В пятницу, — повторил усатый.

От меня не укрылось, что Вероника, отстегнув ремень безопасности, взялась за ручку дверцы. Как только я последовал ее примеру, она бросила:

— Сиди.

Как собаке.

В разгар дебатов о выборе между пабом и магазином кто-то из этих странных персонажей заметил Веронику. Твидовый субъект сдернул с головы шапку и прижал к сердцу, а затем раскланялся. Кособокий запрыгал на месте. Дурковатый тип отпустил руку индианки. Социальный работник, улыбаясь, обменялся рукопожатием с Вероникой. В мгновенье ока вся компания окружила ее радостным кольцом. Индианка схватила Веронику за руку, а сторонник паба опустил голову ей на плечо. Казалось, она ничуть не возражает против таких знаков внимания. Я прислушался, но все тараторили наперебой. Потом Вероника повернулась в мою сторону, и я услышал:

— Скоро.

— Скоро, — повторили двое-трое.

Кособокий опять запрыгал, дурковатый расплылся в широкой улыбке и прокричал:

— Пока, Мэри!

Они пошли провожать ее до машины, но при виде меня остановились как вкопанные. Четверо стали энергично махать на прощание, а твидовый субъект решился подойти к автомобилю с моей стороны. Его шапка до сих пор была прижата к сердцу. Он просунул свободную руку в окно; я ее пожал.

— Мы идем в магазин, — официально доложил он.

— Что будете покупать? — осведомился я с такой же серьезностью.

Оказалось, это вопрос на засыпку; субъект погрузился в раздумье.

— Нужные вещи, — ответил он наконец. — Принадлежности.

Вслед за тем он светски откланялся, развернулся и водрузил на голову сплошь утыканную значками шапку.

— Похоже, безобидный, — заметил я.

Но Вероника одной рукой уже включала зажигание, а другой махала своим знакомцам. Мне бросилось в глаза, что она вся в испарине. Нет, понятно, день был жаркий, но все же.

— Они тебя встретили как родную.

Я понял, что отвечать на мои реплики она не собирается. И еще — что она страшно зла: в основном на меня, но и на себя тоже. Никакой особой вины я за собой не чувствовал. Только я раскрыл рот, как заметил, что она, не снижая скорости, несется прямиком на «лежачего полицейского», и побоялся от толчка прикусить язык. После того как мы взяли это препятствие, я спросил:

— Интересно, сколько у него значков?

Молчание. Подскок.

— Они все живут под одной крышей?

Молчание. Подскок.

— Значит, паб — в пятницу вечером.

Молчание. Подскок.

— Да, мы действительно ездили в Минстеруорт вместе. Тогда светила луна.

Молчание. Подскок. Мы свернули на знакомую оживленную улицу; к вокзалу, насколько я помню, уже вела ровная полоса асфальта.

— Шикарный район.

Для достижения цели я решил поддерживать беседу; знать бы еще, какова была моя цель. Не мог же я доставать Веронику, как доставал страховую компанию, — это кануло в прошлое.

— Да, ты права: я уеду совсем скоро.

— …

— И все же приятно было в прошлый раз вместе пообедать.

— …

— Не посоветуешь, что бы такого почитать из Стефана Цвейга?

— …

— Я смотрю, много стало полных людей. Тучных. В наше время такого не наблюдалось, ты согласна? Не припомню в Бристоле ни одного толстяка.

— …

— Почему этот дебил зовет тебя «Мэри»?

Счастье, что я пристегнулся. В этот раз Вероника на скорости около двадцати миль в час въехала двумя колесами на бордюр и ударила по тормозам.

— Вон, — бросила она, глядя перед собой.

Кивнув, я отстегнул ремень и медленно выбрался из машины. Придержал дверцу дольше, чем требовалось, просто чтобы напоследок досадить Веронике, и сказал:

— Резину загубишь такой ездой.

Она рванула на себя дверцу и умчалась прочь.

На обратном пути, сидя в поезде метро, я ни о чем не думал и только прислушивался к своим ощущениям. Но даже их не мог осмыслить. И только ближе к ночи попытался разобраться в событиях минувшего дня.

Причиной моего глупого, унизительного положения стала — как я там назвал ее для себя несколькими днями ранее? — «неизбывная надежда человеческого сердца». А еще до этого — «заманчивая перспектива преодолеть чужое презрение». Обычно я не страдаю избыточным самомнением, но меня явно опустили ниже плинтуса. Простое намерение получить то, что мне положено по завещанию, выросло в нечто большее, затронувшее жизнь, время и память, которыми я живу. А вдобавок еще и разбередило желание. Я думал — каким-то уголком разума я действительно так думал, — что сумею начать сначала и многое изменить. Что поверну время вспять. У меня достало тщеславия — если не сказать хуже — вообразить, будто я способен и даже обязан снова влюбить в себя Веронику. Когда она спрашивала по электронной почте, не хочу ли я замкнуть круг, мне и в голову не пришло искать в этих словах язвительную насмешку — я воспринял это как откровенность, а то и флирт.

В своем отношении ко мне она, если вдуматься, была последовательна — не только в эти месяцы, но и во все истекшие годы. Я не отвечал ее требованиям, она выбрала Адриана и сочла, что не промахнулась. Это, как я сейчас понял, было самоочевидно — и с философской, и с какой угодно точки зрения. Однако я, не разобравшись в собственных мотивах, вознамерился ей доказать, пусть и с большим запозданием, насколько она была не права. Точнее, насколько она была права в своих первых ощущениях, когда мы с ней только-только потянулись друг к другу душой и телом, когда она оценила мои пластинки и книги, когда сочла возможным представить меня своим родным. Я рассчитывал побороть ее презрение, переплавить свои угрызения совести в чувство вины и заслужить прощение. Почему-то я себе внушил, что мы сумеем стереть наше раздельное существование, вырезать кусок магнитной пленки, на которой записаны наши судьбы, и склеить края, вернуться к развилке и пойти той дорогой, что меньше хожена, а то и вовсе не проторена. Но у меня снесло крышу. Вот старый дурак, обругал я себя. Седина в голову — бес в ребро, как говаривала моя покойная матушка, читая в газетах истории о стариках, которые влюблялись в молоденьких и разрушали семью ради жеманной улыбки, копны волос и пышного бюста. Конечно, мне бы она сейчас такого не сказала. А я даже не могу спрятаться за банальной фразой о том, что все мужчины в моем возрасте одинаковы. Нет, такого дурака, как я, еще поискать — чтобы возлагал свои убогие надежды на самый неблагодарный объект желания.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒