Заключение 21 страница

Результатом стал первый и решающий фактор успеха фашистов – чувство безнаказанности. Неспособность нанести ответный удар по врагу парализует силы тех, на кого совершено нападение. Какая власть может быть устойчивее тех, кто способен уничтожить человеческую жизнь, не заплатив за это преступление?

Осенью 1926 года была совершена новая провокация – убийство рабочего и ребенка австрийскими фашистами. В предыдущих случаях Arbeiterzeitung[15] объявляла, что такого терроризма они больше не потерпят. Но реакция партии была все той же: пламенная статья, заканчивающаяся воззванием к народу сохранять спокойствие и дисциплину. Добровольная народная дружина социалистов прислала на похороны большую делегацию; Отто Бауэр и социал-демократ Юлиус Дейч, возглавлявший милиционные отряды, должны были выступать с речами.

– Все этапы этой трагедии так схожи с итальянской трагедией, – сказала я, когда мы встретились в специальном поезде, который должен был отвезти нас на похороны.

– Но разве вы не видите, как популярна наша партия? – ответил Бауэр, ссылаясь на приветствия служащих поездной бригады и на то, как встречали наш поезд, когда он проезжал через пролетарские районы.

– Вы полагаете, что в Италии у нас не было таких демонстраций? – спросила я. – Но когда террор начинается, многие из тех, кто приветствует нас сейчас, становятся пассивными, равнодушными или враждебными не потому, что они трусы или предатели, а потому, что большинство людей отождествляют власть с правом.

Через несколько месяцев после этого разговора венские рабочие, возмущенные мягкими приговорами, вынесенными убийцам, предприняли попытку поджечь здание суда. Во время беспорядков, которые за этим последовали, девяносто пять из них заплатили за эту попытку своими жизнями. На центральном кладбище Вены есть сектор, где лежат исключительно жертвы этих беспорядков: мужчины, женщины, дети, захороненные вместе.

Эта бойня стала началом последнего этапа поражения. Террористические акты стали более частыми, рабочее движение становилось все более изолированным и запуганным, а его враги – все более наглыми. Социалисты все еще боялись, что в страну войдет итальянская или венгерская фашистская армия, если они призовут к всеобщей забастовке или восстанию. Когда все уже было потеряно, когда фашисты оказались уже у власти, последовал призыв к всеобщей забастовке. Люди не откликнулись на него отчасти потому, что они измучились в этот период слабости и поражений и потеряли веру в свою собственную силу, а отчасти потому, что эти призывы больше не могли дойти до них.

Бойцы народной дружины, мужчины и женщины, которые дрались до последней капли крови, знали, что их дело проиграно, а они защищают лишь свои идеалы. Эти люди, которых еще недавно было так много в этой небольшой стране, спасли все же честь австрийского социализма.

В бывшей красной Вене появились виселицы для тех, кто выжил, включая раненых. Памятники, символизировавшие свободу и прогресс человечества, были снесены. Дома, построенные для рабочих как предвестников нового общества, были разрушены или испорчены по приказу человека, которому впоследствии суждено было пасть от нацистских пуль, выпущенных его же соратниками.

Глава 24

К 1926 году в Италии тоталитарный режим одержал окончательную победу. Все антифашистские газеты, учреждения и партия были запрещены – после того как их взрывали и поджигали на протяжении четырех лет, после того как их вожди и последователи подвергались избиениям, пыткам и уничтожались. Из тех, кто выжил, – социалисты, анархисты, республиканцы, либералы – многие пытались уехать из Италии, чтобы скрыться от преследований и бороться с фашизмом, находясь на территории более свободной страны. Среди бежавших также было много людей, которые никогда не были членами никакой организации, но чье чувство справедливости и достоинство было настолько попрано фашистским деспотизмом, что они предпочли эмигрировать. Различные радикальные группы разместили свои штаб-квартиры в основном в Париже.

В то же самое время выросло число партий и отдельных людей, которые поняли несовместимость революционного социализма и Коммунистического интернационала. Была сделана попытка объединить их в одну центральную международную организацию.

Инициатором этого движения был хорошо известный французский журналист Поль Луи. Он был редактором коммунистической ежедневной газеты «Юманите», но ушел в отставку по тем же самым причинам, что и я покинула Коминтерн. Теперь он создал партию во Франции в надежде объединить все верные социалистические группы и положить конец расколам во французском рабочем движении. Собирая воедино все инакомыслящие марксистские группы, он также надеялся достичь единства и на международном уровне.

Меня избрали секретарем этой новой организации, в которую вошли французская, итальянская, немецкая, румынская, норвежская и российская социалистические революционные партии. Я согласилась неохотно, потому что не хотела уезжать из Вены. Но, поняв, на какие жертвы эти маленькие партии идут для того, чтобы достичь своей цели, я поняла, что не могу отказаться. Когда я приехала в Париж на международную встречу, итальянские социалисты стали настаивать, чтобы я стала редактором «Аванти», которую выпускали в Париже с тех пор, как она была запрещена в Италии.

Руководство партией и газетой эмигрантов, отрезанных от своего собственного народа, при отсутствии финансов или вообще каких бы то ни было средств, – это сложная и трудная задача. Время, которого оно требует, несоизмеримо с достигнутыми результатами. Конфликты и расколы в эмигрантской среде происходят чаще и более бурно, чем в обычных условиях. И все же как я могла отказаться? Я знала, как высоко оценят мое согласие занять этот пост социалисты в Италии, не имеющие возможности высказаться. Я решила переехать в Париж, но возвращаться в Вену ненадолго раз в один-два месяца.

К этому времени ряд руководителей социалистической партии, которые со времени раскола итальянской партии стали социал-демократами, уже жили в Париже (Турати, Тревес, Модильяни). Туда же перебрались и известные республиканцы и бывшие члены парламента, включая бывшего премьер-министра Нитти. Тысячи эмигрантов, политических и других беженцев, разделились на многочисленные группки и оказались разбросанными по всему Парижу. И хотя я поддерживала дружеские отношения со всеми выдающимися антифашистами, очень скоро я все свое время стала посвящать Итальянской социалистической партии и «Аванти».

Казалось, я живу на итальянском острове. Политические беженцы из Италии – кроме коммунистов – приходили ко мне ежедневно, так что я постоянно держала руку на пульсе ситуации в Италии. Во время тех десяти лет в Париже между 1926 и 1936 годами я узнала и полюбила своих итальянских товарищей, как никогда раньше. Я видела радостное самопожертвование этих низкооплачиваемых рабочих, материальное положение которых было таким шатким и которые тем не менее были полны решимости поддерживать свою газету и вернуть ее своим товарищам в Италии, когда настанет их час праздновать победу.

Раз в неделю руководство партии встречалось в одном из дешевых парижских кафе. Так как большинство из нас были безработными, нам приходилось заказывать себе еду осмотрительно: иногда приходилось делать выбор между обедом и стоимостью проезда на трамвае. И все же никто не пропускал этих встреч. Раз в месяц во вторую половину дня в воскресенье проводилось общее собрание в зале того же самого ресторанчика, и тогда эти сборища становились такими шумными, что его владелец приходил к нам наверх, чтобы узнать, что происходит.

В эти годы моей жизни во Франции я встречалась с Эммой Гольдман и Сашей Беркманом, когда им случалось заезжать в Париж или когда какая-нибудь лекция заставляла меня приехать в окрестности Ниццы или Сан-Тропе. Они всегда были заняты делом, всегда думали об Америке и своих друзьях там, они всегда жаждали более широкого поля деятельности. После моего приезда в Соединенные Штаты весть о Сашиной смерти настигла меня в чикагской больнице. В письме, которое я получила от него двумя днями позже и которое было написано за несколько дней до его смерти, не было ни намека на намерение совершить самоубийство.

В Париже мне нанес визит Генри Ольсберг, с которым я познакомилась в России вместе с Эммой и Сашей. Он сообщил мне, что Луиза Брайан побывала в санатории, но ее здоровье не улучшилось и надежд на ее выздоровление остается мало. Как только она вернулась в Париж, она связалась со мной. Я едва ее узнала. Она больше не жила вместе со своим вторым мужем Уильямом Буллитом и болела уже больше года. Я бы не поверила, что человек может так сильно измениться не только внешне, но и манерой говорить, голосом и интонацией. И лишь временами, когда я виделась с ней, она была той Луизой, которую я знала как жену Джона Рида. Всякий раз, когда мы встречались, она говорила о нем с глубокой грустью, говорила о его разочаровании в России, о его болезни и смерти.

«Ах, Анжелика, – говорила она в эти ясные минуты доверия, – не оставляйте меня. Я чувствую себя такой одинокой. Почему я должна была потерять Джона? Почему мы обе должны были потерять веру? »

Вскоре после этого я узнала о ее смерти.

В первый день одного из моих приездов в Вену, куда я поехала, чтобы прочитать лекцию о фашизме, ко мне в ранний час зашла одна женщина, товарищ по партии. Она вручила мне газету и указала на официальное сообщение, которое гласило:

«Вчера вечером в Ленинграде умерла Анжелика Балабанова».

После этого шел длинный рассказ о моей общественной деятельности. Позднее я обнаружила, откуда взялась эта история. Какая-то женщина по фамилии Балабанова умерла в Ленинграде, и эту новость передал в Вену по телеграфу австрийский корреспондент в Москве, который решил, что это была я. А газета добавила остальной материал, взятый из своего архива.

Итальянские фашистские газеты разнесли эту весть по всему миру, и много лет спустя, когда упоминалось мое имя, люди спрашивали: «А разве она не умерла? »

Просматривая различные статьи, которые доходили до меня, я обнаружила, что в целом пресса была ко мне доброжелательна. Один из моих немецких коллег зашел так далеко, что описал место, где я похоронена – у Кремлевской стены! Будучи уверенным в том, что в живых нет никого, кто стал бы оспаривать его рассказ, он также описал случаи из моей жизни, которых никогда не было. Вероятно, он сильно нуждался в деньгах. Один итальянский журналист, встретив меня на улице несколько дней спустя, не смог скрыть своего разочарования.

– Послушайте, – вскричал он, – я как раз собирался отправить в одну южноамериканскую газету статью о вас с описанием того, как вы продали свою шубу, чтобы помочь итальянским эмигрантам, включая и меня. Это была бы такая хорошая статья! А мне так нужны деньги, чтобы заплатить за жилье…

Немногие итальянские эмигранты остались в Вене. По большей части это были рабочие, занимавшиеся физическим трудом, а так как среди австрийцев было много безработных, они не могли надеяться найти работу. Но когда они сюда приехали, прием, оказанный им австрийскими социалистами, помог компенсировать то, что они пережили. Мэр, состоявший в партии социалистов, превратил бараки в квартиры для итальянцев с общей кухней. Именно тогда, когда я поняла, насколько серьезно перед некоторыми из них стоит проблема одежды, я продала свою шубу, которую получила в России. На этот эпизод и ссылался тот итальянский журналист.

Тех, кто верит, что итальянский народ вручил Муссолини власть или одобрял фашистский режим, следовало бы заставить послушать рассказы некоторых из этих эмигрантов. Среди них был сорокапятилетний мужчина, который двадцать лет проработал на одной и той же фабрике, которого выбирали в совет округа, где он совершил революцию в условиях своего района. Когда чернорубашечники напали на Народный дом и подожгли его, он защищал его, пока дым не стал таким густым, что нельзя было ничего увидеть. Тогда он выпрыгнул из окна и скрылся в темноте.

– Но я скрылся не один, – рассказывал он мне. – Я взял его с собой.

Он положил руку на сердце, победно глядя, как будто речь шла о его возлюбленной. Под «ним» подразумевалось красное знамя Народного дома.

– Я бежал с ним, пока не нашел место, где я мог спрятать его. Эти бандиты никогда не найдут его. Только несколько товарищей знают, где оно спрятано. Когда мы снова будем свободными, мы покажем им, как мы защищали свое знамя!

На протяжении более двух лет этот человек не мог спать дома из страха подвергнуть опасности свою семью. Каждый вечер чернорубашечники приходили искать его.

– Два года, – сказал он, – я жил, держа руку на револьвере. Сейчас я едва могу распрямить пальцы.

То, что он пережил, типично для сотен тысяч человек, а его сила духа – символ того, что итальянские повстанцы не покорились после поражения.

Я находилась в Вене, когда индийский поэт и философ Рабиндранат Тагор читал здесь лекции спустя два года после убийства Маттеотти. Это убийство пробудило такую реакцию по отношению к фашистскому режиму, что эмиграция была шокирована появившимися сообщениями, что Тагор был гостем фашистского правительства Италии. Модильяни, который участвовал в качестве адвоката в «судебном процессе» над убийцами Маттеотти, находился в это время в Вене. Он попросил меня пойти с ним на встречу с Тагором и быть его переводчиком. Тагор жил в фешенебельном отеле и был объектом поклонения состоятельных людей.

– Нет необходимости рассказывать мне подробности того, что происходит сейчас в Италии, – сказал он. – Я был там и не знаю, что об этом сказать или чем я могу помочь.

Я бы тут же ушла, если бы Модильяни не начал говорить по-итальянски. Когда я начала переводить его слова, Тагор прервал меня:

– Вы та женщина, которая давала интервью о Муссолини, опубликованное несколько месяцев назад?

Его секретарь ответил раньше, чем я успела заговорить.

– Да, это та самая дама, чьи интервью и статьи так сильно заинтересовали вас.

Вся атмосфера сразу же изменилась, и Тагор превратился в человека, проявляющего понимание и даже приносящего извинения.

– Ваша трактовка характера Муссолини, – сказал он, – совпадает с впечатлением, которое он произвел на меня, – трус и актер. Когда я спросил английского посла, считает ли он мое впечатление верным, он ответил, что это не так, что Муссолини замечательный и смелый человек. Однако он не убедил меня, и я был рад получить подтверждение своего впечатления в вашем интервью. Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне побольше.

– Мне придется начать свое высказывание с того, – ответила я, – что итальянский народ, который больше, чем другие народы, старался применять ваше собственное отношение к войне, не заслуживает того, чтобы вы были гостем человека, пришедшего к власти через насилие и убийства.

– Прошу вас, поймите меня правильно, – прервал он меня. – Когда я приехал в Италию, я ничего не знал о сложившейся ситуации и не мог узнать действительное положение дел. Вы второй человек, который дал мне представление о том, что такое фашизм. Первого я встретил уже после того, как покинул Италию. Вы можете быть уверены в том, что я сделаю заявление о том, что думаю о фашистском режиме.

Секретарь сказал мне, что у Тагора есть много газетных вырезок о фашизме и он очень хочет, чтобы ему их перевели. В одном из последующих выпусков венской ежедневной газеты Neue Freie Presse[16] была помещена длинная статья Тагора на эту тему. Она заканчивалась так:

«Иметь правителем тирана – большое несчастье для любой страны. Но знать, что ты преклонялся перед человеком, который своим успехом обязан только своим отрицательным чертам характера, – это трагедия…»

Это суждение, которое я цитирую по памяти, содержит суть итальянской трагедии. Когда все факторы, способствовавшие восхождению Муссолини к власти, откроются – а это может случиться только после его падения, – большинство из тех, кто сегодня делает вид, что «в нем должно быть что-то и хорошее», заявят, что они всегда знали: он самозванец и авантюрист.

Осознание ими сути произошедшего может наступить слишком поздно. Они сами в своих странах могут оказаться жертвами какого-нибудь похожего демагога, чье восхождение к власти они поощряли такой же «толерантностью» и нежеланием понять опасность сложившихся на их глазах условий, которые способствуют приходу фашизма. Гитлеризм в Германии и Австрии, необъявленные войны в Абиссинии, Китае и Испании не были бы возможны, если бы не соучастие общественного мнения в социальных и экономических условиях, из которых возникают война и фашизм.

Заключение

Прочитав эту хронику моего сотрудничества с международным рабочим движением в периоды его побед и поражений, читатель имеет право спросить, какова сейчас моя позиция. Мне шестьдесят лет, и я делаю выводы из событий тех лет. Моя вера в необходимость общественных изменений, пропагандируемых этим движением, и в реализацию его идеалов никогда не была более полной, чем сейчас, когда его победа кажется такой далекой. Я более чем когда-либо убеждена, что активное международное рабочее движение должно стать инструментом этих изменений. Опыт более сорока лет только укрепил мои социалистические убеждения, и, если бы я могла начать жизнь сначала, я бы посвятила ее той же самой цели. Это не означает, что я не признаю своих собственных ошибок или ошибок тех фракций, в которых я работала.

Социальное и физическое поражение, нанесенное фашизмом рабочему классу и человечеству вообще, можно преодолеть и компенсировать, если дух этого движения не будет убит. Вести, которые я получаю из нелегальных источников во всех фашистских странах, подтверждают, что в своей массе итальянцы не фашисты по духу, что немцы не шовинисты и не антисемиты. Журналистские репортажи или рассказы людей, случайно приехавших в эти страны, народ которых террор принудил к молчанию и лишил способов выражения своих истинных чувств, не производят на меня впечатления. Кое-кто из этих людей описывает фашистскую Италию как истинный рай, где царит порядок: никаких забастовок, беспорядков, нарушений в движении поездов; глава страны – объект всеобщего обожания. Тех, кто посмеялся бы над Муссолини, над его внешностью и жестикуляцией в дни его бытности уличным оратором, захватывает нынешнее его красноречие, когда он выступает с балкона дворца. Самовнушение заставляет этих людей верить, что это красноречие увлекло и весь итальянский народ.

Что касается личных способностей, то Муссолини заурядный полуинтеллигент, добившийся всего в жизни сам. Он представляет тот тип людей, разновидностей которого сейчас так много в Италии. Словесный напор, унаследованный от романьольского происхождения, и его умение грубо блефовать сильно разрослись благодаря его врожденной склонности все делать напоказ. Отсутствие угрызений совести дало ему возможность придерживаться противоречивых лозунгов и занимать противоречивые позиции, а безнаказанность, которую гарантирует подобострастное общественное мнение ловкому обманщику, создала ему условия для того, чтобы изображать из себя гения. Если экономическое положение Италии под ним рухнет, то те, кто льстят ему сегодня, увидят в нем смешного и амбициозного авантюриста, мучающегося от комплекса неполноценности. В отличие от Гитлера Муссолини знает, что его методы никогда не смогут достичь цели, к которой он стремится. Он имеет достаточное представление об экономических факторах, чтобы знать, что он никогда не сможет полностью задушить рабочее движение или помешать развитию в конечном счете социалистического коллективизма. Он по-прежнему ненавидит правящие классы, монархию и церковь почти с такой же силой, что в дни, когда он боролся с ними в открытую. И он знает, что они не доверяют ему. Но они были его соучастниками в его восхождении к власти. Побывав орудием в их руках, он стал их хозяином.

Приезжий из-за границы не знает ничего ни об этом, ни о закулисном недовольстве, о попытках провести забастовки или демонстрации, которые быстро подавляются, а затем вновь начинаются, причем в прессе об этом нет ни малейшего намека. Это все искры света, которые не видны иностранцам и о которых даже многие итальянцы ничего не знают.

Незадолго до отъезда из Парижа в Соединенные Штаты в своем письме Леону Блюму, который тогда был редактором французской ежедневной социалистической газеты Populaire[17], я написала, что Муссолини без колебаний разорвет любой договор или союз, который он может заключить, будучи хозяином Италии, – точно так же, как он предал свою партию в 1914 году.

В современной Испании нападение фашистов при поддержке наемников извне приобрело с самого начала такой явно реакционный и милитаристский характер, что испанский народ так же, как и широкие слои буржуазии, всколыхнулся, чтобы дать ему отпор. Здесь также рабочие были лучше психологически подготовлены к тому, чтобы защищать себя, благодаря опыту своих итальянских и немецких товарищей и ошибкам демократического и коммунистического руководства в Германии.

Несмотря на экономическую отсталость страны, рабочее движение в Испании было самым активным в Европе, впитав в себя революционные социалистические и анархо-синдикалистские традиции. Наверное, больше, чем другие европейские рабочие, они были убеждены в том, что им «нечего терять, кроме своих цепей». Их отчаянная героическая борьба против объединенных сил испанского, итальянского и немецкого фашизма, почти невероятная стойкость, проявленная ими, а также поддержка и сочувствие, которые получила их борьба у революционеров и либералов в других странах, – это тот свет, который освещает весь мир в темные годы, которые мы переживаем сейчас. Таковой является и менее заметная и менее драматичная борьба, которую ведут жертвы фашистского угнетения в Италии, Германии и Австрии.

Я уже говорила, что дух социализма во всем мире нельзя убить. Однако в этом общем правиле возможно одно исключение, о котором напоминают события в России. Этот дух могут убить те самые, кто проповедовал и, казалось, олицетворял его. Ситуация, которая созрела в России за последние несколько лет, создала ему такую угрозу, какую не смог создать фашизм. Ростки этой ситуации вынудили меня покинуть Россию меньше чем через пять лет после моего возвращения в нее в 1917 году и порвать все отношения с ее руководителями. В то время другие революционеры отрицали или игнорировали их или полагали, что могут искоренить их. Многие из них, как Троцкий или другие, которые не смогли уехать из России, стали жертвами методов, которые они так долго дозволяли. В настоящее время эта репрессивная схема вышла за пределы России и добралась до Испании и через механизм помощи, оказываемой испанским рабочим в их войне с фашизмом, угрожает единству и самому существованию испанского рабочего движения, уже уничтожив некоторых из его самых храбрых вождей.

Советская Россия! Как изменилось значение этих слов за последние двадцать лет! Во время Октябрьской революции ее поддерживало лишь небольшое число либералов и представителей интеллигенции. В России всякая борьба, неизбежно подразумевавшаяся в социальной революции, совершаемой в отсталой стране, пугала их. За пределами России рассказы о голоде, жестокости, терроре, утрате отдельным человеком свободы – рассказы и правдивые, и лживые – не складывались в привлекательную картину.

Но позднее, с ростом неравенства между рабочими и интеллигенцией, с прибавлением новых привилегий тем, кто принадлежал к бюрократическому аппарату или прилепился к нему, либералы успокоились. А когда российское правительство стало больше интересоваться мнением либералов, нежели рабочего класса, и когда адаптация к капиталистическому миру проникла в его органы и учреждения в стране и за рубежом, интеллигенция и либералы приняли Россию, начали превозносить ее институты и чувствовать себя в ней как дома. Стали хвалить все без разбора. Их статьи и книги (многие из них более чем посредственные) поставили их в привилегированное положение – создав им их собственный мир, – так что они не могли видеть, что происходит в России за пределами этого иллюзорного мира. В Европе и Соединенных Штатах они автоматически завоевали широкую публику и добились положения, которое было тем более привлекательным, потому что оно создавало иллюзию бесстрашия и силы духа. Это было особенно верно для периода после экономических катастроф в западных странах, которые лишили интеллигенцию той уверенности, более или менее принимавшейся как нечто само собой разумеющееся.

Необузданная безжалостность нацистского антисемитизма, которая сделала социальными и экономическими париями столь многих немецких интеллигентов и их последователей-либералов, еще больше усилила влияние России. Для многих из них военная мощь России и то, что они принимали за «интернациональный коммунизм», казалось, были единственной силой, способной дать отпор их гонителям. И они были либо слепы, либо равнодушны к другим соображениям: преследованиям политических диссидентов и других групп в России. Их книги нельзя было ни печатать, ни продавать на их родине, но за границей за них им хорошо платили, в том числе и лестью за написание книг в защиту сталинской России и ее руководителей. Какое имело значение, что русских – интеллигентов и политических диссидентов – сажали в тюрьмы, отправляли в ссылку, казнили или оставляли без работы умирать от голода в этой новой Святой земле? Или то, что сто шестьдесят миллионов человек зависели от политических капризов одного? Не имело, разумеется, никакого значения то, что такое положение было абсолютно несовместимо с духом созидания первой рабочей республики. Их энтузиазм, вероятно, является самым большим оскорблением, которое истинные революционеры в России и по всему миру вынуждены терпеть последние несколько лет.

Я верю, что широкие слои русского народа чувствуют и знают это и что, пока они выполняют основную программу советской власти, их все больше и больше возмущает – хотя они и не могут выразить этого – извращение духа и цели их революции. Иначе продуманная система репрессий, повсеместное проникновение ОГПУ, судебные процессы и казни последних нескольких лет были бы не нужны. Даже малый процент более старого поколения России не верит в обвинения, предъявленные Троцкому и другим строителям революции. Но они должны вести себя так, как будто они верят. Но разве – может спросить читатель – «признания» некоторых этих людей не доказывают, что они виновны? Тому, кто знал этих людей и всю российскую систему власти, они ничего этого не доказывают.

Именно это убивает дух рабочего движения не только в России, но и во всем мире: идея, которая вдохновляла целые поколения на беспримерный героизм и энтузиазм, стала отождествляться с методами власти, основанной на коррупции, вымогательстве и предательстве. И последнее, но не менее важное: подхалимы и наемные убийцы этой власти заразили мировое рабочее движение. В этом методы большевизма все больше и больше совпадают с фашистскими.

Я принадлежу к немногим людям, которых не удивили различные резкие изменения в тактике Коммунистического интернационала. Я знала, что тактику ему всегда скорее навязывали, нежели он принимал ее сам, а так как тактика никогда не соответствовала убеждению, то не было никакой необходимости в психологической адаптации. Эти изменения были результатом сделок (или неудавшихся сделок) между Сталиным и военными и дипломатическими властями других стран.

Если новая мировая война, – которая сделает мир не более безопасным для демократии, чем последняя, – не ввергнет нас в новый кошмар в ближайшие несколько лет, я верю, что международное рабочее движение можно создать заново, и в этом движении, его смелости и солидарности единственная надежда человечества. Такое движение выучилось бы на прошлых поражениях в столкновениях с фашизмом и на ошибках и предательствах российского эксперимента. Новая мировая война с неизбежным ростом тоталитаризма разного рода в демократических странах вполне может уничтожить возможность такой международной акции на грядущие десятилетия.

Я горжусь тем, что жила и работала вместе с мастерами, создававшими новый общественный порядок. Многие из них сейчас мертвы или потерпели поражение, находясь в изгнании или в своих собственных странах. Но их место займет новое поколение, чтобы на фундаменте, который мы заложили, строить более мудро и более успешно.

[1] Чентезимо – мелкая разменная монета Италии, равная 1/100 лиры. (Здесь и далее примеч. ред. )

[2] «Вставайте, товарищи! » (ит. )

[3] Книга А. Балабановой окончена в 1938 г.

[4] «Трагические комедианты».

[5] «Классовая борьба» (ит. ).

[6] Свершившийся факт (фр. ).

[7] «Народ Италии» (ит. ).

[8] Эту революцию принято называть Февральской, поскольку она началась в конце февраля 1917 г., но главные ее события произошли в марте.

[9] В России известна как Фанни Каплан.

[10] «Завтра» (фр. ).

[11] Автор имеет в виду процессы 1937 г.

[12] Леопарди Джакомо (1798—1837) – итальянский поэт, поэзия которого созвучна «мировой скорби» Байрона и, следовательно, созвучна и Лермонтову.

[13] Ярославский (Губельман) Е. М. – в 1921 г. секретарь ЦК партии, с 1923 г. – член Президиума и секретарь ЦК ВКП(б). Специалист по истории партии.

[14] Дольфус Энгельберт – федеральный канцлер Австрии с 1932 г. Убит в 1934 г. сторонниками аншлюса.

[15] «Рабочая газета» (нем. ).

[16] «Новая свободная пресса» (нем. ).

[17] «Народная» (фр. ).

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 19 20 212223 Следующая ⇒