Заключение 17 страница

В России на Радека смотрели как на аутсайдера, иностранца, коль скоро речь заходила о традициях революционного движения. Но он настолько органично присвоил себе политический менталитет и язык русских большевиков, что чувствовал себя здесь абсолютно как дома. Его позиция была позицией революционного выскочки, который не колеблясь использует материальные преимущества того положения, на которое поставила его революция, и чувствует свою значимость из-за этих преимуществ. Никто из русских революционеров старой гвардии, за исключением Зиновьева, не разделял его точек зрения.

Несмотря на все эти характеристики, в отношении Радека – как и в отношении Зиновьева, – мне кажется, что, хотя он и был способен на все в рамках революционного движения, он никогда не продался бы врагам революции. Они были и его врагами тоже. Есть еще одна причина верить в его невиновность: ни в одном другом государстве и ни при каких других обстоятельствах Радек не занял бы такое престижное, дающее власть – и даже доход – положение, какое он занимал в Советской России. Он даже больше чувствовал себя как дома в сталинской России с ее более заметным неравенством и более крупными наградами, чем в России ленинской и первых дней революции.

Я вспоминаю один эпизод, который показал мне снобизм этого выскочки. Однажды, когда Исполком Коминтерна возвращался из Петрограда в Москву, мы не нашли на вокзале специальный поезд, на котором мы туда приехали. Вагон, предоставленный в наше распоряжение, был гораздо хуже, хотя средний гражданин России был бы рад возможности путешествовать в таких условиях. Мы как раз собирались занять свои места, когда между Радеком и проводником возникла отвратительная перебранка. Радек заявил, что не позволит, чтобы поезд покинул Петроград, пока для нас не найдется вагон получше. Его ультиматум сопровождали самые грубые оскорбления, которые были еще более провокационными из-за его недостаточного знания русского языка. Как проводник смеет спрашивать его имя? Разве он не узнал Карла Радека, взглянув ему в лицо? Мы пытались погасить постыдную вспышку, но Радека невозможно было умиротворить. Перебранка привлекла внимание других пассажиров и железнодорожных служащих. Наконец, молодой человек в офицерской форме вошел в наш вагон и сказал, козырнув Радеку:

– Я являюсь комиссаром, и мы с товарищами едем в специальном вагоне. Мы будем рады поменяться с вами вагонами.

Все мы ожидали, что Радеку хватит порядочности отказаться. Вместо этого он принял это предложение как дань уважения, полагающуюся ему по рангу. Позднее, когда я сказала ему, что почувствовала стыд и унижение в такой ситуации и считала, что проводнику следовало бы сделать ему замечание за его оскорбления, он вышел из себя и закричал: «Это вы бесчестите Советскую республику, если, как член правительства, вы согласны ехать в таких условиях! Они, возможно, хороши для других людей, но не для нас».

Через несколько дней после моей встречи с Радеком, когда я еще была больна и лежала в постели, у меня зазвонил телефон, и я услышала голос Зиновьева, который с самыми медоточивыми интонациями справлялся о моем здоровье:

– Я слышал, что вы плохо себя чувствуете, товарищ Балабанова. Я хотел бы навестить вас вместе с женой. Я также хотел бы, чтобы вы знали: Центральный комитет принял решение о том, что вы снова можете заниматься вашей работой в Коминтерне. Наверное, товарищ Троцкий уже сообщил вам об этом нашем решении.

– Заниматься своей работой! – воскликнула я. – Исполком должен объяснить мне, почему я вообще должна была ее прекратить.

Я повесила трубку, не дожидаясь его ответа. Как это характерно было для Зиновьева! Пока его окружали люди, которыми он манипулировал, он был достаточно смел, чтобы избавиться от меня. Но как только Центральный комитет почувствовал реакцию на мою отставку в других странах и перестал оказывать ему поддержку, он уже был готов смириться и даже льстить.

Когда вскоре после этого я встретилась с Троцким, я узнала чуть больше о таком резком изменении решения. Троцкий объяснил, что был сильно против моего исключения из состава Исполкома и настоятельно советовал пойти на компромисс. Он все еще настаивал на этом уже теперь, когда я сказала ему о своем отказе вновь занять свою должность.

– Если вы не хотите быть секретарем интернационала, – сказал он, – почему бы не быть представителем Италии или обозревателем при Исполкоме, как Маркс, который был обозревателем по Германии в Первом интернационале, а Энгельс – по России?

Я отказалась, потому что знала, что это означает. Как член российской партии я буду связана решениями российского Центрального комитета. Поэтому итальянская партия будет молча соглашаться с российскими решениями безо всяких обсуждений или голосования. Я объяснила это Троцкому и отклонила его предложение.

Трагическая судьба самого Троцкого проиллюстрировала все то, что я ощущала и думала о своей неспособности как работать, так и соперничать с вождями Коминтерна на их территории. Если бы после укрепления Советской республики и начала фракционной борьбы против него, после решения Центрального комитета о том, что настала пора снизить популярность и самоуверенность бывшего меньшевика, Троцкий показал свое собственное превосходство перед лицемерием его соперников, отказавшись использовать их методы, то насколько другой могла бы быть его судьба! Велика вероятность того, что, когда настал момент разочарования в бюрократии, он стал бы вождем революционного рабочего движения во всем мире и авторитет и число его последователей были бы во много раз больше, чем сейчас. Если бы с самого начала он защищал демократию в партии, боролся бы с подавлением открытого несогласия, с клеветой политических противников посредством партийной машины, насколько больше симпатий и солидарности он нашел бы в России с первого дня своих гонений до самой последней скандальной кампании против него!

Но чтобы последовательно осуждать эти методы, Троцкому следовало бы бороться с ними с самого начала, когда он обладал самой большой властью, когда он был частью бюрократии и когда сами русские были убеждены, что страну нельзя спасти без него. Наверное, он не смог бы искоренить эту болезнь – она была присуща самой природе большевизма, – но он смог бы избежать некоторых ее самых чудовищных проявлений. Он мог бы выражать свой протест с гораздо большим успехом – и разбудить в других этот протест! – когда он сам стал жертвой. Но сам Троцкий после 1917 года был не только настоящим большевиком, стопроцентным «ленинцем», он также был слишком слабым и слишком робким, чтобы вести такую борьбу, будучи еще частью правящей клики.

«Слишком слабый»? Как я могу использовать это слово в характеристике человека, которого я считаю одним из самых могучих интеллектуалов нашего времени, который сделал для России то, что ни один современный государственный деятель не сделал для своей страны (потому что ни одному государственному деятелю не приходилось работать, разрушать и перестраивать в таких сложных и беспрецедентных условиях), который смотрел в лицо опасности и смерти без колебаний, героически вынес преследования беспрецедентного масштаба?

И все же есть разные способы быть смелым или, скорее, равнодушным к тому, что может произойти. Человек может бросить вызов смерти, но может оказаться неспособным вынести позор или угрозу своей популярности. Так было – и так оно есть и сейчас – в случае с Троцким. Он был достаточно смел в отношениях с Лениным и мог встретиться лицом к лицу с враждебным мнением всего мира. Но он не был в достаточной степени независим, чтобы бороться с этими тенденциями, воплощенными в ленинской марионетке Зиновьеве, или чтобы отказаться от альянса с Зиновьевым даже после того, когда последний первым капитулировал и стал марионеткой Сталина. Он боялся, что о нем будут думать, что он меньше революционер, чем те, кто нападали на него, а в области демагогии и политической дальновидности ему не был равен ни Зиновьев, ни Сталин, ни весь партийный аппарат.

Этот страх, что его будут подозревать в том, что он не полностью отрекся от своего первоначального греха – меньшевизма, – и его безграничная уверенность в себе постоянно ложились, как тень, между этим замечательным человеком и ситуациями, которые касались лично его, так что ему не удалось применить к своему собственному развитию критерии, применяемые им к другим людям. Как будто история, логика и законы причинных связей, которые он понимал и с которыми так хорошо умел обращаться, вдруг резко остановились перед силой его собственной личности. Такое положение, безусловно, было вызвано его непревзойденным успехом в первые годы революции, ошеломляющей популярностью, которой он пользовался. В те дни он был так уверен в том, что, какова бы ни была судьба других, каковы бы ни были опасности для популярности и успеха, – для него, Льва Троцкого, жизнь сделает исключение. Но вместо этого он стал самой главной жертвой извращения революции!

Внутри самой российской партии первую организованную оппозицию политике как Ленина, так и Троцкого возглавила женщина – Александра Коллонтай. Александра не была старой большевичкой, но она вступила в партию большевиков даже раньше Троцкого и гораздо раньше меня. На протяжении этих нескольких первых лет революции она часто была источником личного и политического раздражения для партийных вождей. Не раз Центральный комитет выражал желание, чтобы я заменила ее в руководстве женским движением, способствуя, таким образом, кампании, направленной против нее, и изолируя ее от массы женщин. К счастью, я разгадала этот ход и отказывалась от этих предложений, подчеркивая, что никто не сможет выполнять эту работу так хорошо, как она, и пытаясь поднять ее авторитет и вызвать везде, где возможно, симпатию к ней.

К Девятому съезду партии последние крупицы профсоюзной автономии и рабочего контроля в промышленности были уничтожены и заменены контролем комиссаров над профсоюзами и Советами рабочих. Коллонтай возглавила рабочую оппозицию – движение против бюрократического удушения профсоюзов и за демократические права рабочих. Так как даже в то время было невозможно публично критиковать Центральный комитет или высказывать неофициальное мнение перед рядовыми членами партии, она имела достаточно мужества тайно отпечатать брошюру для распространения среди делегатов партийного съезда. Я никогда не видела Ленина таким разъяренным, как в тот момент, когда на съезде ему вручили одну из этих брошюр. Несмотря на тот факт, что оппозиция внутри самой партии была еще легальной, Ленин, заняв место на трибуне, осудил Коллонтай как злейшего врага партии и как угрозу ее единству. В своих нападках он дошел до намеков на некоторые эпизоды из личной жизни Коллонтай, которые вообще не имели никакого отношения к данному вопросу. Это была полемика такого рода, которая не делала Ленину чести, и именно тогда я поняла, до чего может дойти Ленин, преследуя свои стратегические цели в противостоянии партийному оппоненту. Я восхищалась Коллонтай за спокойствие и самообладание, с которыми она ответила на выпад Ленина. Среди приведенных ею примеров использования Центральным комитетом порочных методов против партийных «бунтовщиков» была названа и попытка Центрального комитета «отправить Анжелику Балабанову в Туркестан есть персики».

Как и многих других непокорных членов партии, ее вскоре отправили с дипломатической миссией. Для старых революционеров, подобных Коллонтай, это было наказанием: они отлучались от поля революционной деятельности. Но после лет, проведенных в Норвегии, Мексике и Швеции в качестве советского посла, Коллонтай, казалось, примирилась со своим положением и стала полностью поддерживать линию партии.

Глава 20

Когда Джон Рид впервые сказал мне в начале февраля, что в Петрограде находятся знаменитые американские анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман и что они хотят связаться со мной, моей первой реакцией было раздражение. Большинство анархистов, которых я знала, пока работала в Европе, всегда казались мне либо слишком категоричными, либо людьми утопических взглядов, не умеющими оценить или осмыслить объективные условия и обстоятельства. Эти их свойства в применении к России того периода, когда на пути революции было столько препятствий, когда были необходимы сверхчеловеческие усилия для их преодоления, могли привести только к поверхностным и незаслуженным выводам. Возможно, будучи членом партии, я тогда слишком легко принимала некоторые официальные обвинения, выдвигаемые в России против так называемых «инакомыслящих анархистов».

Рид развеял мои опасения относительно этих двух американцев, дав мне брошюру, в которой были собраны речи, с которыми они выступали в судах, когда их судили за антивоенную деятельность. Прочитав их и выслушав хвалебный отзыв Джона об их мужестве и преданности, я почувствовала легкий стыд за свое предубеждение. Ничто из того, что я увидела и услышала о них в России после их приезда, не изменило моего впечатления, которое я получила от этой брошюры с их речами или от описания Джона, а я следила за их деятельностью достаточно пристально, чтобы авторитетно говорить об этой деятельности. Я считаю своим долгом засвидетельствовать это из-за жестоких нападок, направленных против них обоих со стороны европейских и американских радикалов после того, как они уехали из России и выступили с критикой власти большевиков.

Когда Эмма пришла ко мне в «Националь» сразу после приезда из Петрограда в Москву, ее воодушевление, с которым она приехала в государство рабочих и крестьян, в основном уже остыло. В Петрограде она узнала о репрессиях, которым подвергались русские анархисты и другие инакомыслящие, о работе ЧК, о всепроникающей партийной бюрократии. И хотя она испытала потрясение и негодование, она еще не потеряла веру в тех, кого она считала настоящими вождями революции. Она все еще горела желанием работать на благо революции, даже когда сама выражала несогласие с тем, что считала перегибами. Она уже побывала у Луначарского и Коллонтай к тому времени, когда пришла повидаться со мной, и была убеждена, что оба они видели эти перегибы, но считали неразумным выражать протест. Когда она пришла ко мне, я была больна (результат моих недавних переживаний), и, когда мы начали беседовать, она внезапно разрыдалась. И в потоке слез она вылила передо мной все свое потрясение и разочарование, горечь от случаев несправедливости, свидетелем которых она стала и о которых слышала. Пятьсот казненных революционным правительством за один раз! Тайная полиция под стать старорежимной охранке! Подавление, преследование честных революционеров – все эти ненужные страдания и жестокость – разве для этого свершалась революция?

Я попыталась заговорить о том, что многое трагически неизбежно в революции, происшедшей в отсталой стране, хотела развеять ее сомнения, но еще более – изгнать свои собственные. Я говорила, что внешние условия, сама жизнь, нежели теория, диктовали курс революции… Я понимала, насколько недостаточными, вероятно, кажутся ей мои объяснения. Она жаждала поговорить с Лениным, и я пообещала организовать для нее и Саши Беркмана беседу с ним.

Обычно я терпеть не могла, когда меня просили представить кого-то Ленину, но на этот раз я была искренне рада сделать это. Я написала ему записку, приложив к ней брошюру, которую мне дал Рид, и вскоре получила ответ.

«Дорогой товарищ, – писал он, – я прочитал брошюру с огромным интересом (слово «огромный» он подчеркнул три раза). Не могли бы вы договориться с Э. Г. и А. Б. о встрече и привести их ко мне на следующей неделе? Я пришлю за вами машину».

Когда мы приехали в Кремль и прошли через множество охраняемых дверей в кабинет Ленина, он, как обычно, начал засыпать своих посетителей градом вопросов сразу после приветствия. Как будто он пытался извлечь из них самые последние крупицы информации о жизни в Соединенных Штатах. Как и всегда, он жаждал получить оценку революционных настроений в рабочем движении за рубежом и выразил озабоченность тем, что двое таких ценных работников оторваны от своих дел в Америке в такое критическое время.

Эмма и Саша слушали и отвечали на вопросы тепло и с уважением, выразив свое желание работать в революционной России. Они надеялись, что Ленин предложит им какую-нибудь работу, которую они смогли бы выполнять. Среди прочей деятельности они думали о возможности основать в России движение и журнал под названием «Друзья американской свободы» точно так же, как более двух десятков лет в Соединенных Штатах существовало общество «Друзья русской свободы». Одобрит ли он такую попытку? По почти неуловимому изменению выражения лица Ленина я поняла, какой будет ответ. Но, как и всегда, он не высказал его прямо.

Прежде чем уйти, Саша Беркман не смог удержаться от того, чтобы не заговорить об анархистах в советских тюрьмах.

Ленин отрицал, что какие-либо анархисты попадали в тюрьму за свои взгляды, настаивая на том, что Советы подвергают репрессиям только бандитов и сторонников Махно. Он посоветовал своим гостям найти себе какую-нибудь полезную работу при революционной власти. Он передаст их предложение на рассмотрение Центрального комитета партии и пришлет ответ через меня.

Когда я сказала Эмме и Саше, что решение по их проекту отрицательное, они не выразили ни возмущения, ни разочарования. Это было бы лишь одной из сфер их деятельности – было так много других вещей, которыми они могли заниматься. Я понимала, что их последнее поручение не могло удовлетворить их: они должны были наблюдать за реконструкцией некоторых экспроприированных особняков в Петрограде и переделкой их в дома отдыха для рабочих. И хотя такая деятельность так отличалась от того, на что они рассчитывали и надеялись, они взялись за нее с чрезвычайным рвением. Они были счастливы сделать любой вклад в строительство Родины рабочих.

Так как оба они по натуре были людьми активными и приехали из такой страны со сравнительно высоким уровнем жизни, как США, они, вероятно, больше, чем сами русские или средний европеец, страдали из-за ужасных условий, в которых им приходилось в то время жить в России, когда не хватало буквально всего. К недостатку сырья и общей неразберихе добавлялась неописуемая трата времени и сил, вызванная жесткой бюрократией. Можно было потратить часы и даже дни на получение разрешения на перенос матраса из одного здания в другое, хотя никто не знал почему. Это было рассчитано на то, чтобы истощить терпение любого, кто не провел всю свою жизнь в России или кто еще не приспособился к бюрократической волоките. Когда, после такого изматывающего жизненного опыта, они получили более удовлетворительную работу – организация революционного музея, – им пришлось иметь дело с такими же трудностями и проволочками. И все же, несмотря на то что они все больше и больше разочаровывались во власти и их несогласие с ее вождями росло, они радостно продолжали работать без жалоб или взаимных обвинений.

Здесь я хотела бы упомянуть о случаях, когда они проявили свое мужество и благородство, которые повысили их авторитет в моих глазах.

Когда они приехали в Москву, я попросила их быть моими гостями и потому что было трудно найти место для ночлега, и потому что со мной они были бы защищены от слежки со стороны ЧК. Но они отказались от моего предложения. Обычно они приезжали в Москву к своим друзьям, которые не были большевиками, чтобы облегчить участь или защищать в суде дело своих товарищей-анархистов, которых преследовали и арестовывали власти. Некоторые из них начинали в тюрьме голодовки протеста, и их положение было отчаянным. Я видела, какими подавленными становились Эмма и Саша, когда они видели, что в республике рабочих и крестьян происходят такие гонения. И все же после моей первой беседы с Эммой в Москве они никогда не жаловались мне, потому что чувствовали, какая для меня была пытка слушать эти истории и не иметь возможности отречься от таких действий партии, членом которой я была. Только в одном или двух случаях, когда только я одна могла помочь, они все же пришли ко мне за поддержкой.

Спустя годы я часто встречала Александра Беркмана во время его временного пребывания во Франции, а его последнее письмо дошло до меня, когда его уже не было в живых. Тем его друзьям, которые так больше и не увидели его после отъезда из Соединенных Штатов, я хотела бы передать то впечатление, которое он произвел на меня как в России, так и позднее в ссылке. Ни впечатления, полученные им в России, ни горечь его жизни в эмиграции ни на миг не поколебали его мужества и безграничной преданности своему идеалу. Вероятно, невозможность служить, как он хотел – и к чему был пригоден, – стране, которая олицетворяла его надежды, и была косвенной причиной его добровольной и безвременной кончины. Его смерть была так же смела, как и его жизнь.

Незадолго до приезда делегации из Великобритании, о котором давно было объявлено, я получила записку от Чичерина, в которой сообщалось, что меня назначили ответственной за подготовку к встрече британской рабочей делегации в Петрограде. Меня просили зайти к нему в офис, чтобы обсудить с ним эти вопросы. Когда я пришла, я обнаружила, что там уже находится Радек. Обсуждался продовольственный вопрос, и Радек только что доказал «абсолютную необходимость» создать нашим гостям необычайно привилегированные условия и снабжать их также винами и напитками, которые в то время в России были запрещены. Против этого я выразила горячий протест:

– Почему мы должны делать исключение для наших английских товарищей? Разве они не могут несколько недель пожить так, как наш народ живет годами? Что нам скрывать? Почему они не должны видеть, что означает в России бороться за свободу? Предложение Радека насчет вин и напитков унизительно. Нам не нужно подкупать этих людей; они приезжают сюда не навсегда. Мы должны предложить им чистое и удобное место для жилья и возможность увидеть и услышать все, что они захотят!

Я сразу же уехала в Петроград и с помощью нескольких женщин приготовила апартаменты в Нарышкинском дворце, ранее принадлежавшем русской княгине.

Из членов комиссии лишь Клиффорд Ален явно симпатизировал Советам. Однако руководители рабочего движения, которые сами имели пролетарское происхождение, такие как Том Шоу, Бен Тернер и Бен Тиллетт, были готовы увидеть положительные достижения России. В Петрограде я почувствовала, что только госпожу Сноуден больше всего интересуют отрицательные аспекты новой власти, что ее больше расстраивает судьба привилегированных классов, нежели страдания народа. Прочитав ее книгу, я поняла, что это суждение не совсем правильное. Бертран Рассел, который был неофициальным сопровождающим делегации и о котором никто из советских официальных лиц, похоже, ничего не знал, вероятно, имел больше возможностей, чем любой из делегатов-англичан, получить неформальный взгляд на вещи. После отъезда делегации в Москву никто на него не обращал никакого внимания.

Лично со мной госпожа Сноуден была более чем любезной и ласковой, но я чувствовала, что она «как официальное лицо» глубоко не доверяет любым заявлениям о России и Советах. То же самое чувство, разумеется, жило и в большинстве других делегатов – безусловно, это было оправданно в отношении Петровского, Лозовского и других функционеров, которые приехали из Москвы, чтобы их приветствовать. И такое отношение в конце концов заставило меня сказать членам делегации:

– Не думайте, что мы, русские, считаем, что должны действовать, как торговцы: хвалить свой товар или обманывать вас. Вот реальность. Это революция. Ваше дело судить, можно ли в вашей стране добиться свободы и социализма меньшей ценой.

Возможно, они догадывались, что такая позиция была у меня одной.

Приемы, парады, демонстрации, театральные представления и т. д., устраивавшиеся для английской делегации во время всего их пребывания в России, предназначены были впечатлить как российских рабочих важностью этого визита «представителей английских рабочих», так и саму делегацию. Были приложены все усилия, чтобы использовать английскую делегацию в пропагандистских целях, заставить русских почувствовать, что комиссия символизирует симпатию, одобрение и солидарность английского рабочего класса с большевизмом. Такое впечатление, безусловно, вселило бы надежду в народ России на то, что блокада вскоре будет снята благодаря революционным протестам за рубежом и что рабочие Англии придут к нему на помощь.

И хотя один или два английских делегата были польщены и находились под впечатлением от всех этих демонстраций, я видела, что другие члены делегации полностью понимают, как их используют, и возмущаются постоянным официальным надзором, замаскированным под внимание, при котором они были вынуждены проводить свое исследование.

Пока комиссия находилась в Петрограде, я энергично боролась против этой политики, но без особого успеха. Это было так глупо – не давать этим иностранцам увидеть, что делает английская блокада с Россией, нищету и голод, которые она вызвала, чтобы они могли разбудить сознание своего народа по возвращении домой.

Однажды в воскресенье госпожа Сноуден сконфуженно спросила меня, действуют ли еще церкви и не может ли она посетить церковную службу. Я ответила ей, что она может пойти в любую церковь по своему выбору, и предоставила в ее распоряжение автомобиль и шофера. Боясь, что шофер, возможно, получил инструкции отвезти ее на какую-нибудь показуху, она сделала вид, что предпочитает пройтись пешком, так как «в России она мало двигается».

Когда мы приехали в Москву, я обнаружила, что всю гостиницу отремонтировали для наших английских гостей и что их визит в столицу должен начаться с впечатляющего банкета. Саша Беркман приехал с нами из Петрограда, чтобы помогать в качестве переводчика, и, когда мы сели за этот изысканный обед, я заметила, что он смотрит на меня с сочувствием, как будто понимает, что происходит сейчас у меня в голове.

После этого ни он, ни я не принимали участия ни в каких выставках, демонстрациях, поездках на фабрики, в школы и т. д., которые заполняли дни членов английской делегации и в которых их всегда сопровождали многочисленные официальные лица и переводчики. Я уже больше не была их гидом. Кроме того, в пути была уже делегация из Италии, и я должна была принимать ее.

С точки зрения большевиков, один серьезный инцидент омрачил визит английской делегации как раз накануне ее отъезда из Москвы. Борясь против недавнего уничтожения профсоюзного самоуправления, несколько профсоюзов, включая профсоюз пекарей, объявили забастовку. В качестве ответной меры их исполнительный комитет был разогнан, а некоторые руководители заключены в тюрьму. Профсоюз печатников организовал закрытый массовый митинг протеста против таких действий и пригласил нескольких членов английской делегации на нем присутствовать. В разгар митинга, на протяжении которого небольшая группка большевиков среди огромной аудитории продолжала свистеть и мешать ораторам, на трибуне появился неизвестный человек в темных очках. После краткого и пылкого выступления против партийной бюрократии он снял темные очки и явил всем свое лицо. Это был вождь эсеров Чернов, которого искала ЧК. Прежде чем присутствовавшие на митинге большевики смогли что-то предпринять, двери в здание оказались запертыми печатниками, чтобы никто не мог ни выйти, ни войти, пока Чернова выводили из здания. Все это: появление Чернова и особенно его речь – произвело огромное впечатление на членов английской делегации, присутствовавших на митинге. В результате после их отъезда из Москвы руководители профсоюза печатников были арестованы.

И хотя я несколько недель готовилась к приему итальянской делегации в доме, где жила английская делегация в Петрограде, я боялась, что в последний момент произойдет какой-нибудь сбой. Когда я получила телеграмму, извещающую о том, что члены итальянской делегации подъезжают к Финляндии, я немедленно позвонила и запросила дополнительный поезд для их поездки в Петроград, а затем сама выехала туда.

Итальянская делегация представляла собой смешанную комиссию, в которую входили представители от социалистической партии, от Федерации труда и кооперативного движения. Комиссия была послана в Россию с целью изучить возможность материальной и технической помощи России со стороны итальянских кооперативов и рабочего движения.

Я знала, что радушный прием членов итальянской делегации, и особенно Серрати, будет гораздо более непринужденным и восторженным, чем прием, оказанный комиссии из Англии. Отношение всей итальянской партии во время войны, немедленная и энергичная поддержка ею большевистской революции – эти факты сами большевики часто подчеркивали на общественных митингах – завоевали для нее особое место в сердцах российских рабочих. С того самого исторического заседания руководства итальянской партии в 1914 году, когда мы столкнулись с предательством Муссолини, наибольшая ответственность в партии легла на плечи Серрати, и на протяжении войны он один подвергался самым жестоким нападкам со стороны невежд и реакционеров.

К лету 1920 года население Петрограда уже четыре года терпело голод и холод, общенациональную и гражданскую войну. Город был призраком былого Петербурга, его ряды поредели в результате революции и контрреволюции, его ближайшее будущее было неопределенно. Как было возможно, что эти страдающие люди (более крепкие и боевые были на фронте) проявляли интерес и воодушевление, терпение и упорство в ожидании поезда, везущего членов итальянской комиссии? Это можно объяснить только лишь тем, что русские люди глубоко верили в революцию и в своих вождей, что они гордились тем, что принимают у себя своих зарубежных товарищей в столице, которую они недавно защищали от контрреволюции. Они также надеялись и ожидали, что приезд итальянцев означает помощь и облегчение в их длительной битве с голодом и нуждой, в их борьбе за переделку своего мира. В огромной толпе встречавших были также группы людей и отдельные личности, которые не сочувствовали революционному движению, но они также надеялись на помощь из цивилизованной Европы. Им также льстило, что эта нищая, голодающая страна привлекла посетителей из-за границы. Некоторых, конечно, привлекло простое любопытство. Они долгое время видели и слышали лишь людей, испытывавших страдания, которые могли говорить только о своих насущных нуждах. Как выглядят эти иностранцы? Как они будут говорить, эти люди, которых не мучит голод, для которых пальто и пара ботинок не были долго лелеемой, но так и не исполнившейся мечтой? Когда прибыл поезд, возникло нервное напряжение и дух братского единения. Пение «Интернационала», приветственные крики были лишь слабым выражением глубоко личных чувств этих людей.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒