ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 2 страница

— Вернее, оно не бросило меня. Держит за горло. И не отпускает.

— Да, — со свойственной ей рассудительностью согласилась Дженни. — Чему быть, того не миновать. Это совсем как… как моряка тянет в море, хотела я сказать, сэр.

— Как если бы тебя выбросили за борт, Дженни. И вот хочешь не хочешь — плыви.

— Что ж, — вдруг весело заявила она, — вы всегда любили воду, сэр. Помню, в Доме благодати каждый день принимали холодную ванну.

Ее скупая улыбка была полна особой прелести. Он расхохотался, она за ним. Звук этого дружного хохота заставил официантку выглянуть из задней комнаты. Неодобрительно нахмурившись, она подошла к ним и демонстративно положила на стол счет.

— Вот безобразие! — заметила Дженни, вытирая глаза. — Зато мы посмеялись всласть. Ничто ведь не веселит так душу, как добрый смех. Выпейте еще чайку.

— Нет, хватит, Дженни.

— Странно все-таки видеть вас снова здесь, мистер Десмонд. — Она произнесла это как-то удивительно просто. — Вы, конечно… приезжали в Дом благодати?

Он отрицательно покачал головой.

— Тогда для чего же?

— Мне хотелось написать несколько эскизов на реке.

— А-а! — Она опустила глаза.

— Вы знаете старую пристань?

— Ну, конечно, знаю.

— Вот как раз это место я и хотел написать.

— Да ведь там же одни лачуги… — начала было она и умолкла, прикусив нижнюю губу. Затем спросила: — Вы долго пробудете в Лондоне?

— Боюсь, что нет. Я уеду дня через два.

— Вот оно что.

Оба помолчали. Стефен взял счет.

— Ну, не смею больше вас задерживать: вы ведь собирались за покупками.

— Да, верно, не можем же мы сидеть тут без конца. — Она слегка вздохнула, затем с трогательной застенчивостью спросила: — А вы не зайдете к нам познакомиться с капитаном Тэпли? Я приготовила бы вам расчудесный завтрак, сэр.

Искренность ее тона и мысль о плотном горячем завтраке подействовали на него подкупающе. Но он постарался не думать о соблазне.

— Как-нибудь в другой раз, Дженни. Кто знает, может, я еще забреду сюда.

— Не забудьте заглянуть ко мне, сэр, если будете в наших краях.

— Непременно.

Дженни взяла свою сумку и зонтик; створки дверей качнулись, пропуская ее и Стефена, они пожали друг другу руки, и Дженни направилась на рынок, а он — в противоположную сторону: ему захотелось пройтись пешком до Фулхем-роуд. Дойдя до перекрестка, он невольно обернулся. Она стояла и смотрела ему вслед. Он помедлил, затем помахал ей рукой и пошел дальше. Пелена моросящего дождя превратилась в густой туман, и Стефену показалось, что туман этот, словно стена, отделил от него дружбу и тепло.

Выставка Стефена закрылась в последний день ноября. Чарлз Мэддокс, владелец галереи, опасаясь бури возмущения, которую может вызвать в печати выставка произведении Десмонда, с большой неохотой взялся за ее устройство, и то после настоятельных просьб Ричарда Глина, которого он с большой выгодой для себя выставлял в течение последних нескольких лет. Однако, к его великому изумлению (если торговца картинами вообще может что-либо изумить), две картины Десмонда, наиболее высоко оцененные, — «Благодеяние» и «Полдень в оливковой роще» — были куплены чьим-то агентом в последнюю неделю выставки, что с лихвой перекрыло расходы Мэддокса по ее организации, а Стефен, за вычетом комиссионных, получил чек на триста фунтов. Сколь ни был он безразличен к материальному успеху, возможность выбраться из состояния хронического безденежья не могла не порадовать его. А кроме того, это неожиданное богатство позволяло ему в более пристойном виде предстать перед своими родными в Стилуотере. Он получил короткое, но отнюдь не враждебное письмо от отца с приглашением навестить их и уже ответил согласием. Теперь по крайней мере он приедет к ним не нищим.

Третьего декабря рано утром Стефен упаковал свой рюкзак, оставил в мастерской записку для Глина, который вскоре должен был вернуться в Лондон, и отправился на поезде в Сассекс. Часом позже он сошел в Гиллинхерсте — за одну остановку до Халборо: ему захотелось прогуляться в Стилуотер пешком. Стояло чудесное зимнее утро. Бледно-желтое солнце еще не растопило следы мороза, и все травинки, все веточки боярышника были покрыты серебряным налетом. С сучьев бука свисали сосульки, в которых преломлялся солнечный свет, отражаясь всеми цветами радуги. Воздух был тих, но слегка пощипывал, словно сидр. По полям бродили коровы, окруженные облачками пара от собственного дыхания. Как часто в Испании, мучительно тоскуя в изгнанье, блуждал он в жгучем одиночестве по знойным оливковым рощам, и картины английской природы неотступно преследовали его, — влажная земля и безлистые деревья, мокрые луга и ручейки под плакучими ивами, казалось, звали и звали к себе.

А сейчас Стефен шел извилистыми тропинками, рассеянно вслушиваясь в гулкое эхо своих шагов по твердой, как железо, земле, и перед его мысленным взором вставали картины тех дней, когда он бегал по этим лесам и лугам со своим братишкой. Вот справа чаща, где они собирали орехи; ходили они и вон в ту рощицу, где однажды июньским полднем нашли сокровище: пятнистое яйцо крапивника — птицы с золотистым хохолком на голове. Еще один поворот Дороги — и сквозь безлистые деревья блеснуло Чиллинхемское озеро. Как часто они с Дэвидом приходили сюда удить серебристого окуня, скользившего и нырявшего в чистых струях среди лилий и зарослей жерухи. Боль воспоминаний заставила Стефена стиснуть зубы. В груди его вновь пробудилось чувство вины, которое почти не покидало его с тех пор, как он узнал о смерти Дэви. Терзаясь этой пыткой, он терял веру в свои творческие силы, которая обычно поддерживала его, — в такие минуты он казался себе никчемным, никудышным человеком, понапрасну растратившим жизнь, так ничего и не добившись.

Наконец он добрался до селения Стилуотер и с бьющимся сердцем пошел по его мощеным улицам, извивавшимся среди старых, наполовину деревянных, наполовину каменных домов с островерхими крышами. Однако за время его отсутствия деревенька разрослась, ее коснулось дыхание современности — оно сказалось в появлении ряда новых лавок, а также кинотеатра Вулворта с пестрым тентом над входом и большим танцевальным залом, — вся стена этого большого кирпичного здания разукрашена со стороны старой хлебной биржи неоновыми надписями. Выйдя из деревни, Стефен стал подниматься в гору и вдруг замер от удивления при виде вереницы новеньких кирпичных домиков дачного типа, выстроившихся вдоль шоссе, пролегавшего немного выше проселочной дороги, которая вела к дому настоятеля. Их дешевый претенциозный стиль, не говоря уже о названиях — тошно было смотреть на все эти «Гнездышки», «Уютные уголки», «Голубки», выведенные золотом над аляповатыми дверями, — был поистине оскорблением хорошему вкусу. А ведь он помнил, какое красивое это было место — дикое, заросшее дроком и папоротником; отсюда открывался чудесный вид на церковь, сохранившуюся со времен норманнов, и на горбатую гряду холмов Даунс.

С тяжелым сердцем Стефен свернул в сторону и торопливо стал спускаться с откоса, решив сократить путь и пройти к владениям настоятеля левее, через рощицу, по дорожке, известной под названием Тропы каноника. Но и здесь произошли перемены: тропинка заросла мхом и была густо засыпана сорванными ветром листьями. В фруктовом саду старая яблоня упала, да так и осталась лежать, опираясь макушкой на черепичную кровлю конюшни. Но после семи лет отсутствия Стефену не хотелось задерживаться и поправлять ее. Боковая дверь, ведущая в оранжерею, через которую можно пройти в дом, была открыта. Через минуту Стефен уже стоял в холле. В ответ на его громкий вопрос: «Кто-нибудь дома? » — послышался какой-то шорох в кладовой. Заглянув туда, он обнаружил Каролину: она сидела у стола в запачканном фартуке, повязав голову цветным платком, и чистила яблоки.

— Кэрри! — воскликнул он.

Она обернулась, посмотрела на него и уронила нож.

— Ах, Стефен, как я рада, что ты приехал!

Ее приветствие тронуло его. Однако он заметил, что ей неприятно показываться ему в таком виде и что взгляд у нее озабоченный. Он решил дать ей время прийти в себя. Помолчав немного, он спросил:

— А где остальные?

— Отец уехал на конференцию в Чарминстер. Он вернется только после полудня. Мы ждали тебя лишь к вечеру.

— А мама?

— Ее нет здесь. Она, как всегда, в отъезде. Приготовить тебе что-нибудь покушать?

Он отрицательно покачал головой.

— Предупреждаю, второй завтрак у нас не очень сытный.

При этом глаза Каролины увлажнились слезами. Он сел рядом с сестрой, вытащил из кармана свой извечный красный бумажный платок и протянул ей.

— Разве я в этом виноват?

— Нет, нет… конечно, не ты… Просто… просто так уж получилось.

— Расскажи мне все.

Она вздохнула и принялась изливать душу. То, что удручало ее, можно было выразить одним словом: перемены… Перемены, происшедшие в этом чудесном мире, в котором они жили детьми… перемены, происшедшие с такой стремительной быстротой, что они потрясли и вконец сбили ее с толку.

С хозяйством настоятеля и всегда-то было нелегко справляться. А сейчас стало так трудно… просто невозможно. Бизли умерла, как только кончилась война, и после нее Каролине так и не удалось найти приличной служанки. Взрослые женщины, привыкшие много получать на военных заводах, потеряли вкус к домашней работе. Целая вереница деревенских девчонок прошла через их кухню. Наглые, невнимательные, глубоко безразличные к своим обязанностям, они только и думали о том, как бы убежать в кино или в новый танцевальный зал — эту заразу, осквернявшую деревеньку. Да вот только сегодня утром она вынуждена была прогнать Бесси Гаддерби, дочку кровельщика. Вчера поздно вечером, зайдя в комнату для прислуги, она обнаружила, что эта особа распивает их дедовский портвейн с молодым человеком из Брайтона, который к тому же сидел в ее пижаме.

— Нет, ты только подумай: в пижаме! — возмущалась Каролина. — А все война виновата, эта ужасная война. Если б я не наняла австрийскую беженку, только что приехавшую из Тироля, у меня сейчас вообще никого бы не было. Правда, Софи не говорит по-английски и умеет готовить только Aprelstrudel[58] и Wiener Schnitzel. [59]

Стефен едва не расхохотался, но у Каролины было такое расстроенное лицо. Он заметил также, что руки у нее покраснели и потрескались, ладони загрубели от черной работы. Он молчал, и она продолжала:

— Перемены произошли у нас не только в доме. Отцу, как видно, туго приходится с деньгами. Фермы у нас больше нет. Мы отдали ее в аренду Мэтьюзу. Во время войны все перепахали и просто невозможно было восстановить луга, особенно после того, как мы лишились Моулда.

— Что?! Разве старик умер?

— Нет. Ушел… по наущению своего замечательного сынка. — И, поскольку Стефен вопросительно смотрел на нее, она с нескрываемой горечью продолжала: — Я думаю, ты заметил новые домики на пустыре. Их построил Алберт Моулд. Они и принадлежат ему. С тех пор как ты последний раз видел его, Алберт далеко шагнул вперед. Во время войны он прибрал к рукам старые глиняные разработки, которые принесли ему фантастический доход. Он нажил кучу денег. И теперь пустился в предпринимательство: занимается всем чем угодно, в тон числе и политикой. Шутка ли: советник графства — большая сила в округе. Конечно, он ненавидит нас, он всегда нас ненавидел и в прошлом году затеял тяжбу с отцом из-за границ нашего участка.

Оба помолчали.

— А как отец?

— Сравнительно ничего. Он, конечно, уже не может работать так, как прежде, но вполне здоров.

— Ему, должно быть, очень не хватает Дэви, — сказал Стефен, не подымая глаз.

— Да. Но скучает он больше всего по тебе. Ну и, конечно, как у всех нас, у него тоже есть неприятности. — На какую-то секунду Стефен подумал, что ее намек относится к нему, но Каролина тихо добавила: — Мама.

Кэрри давно взяла себе за правило никогда не говорить о матери, но, став за последние годы мягче и общительнее, она после минутного раздумья рассказала брату о свалившейся на них напасти. Эксцентричность Джулии за последнее время стала поводом для серьезных огорчений. Поскольку дела пошатнулись и ей приходилось урезывать себя кое в чем, она стала еще реже бывать в Стилуотере, отсутствуя порою по неделям и оставляя родных в полном неведении относительно места своего пребывания. Прежде она чувствовала себя хорошо только на каком-нибудь удаленном от моря курорте, где, наслаждаясь праздностью, могла пить по утрам лечебные воды, а под вечер, надев шляпу с перьями и великое множество бус, сидеть в картинной позе где-нибудь под пальмой во дворе «Гранд-отеля», поближе к оркестру, и слушать Штрауса, Бизе и Эйми Вудфорд-Финден. Но теперь ее ипохондрия, так же как и странности, усилилась, и от обычных врачей, которые хоть и потакали ее причудам и капризам, но по крайней мере удерживали ее в рамках благоразумия, она постепенно перешла к хиромантам, знахарям и шарлатанам. Сейчас она, кажется, поселилась в «Пастушьей роще», лечебном заведении одного восточного мистика, исповедующего своеобразную форму теософии, в основе которой — насколько известно Каролине — лежит слово «карма». Все это ужасно, ужасно! Правда, у Джулии есть свой небольшой капитал, однако этих средств, конечно, недостаточно, чтобы поддерживать подобный образ жизни. Впрочем, так ли это — никому не удалось выяснить, ибо она стала еще более замкнутой, во всяком случае, еще реже спускается на землю, чем раньше. Она живет в своем особом, вымышленном мире, из которого ни война, ни отсутствие Стефена, ни затруднения, испытываемые настоятелем, ни даже смерть Дэви не смогли ее вырвать.

В эту минуту прозвучал гонг, оповещая о втором завтраке. Во время еды, которая, как и предсказывала Каролина, была простой и скверной (подавала ее без всяких церемоний неуклюжая Софи), да и потом, когда они обходили сад и Каролина объясняла брату, как она управляется с делами при наличии одного лишь работника, приходящего только летом на несколько часов, и мальчика, нанимаемого по субботам, Стефен всячески старался приободрить сестру. С самого детства между ним и Каролиной не было особенной любви. Ее ревность и обида на то, что отец больше привязан к сыну, душили в зародыше все попытки наладить отношения, которые предпринимал Стефен. Но сейчас несчастья сломили Каролину, ей хотелось опереться на помощь близкого человека.

В четыре часа пополудни приехал настоятель. Он спокойно поздоровался со Стефеном, пристально оглядел его и тут же отвел глаза в сторону, словно не желая видеть, что сделали с его сыном эти годы скитаний. Он ни о чем не спросил его и молча прошел в библиотеку, где уже пылал яркий огонь и был приготовлен Каролиной чай с поджаренным хлебом.

— Приятно посидеть у огня в такой ветреный день! — Нагнувшись, настоятель протянул руки к пламени, и в отблесках его отчетливо проступили морщины скорби, которые дотоле не были заметны на лице Десмонда старшего. — Надеюсь, ты хорошо доехал.

— Очень. Я сошел в Гиллинхерсте и прогулялся пешком.

— Вот как. — И, помолчав немного, настоятель добавил: — У нас теперь, пожалуй, не те возможности, что прежде, но мы постараемся, чтоб тебе было удобно.

Настоятель был необычно сдержан, и уже по одному этому видно было, какого огромного напряжения стоит ему встреча с сыном. Раздираемый между отеческой любовью и боязнью новой беды, он жаждал прижать Стефена к сердцу, однако, наученный опытом прошлого, не смел. Весь облик сына — эта борода и одежда, замкнутое, похожее на маску лицо — возбуждал в нем опасения. Постоянное крушение надежд породило в настоятеле смутный страх перед чем-то новым и непредвиденным, что способно навлечь на всю их семью еще больший позор.

Однако он решил держаться спокойно и естественно. Когда поднос с чаем и чашками был убран, он провел рукой по каминной доске и, взяв голубую вазу, вытряхнул ее содержимое на стол.

— Последнее время мы мало занимались раскопками, но недавно удалось найти вот это.

Стефен внимательно осмотрел монеты.

— Они производят впечатление очень старинных.

— Харрингтоновский фартинг — не великая находка, но две другие — стоящие.

— Одна из них — пенни «Большой крест»? — догадался Стефен, призвав на помощь свои юношеские познания. — Тринадцатый век?

— Правильно. — Очень довольный, настоятель пригнулся поближе к сыну. — Эпоха Генриха Третьего… примерно тысяча двести пятидесятый год. Видишь, хоть перекладины креста доходят до самого края монеты, однако форма у них вполне законченная, а не обрубленная. А вот это — и он протянул сыну другую монету — моя последняя находка. И не такая уж плохая… Я нашел ее на Северном кургане. Можешь определить, что это?

Стефен внимательно вгляделся в тоненький, как бумага, диск, от души надеясь, что сумеет правильно угадать.

— Не «Благородная роза», случайно?

— Почти угадал. «Медаль архангела». Она была выпущена вскоре после «Благородной розы». На оборотной стороне видны очертания корабля, а на лицевой — архангел Михаил. Ее давали больным золотухой. И чеканили с этой целью вплоть до царствования Карла Первого.

Подержав монетки в руках, Стефен вернул их отцу. Затем, что-то вспомнив, сунул руку во внутренний карман куртки и вытащил два пакетика — покупки, которые, следуя какому-то безотчетному побуждению, он сделал в Лондоне. Один пакетик он дал отцу, а другой — Каролине.

— Что это?

— Ничего особенного, отец. Но я надеюсь, вам понравится. И тебе тоже, Кэрри. Я так давно вас обоих не видел, что мне захотелось привезти вам что-нибудь — в знак примирения.

Бертрам, подавляя дурное предчувствие, посмотрел на Стефена, потом на пакетик — так, точно он жег ему ладонь. Но Кэрри уже вскрыла свой и, ахнув от удовольствия и удивления, вынула из ватки старинную золотую брошь с аквамаринами.

— Ох, Стефен, какая прелесть! У меня давно не было такой чудесной вещицы.

Настоятель смотрел, не отрывая глаз, на брошь, которую Каролина тут же приколола к платью. Медленно, словно боясь увидеть что-то страшное, он принялся разворачивать свой подарок. Это был часослов, подлинник Х века, почти бесспорно работы Винчестерской школы, самой оригинальной и изысканной во всем средневековье, — вещь, о которой настоятель мечтал всю жизнь.

— Это… это же времен Каролингов… — заикаясь, пробормотал Бертрам и умолк, глядя на сына.

— Не смотрите на меня так, отец. — Стефен улыбнулся с легкой иронией, граничившей с горечью. — Уверяю вас, эту книгу я добыл самым честным путем.

— Ты… ты купил ее?

— Конечно. Я нашел ее у Добсона.

— Но… как же ты осилил такую покупку?

— Мне посчастливилось продать две картины на выставке.

— Милый мой мальчик… значит, кто-то купил твои картины? — Лицо настоятеля залил такой яркий румянец, что на него жалко было смотреть. В глазах его заблестела влага. Этот неожиданный успех, да еще на поприще искусства, которое всегда вызывало его неодобрение, пробудил в нем остатки гордости и доставил бесконечное удовольствие. Он несколько раз повторил, словно стараясь втолковать себе: — Значит, ты продал свои картины. — Затем, взглянув на подарок, добавил дрогнувшим голосом: — Я глубоко… глубоко тронут твоим вниманием.

Бертрам мог бы сказать и еще, но не сказал: он видел, что Стефену это неприятно. Однако, покончив с легким ужином, он не раз в течение этого вечера брал в руки маленькую книжечку и задумчиво, бережно перелистывал ее тонкие странички. Неужели все, в конце концов, обернется хорошо? Правда, Стефен уклонился далеко в сторону от того праведного пути, к которому его готовили. И сейчас трудно положиться на него, особенно если вспомнить ужасные рассказы Хьюберта о его беспутном образе жизни, вспомнить его своенравие и постыдное поведение во время войны. Но в нем должно, должно быть что-то хорошее. По натуре он всегда был открытым и добрым, а теперь стал старше и обязан же, наконец, подумать о том, чтобы остепениться.

И настоятель, уже готовый поверить в то, что это возможно, внимательно изучал своего блудного сына, который «заканчивал партию в шахматы с Каролиной. Как хорошо, что он решил поиграть с сестрой, а не отправился — чего так боялся настоятель — искать развлечении в какой-нибудь кабачок Чарминстера или Брайтона. Часы показывали десять. Бертрам тихо встал и, заперев заднюю, боковую и парадную двери, вернулся в библиотеку.

— Ты, наверно, устал с дороги?

— Да, немножко. Я, пожалуй, пойду лягу. Спокойной ночи, отец. До свидания, Кэрри.

— Спокойной ночи, мой мальчик.

Поднявшись наверх, Стефен вошел в свою бывшую комнату и остановился; луна сияла так ярко, что никакого другого освещения не требовалось. Он стоял и смотрел на покатый потолок, на полки над письменным столиком, где все еще хранились его детские книги, на старенький ящик с ботаническими коллекциями в углу, на свои первые акварели, на карту Стилуотерского прихода, которую он когда-то начертил и повесил на стене; даже запах был все тот же — мускусный запах, исходивший неизвестно от чего и, точно старый друг, неизменно встречавший его по возвращении из школы. Стефен медленно взял со стола фотографию — любительский снимок, сделанный Каролиной: на нем был изображен Дэвид, стоящий с крикетной палкой на лужайке. Стефен долго смотрел на мальчика с серьезным взглядом, застывшего в напряженной позе, затем еще медленнее поставил карточку на место и, повернувшись, стиснув зубы, широко распахнул окно навстречу струе холодного зимнего воздуха.

Над холмами, окутанными дымкой лунного света, был разлит неземной покой. Сквозь голые ветви вязов виднелся граненый шпиль церкви, возвышавшийся над темными тисами, и тени их на подстриженной траве походили на поверженных лучников. Глубокая грусть, безотчетная, но непереносимая, овладела Стефеном. Эта лощина была его родиной, землей, которая должна была перейти к нему по наследству, и он сам, по собственной воле отказался от нее. А ради чего? Он подумал о прошедших восьми годах, полных лишений и нужды, о необходимости вечно изворачиваться, что-то изобретать, о бесконечных разочарованиях, работе и еще раз работе, минутах искрометной радости и мрачных периодах бесплодия… что за жизнь, что за ад он для себя избрал! Он резко отвернулся от окна и стал раздеваться, бросая как попало одежду на стул. Растянувшись на кровати, он закрыл глаза, словно ему было больно смотреть на этот лунный свет и тихую ясную ночь. Но что бы он ни думал и ни чувствовал, он звал, что ему не высвободиться из-под власти сил, которые влекли его по заранее предначертанному пути к неведомым и неизбежным целям.

В последующие дни Стефен большую часть времени проводил за работой в саду. Он всегда любил физический труд и сейчас, когда хозяйство отца так нуждалось в уходе, с наслаждением предавался своей страсти к порядку. Он подстриг фруктовые деревья, выкорчевал упавшую «яблоню», которая — увы! — оказалась сливой, приносившей в дни его юности такие сочные, желтовато-красные плоды, и расколол ее на дрова. Он собрал в кучи листья и устроил огромные костры, синие дымки которых взвивались ввысь, точно лучи прожектора на маяке. Он покрасил амбар. Вместе с Джо — мальчишкой, приходившим работать в свободное от школы время, — он починил Каролине курятник, который совсем развалился, что было на руку лисе, повадившейся наведываться сюда из Броутоновского заповедника.

Несколько раз он ходил по разным делам в деревню и неизменно замечал устремленные на него любопытные взгляды. Стефен привык к тому, что на него глазеют на улицах, да и как было не обратить внимание на этого человека с ввалившимися щеками и коротко подстриженной бородой, шагавшего размашистой походкой и к тому же так небрежно одетого: плисовые штаны, шарф, повязанный узлом, непокрытая голова. Но это любопытство нимало не трогало его. Однако сейчас интерес соседей к нему был вовсе не таким уж невинным. Два или три раза мальчишки, околачивавшиеся на углу возле кинотеатра, выкрикивали ему вслед оскорбления. А как-то днем, когда он выходил со склада Синглтона — плотника, к которому зашел купить гвоздей и досок, — мимо его головы пролетел ком грязи и кто-то крикнул: «Ишь, ветеран! » Стефен стиснул зубы: он понял, что весть о его возвращении уже облетела округу и что местное население не слишком расположено к нему.

Это был необычный для него период безделья. Ему не хотелось докучать семье своей живописью, и он брал кисть только для того, чтобы покрасить толстые дубовые балки амбара. Но порой, после второго завтрака, если погода стояла хорошая, он отправлялся в дальнюю прогулку по холмам, доходил до самого Чиллинхемского озера и там, укрывшись от пронизывающего ветра в высокой осоке, росшей по берегам, присаживался на пенек и заполнял альбом набросками подернутой рябью воды и по-зимнему голых деревьев.

Как-то раз под вечер, возвращаясь из такой экскурсии, он вышел на проселок у перекрестка дорог, известного под названием Лисья застава, где в свое время собирались охотники с собачьими сворами, а в дни его юности, поскольку место это находилось как раз на полпути между домом настоятеля и поместьем Броутонов, оба семейства нередко встречались здесь, чтобы вместе отправиться на пикник или куда-нибудь на прогулку. И вот сейчас, подходя в сгущавшихся сумерках к бывшей заставе, он вдруг увидел какую-то женщину без шляпы, в широком пальто, которая шла ему навстречу. Это была Клэр.

— Я так и думала, что встречу вас здесь! — Если в ее приветствии и чувствовалось легкое смущение, то оно было куда менее заметно, чем ее жизнерадостный, оживленный тон, столь необычный для этой всегда сдержанной женщины; Она улыбнулась. — Не смотрите на меня с таким удивлением. Каролина сказала мне, что вы на озере. Вот я и решила попытать счастья: а вдруг встречу вас.

Они пошли рядом. Вставал легкий туман — испарения земли и опавших листьев, к которым примешивался слабый запах горящего где-то костра — тонкий, пьянящий аромат, само дыхание сассекского леса.

— Чудесный сегодня был день, правда?

— Изумительный, — согласился он. — Только уж очень рано начало темнеть.

— Вы работали?

— Да… понимаете, не могу удержаться.

— Так ведь в этом ваше призвание, — горячо сказала она. — Кто же может винить вас за то, что вы вкладываете в любимое дело всего себя?

Он молчал, и она продолжала все с тем же воодушевлением:

— Нам так мало удалось поговорить тогда. Но теперь мы с вами соседи. Вы рады, что вернулись домой?

Он кивнул.

— Когда возвращаешься на родину после нескольких лет, проведенных на чужбине, Англия кажется такой прекрасной, что в нее нельзя не влюбиться.

Она метнула на него быстрый взгляд, но ничего не смогла прочесть на его лице. Оба немного помолчали.

— И вы можете здесь писать?

— Писать где угодно могу. Пожалуй, в Англии — лучше, чем где-либо. Ведь это только молодежь полагает, будто творить можно лишь за границей. А крупные художники-импрессионисты писали у себя на заднем дворе.

— Ну, а это — ваш задний двор, Стефен.

Он мрачно усмехнулся.

— Я бы не сказал, что я здесь persona grata. [60] Вы и сами, наверно, слышали обо мне кучу всяких пересудов… и сплетен!

— Я не прислушивалась. Право же, Стилуотер был бы для вас настоящим… настоящим раем.

— Неужели вы думаете, что меня можно снова загнать в эту овчарню? — Несмотря на всю сдержанность, в голосе его звучали жесткие нотки. — Слишком я далек от верований и — благодарение богу! — предрассудков моего класса. Я не из тех, кто создан жить на проценты с капитала и быть столпом общества. Нет, я для всех здесь — белая ворона и не приживусь уже в этих местах.

Он искоса взглянул на нее, и что-то в выражении его глаз больно задело ее, вызвало желание переубедить его.

— По-моему, вы ошибаетесь, Стефен. Сначала жизнь здесь и может показаться вам трудной. Но если вы останетесь, кто знает: а вдруг все так обернется, что вы сами поймете…

Внезапно она оборвала себя на полуслове, так и не досказав своей мысли. Оба долго молчали.

В тот день, когда Клэр встретилась со Стефеном на выставке, она на обратном пути, в поезде, вспомнила вдруг о Мемориальном зале. Вот уже несколько лет приходский совет собора в соседнем городке Чарминстере собирал деньги на сооружение зала, которым могли бы пользоваться многочисленные церковные общины и духовные комиссии и который в то же время мог бы служить библиотекой и читальней для прихожан. Осуществлению этого плана, естественно, помешала война, а после нее изменился и замысел, приобретя более грандиозный характер. По всей стране, как грибы, вырастали памятники и монументы. И вот решено было превратить будущий зал в своеобразный памятник, который будет служить не только упомянутым выше практическим целям, но и, напоминая о войне, способствовать прославлению мира. Итак, было спроектировано красивое каменное здание в готическом стиле. Через год здание было построено, и на последнем заседании комиссии обсуждался вопрос о внутренней отделке зала. Поскольку настоятель собора высказался против мозаики и витражей, считая, что здесь нужно что-то более возвышенное, подумали о том, не расписать ли стены. Однако архитектор не советовал этого делать на том основании, что дрань и штукатурка внутренних стен не те, какие требуются, чтобы удержать надолго краску, и потому было единогласно решено заказать несколько панно, писанных на холсте маслом, вставить их в рамы из сассекского дуба и повесить на пяти главных простенках. Перебрали фамилии разных художников, но в этой области никто толком не разбирался, а потому ни к какому решению так и не пришли.

Все это Клэр знала не только потому, что ее мать, близкий друг настоятеля собора, вложила немалую сумму в строительство зала, но и благодаря своей личной дружбе с двумя членами комиссии и сейчас, подумав о том, что она может повлиять на выбор художника, была почти уверена в успехе. Вернувшись домой, Клэр так горячо взялась за дело, что это на секунду заставило ее насторожиться и даже встревожиться, но она поспешно отбросила от себя все смущающие мысли и осталась глуха к слабому голосу благоразумия. Разве она не примерная жена и мать, прочно привязанная к семье, вполне степенная замужняя женщина? Во всем этом деле она лично никак не заинтересована: ведь она питает к Стефену чисто сестринские чувства. Итак, успокоившись и подкрепив свое решение этими доводами, Клэр на следующий же день отправилась на машине в Чарминстер.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒