Воскресенье 1 страница

Суббота

Сперва солнце озарило ярким светом макушку растущего перед домом дуба. И вот уже в его листве во весь голос распелись птицы, защебетавшие, едва в сумерках забрезжил рассвет. Черный дрозд заливался так звонко и так настойчиво, что спавший в угловой комнате человек проснулся и больше уже не мог уснуть. Солнечный свет пополз вниз по обращенной к дороге стене дома, подобрался ко второму дубу, росшему позади дома, озарил садовый домик, фруктовый сад, ручей. Его лучи осветили и сарайчик с северной стороны садового домика, который Маргарета использовала под курятник, пристроив к нему птичий двор. Ей хотелось просыпаться под крик петуха.

Если не считать птиц, утра здесь тихие. Колокола деревенской церкви начинают звонить только в семь, проезжая дорога находится далеко, а железнодорожная ветка еще дальше. Сельхозкооператив, чья техника раньше выезжала на поля с первым лучом солнца, а коровы в стойлах оглашали окрестности мычанием, давно перестал существовать, его коровники и сараи опустели, а земля сдана в аренду и обрабатывается фермером из соседней деревни. Трудоспособные обитатели деревни устроились на работу далеко от дома; в воскресенье они с вечера уезжают и возвращаются домой вечером в пятницу. В субботу и воскресенье народ отсыпается и встает поздно.

В утренние часы, как, впрочем, и в полуденные и вечерние, да и вообще сутки напролет здесь царит тишина и меланхолический покой. Меланхолия разлита здесь не только осенью и зимой, но также весной и летом. Меланхолия высокого неба и бескрайних просторов. Взор ни на чем не задерживается, не может зацепиться ни за дерево, ни за колокольню, ни за столбы и провода линии электропередачи. Он не встречает ни гор вдалеке, ни города поблизости: пространство здесь ничем не ограничено и не обозначено в своих пределах. Взор теряется в пустоте. Заезжий гость и сам теряется вместе с ним, растворяясь в пространстве, это наводит на него тоску и в то же время оказывает такое могущественное воздействие, что его охватывает непреодолимое желание поддаться этому влиянию. Просто раствориться в пространстве.

Перед человеком, родившимся и выросшим тут, решившим посвятить себя какой-то профессии и завести семью, неизбежно встает выбор: оставаться или уезжать. Остаться малой песчинкой под этими небесами и в этой пустоте или возвыситься ценою жизни на чужбине. Даже тот, кто принимает решение бессознательно, чувствует: если он останется здесь, то жизнь его умалится, не успев даже начаться, а уехать – значит не просто покинуть свою деревню, а навсегда проститься с этой жизнью. С жизнью, которая хоть и узко скроена, но преисполнена красоты: поэтому-то заезжие гости потом возвращаются, чтобы купить здесь дом или усадьбу и по выходным растворяться в пространстве. Их не пугает, что эта узость вмещает в себя также и безобразное. Они не страдают от однообразия, не испытывают ощущения, что делают то, чего можно бы и не делать, не впадают в бездеятельность или озлобленность, не спиваются и не становятся пропащими людьми.

И так было всегда. Всегда были люди, которые оставались и которые уезжали, и люди, которые жили отчасти в городе и отчасти в деревне. Всегда приходилось решать: смириться тебе с существующим или ринуться в неизвестность, и спокон веков всегда находились люди, которые могли позволить себе упиваться меланхолией, не поддаваясь ее власти. Маргарета сердилась, когда слышала празднословные рассуждения об упадке этого пустынного края, широко и просторно раскинувшегося между большим городом и морем. Она не считала, что при социализме все было лучше, и, судя по тому, что знала об этом, не верила, что лучше было когда-то при помещиках-юнкерах. Она не думала, чтобы это зависело от той или иной политической или экономической системы. Все дело было в меланхолии. Ее печать лежала на людях и на всем остальном.

Маргарета выросла неподалеку отсюда, в небольшом городке, и уехала в Берлин, чтобы никогда сюда не возвращаться. Чтобы изучать иностранные языки, ездить в дальние страны и однажды остаться на чужбине. Но в конце концов она все же вернулась назад, сперва приезжала на выходные, потом стала оставаться здесь по нескольку месяцев. Запоздалое смирение, пришедшее к ней с годами, было неполным, так как она сохраняла за собой городскую квартиру, которой они владели вместе с Кристианой. Но ее садовый домик, ее скамейка возле ручья, ее прогулки по полям, ее переводы, ее уединение – все это представляло собой версию той малой жизни, от которой она пыталась сбежать, и она это сознавала. Она ненавидела меланхолию, когда та переходила в гнетущую депрессию. Но, как правило, меланхолия была ей мила. Она даже склонна была верить в целительность меланхолии. Растворяясь в созерцании высокого неба или широкого земного простора, человек освобождается от того, что заставляло его страдать. У Маргареты были сомнения насчет полезности встречи со старыми друзьями, но она считала совершенно правильным, что Кристиана решила для начала привезти сюда только что выпущенного на свободу Йорга. Может быть, здесь развеется его болезнь и болезнь всех, кто собрался сюда приехать.

Йорг проснулся раньше всех в доме. Он проснулся с ощущением, что все в порядке: его тело, его душа, новый день. Затем он испугался. Испугался, как, бывало, в тюрьме, когда, проснувшись с таким же ощущением, встречал вокруг все те же вещи: неоновый светильник, светло-зеленые стены, раковину, унитаз и маленькое, высоко расположенное оконце. Но сейчас стены были белыми, на комоде стояли таз и кувшин для умывания, на столе были тюльпаны, а через широкое окно в комнату вливался свежий воздух. Испуг пришел по привычке. С чувством облегчения он заложил руки за голову, собираясь подумать о дальнейших планах: в тюрьме у него вошло в привычку начинать день с обдумывания планов на потом. Но сейчас, когда у него появилась возможность не только строить планы, но и осуществлять задуманное, дело с ними шло туго. Призвать Хеннера к ответу за его предательство – это было решено еще вчера. Почему, кроме этого, ничего другого ему не приходит в голову? Он мог выслушать планы Кристианы и Марко. Возможно, у Карин и Ульриха и у Андреаса тоже есть что предложить. Но почему же у него самого не было никаких планов?

Разбуженная пением дрозда, Ильза встала, уже зная, чего она хочет. Она оделась, взяла тетрадку и карандаш и на цыпочках, пройдя коридор, спустилась с лестницы и через кухню вышла на двор. В саду она направилась к скамейке у ручья. Раскрыв тетрадь, она перечла написанное, все три главы, расположенные как придется, без особенной связи. Надо ли устанавливать правильную последовательность между главами? Она могла бы подробно проследить, как Яна забирают на машине «скорой помощи» французские товарищи и перевозят в Германию, как его во второй раз приводят в состояние мнимой смерти, укладывают на катафалк и выставляют на похоронах в открытом гробу. Или лучше переделать главу со сценой на морском берегу? Ян, конечно же, должен был ругать скотскую систему, дерьмовых политиканов, и финансовых воротил, и боровов-полицейских. Ей не хотелось писать таким языком. Но если ей претит даже изобразить Яна, выражающегося на языке террористов, то как же она тогда опишет Яна-убийцу?

Как ни тихо ступала Ильза, поскрипывание ступеней сквозь сон все же донеслось до слуха Карин. Во сне она опаздывала на службу и хотела незаметно проскользнуть в церковь, где ее уже ждала собравшаяся община, но скрипнувшие половицы выдали ее приход, и все головы обернулись в ее сторону. Она проснулась. Муж еще спал, и она оставила его досыпать, хотя ей хотелось его разбудить. Она помолилась, или, может быть, погрузилась ненадолго в медитацию, или, может быть, пережила момент истины. Было ли правдой то, что она сказала вчера вечером? Действительно ли она видела в террористах своих заблудших братьев и сестер? Испытывала ли она братские чувства к Йоргу? Хотела ли она их испытывать? Считала ли, что обязана чувствовать именно так?

Ингеборг тоже проснулась от звука скрипнувших половиц. Она прислушалась к удаляющимся шагам Ильзы и стала ждать, не раздадутся ли еще чьи-нибудь шаги. Однако все было тихо. Она взглянула на часы и растолкала мужа:

– Давай уедем, пока все спят.

Он потряс головой, сердясь на нее за то, что она его разбудила и что хочет втихомолку сбежать. «Красивая, – подумал он о ней, – но при малейшей неприятности норовит увильнуть». При заспанном лице даже ее красота куда-то исчезла.

Она не отставала:

– Я не хочу позориться перед всеми и не хочу, чтобы позорилась моя дочь.

– Никто не опозорится. Все будут вести себя ужасно тактично и деликатно. А твоя дочь – не только твоя, но и моя, и она не станет увиливать, а посмотрит неприятностям в лицо.

– А если опять будет скандал?

– Ничего! Скандал так скандал.

Увильнуть или встретить неприятности лицом к лицу – дочери сегодня было уже все равно. Вечером все вышло как-то по-дурацки, но она хорошо поспала, и на дворе было утро. Уж так оно повелось на свете, что с мужчинами раз на раз не приходится: иногда все идет как по маслу, иногда не складывается. Жизнь продолжается! Бывает, что вчера не сложилось, а завтра с тем же мужчиной все идет на лад. Может быть, она даст еще один шанс великому террористу, который так панически ее испугался. Вот уж чего с ней точно никогда не случалось, так это чтобы мужчина в панике от нее бежал!

Паника Йорга занимала не только ее, но и Марко. Много ли политической мощи можно ожидать от человека, который паникует при виде голой девушки? Уже четыре года Марко работал над тем, чтобы создать из Йорга – террориста, не отрекшегося от РАФ, – духовного вождя нового терроризма. Он надеялся, что, выйдя из тюрьмы, Йорг громко объявит о своем возвращении в политику в каком-нибудь интервью, ^{^[38]} заявлением для прессы, ударит, так сказать, в большой барабан: никакой нелегальщины, но весомо и звонко. Он воображал себе, что на свободу Йорг выйдет, переполненный планами и снедаемый жаждой деятельности. На деле же он вернулся усталым и ударился в панику. Неужели четыре года работы пропали зазря?

Появлению Андреаса Марко сначала даже обрадовался: участие адвоката, который проследил бы за тем, чтобы Йорг, ударив в барабан, не вышел из границ юридически дозволенного, было очень кстати. Потом они рассорились. Однако Марко делал ставку на то, что, если Йорг согласится, Андреас не сможет ему отказать. Но тот смотрел на дело иначе. Андреасу надоели политические дурачества Йорга. После приветственного обращения Йорга он предупредил, что, если что-либо подобное повторится еще раз, он сложит с себя адвокатские обязанности. Если Йорг, выйдя из тюрьмы, ударит в барабан, он от него откажется. Вообще-то, с него хватило и вчерашнего вечера. Вид из постели на небо очень хорош, за обедом можно подразнить епископессу, потом пойти погулять, полюбоваться на деревья. Но ведь не до воскресенья же!

Хеннеру тоже было тошно думать о том, что ему предстоит выдержать здесь еще два дня. Проснувшись, он вспомнил разговор с Кристианой, и ему снова стало грустно. Ну что у нее за жизнь! А от мыслей о ее жизни был всего лишь маленький шаг до раздумий о своей собственной! Чем его жизнь лучше? На работе все складывалось хорошо, он добился успеха и, создавая волнующий репортаж, по-прежнему чувствовал тот же кайф, что и раньше. Но в отношениях с женщинами что-то не ладилось. Отношения с ними завязывались и распадались помимо его воли, он нечаянно в них запутывался, а потом воровато удирал. Женщины у него были не те, которых он хотел, а те, которые хотели его. И хотя он мечтал совсем о других отношениях, он был не способен найти другой подход к противоположному полу, при котором сам выбирал бы ту, которая ему нравится, а не дожидался бы, пока его выберет такая, которая ему совсем не нужна. Знание того, что это как-то связано с его матерью, нисколько не помогало. Иногда его посещала мысль, что со смертью матери для него наступит свобода, но она тотчас же сменялась сомнениями, что такое возможно. Спасала работа, хотя и она не решала проблему. Однако и работа помогала теперь уже не так хорошо, как раньше, а тут обходиться без дела целый уик-энд!

Зайдя на кухню, он застал там Кристиану и Маргарету за приготовлением завтрака.

– Похоже, я самый первый?

Маргарета кивнула и протянула ему кофейную мельницу. Кристиана разбивала яйца, резала лук и ветчину, грибы и томаты и только мельком ему улыбнулась. Маргарета поставила тарелки на поднос, положила на него приборы и понесла на террасу. Никто не заводил разговоров. Потом Хеннер съездил в городок на берегу озера за булочками. Когда он вернулся, обе женщины сидели на террасе за первой чашечкой кофе и первым бокалом «Просекко», ^{^[39]} он подсел к ним третьим. Кристиана снова мельком ему улыбнулась, и тут он разглядел, что улыбка была нервная. Он хотел спросить ее, все ли в порядке, хорошо ли она спала. Но когда Маргарета положила ей ладонь на руку, он подумал, что его вопрос покажется пустой болтовней. Они продолжали молчать, глядя в парк, погруженные каждый в свои мысли.

Когда все собрались за столом, было уже десять часов. Последней пришла Дорле. С конским хвостом, без помады, в широкой белой льняной юбке и белой льняной блузке она выглядела свежо и мило. Она благовоспитанно обошла всех сидящих за столом и поздоровалась со всеми по очереди, сделав перед каждым небольшой книксен. Ульрих гордился дочкой. Девочка придумала себе новый образ. В школьные годы она участвовала в театральном кружке, он решил, что отправит ее брать частные уроки актерского мастерства.

Йорг только и ждал, когда компания соберется в полном составе.

– Вчера вы все забросали меня вопросами и о чем только не спрашивали. Теперь и я бы хотел кое о чем вас спросить, вернее, спросить у…

Ульрих не дал ему договорить:

– Но вчера ты так ничего и не сказал о том, о чем я тебя спрашивал. Так, может быть, сделаешь это сегодня?

– Я не…

– Вот-вот! Ты – не! А потом моя жена подоспела тебе на помощь, и ты удрал спать.

– Сожалею, но я не помню твоего вопроса. Могу я теперь…

– Я тебя спрашивал про твое первое убийство. Что ты тогда чувствовал. Вынес ли ты из этого урок на всю жизнь.

На этот раз Ингеборг не вмешалась, и остальные тоже смирились с мыслью, что Ульрих все равно не отвяжется. Все обернулись на Йорга.

Он повел руками, словно приготовился заговорить, сопровождая свою речь жестикуляцией, но тут же опустил их, так ничего и не сказав. Снова повел и снова опустил.

– Ну что я могу сказать? На войне стреляют и убивают, так всегда было. Какие тут чувства? Какие уроки? У нас шла война, поэтому я стрелял и убивал. Теперь ты доволен?

– Разве первым убитым тобой человеком не была женщина, не пожелавшая отдать тебе свою машину? При налете на банк, после которого тебе пришлось спасаться бегством?

Йорг кивнул:

– Она вцепилась в свою дурацкую машину так, словно это бог знает какое сокровище. Я был бы и рад не стрелять, но никак нельзя было без этого обойтись. И не вздумай талдычить мне о том, что эта женщина со мной не воевала и я воевал не с ней! Тебе не хуже моего известно, что на войне умирают не только солдаты.

– Двусторонние потери?

– К чему такая ирония? Скажи мне, что мы ошиблись с этой войной, – мы неправильно оценили положение. Но войну мы вели и воевали так, как полагается воевать. Как еще нам было поступать?

Карин печально посмотрела на Йорга:

– Ты не жалеешь?

– Не жалею ли? – Йорг пожал плечами. – Разумеется жалею, что мы взялись осуществлять проект, из которого ничего не вышло. Мог ли из него получиться толк, я не знаю.

– Я о жертвах. Тебе жаль этих жертв?

Йорг снова пожал плечами:

– Жаль? Иногда я думаю о них, о Хольгере, и Ульрихе, и Ульрике, и Гудрун, и Андреасе, ^{^[40]} и… В общем, обо всех, кто участвовал в борьбе и умер. Да, иногда я думаю о той женщине, которая не могла расстаться со своей машиной, и о полицейском, который хотел меня арестовать, и о важных шишках, которые отстаивали интересы этого государства и умерли за него. Мне жаль, что мир не такое место, где не… не такое место, где… То есть я, конечно, согласен, что лучше бы никому не приходилось сражаться и умирать, но, к сожалению, мир не таков!

– Ах, это мир виноват! Понятно. И отчего этот глупый мир не хочет быть таким, как надо? – Ульрих захохотал. – Лапочка ты моя!

– Да брось ты свою дешевую иронию! Ты не имеешь понятия, о чем говорит Йорг. Тебя когда-нибудь избивали полицейские? Они бросали тебя в бетонном бункере, связанного по рукам и ногам, чтобы ты двое суток валялся в собственной моче и дерьме? Тебе впихивали насильно еду в дыхательное горло и в бронхи до тех пор, пока у тебя не отказывали легкие? Тебя лишали сна ночь за ночью в течение нескольких лет? А затем держали годами в звуконепроницаемой камере? – Марко нападал на Ульриха, надвигаясь на него через стол. – Это действительно была война, она не выдумка Йорга! Тогда и ты это понимал, все это понимали. Сколько левых я встречал, которые рассказывали мне, что сами тогда были на грани перехода к вооруженной борьбе. Они эту грань не перешли, предоставив другим вместо себя вести борьбу и терпеть поражение – так сказать, в качестве своих полномочных представителей. Я еще могу понять, когда кто-то боится борьбы и держится в стороне. Но когда ты делаешь вид, будто никакой войны никогда не было, я просто не нахожу слов.

– А наговорил не так уж и мало. У меня не было на войне представителей. Никто от моего имени не расстреливал женщин, не желавших расставаться со своими машинами, или водителей, которые возили генеральных директоров. А у вас? – Ульрих оглядел сидевших за столом.

Карин задумчиво покачала головой. Она по-прежнему продолжала смотреть на Йорга печальным взглядом. Ей не хотелось верить в то, что она услышала. В то же время она уже старательно обдумывала, как примирить то, что сказал Марко, и то, что сказал Ульрих.

– Нет, Ульрих, я тоже никого не заставляла идти и убивать кого-то от моего имени. Однако все мы верили, что, если хотим жить по-честному, нам нужно отказаться от буржуазной жизни. И…

– Какая чушь! – презрительно фыркнул Андреас. – Если тебе не нравится общество, можно стать пасечником в Провансе или пасти овец на Гебридах. Это еще не повод убивать людей.

Карин не сдавалась:

– Много ли нашлось бы таких, кто осмелился бы уйти от общества или попытаться его изменить, если бы в качестве альтернативы не возникала возможность вооруженной борьбы? Те, кто участвовал в ней, не были нашими представителями. Но она расширила пространство, в котором мы могли действовать. В то же время тот, кто в ходе этой борьбы убивал людей, переступил черту, которую нельзя было переступать. Мы не должны убивать. А то, как об этом говоришь ты, Йорг… Неужели тюрьма делает человека таким? Таким холодным? Таким очерствелым? Я уверена, что в душе ты не такой, каким хочешь казаться.

Йорг несколько раз пытался что-то сказать, но так и не собрался с духом, чтобы ответить. Карин, казалось, тоже не хотела ничего добавлять, не выражали такого желания Ульрих, Марко и Андреас. Но в ту минуту, когда все с облегчением занялись другим и за столом соседи стали обращаться друг к другу с просьбой передать булочки или джем и уже затеялся разговор о погоде и планах на предстоящий день, Йорг вдруг произнес:

– Я хочу кое-что спросить у Хеннера, с вашего разрешения.

Хеннер с улыбкой обернулся к Йоргу:

– Откуда такие церемонии?

– Кому-нибудь подлить кофе? – Кристиана поднялась с места и остановилась за спиной Хеннера.

– Что ощущает человек, который сначала упек меня в тюрьму, а потом пришел отмечать со мной мое освобождение?

– О чем это ты?

– Ведь это же ты рассказал полицейским, что у меня есть хижина в Оденвальде. Им оставалось только дождаться, когда я туда…

– Ой!

Кристиана опрокинула кофейник, и горячий кофе вылился Хеннеру на брюки и башмаки. Хеннер вскочил, схватил салфетку и кинулся вытирать пятна.

– Пойдем-ка! – Хеннер еще медлил, но Маргарета взяла его за руку и утянула за собой в сторону кухни.

По дороге она передумала и потащила его в сторону садового домика. Хеннер начал было протестовать, но она только покачала головой и увлекла его за собой.

– Что ты делаешь?

– Сейчас объясню.

– Неужели обязательно надо…

– Да, обязательно.

Дойдя до садового домика, Маргарета отпустила руку Хеннера.

– И что дальше?

– Ты снимешь свои брюки и наденешь мои. Затем мы постираем твои брюки и повесим их сушиться.

Хеннер с сомнением взглянул на свои и на ее бедра. Маргарета засмеялась:

– Ну да, они будут тебе широковаты, но не так уж намного. Женщины всегда выглядят толще, чем они есть на самом деле.

Он вошел вслед за нею в дом и огляделся по сторонам. Передняя вела прямо на кухню, слева он увидел большую комнату с письменным столом, вертящимся стулом и лестницей на второй этаж, справа – комнату с открытым камином, диваном и креслами.

– Где я могу…

– Где хочешь. Я пойду наверх за брюками.

Тяжело ступая, она поднялась по лестнице. Он услышал, как она открыла и закрыла дверцу шкафа, потом, тяжело ступая, вернулась назад и протянула ему брюки. Брюки были свежепостиранные и на ощупь показались ему жесткими и колючими. Он отвернулся и переоделся. Она оказалась права: джинсы были широковаты, но с поясом держались на нем более или менее сносно.

На кухне она вытащила из-под мойки оцинкованное корыто, кинула в него запачканные брюки, взяла шланг, надела его на кран, а другим концом опустила в таз. Подняв голову, она посмотрела на канистру под потолком:

– Надеюсь, там еще достаточно воды, иначе тебе придется идти на двор и накачать воды из колонки.

Она набрала воды в корыто и выдавила немного моющего средства.

– Разве брюки так отстираются?

– Кто ж их знает! Свои вещи я сдаю в прачечную. – Опустившись на колени, она стала мять брюки и возить ими в тазу взад и вперед, пока не образовалась пена. – Наверное, лучше дать им немного помокнуть, как ты думаешь?

Она приподнялась, но тут же, охнув, снова опустилась на колени. Он нагнулся к ней, подхватил под руки и помог встать на ноги.

«Словно дерево, – мелькнуло у него в голове. – Словно я обнял и поднял упавшее дерево».

Выпрямившись, она обернулась к нему с улыбкой:

– Это межпозвоночный диск. Я никогда не обращала на него внимания, он обиделся и был таков.

Хеннер все еще продолжал поддерживать ее за спину. Убирая руку, он смутился оттого, что чересчур замешкался:

– Разве это не оперируют?

– Оперируют, но тогда может стать еще хуже, чем было. – Она посмотрела на него вопросительно. – Что ты собираешься делать?

– С чем?

– С вопросом, который задал Йорг?

– Объяснить ему, что он не прав. Я не упекал его в тюрьму, я ничего не говорил полиции.

– Ты уверен?

Он расхохотался:

– Такие вещи я не забываю. Да, я действительно порой задавал себе тогда вопрос, как я поступлю, если однажды ночью он постучится ко мне и попросит, чтобы я спрятал его от полиции. Долгое время я не знал, что сделаю. Иногда думал одно, иногда, наоборот, другое. В конце концов я договорился с собой, что приму его на одну ночь с тем, чтобы он на следующее утро ушел. К счастью, он так и не пришел.

– Давай прогуляемся.

Не дожидаясь того, как Хеннер отреагирует на ее предложение, она пошла на кухню, вышла из дому и через лужайку с плодовыми деревьями направилась к ручью. Он надел башмаки, снятые для того, чтобы переменить брюки, и побежал за ней следом. Когда он догнал ее, она сказала: «Ты позволишь? » – и, взяв его под правую руку, пошла дальше, опираясь на него. Они медленно шли вдоль ручья. Иногда в воду плюхалась вспугнутая лягушка, временами журчание воды становилось громче. На прогалинах, где лес не подступал вплотную к ручью, приходилось идти по самому солнцепеку. Хеннер почувствовал, что с того боку, которым Маргарета прислонялась к нему, она была влажной от пота.

– Про хижину в Оденвальде полиции сообщила Кристиана.

Хеннер остановился и посмотрел на Маргарету:

– Кристиана?

– Я думаю, что поэтому она и вылила тебе на брюки кофе. Чтобы ты не мог сказать Йоргу, что это был не ты.

– Но то, что я не успел сказать ему за столом, я все равно должен буду сказать потом.

– Ты считаешь, что должен?

– Ты хочешь сказать…

– Возможно, Кристиана понадеялась на это. Возможно, она хочет поговорить с тобой, попросить тебя, чтобы ты этого не делал.

Хеннер ковырял носком ботинка землю, закидывая камешки в воду.

– Прямо какой-то театр абсурда! Сестра сдает брата полиции и хочет, чтобы друг брата потом сказал, будто бы это сделал он. Друг, которого она когда-то любила и которого бросила ради брата! – Он посмотрел на Маргарету. – Сказала тебе Кристиана, почему она его выдала?

– А она и не говорила мне, что выдала его. Но разве это не ясно? Она не вынесла постоянного страха за него. И хотела, чтобы его поймали врасплох, чтобы он не открыл стрельбу и его бы не застрелили. Она предала его из страха, из страха за него и потому что любила.

– Ну а я-то тут при чем?

Она попыталась прочесть по его лицу, говорит ли он так только от раздражения или от обиды. Он почувствовал ее взгляд и посмотрел на нее с улыбкой:

– Я правда просто не понимаю. В долгу ли я перед ней? Должен ли я ей помочь, потому что мне это ничего не стоит? Какую цену мне придется заплатить, если Йорг будет считать меня предателем?

Она смотрела на него удивленно, затем ее взгляд сделался насмешливым. Он этого не замечал. Он думал и продолжал рассуждать серьезно:

– Или я должен помочь Кристиане тем, что разоблачу ее перед ним, и тем самым она от него освободится?

– Или ты должен помочь Йоргу тем, что освободишь его от нее?

Хеннер уловил в ее голосе сарказм:

– Что не так?

– Прекрати! Ты только вконец запутаешься. Поступай как тебе хочется, а уж то, как с этим поступят Кристиана и Йорг, пускай будет их дело. Ты ведешь себя так, словно перед тобой не люди, а арифметическая задачка, которую ты можешь решить.

Он снова побрел по берегу, она шла рядом, не отставая. Хотя он не желал признавать, что обижен, но обида была тут как тут. Когда они остановились, она не убирала своей руки, продолжая держаться за него. Теперь он сделал было движение, чтобы отнять у нее свою руку, но она не отпустила.

– Э нет, так нельзя! Сначала ты должен довести меня до скамейки, а потом оттуда домой. – И со смехом добавила: – Можешь попутно выражать свой протест.

После завтрака Ильза собиралась писать. Взяв тетрадку и карандаш, она отправилась к ручью, но еще издалека увидела, что на скамейке сидят Маргарета и Хеннер. Она обошла их, сделав большой крюк через лес. Когда она снова вышла к воде, ручей оказался вдвое шире, – вероятно, где-то в промежутке между этими точками в него вливался другой ручей. Под прибрежной ивой стояла причаленная к берегу лодка, прикрепленная цепью к дереву. Ильза села в лодку и раскрыла свою тетрадь.

Наконец все закончилось. Подкупленный товарищами служащий похоронного бюро выпустил Яна из кладовки и отдал ему сумку.

– Перелезешь через ограду, ворота заперты.

Было темно. Спотыкаясь о надгробия, Ян выбрался к каменной ограде, вскарабкался на один из могильных памятников, вделанных в стену, и залез наверх. За стеной он увидел слабо освещенную улицу, по другую сторону которой тянулись сплошные сады, все дома стояли далеко в глубине садов, выходя фасадами на параллельную улицу. Вот и началась его новая жизнь! Он бросил вниз сумку и соскочил на дорогу.

Нет, много написать до завтрака Ильза не успела. Зато она приняла решение. Она решила во что бы то ни стало узнать правду. Либо она найдет в себе силы писать о стрельбе, о бомбах, о человекоубийстве и смерти, либо навсегда распростится с этим проектом и займется чем-нибудь другим. Вместе с решимостью сделать попытку пришло и желание справиться с поставленной задачей – не только с тем, чтобы об этом написать, но и с тем, чтобы представить это в своем воображении. Содрогаясь от ужаса, Ильза начала наслаждаться этими фантазиями: мысленными картинами взрыва, от которого взлетает на воздух автомобиль, воображаемым полетом пули, которая, пробив оконное стекло, поражает жертву, швыряя ее об стену, зрелищем приставляемого к затылку пистолета и спускаемого курка.

Он двинулся вперед по улице, миновал несколько припаркованных машин, нашел среди них старую белую «тойоту», разбил камнем стекло, сел, соединил провода зажигания и поехал. Это был его город, где он все знал. Выбравшись на автобан и влившись в поток машин, он открыл сумку и просмотрел ее содержимое. Ему вложили туда немецкий паспорт, пачку денежных купюр по пятьдесят марок, пистолет с патронами, записку, на которой были проставлены дата, время и номер телефона. Он должен будет позвонить завтра в семь утра; он заучил номер телефона, порвал записку на мелкие кусочки и выбросил обрывки по одному за окно, где они унеслись по ветру. Доехав до гостиницы, он поставил свою машину на краю парковочной площадки, снял на ночь номер и сказал, чтобы его разбудили в семь часов.

Он думал о предстоящей жизни. Жизни вечного беглеца без определенного места назначения, прибыв в которое он мог бы отдохнуть. Однако то ли потому, что страх, пережитый в то время, когда он не знал, суждено ли ему очнуться от наркоза, исчерпал его способность чего-то бояться, то ли потому, что при первом же шаге на пути в новую жизнь прежние страхи утратили свою очевидность, но, как бы там ни было, он вдруг почувствовал легкость и свободу. Наконец-то покончено с половинчатостью прежней жизни! Наконец-то он мог самоотверженно и безраздельно посвятить свою жизнь бескомпромиссной борьбе. Он был свободен, никому ничего не должен, он мог жить без оглядки на любовь или дружбу, жить только ради служения делу. Какое счастье, какая головокружительная свобода!

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒