ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 страница

Два полка дивизии генерала Кирьякова -- Московский и Тарутинский -- готовились к своим полковым праздникам, которые наступали для первого 5, для второго -- 6 октября.

Как всегда перед подобными праздниками, в полковых казармах все мылось, чистилось, " репертилось", как говорили тогда солдаты, производя это слово от " репетиция". Кашевары на кухнях даже пекли пироги с начинкой из капусты с рублеными крутыми яйцами. Заготовлялась водка для раздачи солдатам праздничных чарок; варилась двойная порция мяса: кроме говядины, еще и козлятина.

Между тем на батареях уже чувствовалось всеми, что вот-вот разразится бомбардировка: позиции противника были очень оживлены, замаскированные амбразуры открывались... Люди здоровые, полнокровные, жизнелюбивые, осевшие на батареях моряки, из которых многие сражались при Синопе, не хотели зря терять вечера, может быть последнего для многих; и тот праздник, к которому только еще готовились пехотинцы двух полков, самочинно пришел на батареи.

Это был как бы вполне законный отдых, когда люди пошабашили, закончив долгую, трудную, ответственную работу. Сделав все, что могли, вспрыснули в складчину конец дела, бастионы -- восемь больших, считая с Малаховым курганом, и тридцать четыре малых.

Начальство не запрещало матросам ни музыки, ни песен, ни плясок до поздней ночи. Начальство разрешило это и себе. Казармы и палатки, в которых расположился Московский полк, были невдали от третьего бастиона; приготовления к полковому празднику создавали на всем бастионе то предпраздничное настроение, когда люди, честно проработавшие перед тем больше месяца, разгибают спины, разминают плечи, утирают пот.

Душою вечеринки в офицерском блиндаже был Лесли: непринужденно острил, рассказывал неизвестно откуда им взятые, но явно для всех свежие анекдоты, пел " Чижика" с вариациями не для дам...

Командиром бастиона был капитан 2-го ранга Попандопуло, из одесских греков, а младшим офицером на батарее Лесли -- сын старого Попандопуло, мичман, юноша лет двадцати двух, во всем стремившийся подражать своему непосредственному начальнику -- капитан-лейтенанту.

На бастионе было двадцать два орудия; Лесли командовал батареей крупнокалиберных пушек, снятых с линейного корабля " Императрица Мария".

Вглядываясь в амбразуры английских батарей и поглаживая и похлопывая гладкий и длинный хобот одного из своих орудий, Лесли говорил юному мичману:

-- Ничего, господа энглезы! Мы вам вшпарим по всем правилам искусства!

Мы вам расчешем ваши рыжие кудри!

И мичман Попандопуло, невысокий, но стройный и очень ловкий южанин, с правильным, красивым, несколько долгоносым лицом, понимал, что это не для его ободрения говорит так его начальник, -- он не нуждался в ободрении, -- что это была твердая уверенность в успехе артиллерийского состязания завтрашнего дня. Кроме дальнобойных морских орудий, на бастионе стояла батарея полевых пушек и батарея мортир для стрельбы картечью, на случай, если союзники рискнут пойти на штурм.

Так как бастионом ведал его отец, немногоречивый, но деятельный и умевший всех около себя заставить работать как надо, то юный мичман чувствовал себя, может быть, даже прочнее, чем кто-либо другой на бастионе: отцу он привык верить с детства, отец не мог что-нибудь упустить из вида, не мог чего-нибудь недоделать. Для мичмана Попандопуло третий бастион был самым сильным на всей линии обороны, и после шумной вечеринки 4 октября юноша заснул спокойно и крепко, укрывшись шинелью, в углу блиндажа, чтобы подняться в пять утра, как ежедневно, ополоснуть лицо водой из корабельной цистерны -- и к орудиям: долг службы -- стать возле них раньше, чем подойдет Евгений Иванович, командир батареи; а в шесть происходила смена вахтенных, и он заступал на вахту.

В полдень этого дня объезжал линию укреплений, как обычно верхом, с двумя флаг-офицерами, Корнилов, и мичман Попандопуло слышал, что адмирал, остановясь у них на бастионе, указал его отцу, кивнув на пятиглазую батарею англичан с открытыми амбразурами:

-- По всей видимости, они приготовились уже к бомбардировке... Ну, что ж... Встретим и примем!

-- Мы ведь тоже сделали все, что могли сделать, ваше превосходительство, -- с достоинством отозвался отец, который при одних летах с Корниловым имел уже сильную проседь в черных усах.

-- Да, мы готовы... Мы готовы... Мы готовы! -- все с большей уверенностью повторял Корнилов, подымаясь на стременах, чтобы разглядеть что-то такое там, на Зеленой горе, у неприятеля. -- Они готовы, конечно.

Однако -- и мы тоже... А там пусть уж решает сам бог!

Он был очень серьезен, говоря это, даже торжественно серьезен. У него были прозрачные глаза в несколько воспаленных, от недосыпания вероятно, веках и длинные, белые, с синими венами, кисти рук.

Засыпая в углу блиндажа под шинелью, мичман увидел высокую тонкую женщину в средневековом шлеме, с мечом на серебряном поясе, с такими же прозрачными глазами и с такими же длинными белыми кистями рук. " Кто это, Евгений Иванович? " -- спросил он Лесли. " Как же так " кто"! Понятно, Жанна д'Арк! " -- ответил Лесли.

А у Корнилова как раз в это время сидел, собираясь уже уходить, Нахимов. Корнилов жил тогда в доме того самого отставного поручика Волохова, который построил форт в виде башни на Северной стороне. Меньшую половину дома занимал он сам, большую -- его штаб. Установка буйков в море пароходом союзников ясно указывала на то, что к бомбардировке с моря нужно быть готовыми не позже, как завтра. Поэтому Корнилов собрал к себе на совещание не только начальников сухопутных оборонительных дистанций: трех адмиралов -- Новосильского, Панфилова и Истомина -- и генерала Аслановича, но также и командиров береговых фортов. Конечно, на совещании присутствовал и генерал Моллер, продолжавший считаться начальником Корнилова, и Кирьяков, командовавший не только своей дивизией, но и всеми резервными силами, местом стоянки которых была Театральная площадь, а назначение -- броситься в ту сторону линии обороны, которой неприятель угрожал бы прорывом.

Но все бывшие на совещании уже разошлись, Нахимова же удержал сам Корнилов, так как только с ним связывала его не то чтобы близкая и теплая дружба, но та старинная приязнь, которая стоит дружбы.

Нахимов часто бывал в семействе Корнилова, его, с его коротенькой трубочкой, всегда любила видеть у себя Елизавета Васильевна, жена Корнилова; к нему привыкли дети. С ним можно было поговорить не только о служебном, тем более что о служебном все уже говорилось раньше.

Куда и какими бортами должны были стать оставшиеся корабли в случае бомбардировки с суши и с моря, об этом уже говорилось; обсуждался и способ потопить их, если бы противник ворвался в город. Как тушить на них пожары, результаты обстрела, команды знали...

Нахимов был нужен Корнилову, чтобы поговорить с ним о чем-то другом, что для него самого было как бы неясно, но важно.

В просторном кабинете, где они сидели, висел синий табачный дым.

Тогда лучшим табаком считался табак фабрики Жукова, и курить какой-либо другой табак было признаком плохого тона. Два адмирала сидели друг против друга за столом, с которого не убрали еще распитых после совещания бутылок красного вина.

-- Павел Степанович, письмо мне привез николаевский курьер от жены...

Просит Елизавета Васильевна передать вам поклон... и дети тоже...

-- Очень благодарен за память!.. Очень рад, очень... -- пробормотал Нахимов. -- А где-то теперь Алеша на " Диане"?

-- Да, вот... Алеша... " Диана", может быть, теперь подходит к Сингапуру, но ведь англичане находятся с нами в состоянии войны и могут захватить корабль, -- вот чего я боюсь!

-- Отстоится, -- Нахимов благодушно кивнул головой. -- Отстоится в каком-нибудь нейтральном порту-с... скучно, конечно, будет, если очень долго стоять, да... но ведь трудно-с и предположить такое, чтобы покусились они на наш корабль, когда он учебное плавание совершает!.. Нет, Владимир Алексеевич, они этого не делали до сих пор и, я думаю, не решатся сделать.

-- Я тоже полагаю, что англичане... Они -- народ крепких традиций... Но вот французы, при теперешнем правительстве, -- французы могут!

Нахимов поморщился, усиленно потянул из чубука, выпустил кольцами дым и сказал решительно:

-- Нет, и французы не сделают!.. Наконец, постоять в китайском или голландском порту -- это-с... это-с поучительно для юноши...

-- Об этом нет спору... Поучительно, да, -- был бы хороший надзор за ним... А то эти портовые города в Китае...

-- Алеша -- строгий к себе мальчик: для него не опасно-с.

-- Это вы хорошо определили его, -- с живостью подхватил Корнилов. -- " Строгий к себе". Прекрасно сказано!.. Он даже и плохим товарищам не поддастся! В нем есть эта... эта твердая самостоятельность, да -- она и в детстве у него была... " строгий к себе"! Это, это, знаете ли, то самое, что и нам всем осталось... Мы попали в строгое время, и не мы одни, -- вся Россия! Для России настали строгие времена, да! И может быть, самый строгий день будет завтрашний... Переживем ли его мы с вами, Павел Степанович?

Вопрос был задан быстро, скороговоркой, так что Нахимов, казалось, не сразу даже и понял его, но когда он дошел до его сознания, то, пососав чубук, адмирал с большим Георгием -- за Синоп -- на шее крякнул, оперся о спинку кресла и проговорил назидательно:

-- Бог не без милости, а моряк не без счастья.

-- А если моряк выброшен на сушу? -- слабо улыбнулся Корнилов. -- Нильскому крокодилу в воде тоже везет, а вылезет на берег -- и не заметит, как схватит пулю... Ведь это -- совсем другая стихия, Павел Степанович, для нас с вами... Но это я между прочим... Жена прислала благословение: тревожится. Правда, она уж давно тревожится, и могло бы войти это даже в привычку, но теперь как-то у нее это сказалось... от глубины сердца... Вы верите в предчувствия?

-- Я верю только в то, что не всякая пуля в лоб-с, -- серьезно ответил Нахимов. -- Убить человека, для этого, -- нам с вами это известно, -- много свинца и чугуна надо истратить.

-- Вы -- одинокий, Павел Степанович... Правда, брат у вас есть в Москве, но брат -- это, знаете ли, совсем не то, что своя личная семья -- жена, дети... Я написал на всякий случай духовную с месяц назад, еще перед Алмой. Сегодня утром перечитал ее, -- кажется, все там сказал, -- не знаю, что еще можно добавить.

-- Что вы, Владимир Алексеич. Что вы! -- даже с подобием испуга в глазах отозвался Нахимов. -- Разве вам можно думать о смерти? Вы только вспомните, как же без вас останется Севастополь! Что вы-с! Вы только об этом, об этом самом подумайте: кем же вас заменить можно? Никем-с! А защита Севастополя, как вы ее поставили, очень надолго-с, очень надолго-с может затянуться! Мимо таких-с людей -- о, она, эта курносая, с косой, -- сторонкой, сторонкой-с обходит, сторон-кой! Я даже и за себя не боюсь -- видит бог, ни вот столько! -- он указал на кончик чубука. -- А вы Севастополю необходимы, как... как все его орудия и все снаряды-с! И чтобы такой человек погиб в самом начале дела, -- помилуйте-с! Вас история выдвинула-с, -- сама история-с? Зачем же она вас выдвигала? Чтобы тут же, извините меня, по затылку вас хлопнуть? История -- не дура-с! История не так глупа-с, нет!

Давно не замечал Корнилов, чтобы герой Синопа так искренне говорил и так разгорячался при этом. Ему стало неловко, как будто он смалодушничал.

Рука его, уже готовая было дотянуться до кипарисового ларца, в котором лежало его духовное завещание, медленно опустилась и стала вертеть пустой винный стаканчик. Видимо, в словах Нахимова нашлось что-то такое, что было для него если не ново, то убедительно, -- и он поднялся, обошел стол, положил руки на эполеты Нахимова и три раза, точно христосуясь, поцеловал его в дымящиеся, слабо растущие усы.

-- Спасибо на добром слове, -- сказал он потом бодро, почти весело. -- Вы правы в том отношении, что поддаваться всяким этим предчувствиям и, как бы сказать, голосам вещих сердец -- это упадок духа, разумеется, и для этого надо иметь, кроме того, свободное время, -- да, вот именно: свободное время! А у нас его нет... Кстати, я забыл вам сказать: князь присылает нам, то есть в адрес командующего войсками в Севастополе, генерала Моллера, некоего полковника генерального штаба Попова в начальники штаба... Так что теперь у нас все пойдет не как бог на душу положит, а вполне по-ученому. Пишет князь, что этот Попов в Петербурге на лучшем счету.

-- Ну, что же-с: одним петербургским умником будет больше, -- непроницаемо спокойно отозвался на это Нахимов и положил трубку в карман, что делал он всегда перед тем, как встать и прощаться.

Московский полк утром 5 октября выстроился около своих палаток и казарм поротно, составив ружья в козлы. Полковой священник готовился начать молебен по случаю праздника, хотя непраздничной была погода.

Рассвет наступил поздно из-за тумана, густо залегшего вскоре после полуночи. В нескольких шагах ничего уже не было видно, -- люди появлялись и расплывались, как тени.

Когда же туман сдвинулся к морю и открылась линия неприятельских укреплений, к ним сразу повернулись тысячи лиц, чтобы узнать, что они готовят. Но там не замечалось ничего бросающегося резко в глаза: ни суетливого движения солдат, ни заново открытых амбразур...

Сзади, в Севастополе, тоже шло все заведенным порядком: рабочие выгружали адмиралтейство, как всегда с самого утра; по Южной бухте и Большому рейду энергично двигались шлюпки, баркасы, гички и совсем небольшие лодчонки, носившие название " вереек"; переправлялись с берега на берег люди, перевозились тяжести, -- работа каждого дня, постоянством своим породившая уже устойчивость и спокойствие не только в солдатах, но даже и в обывателях.

И когда до уха иной матерой боцманши с Корабельной слободки доходило зловещее известие о возможной и скорой уже бомбардировке, она говорила презрительно:

-- Э-э, бандировка, бандировка! Пугаешь зря, будто мы пужливые! Не слыхали мы, што ль, никогда твоей бандировки! -- и поджимала высокомерно губы.

Палатки белели в тылу укреплений всюду. Пехотные части были придвинуты Корниловым на случай штурма и штыкового отпора. Утренние подводы, привезшие из города хлеб и мясо для кухонь, виднелись между палатками, на задних линейках. Артельщики раздавали хлеб и черные ржаные сухари солдатам. Водовозы медленно продвигались, и к ним бежали с ведрами, чтобы защитники укреплений имели все, что полагалось для завтрака: не только сухари, но также и воду, чтобы было в чем размочить эти окаменелости, может быть десятилетней давности.

Все в это утро было как всегда, за исключением только полкового праздника в Московском полку, где начался уже было молебен, как вдруг грохнуло оттуда, со стороны противника... и еще... и в третий раз.

И не успели еще как следует переглянуться и снять со лбов сложенные для креста пальцы солдаты Московского полка, как загрохотало уже по всей линии противника сразу сто двадцать огромных осадных орудий -- английских, французских и турецких, -- и, пряча поспешно на ходу свой требник в широкий карман рясы, стаскивая через голову золототканную ризу, первым покинул поле молебствия перепуганный поп.

Солдаты ждали команды и искали глазами своих ротных командиров, но ротные точно так же оглядывались на батальонных, те -- на командиров полков... И несколько минут канонады прошло в этих ищущих взглядах, пока, наконец, закричали, передавая сзади приказ Кирьякова:

-- Пехотным частям отступать к городу!.. Пехоте отступать в порядке к улицам города!

Кричать приходилось звонко и чуть не в ухо соседа, потому что ста двадцати осадным орудиям союзников дружно принялись отвечать сто восемнадцать больших морских орудий русских бастионов. Трудно было и в двух шагах перекричать такой рев... клубы плотного дыма очень быстро заволокли все кругом, и целей уже не было видно артиллеристам: только вспыхивали слабо то здесь, то там желтые огоньки выстрелов. Парадно выстроившийся для молебна Московский полк уходил к городу, унося и увозя многих раненых, а вслед ему визжали в воздухе ядра. Мчались нахлестываемые вожжами ротные лошади... За насыпями укреплений прятались от ядер матросы и солдаты бастионов, но эти насыпи, сделанные из каменной щебенки, рассыпались от удара ядер и обрушивались вниз, как град картечи. С каждым таким ударом они становились ниже и ниже. Щеки амбразур, выложенные мешками с землей, загорались от выстрелов, что очень мешало стрельбе.

Блиндажи на бастионах только носили название блиндажей; их все-таки не успели сделать, как было нужно: это были простые навесы с тонким слоем земли на крыше. Они были похожи на обыкновенные татарские сакли в каком-нибудь ауле Бурлюк или Алма-Тамак.

Осадные орудия в большинстве были английские, и поставлены они были так, чтобы обстреливать Малахов курган и бастионы третий и четвертый.

Тот хутор с длинной каменной стенкой, которую разметали матросы при своей удачной вылазке, отогнав два батальона французов, скоро был занят французами снова. Это был хутор Рудольфа, давший свое имя и горе, на которой расположился.

Рудольфова гора была теперь вся в дыму и сверкании выстрелов французских батарей, стрелявших тоже по четвертому бастиону, взятому под перекрестный огонь.

Эти батареи на Рудольфовой горе были обстреляны в полдень 2 октября из сорока русских орудий. На пробной стрельбе тогда определялись углы возвышений для мортир и пушек, благодаря чему теперь каждый выстрел попадал в цель, хотя сплошной дым делал невозможной прицелку.

Ветра не было, дым висел всюду, как в курной избе, дым ел глаза, от дыма трудно было дышать.

-- Ре-е-е-же!.. Ред-кий огонь! -- пытались командовать на батареях офицеры, чтобы осадило дым, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть вблизи, а вдали хотя бы приблизительно нащупать линии неприятельских траншей.

Но матросы-артиллеристы вошли в азарт. Они не замечали даже того, что слишком перегревались орудия. Они действовали как на корабле в море, где бои бывают жестоки, но не длинны и во время боя некогда думать о чем-нибудь другом, кроме самого боя. Они не знали, они могли только догадываться по неумолкаемой и меткой горячей пальбе противника, что там у многих орудий стоят такие же матросы, как они, взятые с кораблей Рагланом и Канробером.

При первых же выстрелах канонады Нахимов сел на своего рыжего и поскакал, как был -- в сюртуке с эполетами, на линию укреплений. Оттуда уже валом валила пехота к городу, и трудно было сразу понять, почему и куда уходят так поспешно. Нахимов пробовал кричать солдатам: " Ку-да? " -- это не помогало, -- голос терялся в грохоте и громе канонады. Только командир Бородинского полка полковник Веревкин, бывший тоже верхом, заметив адмирала, сам подъехал к нему и доложил, что пехоте приказано отойти, чтобы не нести напрасных потерь.

Однако в поспешной стрельбе без прицела много ядер и бомб перелетало через бастионы, и бомбы крутились перед разрывом, и ядра прыгали здесь и там.

Нахимов добрался до пятого бастиона и остался на нем. Когда он говорил Меншикову, что содействовать защите Севастополя с суши не может, так как он -- адмирал, а не генерал, он представлял себе дело это во всей его сложности, действительно ему совершенно незнакомой. Но отдельный бастион был то же самое, что флагманский корабль в Синопском бою, а на своем корабле тогда он не был праздным зрителем, -- не хотел быть им он и теперь.

Он сам наводил орудия. Он поднимался на бруствер, чтобы следить, насколько позволял дым, как могли ложиться снаряды по Рудольфовой горе.

Но снаряды тучей летели и оттуда, иногда сшибаясь в воздухе с русскими ядрами, и один из них разорвался недалеко от Нахимова, когда он стоял на бруствере и глядел в свою морскую трубу.

Был ли это совсем небольшой осколок, или кусок камня, подброшенный с земли, но Нахимов, почувствовав легкий удар в голову, сдвинул еще дальше назад и без того сидевшую на затылке фуражку.

Затем он снял фуражку, оглядел ее, она была чуть заметно пробита; провел по голове над левым виском ладонью -- кровь.

-- Ваше превосходительство! Вы ранены? -- подскочил к нему командир батареи капитан-лейтенант.

-- Не правда-с! Ничуть не ранен! -- Нахимов строго поглядел на него и надел фуражку.

-- Вы ранены! Кровь идет! -- крикнул обеспокоенный другой офицер, но Нахимов поспешно вытер платком щеку, по которой покатилась капля крови, и сказал ему:

-- Слишком мало-с, слишком мало-с, чтобы беспокоиться!

В это время сзади молодцевато рявкнуло солдатское " ура". Нахимов оглянулся и увидел слезавшего с лошади Корнилова.

-- Слишком много-с, слишком много-с -- два вице-адмирала на один бастион, -- пробормотал он, покрепче прикладывая к голове платок, но стараясь делать это так, чтобы не заметил Корнилов.

-- Павел Степанович! И вы здесь! -- прокричал Корнилов, здороваясь с ним оживленно, даже пытаясь улыбнуться.

-- Я-то здесь, -- несколько отворачивая голову влево, бросил в свою очередь и Нахимов. -- А вот вы зачем-с? -- и глядел укоризненно.

-- Как я -- зачем? -- постарался не понять Корнилов.

-- Дома-с, дома-с сидели бы! -- прокричал совсем недовольно Нахимов.

-- Что скажет свет! -- шутливо уже отозвался на это Корнилов и взял из его рук трубу, так и не заметив, что он ранен.

III

Французские батареи, -- с Рудольфовой горы и из первой параллели, которую удалось французам вывести в ночь на 28 сентября в расстоянии всего четырехсот пятидесяти сажен от русских укреплений, длиною до полуверсты, -- расположены были слишком близко, чтобы снаряды их не попадали в город, а дальнобойные орудия, стрелявшие калеными ядрами, выбирали своею целью корабли на рейде и деревянные дома в городе, чтобы вызвать пожары. То же назначение имели и конгревовы ракеты, пускавшиеся из особых ракетных орудий.

И пожары в городе начались, как это и предвидел Корнилов, по приказу которого из обывателей, инвалидов и арестантов образовано было несколько пожарных команд в разных частях.

Загорелся и сарай одного дома на Малой Офицерской, и Виктор Зарубин бросился его тушить.

Зарубины были в большой тревоге. Теперь уже Капитолина Петровна твердо решила бежать из дома и пихала в узлы из скатертей все, что попадалось ей на глаза, как всегда бывает с женщинами во время близкого пожара.

Она приказала Варе и Оле одеться; она помогла мужу натянуть шинель.

Она кричала ему звонко:

-- Что-о? Дождался? Вот теперь и... Дождался?.. Вот!

И капитан беспомощно глядел на нее, на детей, на окна, озаренные багровым отсветом, и не находил, что возразить, только открывал и закрывал рот, как рыба на берегу.

Но вот вбежал запыхавшийся, с потным лбом Виктор и закричал от двери:

-- " Ягудиил" горит!

Этот крик сразу зарядил Зарубина боевой энергией.

-- " Ягудиил"? Горит? -- повторил он. -- Зна-чит... зна-чит, и до рейда... до рейда достали?

" Ягудиил" был линейный корабль, трехдечный, восьмидесятипушечный, -- грозная морская крепость, давно и отлично знакомая Зарубину, и вот теперь эта крепость горела. Старик представил это, внимательно глядя в пышущее лицо сына, и сказал веско, тоном команды:

-- Тогда пойдем!.. Ставни закрыть на прогоничи!.. Двери все на замок!..

Он даже выпрямился, насколько позволила сведенная нога.

-- Я сбегаю за Елизаветой Михайловной! -- вдруг забеспокоилась Варя. -- Пусть и она тоже с нами! -- и тут же выскочила в дверь.

Она вернулась скоро. Она проговорила с ужасом в глазах:

-- Прихожу, -- денщик говорит: " А барыня давно ушли". Куда?.. Куда ушла? " Не могу знать... Ушли и мне ничего не сказали... "

Видно было, что она передавала свой разговор с денщиком Хлапониных слово в слово.

-- На Северную все бегут переправляться! -- сказал Виктор.

-- Вот, значит, и мы... и мы туда тоже... на Северную! -- скомандовал Зарубин.

Как раз в это время ядро ударило в сад, раздробив яблоню синап-кандиль.

-- Выходи вон из дома! -- закричал, ударив в пол палкой, капитан.

И все поспешно вышли, захватив только те узлы, какие были поменьше, забыв закрыть ставни на железные прогоничи и успев только запереть входную дверь.

Твердо опираясь на палку, капитан строго оглядывался по сторонам, как ведут себя неприятельские бомбы и ядра.

Чтобы попасть на Северную, где, -- говорили так те, которые спешили рядом с ними, -- было безопасно от бомбардировки, нужно было дойти до пристани, -- несколько кварталов.

Виктор тащил свой узел, который сунула ему в руки мать, на поднятом локте так, чтобы можно было закрыться им, если встретится кто-нибудь из своих юнкеров: стыдно было.

Но никто не встретился, -- все шли в том же направлении, как и они, -- к Графской пристани.

А ядра визжали над головами, звучно шлепаясь потом в стены и черепичные крыши. Из бухты же вслед за оглушительными выстрелами летели русские ядра им навстречу.

-- Это " Владимир" и " Херсонес", -- объяснял отцу Виктор. -- Бьют по Микрюкову хутору, где англичане.

Старый Зарубин шел с большим трудом, но то, что свои пароходы посылают англичанам гостинцы, его ободряло.

-- Ага, Виктория... Виктория... -- бормотал он. -- Повертись теперь!

" Ягудиил" же действительно горел, однако было видно, что его деятельно тушили матросы: рядом с черным дымом виднелся над ним белый пар и языки пламени то вырывались, то исчезали.

На пристани было уже очень людно.

Всем хотелось поскорее уйти от смерти, летавшей кругом. Тут были семейства интендантских, портовых и прочих чиновников, усиленно проклинавших себя теперь за то, что не отправили своих раньше. Многие говорили с решимостью отчаянья:

-- Только бы до Северной добраться, а там -- хоть пешком пойдем на Симферополь!

Более спокойные замечали:

-- Да раз он такую пальбу затеял, то, пожалуй, на Симферополь уж и не пробьетесь.

Однако пробиться и на Северную сторону было тоже очень мудрено.

Шлюпки у пристани были, но стояли на причале и без весел. Иные смелые перевозчики брали пассажиров, но оставшиеся на берегу с замиранием сердца и аханьем следили за тем, как люди пробирались мимо неподвижных и тоже как будто замерших бригов и горевшего " Ягудиила", ожидая, что вот-вот обрушится на них сверху граната или ядро.

Один яличник, вернувшийся оттуда, с Северной, наотрез отказался везти кого-нибудь снова, хотя к нему кинулось наперебой несколько семейств.

-- Первое дело, -- сказал он рассудительно, -- я могу живым манером ялика свово решиться; второе дело -- я могу вас, своих давальцев, решиться; а третье дело -- своей жизни могу решиться. Зачем же мне тогда, господа, ваши деньги, обсудите сами?

Он был морщинистый сурового вида крепкий человек. Деньги ему протягивали, но он отводил их рукою и добавлял:

-- И так что еще, хотя я и не начальник какой, а могу вам сказать, что раз идет такая смертельная стрельба, кучно не стойте, а кто куда разойдитесь, -- потому как может случиться большой от этой кучности вред.

-- Папа! Давай у него купим ялик, -- пойдем сами на веслах! -- обратился Виктор к отцу, и глаза у него так и горели.

-- Скажи матери, -- буркнул Зарубин.

Капитолина Петровна так была напугана рассуждениями яличника, что только махала рукой -- на Виктора. Но вот ядро ударило шагах в десяти от них, к счастью никого не задев, а яличник уже уходил, унося свои весла.

Капитолина Петровна поспешно сунула в руку Виктора десятирублевую ассигнацию, и Виктор кинулся за перевозчиком, а через несколько минут торжественно тащил весла.

Эти весла на плечах Виктора могли означать что угодно, -- будущее было темно и страшно, но маленькая Оля вскрикнула, ликуя:

-- Есть весла! Есть! Смотрите!

И все около нее, не говоря о самом Викторе, поверили, что в этих веслах спасенье их жизней.

Варя даже оглядывалась кругом с последней надеждой -- самой крепкой! -- не покажется ли где Хлапонина.

-- Куда же Елизавета Михайловна могла?.. Может быть, уже давно переехала? -- спрашивала она мать.

Но мать отвечала ей с чувством:

-- О себе заботься, а не о людях!

Уселись в ялик. Их считали счастливцами те, кто остался на пристани.

Виктор сел на весла, стараясь грести, работая только бицепсами; ведь он начал грести на виду у всех -- надо же было показать себя мастером гребного спорта.

На корме уселся сам капитан, готовый править рулем ялика, -- он, когда-то правивший боевыми кораблями.

Едва успели пройти метров пятьдесят, как впереди их шлепнулось в воду ядро, обдав их брызгами. Капитолина Петровна ахнула визгливо и припала головой к узлу, который держала на коленях (самый большой -- с двумя подушками и одеялом). Оля смотрела на отца побелевшими глазами и с открытым ртом; у Вари выдавились сами собой слезы; Виктор, оглянувшись кругом, буркнул:

-- Здорово лупят! -- и продолжал грести.

Сам капитан серьезно исполнял обязанности рулевого, держа в руках мокрую бечевку руля.

Однако это было только первое ядро; вслед за ним, пока передвигался ялик к пристани Северной стороны, еще несколько ядер, -- притом ядер каленых, -- упало около него, точно там, на английских батареях, кто-то внимательно следил за ходом крошечного ялика и целился только в него.

Белые столбы воды всплескивались с шипом и шумом. И в то время, когда не только Капитолина Петровна, Варя и Оля сидели, онемев от ужаса, но даже и Виктор как будто начал задумываться над будущим и временами не знал, куда ему будет лучше ударить веслами -- вперед или назад, или влево, вправо, -- старый отставной капитан воодушевлялся все больше и становился воинственным на вид.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒