Глава 3 Задница слона

На то время, пока «Фенниа» стояла в доке в Копенгагене, экипаж был освобождён от работы, но также и от зарплаты. Капитан Карлссон объявил, что зарплата будет снова выплачиваться только после выхода в море. Это наверняка было мудрое решение, потому что большой город был полон всяких соблазнов, на которые можно было потратить свои незначительные средства. Для Карлссона это был также способ подстраховки, чтобы экипаж вернулся на борт, а не завербовался куда-то ещё.
В портовом квартале Нюхавна были кабаки, где легкомысленные женщины предлагали своё общество утомленным морскими походами сейлорам. Не совсем бесплатно, конечно. Старую тётку с редкими зубами можно было заполучить, предложив ей стопку или две, а вот женщины помоложе требовали, помимо выпивки, также закуску или даже датские кроны. Шведские кроны тоже устраивали, но бывшие в моём кошельке финские марки и российские рубли как валюта не котировались в кабаках. По совету капитана я сходил обменял их в банке на английские фунты и шиллинги, которые, как сказывали, в ходу повсюду.

Я шатался по кабакам с Пени и юнгой Бьёркё. Мы все проголодались. Мне захотелось женских объятий, а вот относительно Бьёркё не знаю. Несмотря на залихватские речи, женщин на его счету, видимо, ещё не было, хотя он был на пять лет старше меня.
В центре города мы увидели высокие красивые ворота, на которых можно было прочитать «Тиволи». У нас не было денег на входные билеты, но одетый в красную униформу и фуражку портье что-то объяснил Бьёркё, который прикинулся понимающим хрипловатый датский язык, что цирку требуются рабочие. Приём на работу оформляется с чёрного входа, который был на другом конце цирковой площадки. Мы прошли туда. Попав вовнутрь, мы стали пялиться на карусель и американские горки, но по причине отсутствия денег не могли насладиться ими. Посреди парка была эстрада, где играл, с красными щеками и замёрзшими пальцами, духовой оркестр, потому что в это время года и в Дании ещё холодно.
Бьёркё попал в зверинец убирать слоновье говно, разовая порция которого еле-еле умещалась на лопате и в свежем виде воняло ещё похлеще, нежели деликатес нашего боцмана – кислая салака по-скоонески. Пени тут же убежал на свежий воздух. Мне тоже не повезло: я два дня выносил вёдра с дерьмом из цирковых вагончиков. Так я познакомился с персоналом цирка, в том числе с Бородатой женщиной, которая, правда, похоже было, справляла свою нужду как и мужчина, да и таким же «инструментом». Познакомился я также и с Дрессировщиком львов, Трапецистом, Глотателем огня и Женщиной-змеёй, которые жили каждый в своём отдельном вагончике за огромной цирковой палаткой.
На третий день я стал свидетелем драки. Глотатель огня выплюнул керосин на Трапециста и вслед бросил зажжённую спичку. Мгновение Трапецист ходил словно живой факел, пока не погрузился в слоновью поилку. Поднявшись из неё этот дымящийся мужчина, говорят, что родом он был из Албании, принёс из вагончика пистолет, и выстрелив, попал в бедро Глотателю огня. Говорили, что когда их обоих забирала полиция, то он кричал, что целился в пах. Дело было, конечно же, в ревности. Оба были влюблены в Женщину-змею, которая умела так сворачиваться, что могла смотреть на происходящее в мире промеж своих коленок.
В поднявшейся суматохе я предложил себя на место Глотателя огня, за что директор цирка был очень благодарен. Я сказал, что я русский и раньше работал в большом цирке в Питере. Первое было правдой, потому что в это время мы ведь были подданными империи, а у меня был настоящий паспорт Великого княжества. Глотание огоня, собственно говоря, не такое уж и трудное дело. Огонь вообще никто и не глотает, керосин распрыскивается ртом и поджигается только в тот момент, когда он уже вне рта. Механик Пиирайнен по пьяни именно так и развлекался на борту.
Когда стало известно, что я профессиональный циркач из России, мне предложили также и место трапециста. Я сослался на свою повреждённую ногу, которая, сказал я, вывернулась именно при падении с трапеции при попытке поставить более высокий рекорд. С неделю я с большим успехом выдувал огонь из своего рта в то время как Бьёркё по-прежнему лопатил то, чем облегчался слон. Ему тоже хлопали, если слон случайно в разгар представления опорожнялся на опилки цирковой палатки.

В последний вечер я снискал расположение Женщины-змеи. Она была киргизкой лет тридцати, хотя возраст восточных женщин трудно определить. Найти то место на её теле, куда в конечном итоге устремляется мысль мужчины, было трудно, потому что она позволяла ласкать себя только в той позе, в которой представала перед публикой.
Когда отремонтированная «Фенниа» подняла паруса в порту Копенгагена, её кок как мужчина был намного опытнее, нежели по прибытии в порт. Это меня радовало, но помощи от этого особой не было. Напротив,
Бьёркё, потерявший в моих глазах всю свою солидность, попытался осложнить мою жизнь, наговаривая капитану и боцману на меня что ни попадя.

В Северном море штормило, когда мы шли там под Новый год. Там я в первый и последний свой раз переболел морской болезнью. Бьёркё сказал, что по своему опыту знает, что помочь от этого может только привязанный к нитке кусок свинины, который сначала нужно проглотить, а затем вытащить, затем снова проглотит ь. И так до тех пор, пока болезнь не пройдёт. После этого совета я выпростал в холодное море и последние остатки из своего желудка. Я понял, что Бьёркё издевался надо мной. Я должен был ответить. В Роттердаме для этого представилась наконец-то возможность.
Фок порвался, когда юнга Бьёркё в свою смену распутывал трос фокового паруса. Для починки паруса в Роттердаме потребовалось два дня. В качестве наказания за нерасторопность юнга Бьёркё должен был нести ночную вахту. Началась она вечером, когда остальные сошли на берег, и закончилась утром, когда на борт поднялся капитан. Матросы знали, что у Карлссона в порту была постоянная квартира, бордель, пользующийся хорошей репутацией, хозяйка которого была родом с Аландов.
На второй вечер штурман Петтерсон на своём почти непонятном скоонеском диалекте объяснял, что он хочет сойти на берег и покурить трубку, но ему нужен кто-нибудь, кто притащит его обратно на борт. Для этого он командировал меня. Я подивился тому зачем для курения трубки нужен помощник, но вслух ничего не сказал. Во время этого похода я узнал ещё кое-что о мирском зле.
В портовом квартале Петтерсон чётко шёл к цели в то время как я пытался запоминать ориентиры для возвращения, как и во время первой ходки на Пюлькёнмяки за спиртным для кузнеца Ряйхи. В чужой стороне я не мог надеяться на Пени. Внимательность пригодилась, что я и отметил на обратном пути.

Подошли к зданию, стоявшему на берегу канала и похожему на склад. Петтерсон постучал в дверь, которая со скрипом открылась, и нас впустили внутрь. помещение было почти тёмным. Когда глаза привыкли к сумеркам, я смог увидеть возле трёх стен помещения двухъярусные полати, на которых лежали мужчины с усталым выражением на лицах и курили длинные трубки. Петтерсон заставил меня дать слово, что я приду забирать его после полуночи. затем он уселся на одни из полатей. Китаец с хвостиками на голове заправил для него трубку, раскурил и протянул Петтерсону. После нескольких затяжек глаза у штурмана поплыли и на глаза опустились отяжелевшие веки.
Я отправился с Пени в расположенный в конце квартала кабак подивиться только что увиденному. Матросы на судне говорили об этих пещерах, где живой человек мог удалиться из существующей реальности, а затем вновь вернуться к смертным. Кабак назывался «Скюлла» и там было довольно шумно. В углу само по себе играло фоно. Когда оно перестало играть, виночерпий в белой рубашке и с бабочкой снова запустил его. Накрашенные женщины орали наперегонки с игровым устройством, в воздухе стоял густой дым. Это был табачный дым, иной, нежели сладковатое туманное облако в предыдущем месте.
Моряки в кабаке говорили на всех возможных языках, а женщины, по всей видимости, были местные, в их ломаной речи было больше слюней, нежели согласных. Среди женщин было несколько, которые напоминали китаянок с узким разрезом глаз, и пара полукровок-негритянок, но все говорили на одном и том же ломаном языке. Это был голландский, который я услышал в первый, но не последний раз. Шведским и финским никто не владел, но это мне не мешало. На верхнем этаже кабака были комнаты для отдыха. В одной из них на долю прибывшего с далёкого севера паренька выпало быть понятым. А Пени достался кусок колбасы.
Затем пришло время забирать Петтерсона. Я разбудил спавшего штурмана, который счастливо улыбался и был расслаблен, словно очнувшийся от дневного сна домашний кот. Китаец захотел, чтобы и я покурил трубку, но я отказался, правда, попросил кусочек курева с собой. Это удалось, потому что у Петтерсона было много денег в кошельке под поясом брюк.
Когда часы показывали уже второй час ночи, мы были на борту. Бывший в плохом настроении юнга помог по трапу втащить штурмана на борт, а я уложил его на лежанку на камбузе. Штурман тотчас же заснул. Я взял со стола обычную трубку штурмана и заправил сначала воском, полученным у китайца и напоминавшим смолу, запекшуюся на коре весенней сосны. Сверху добавил из собственного кисета штурмана датского трубочного табака. После чего раскурил трубку, пошёл на палубу и несколько раз с наслаждением затянулся под носом у юнги.
Я знал, что Бьёркё был заядлым курильщиком, и вскоре он выпрашивал у меня покурить. Как старому знакомому я сказал ему, что он может выкурить трубку полностью при условии, что вернёт трубку штурману до того, как тот проснётся. Через час я сходил посмотреть на юнгу, который спал праведным глубоким сном на марселе на верхней палубе. Именно в это время Лёф, Абрахамсон и Мальм вернулись на борт после греховных своих дел и заметили происходящее. Я предложил достоять вахту до утра.
Чтобы обелить себя, утром они устроили номер перед капитаном с теми последствиями, что Бьёркё был списан на сушу, а я стал юнгой. Я поднялся на одну ступеньку в табели о рангах, но поскольку ниже меня никого не было, я выполнял как работу юнги, так и кока.
Но от самого вредного человека я всё же избавился.

К Мысу Доброй Надежды

В течение двух месяцев я основательно обучался морскому делу, которым должен владеть юнга. Под руководством матросов я обучался работе с парусами, находясь наверху на мачте, управлению рулём на палубе и хождению под парусом с помощью компаса. Прохождение настоящего курса в бушующем море не так просто. В свободное от вахты время я учился вязать узлы и плести канаты, а если таковой работы не было, я прибирался на палубе и драил латунные части палубы, чистил хомутики и проверял блоки. Я научился плести пеньковые канаты с помощью деревянной иглы и пропитывать готовый канат смесью смолы и бараньего жира.
Бывалые моряки строили новичку всяческие козни. Обычно приказывали принести что-нибудь несуществующее, например, ключи от днища или вывод для трубы камбуза. Сначала приказание отдавал младший матрос Мальм, который говорил, что матрос Абрахамсон знает где хранится данный предмет обихода. Абрахамсон, в свою очередь, говорил, что последний раз он видел это в руках у штурмана. Петтерсон велел спросить у капитана, который велел юнге убираться к чёрту и не спрашивать всякую чушь.
Однажды после такого развлечения ночью на меня накатил приступ тоски по родине. Лёжа спиной на куче парусов я смотрел на звёзды и думал что меня ждёт. Почему я не остался дома в безопасной Финляндии, язык и дух народа которого, как мне казалось, я знал? К утру я пришёл к такому выводу, что у меня нет дома, куда я мог бы вернуться, так что не всё ли равно где я проведу остаток жизни. Если мне предопределено умереть на чужбине, то хорошая сторона этого в том, что никто из моих близких не мог скучать по мне.

Были на судне и приятные моменты. В кубрике для команды бывала товарищеская атмосфера, когда в прибрежных водах Северной Африки дул попутный ветер и путь спорился. Тогда Лёф, которого также звали боцмиком, мог достать керамическую бутылку с можжевеловой водкой, которую разбавляли вскипячённой мною подсахаренной водой и разливали по кружкам.
- С разрешения капитана, - говаривал Лёф.
Иногда случалось, что капитан оказывал нам честь своим присутствием. Он приходил в кубрик экипажа со своей фарфоровой кружкой, на которой был нарисован профиль «Феннии», а с другой стороны – имя капитана «Эмануэль». На палубе вахту у штурвала нёс только один член экипажа по очереди. Капитан рассказывал о том, как он раньше ходил на другой край Мирового океана и в Индию.

После Роттердама мы заходили для пополнения припасов в Бильбао, Порто, на Мадейру и во Фритаун. В каждом порту для моряков были кабаки для удовлетворения той самой вечной потребности, только женщины по пути становились всё темнее и темнее, а напитки тем слаще, чем южнее мы оказывались. Мне, увидевшему первого в жизни чернокожего человека в цирке в Копенгагене после длительного пути несколько недель тому назад, было удивительно заметить, что ладошки и подошвы ног у негритянок такие же светлые, как и у нас, белых. Зубы у них были белее, губы полнее, но ротовая полость такого же цвета, что и у нас. Никакой разницы нет также и в той самой штуковине, если наберёшься мужества заглянуть за чёрные кучерявые волосики.
В середине февраля мы перевалили за экватор, когда для меня, новичка, было устроено крещение, праздник Нептуна. Мы бросили якорь на рейде Либервиля и все приготовились отправиться на шлюпке на берег. Вернее, так я думал.
Был штиль, потно, солнце пекло прямо вертикально над нами так, что человек, как ни крутился, не мог обнаружить собственную тень. Я был с голым торсом, на мне только штаны дерюжные штаны. На берегу сразу же за золотистым пляжем раскачивались пальмы. Голые негры в одних только набедренных повязках гребли на каноэ прямо к кораблю, шли, как и во Фритауне на прошлой неделе, продавать нам незнакомые фрукты. Птицы стаями кружили вокруг корабля словно предугадывая, что рано или поздно я вывалил бы в море ведро с салом, что я и сделал.
Несколько крупных мух учуяли запах нашего пота, донесшийся до земли, и теперь жужжали вокруг нас. Вода вокруг корябля была совершенно прозрачной, так что с борта можно было разглядеть самых разнообразных рыб, которые стайами и поодиночке плыли в разных направлениях. Я ожидал увидеть кровожадных акул, о которых нам рассказывал капитан Карлссон.

Внезапно кто-то набросил мне на голову мешок, а затем меня, со стиснутыми руками, отвели на кормую В ноздрях чувствовался запах смолы, когда несколько пар рук подняли меня в воздух, кто-то содрал с меня штаны, и вскоре я по шею был в смоле. Затем обратно на палубу. И не видя ничего, понял, что теперь меня чем-то обсыплют. Позднее я узнал, что это была солома из моего собственного матраца, который остался без надобности, когда я перебрался спать в люлю, предначзначенную юнге.

Ничего не видящего меня, окружённого страшным шумом, протащили по всему кораблю. Боцман на тарабарском языке произнёс якобы заклинания, которые должны были умилостивить морского царя. Внезапно я почувствовал, что стою на наклонной поверхности и никто меня не держит. И в тот момент, когда я стащил с головы мешок, я сделал шаг с положенной на рейлинг балки, и, ко всеобщей радости, полетел в море.
В первый же момент мне в голову пришла мысль об акулах, и когда я вынырнул на поверхность, принялся по-фински ругаться и звать на помощь. Первая лодка торговцев была рядом, но когда они увидели меня, вымазанного смолой и разозлённого, они принялись изо всех сил грести прочь, отчаянно лопоча что-то друг другу.
Матрос Мальм на шлюпке вытащил меня из моря и объяснил, что эта процедура была обязательной для всех пересекающих экватор, без чего корабль могла постигнуть страшная месть морского владыки. Я отошёл, когда капитан Карлссон налил мне рома из своей бутылки. И хотя вкус спиртного мне тогда ещё не нравился, я понимал, что этим самым капитан продемонстрировал, что теперь я стал настоящим моряком. В тот раз я не отправился на берег, потому что смола никак не сходила с моей кожи. И в последнюю очередь она сошла в паху, где быстро стал расти волосяной покров.
И только теперь, когда я стал настоящим моряком, обращаться со мной стали лучше. Этому способствовало то, что капитан из жалости взял на борт чёрного, как смоль, негритёнка. Он был помощником в лодке, на которой с берега доставили провиант, а во время погрузки спрятался. И только в открытом море он предстал перед нами. Капитан Карлссон счёл бесполезным возвращаться из-за одного курчавоголового.
С этого времени паренёк отзывался на имя Перчик, по-шведски Пеппарн, потому что никто на борту не мог выговорить его настоящее имя, которое к тому же забылось тут же, как только было произнесено. У Перчика были курчавые волосы, длинные костлявые конечности, жемчужно блестевшие белые зубы и огромные глаза, словно огромные коричневые пуговицы пальто были втиснуты в белок куриного яйца.
Капитан приказал мне обучить Перчика премудростям кока, что мне понравилось. парень быстро всё схватывал, и вскоре было замечено, что Перчик просто нещзаменим. Атмосфера на корабле вообще улучшилась. Шли в тёплых водах подгоняемые тёплым ветром, так что нам не нужно было находиться в тесных и затхлых кубриках, а мы могли проводить больше времени на палубе под солнечными лучами.
По пути из европы наши запасы почти закончились, масло было прогорклым, а в мешке с бобами шевелились черви. И табак закончился, также и ром. У нас у всех появились фурункулы, что свидетельствовало о цинге и болезни бери-бери. Теперь у нас еда снова разнообразилась бараниной, чаем, сахаром, сиропом и фруктами. Перчик варил кашу из проса, а для борьбы с цингой выжимал сок из лимонов. Кожа у нас снова стала лучше. Да и у капитана, похоже, рома было предостаточно как для себя, так и для подчинённых.

В отличный день судно шло почти само по себе, капитан спал в гамаке, а Лёф стоял у штурвала. Перчик и я занимались мелкими делами. Свободный от вахты Мальм играл на палубе на гармонике, а Абрахамсон собирал модель нашего судна внутри пустой бутылки. Петтерсон упивался ромом и скучал по жене. Если Нептун и Владыка небесный соизволят, то он увидит свою жену только через полтора года. Он утешал себя тем, что аландская судовая компания платила его жене зарплату каждый второй месяц и что его брат, занимавшийся изготовлением сёдел, заботился в его родной деревне о целомудрии его жены. Если судьба уготовила Петтерсону исчезнуть в морях, то его жена всю оставшуюся жизнь будет получать пенсию от попечительского совета по охране прав моряков.
Если я всему всё схватывал быстро, то Перчик был ещё проворнее. Он хотел освоить морские навыки, что и нас устраивало. Вскоре Перчик быстрее все нас взбирался по такелажу чинить канаты. Так же хорошо ему удавалось справляться и с гальюном. По прибытии в Кейптаун Перчик уже понимал по-шведски и умел на нём же по-разному ругаться. Когда штурман Петтерсон выкрикивал «негритянский дьявол», Перчик принимался смеяться, бил обеими руками по своей чёрной груди и отвечал: «Чёрт, дурак ты! »
Я не смог выяснить возраст Перчика, но думал, что он на год-два младше меня. Похоже, ему не нужен был никто из его родной страны, каковой он назвал Абиссинию. О её месторасположении у меня не было ни малейшего представления. Иногда я видел в его глазах блеск, по которому решил, что он бежал от чего-то, о чём не мог или не хотел рассказывать.

Мы, собственно, были товарищами по несчастью, два проданных с торгов ребёнка, бороздящих моря, один белый, другой – чёрный. Перчик был суеверен, как и обычно чёрные. Он боялся темноты и всяких устройств. Когда капитан и штурман с помощью секстанта и компаса измеряли высоту нахождения солнца и сторон света, Перчик держался на почтительном расстоянии. На планировавшего рядом с кораблём альбатроса он смотрел с круглыми глазами, но это была священная птица и для других сейлоров.
На мою вывернутую ногу он смотрел часто и подолгу, иногда поглядывая на меня, словно угадывая обладаю ли я сверхъественными способностями. Я стал относиться к нему, словно к своему брату, хотя на практике эт о оказалось непросто, как показали будущие события.

Чуть раньше Кейптауна нам навстречу шёл парусный барк, с которого по штормтрапу к нам поднялся лоцман. Лоцман вполне мог сойти за брата нашего капитана: у обоих была белая борода, красноватая кожа и такая же широкая грудь под капитанским кителем. нито не мог войти в порт без лоцмана, который взимал плату, увеличившуюся после войны вдвое. Голландцы, которых прозвали бурами, были пару лет назад разбиты в кровавой войне. Буры и помогавшие им негры были по поручению британцев размещены в огромных лагерях, откуда они теперь возвращались в сечерный районы «вынаивать планы нового восстания», как объяснил лоцман капитану, а тот перевёл услышанное штурману Петтерсоне.
Я держался в пределах слышимости, поскольку мне это было интересно. Впереди синела ровная гора, которую называли Столовой горой, потому что при взгляде издалека она выглядела как ровный стол. Говорили, что в пасмурные дни облака словно набрасывали на неё мглистую скатерть, отчего и произошло название. Я намеревался оставить корабль либо в Кейптауне, либо в Дурбане, который был миестом доставки груза с брусом. Дело закончилось тем, что на берегу побывали по очереди все остальные, кроме меня и Перчика, которым было дано три дня на ремонт, покраску и чистку судна до такого состояния, чтобы капитану Карлссону не было стыдно войти в порт назначения для разгрузки. На обратном пут и намеревались загрузиться ценными породами дерева, черным африканским эбенхольцем, пряностями и индийским шёлковыми тканями.
Ветра сменились на очень благоприятные уже на четвёртый день, так что мы довольно легко обогнули известный своими штормами мыс. Встреча с морскими течениями делает плавание сложным даже при благоприятных ветрах, но для Карлссона это было не впервой.

⇐ Предыдущая 1 23