38. Сон Ольги

Не уснуть Ольге, стражник мешает. Чужой стражник из мужниной дружины, а не застенчивый и верный Рюар нынче ночью охраняет ее двери. Не привыкла княгиня, чтобы за дверью чужой воин стоял, не бывало такого. От этого незнакомого дружинника ползет по щелочкам в опочивальню смесь запахов человечьего и лошадиного пота, немытого платья, железа и камня. Он громко сопит и бренчит амулетами на широком синем поясе, в животе у него то булькает, то рычит вечерняя похлебка и выпитый квас.

– Ярка! Скажи, чтоб отошел от двери, смердит сильно, – приказала княгиня. – И не бренчал чтоб железом!

– И‑ и, матушка, – затрясла головой нянька, – это уж в тягости завсегда так, все запахи мерещатся. Не пахнет ничем, да и не слыхать шуму, что ты, через две‑ то двери.

– Ты старая, вот и не чуешь ничего. Поди скажи, я велю!

Старуха поднялась со скамьи, проворно шмыгнула в маленькую беленую комнатку перед опочивальней, загремела тяжелым кованым засовом, высунулась наружу. Дружинник смирно сидел на полу, водил глазами.

– Смотри мне, чтоб тихо было, – для виду погрозила коричневым кулаком нянька, дружинник моргнул, ничего не ответил. Нянька знала: на самом деле княгиня слушает, как звенит ее собственная княжья ярость, как пахнет гнев. Вернулась в комнатку, нашарила на струганой полке флакон из прозрачного желтого камня с притертой стеклянной пробкой, накапала в миску пахучих капель, развела водой, отнесла княгине:

– Выпей, матушка, уснешь скорее!

Ольга выпила снадобье, легла ждать сон. Темнота постепенно забирала ее, ласкала воспаленные веки, обожженное сегодняшним солнцем лицо. Вот и давний знакомец – острый луч месяца потянулся из окна, как той снежной зимней ночью, когда она так же не могла уснуть и слушала песни волков за рекой.

– Не трожь, – просила Ольга у луча, а сама уж сомлела. И луч зажелтел, засмеялся, обернулся дождем из теплых золотых и невиданных монет, обнял ее. Княгиня застонала, заплакала от счастья, протянула тонкие руки – обнять навстречу, но дождь струился и ускользал, а скоро исчез совсем. Осталось только сладкое счастье внутри нее и покой снаружи.

Неслышно ступая, к кровати подошла Либуша с растрепанною, как всегда, льняной косой, неодетая, в одной рубахе. Обтерла Ольге мокрый от пота лоб, грудь, поправила покрывало. Княгиня не удивилась тому, что Либуша оказалась здесь, в опочивальне, жадно спросила:

– Опять Перун ко мне приходил? Ты видела?

И ворожея улыбнулась, согласно кивнула.

– Я скоро рожу ему сына, – похвасталась Ольга. – Он вырастет великим воином.

– Нет, – не согласилась Либуша. – Ты родишь сына Игорю, он вырастет слабым; и еще двух сыновей ты родишь Игорю, одного за другим. А дитя Перуна будешь носить долго, девять лет и еще три года, и люди не заметят, что ты в тягости. А когда ребенок Перуна наконец родится, ты назовешь его Святославом, и другого такого воина воистину не будет на Руси.

Ольга засмеялась от гордости, но вспомнила, что должна сказать Либуше что‑ то важное, предостеречь. Уж как ни силилась, не могла сообразить – что сказать.

– Ты, Либуша, не спи! – почему‑ то сказала Ольга. – Нянька напоила меня сон‑ травой, знаешь, не листьями, а корешком, похожим на пальчик с ножки младенца. Теперь я могу предсказывать, как и ты, сон‑ трава помогает предсказывать. Но она приносит несчастье, и потому нянька не велит пить ее часто. А все‑ таки ты не спи, нельзя тебе спать!

Либуша вытащила из‑ под кровати лубяное лукошко, полное широких прохладных листьев вяза, принялась сыпать листья на постель, на Ольгу, на пол, а листья все не кончались в маленьком лукошке. В комнате запахло, как в роще. Вяз – это чтобы роды были легкими, догадалась Ольга, признательно взглянула на Либушу и удивилась, как раньше не догадалась. Это же не Либуша, не ворожея с Варяжской улицы, а сама Лада, светлая богиня, и не круглое лукошко, а священное кольцо в ее руках. Лада положила сияющую руку княгине на лоб, и Ольга мгновенно уснула, крепко, без сновидений.

Нянька подошла, стряхнула с перины неведомо как залетевший на постель вязовый лист, забормотала невнятно привычный заговор от злыдней, навьев и всякого лиха.

Княгиня улыбалась во сне.

Спят люди в землянке, крепко спят. Отдельно от прочих спит отрок у глухой стены без окна, оберег спокойно лежит на его груди, ближе к правому плечу, не вздрагивает от дыхания; взрослые всем скопом теснятся на лавке, придвинув к ней широкий сундук‑ укладку с тремя шестилучевыми солнцами. На столе чаша с заговоренной водой, над ней вьются берегини, заглядывают в живое зеркальце. Ровно чаша стоит, не качается, но булькает вода, свиваясь струйками, багрянец ползет со дна, словно кровью чаша налита, а не прозрачной родниковой водой. Сквозь багрянец проступают тени всадников, спешащих по лесной дороге, быстро перебирают мохнатыми ногами низкорослые лошади, молчат витязи, лишь кольчуга позванивает тонко: как будто пузырьки поднимаются со дна чаши.

Волнуются берегини. Самая отчаянная спускается со стены на лавку, к хозяину, бьет босой ножкой в его широкую грудь. Не просыпается человек, лишь стонет сквозь сон, поднимает руку к груди, прижимает к сердцу. Вертится женщина, лежащая рядом, крутится с боку на бок, но не просыпается. Гладкий уж с плоской головкой ползет по земляному полу, внимает берегиням во все уши‑ дырочки, но не смеет взобраться на лавку, не может разбудить хозяина. Простым шумом‑ ерзаньем не разбудишь, надо заклинание снять, обрезать волшбу. Для того и топор у порога оставлен, но перевернуть топор должен был человек, а неспящего человека нет. Ускакал… Волшебным жителям землянки топор не поднять, тяжел. Летят прочь берегини, рыскают вкруг поляны, ищут сороку. Птице легко порхнуть в дом, забить крыльями под низким потолком, зашуметь, задеть спящего крылом по лицу, вдруг да разбудит все‑ таки, поднимет, убережет от беды. На толстой ветке ольхи сидит сорока, на ветке ниже ее слеток с желтым клювом прижимается к стволу, прячется от совы‑ хищницы. Птица слышит берегинь, но не подняться ей с ветки в небо, не разглядеть во тьме землянку: ночь навела птичью слепоту; хлопает сорока крыльями, вертит головой, помочь не может.

Кошка, чудесный зверь, пробирается по поляне, мягко переступает, скрадывая мышь. К ней бросаются берегини, гонят в дом. Скачет в дверь кошка, распушив хвост, выгибает спину; разъярилась помехе. Как ни проворна, как ни ловка, а, тщательно направляемая берегинями, задевает топор у порога. Упадет топор – отрежет дорогу навьям, обрубит заговор. Вот переворачивается топор на коротком топорище, пугается кошка, прыгает на стол: ведь нет для кошек закона ни в чьем дому, расплескивает воду из чаши, проливая капли цвета крови. Со стола – на лавку, с лавки – на полку в красном углу, где дремлют деревянные деды. Крайний, липовый, в острой шапке, покачивается и летит вниз, на спящих людей. Попадает суковатыми ногами прямо в висок хозяину, тот вскрикивает, не пробуждаясь, но машет рукой, сильно; его тяжелая рука падает на лицо женщины, не дает ей дышать, вытягивает из сна.

Либуша, не открывая глаз, ведет ладонями по груди, по животу и подскакивает, как ошпаренная: нательный поясок под рубашкой развязался сам собою, значит, ее жизнь в опасности! Приподняв голову, еще не понимая, где находится, шарит вокруг непослушными сонными руками.

Сон то был или явь: текла кровь, сшибались кони, Князь Олег выпивал чашу с отравленным вином, падал мертвый, белыми глазами в потолок неба? Сизые голуби лежали кверху лапками на дворе внутри кремля, ветер шевелил мягкие перышки. Чужие люди, не замечая Либушу, вели безрассудные речи, и безрассудны были их мысли, безрассудны дела. И сама она с теми людьми, неумелыми, глухими и потому коварными, наивными и злыми, разными во всякий час, переменчивыми, пробиралась невесомая сквозь леса, невидимая вела ладьи меж каменных круч, но пороги были не те, что на Волхове, ольховой реке, а незнакомые пороги. Лежали прекрасные витязи на песке, занесенном снегом, на острове лежали отчаянные, мучились от голода. И был будто среди них сын княгини Ольги, а руки у него бронзовые по локоть…

Вот Вольх мечется в неспокойном сне рядом, справа; Гудила лежит мирно, булькает губами, ровно ребенок, но колени его, колени мужчины, стискивают ее бедра, как в любовной игре. Либуша спрыгивает с лавки, бежит к столу; ударяется о его край тяжелым, не желающим просыпаться телом, смотрит в чашу затуманенными глазами, кричит что есть мочи: на дне быстро скачут темные всадники, сюда скачут, за Либушей, Вольхом и Гудилой. Ножи у поясов радуются и приплясывают в такт скачке, предвкушают веселую работу. Мало времени у спящих в землянке. Женщина, всхлипывая, бормочет заклинания, трясет, щиплет, будит друзей, достает с полки мягкий воск диких пчел, мнет его неловкими со сна пальцами.

Оглушенный сном Вольх не сразу понимает, что случилось. Бестолково топчется у лавки, пялится на Либушу, борется с сонным зельем. Ворожейка бьет его пальцами по лбу, рисует в воздухе доброе солнце, возвращается душа Вольха в его тело, принимается хозяйничать, объяснять да командовать. Кудесник сдергивает со стены висящие у входа уздечки, хочет бежать к лошадям: быстрее взнуздать их, обмотать мягким холстом копыта, чтоб не гремели по дороге в ночи, не дали преследователям услышать, куда поскачут беглецы.

Щил, такой суетливый в обычной жизни, останавливает друга, коротко распоряжается пустить лошадей одних, без седоков. Вот уж дружно цокают они прочь от жилья, от поляны со священной ольхой, от людей, направленные Вольхом, приманивают погоню. Одна беда – вернуть их некому будет. Авось прибьются к доброму хозяину, чай, не дети малые, не жеребята, в лесу не заблудятся.

Щил даже не оставляет времени усмехнуться на собственную хитрость. Берет размятый теплый воск у Либуши, сует за пазуху, хватает нож, топор, увлекает за собой остальных к обрывистому берегу. Найденыш бежит, не проснувшись, Вольх и Либуша поддерживают его с обеих сторон, направляют. Кубарем скатываются к реке, все вместе. По урезу воды, по узкой песчаной полоске Щил‑ Гудила направляется прямиком к оврагу, пропоровшему берег до самой реки, в заросли камыша на дне оврага, не боясь промочить сапоги и порты. Обламывает толстые чавкающие камышовые стебли, четыре зеленые трубки, обрезает их наискось.

Вольх отстает немного, чтобы отвязать от осинового, не гниющего в воде кола легкую павозку, вставляет весла в уключины, но беглецы не спешат забраться внутрь лодки. Женщина осторожно залепляет Найденышу ноздри мягким воском, вкладывает ему в рот длинный полый стебель камыша. Хитрой этой науке – гулять по речному дну под водой на глубине, дышать через камыш – волхвы, как и словенские воины, обучены с детства, и Либуша тоже. Они входят в тихую воду, где заросли камыша и рогоза с длинными коричневыми шишками гуще, темнее, где ночь сливается со своим отражением, а небо – с рекой. Камыш провожает их сухим тревожным шепотом, вскрикивает спросонок белолобая птица лысуха и тотчас засыпает рядом с птенцами на своем крохотном намытом островке. Пройдя заросли – осторожно! – оберегаясь от порезов острых, как наточенный нож, узких жестких листьев камыша, беглецы минуют овраг, схоронивший следы, и погружаются в реку.

Волхов, Ольховая река, обнимает их и шепчет – тише, тише, быстрее! Ветер играет сам с собою в салки на берегу, поскрипывает на дне мокрый песок, воздух шуршит в вышине, вода шумит – далеко, у порогов. Белые рубахи беглецов вздымаются пузырем вокруг бедер, удерживаемые поясами, но скоро опадают; волосы, как водоросли, плывут над головами, стайка маленьких уклеек‑ гвоздиков путается в них, удивляясь одним маленьким, общим на всю стайку умом столь отчетливому сну: люди на дне; но дальше, глубже, уж и волос не видно на воде, лишь камышовые трубочки неприметно движутся вперед, против течения.

Щил, отдельно от прочих, тянет павозку на другой берег, темное брюхо лодки качается за ним и над ним, похожее снизу сквозь толщу воды на толстого, но кургузого сома, плывущего хвостом вперед. Его теснит в сторону от друзей быстрым речным течением, но Щил боится залезть в лодку, ударить веслами – вот‑ вот покажутся на дороге всадники, а звук по воде далеко разносится, и страшно обнаружить себя. Если повезет и поможет Велес, погоня ринется за умчавшимися лошадьми, разыскивая их по лесу. А когда догонят животинок – лошадки‑ то без всадников быстро поскачут, но примутся кружить поблизости от поляны, от своего жилья, – люди уже будут далеко. Как скажет Либуша: так далеко, что и ну!

Но если посланные будут с собаками, те приведут к реке. Вот когда пригодится переправленная на тот берег лодка. Увидят Игоревы дружинники брошенную павозку с болтающимися веслами – пусть снова идут по ложному следу, переплывают на конях капризную реку, рыщут по сырой низине, прорастающей весною жирной золотой калужницей и скромными незабудками. Если в другой раз повезет Щилу и подсобит Ящер после Велеса – Щил успеет пристать к своим до того, как берег загудит под копытами дружинных коней. Ночью легче бороться с течением, созвездие Лося мирно пасется над головой, щиплет небесный мох и освещает путь. А если не повезет, дело такое – что же, отыщет друзей к утру, он‑ то знает, где искать! Светает нынче рано, еще не забрал воли Перун, не скостил дневного света даже на воробьиный шаг. Они пройдут выше по реке, хотя именно там и станут подстерегать Игоревы охотники. Но не к морю же спускаться! Переждать всадников в реке несложно: ночи теплые, вода ласковая; в лесу ждут земляника, гоноболь и дикие пчелы с душистым медом. А там, дальше – земля большая, иди куда хочешь.

Дир поддерживает мальчика под водой, следит за его дыханием. Найденыш еще внутри сна, он переживает что‑ то страшное, похожее на смерть, но смерть никогда не покажется жрецу безобразной, а то, что видит мальчик, – безобразно. Женщина идет по речному дну одна, по мягкому песочку, по гладким камешкам, по скользким раковинам; смотрит на спутников, различая смутные очертания, белые пятна лиц и рук. У волхва нейдет из ума чаша, забытая чародейкой на столе, кровь, плещущаяся внутри нее. Он не успел. Не исполнил того, что должен был исполнить, того, что обещал учителю Веремиду, а значит, и князьям: ушедшему Рюрику и уходящему Олегу. Не исполнил того, для чего жил в землянке, через леса от Ладоги, избегая людей, хоронясь от дружины. Не сумел никому передать Слова, не перепоручил спрятанный клад, не нашел себе ученика. Его ждет бессрочный позор, но что уготовано остальным? То, что он разглядел во снах Сновида, – предательство Игоря, смерть Олега, страшная битва, поле, полное мертвецов, усеянное отрубленными головами, как маками; все то, что с ними приключилось, – правда?

Разбуженные Либушей, они не спросили друг друга, где Бул, обещавший следить за чашей, охранявший их сны. Они вовсе не вспомнили о кощуннике, потому что еще не приготовились простить его: им было некогда, но кто знает, может, когда‑ нибудь и найдется время для прощения, пусть не у всех. Но Дир успел удивиться про себя, как же их души вернулись в полуземлянку из высокого Ирья, если без Була некому было завершить обряд и перевернуть топор у порога, обрезать заговор. Или кто‑ то все же сделал это?

– Кошка, – шепнула Либуша, пока они шли сквозь заросли травы, по колено в воде, оберегая лица от острых режущих кромок камыша.

Опять подслушивает, ничем ее не проймешь, усмехнулся Дир и прижал ладонь ко рту: тише! Вот, оказывается, почему женщина смогла сама проснуться, а Дир со Щилом – нет. Обряд был нарушен, завершен не жрецом, больше того, даже не человеком, но женщины с кошками – родня, всегда договорятся.

– Да уж всяко мы с кошками не глупее вас нужду справим, – прошипела Либуша, решительно, но осторожно погружаясь в воду.

Под водой сама не заговорит и моих мыслей не подслушает, положил Дир. А в голову ему настырно лезла кошка, темно‑ бурая с белой грудью и острым розовым язычком.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒