29. Говорит Ящер

За малую толику петушиной крови я показал кобнику, какая судьба его ждет. Да только людишки боязливы, редко противятся Судьбе‑ Мокоши. Ну, его голова, его дело.

Почему же я, великий, могучий и прозорливый, не помогаю Игорю? Трусость ли его отвращает меня? Тот страх, что родился в корнях платана, когда малолетний Игорь следил убийство Аскольда и Дира, тот, что утвердился после данной Веремиду клятвы – пусть меня разорвет? Или отвращает то, что позже людишки назовут русским характером, – отсутствие меры? Меры Игорь не признает, если бражничает‑ гуляет. В бою же нет у него размаха, в бою мера тут как тут. Какой это характер, если Игорь под Ярилой ходит, хмельной к обеду почти всякий день? Был бы характер, во всем бы проявился, без удержу. А воюет он под страхом. Власть хмельного Ярилы над Игорем сильнее моей, одного Ярилу чтит Игорь, как должно чтить бога человеку, потому и не привечаю князишку. А пуще за то не помогаю, что как бы Игорь себя ни понимал, как бы ни возвеличивался в душе, перед собою ни красовался, а выжжено на нем Судьбою‑ Мокошью клеймо неудачи. Вот Ярила и подхватил его, клейменого, любит, яростный, у Мокоши добычу увести. Кругом воры, глаз да глаз нужен всякому богу! Недавно Игорь за пирами да бражничаньем дела забыть старался, обиды заливал. Но однако же встряхнулся: Ярило под землю до следующего года лег, Игорь на коня сел – дела вершить, власть забирать. А придет время, Ярило свое потребует и получит. Тогда‑ то Игорь без чаши и головы с перины не поднимет. Сегодня с чашей за столом забавляется, а настанет день, с чашей на коня сядет, иначе и желания не возникнет; силы только в ней найдет: в перестоявшей никчемной хмельной влаге. Пряная кровь его не горячит! Сядет с чашей в седло, сядет да поскачет за данью к могучим древлянским вязам, чтобы они разорвали его: половина Судьбе Мокоши, половина – Яриле. Люди скажут: древляне дикие Игоря за жадность порвали. А чего ждать от людей, разве они суть видят? Разве знают, как мы, боги, добычу делим? А всего больнее, что и это не сам я увидал, мальчишка показал немощный.

Нет, Свенельд мне милее: разумный, холодный, расчетливый, подобно ящеру. Если и проявляет слабость, то все от молодости. Состареет – обучится жить без слабости. Слабость у Свенельда самая что ни на есть смешная из людских: привязчивость да верность. Да влюбленность. Пройдет.

– Принеси‑ ка молока, милая! – не попросила, приказала Оприна.

– Сама сходи, мне печку растоплять надо, – ответила Либуша, крепко усевшись на лавке. Она и не думала топить печку, хотя давно пора стряпать обед, испечь хлеба, опара переходила и рвется наружу из тесной кадушки. Но страшно испачкать золой нарядную рубаху с широкими расшитыми рукавами, не хочется снимать праздничные браслеты, надетые не только для Купальского танца, но для Гудилы. И для этой тоже, которая молока требует, от лавки оторваться не может, как только не отсидела себе все кости; для этой, для нее надеты браслеты! Чтоб не слишком много о себе понимала, чтоб видела, как у них в городе нарядиться умеют, причесаться, хоть и не были в Царьграде, не ходили по белым мраморным полам с черными восьмиугольными вставками на стыках плит.

– Да не мне молоко‑ то, видишь, отрок есть дожидает, – возмутилась Оприна. Она бы и смолчала – что с этой невежей нечесаной говорить, но надо же невежу научить обхождению, так положено. Если кто знает больше другого, лучше другого, надо поделиться. Вот Оприна делится обхождением, хотя ей никто и спасибо не скажет, но это ее долг как гостьи и умной жены. А то еще: не поставишь вовремя на место, так тебя же саму начнут принижать, учить.

– Что у них за обычаи, молока не поднесут! А врут везде, что вы здесь гостей равно богов почитаете. Врут люди, что нитку прядут, – делится обхождением Оприна.

– Так то хозяева гостей почитают, а ты не в моем дому к столу села, не моя гостья. Да и не упакаешь на тебя, – Либуша все же чувствовала себя пусть временной, но хозяйкой здесь, в землянке Вольха. Но уступать нахальной гостье не собиралась ни словечка, согласна была ради этого даже умалиться.

На некоторое время в полумраке землянки воцарилась хрупкая слюдяная тишина, берегини перевели дух, складывая прозрачные пальчики колечком от сглазу. Но куда маленьким берегиням уберечь тишину, если в доме воюют две женщины!

– А правду еще говорят, будто у вас и княгиня в поневе ходит? Как крестьянка или рабыня? В будние дни, я хочу сказать. На празднике‑ то я с нею за одним столом сидела, выходной ее убор видала, как тебя, – тотчас поправляется гостья, желая подчеркнуть свою близость к княжескому двору. Хотя к чему спросила? Откуда этой невеже знать, может, она и княгиню‑ то толком не видела? Точно, не видела! На общих праздниках много не разглядишь в тысячной толпе. Княгиня наверху, толпа снизу взирает. Ага, кто ее, невежу, близко к княгине пустит?! Поди, от нее навозом пахнет, от ее домашнего платья. Это сейчас расфуфырилась, фу‑ ты, ну‑ ты, ручки гнуты. Надо, ох, надо поставить на место! И Оприна невинно заметила в продолжение речи: – В греческой земле такой одежды, как понева, не ведают.

– Там все сплошь драгоценной объярью убираются, не иначе, чтоб кости жесткой тканью прикрыть, – парировала Либуша. На ярких маленьких картинках в драгоценных книгах – целых две такие книги хранились в палатах княгини Ольги – Либуша как следует разглядела Византию. Греческие женщины – писаные красавицы с ровными дугами бровей, у накрытого стола сидят, а за ними бурая зубчатая скала с быстрым ручьем, но те красавицы – царевны, поди. Под просторным мафорием тела‑ то у них не видно было. А рабыню греческую одну всего видела, не на картинке – у заморских гостей: худая, как щепка, черная, страшная, глаза черные – недобрые. Стало быть, прочие гречанки не должны сильно от той рабыни отличаться: под одним небом живут, у одного моря. Поди, большинство такие жилистые и есть.

Оприна бросила на пол кожуру зеленого ореха, глянула с вызовом:

– А в Царьграде женщины косы под кику не прячут, даже замужние! Косы у них богатые, толстые, гладкие, словно маслом намазанные, есть чем гордиться!

– Что же сама обвязалась, как засельщина деревенская? – поинтересовалась Либуша с тихой яростью в голосе. Ее собственная коса, хоть и не маленькая, но вечно растрепана, никак не причешешь волосок к волоску, напасть какая! Никогда гладкой косы у ней не было.

– Почто гусей дразнить? Обвязалась, да, потому, когда живешь в глуши, неча высовываться, – скромно и кротко ответила Булова жена. Этак ехидно нагличала. – Ты‑ то хоть знаешь, что в заморских странах нынче носят?

– По мне и посконь сойдет, – прибедняется Либуша, выпрастывая как бы случайно из складок широкого сборчатого рукава руку с чеканенным серебряным браслетом. Ох, посмотреть бы хоть одним глазком, как там, в Царьграде, примерить бы ту объярь переливчатую. Но виду показывать нельзя, нельзя поддаться! – А ты хоть по всей избе волосья без кики распусти, что веделье, все одно, светлее не станешь!

И то, жена Була смугла от природы, а Либуша сберегла от солнца тихое молочное сиянье плеч и шеи.

– И ворожба ваша – ложь, напускаете на себя важности, все врете, врете! Ничего‑ то вы не умеете на самом деле! – не отступает гостья.

– А то! – говорит хозяйка и вылетает в окно на конопляном венике, добавляя по пути: – Сама дура!

Сновид кривит рот и плачет сквозь сон. Деды в красном углу качают деревянными острыми головами, ухмыляются. Нарядный гладкий уж кажет блестящую головку в щели под лавкой, ревет корова на дворе, падает на пол острога со стены, пугает берегинь, да жужжат пчелы, лезут на стол, не понимая, что же это делается, где порядок. Кто устроил женщин так неправильно, не боги, нет! За дни, проведенные в землянке вместе, обе выпали из тела, похудели от злости, подурнели, ан – не помириться. Остричь бы им косы да языки – и в ульи, работать! А таволга сладким обмороком пахнет в овражке, а вереск цветет у Круглого болота, и дышат сосны: «Тише, сестры, тише, сестры».

– Болото, – сетовал Щил. – Со своими бабами – и то нет сладу. Толкутся, скандалят. Одно большое болото. Ну остережешь великого князя, дескать, наследник отравить его измыслил, власти алчет, а что опосля? Чему быть, того не миновать, дело такое. Князь стар, сам может умереть, будь хоть трижды волхв. Все одно, быть резне: молодой князь покрошит верных людей старого. Ни к чему ему люди, верные другому правителю. Дружину собрал против прежней почти вдвое. Город Ладога всяко пострадает. Не пожгут, так пограбят, не разграбят, город сам захиреет, когда новый князь переберется в столицу Киев, ближе к Русскому морю.

– Я должен знать другое, – упрямо наклонил голову Дир. – Не для Змея стараюсь. Коли суждено погибнуть князю, городу и мне вместе с ними, я должен знать, кому передать Слово.

Бул тронул струны, слагая наигрыш, легкий, светлый, как кружево таволги:

– Я сложу песню. Мой сын выучит ее и передаст своему сыну. Они расскажут следующим. Слово сохранится. Дир ошибся, песня помнит свою правду. Люди будут знать, как все случилось, внуки, правнуки и дальше…

Щил взглянул на кощунника с непонятной жалостью и быстро отвел глаза: бедняга Бул стал недогадлив. Невдомек ему, что Дир‑ то говорил о Рюриковом Слове‑ Завете, сохраненном Веремидом и переданном, как Щил и догадывался, Диру. А Бул беспокоится, чтобы история князей сохранилась для потомков… Если только не прикидывается простачком, но к чему ему перед друзьями прикидываться? Щил огляделся и увяз взором в скошенной траве, сохнущей шалашиками на ределях по краю поляны. Солнце прыскало золотыми веснушками сквозь древесную тень. Любопытная пчела назойливо пробиралась по бороде толстяка, видимо, хотела нырнуть за шиворот. Щил осторожно отогнал ее, награждая ласковыми именами, и спросил нехотя, лениво выговаривая:

– Не видал, чтоб ты косил, Дир. Кто развесил сено? Берегини?

– Не иначе, пчел берегинями зовешь, – улыбнулся хозяин. – Помогали мне косить, пока ты дрых без задних ног, толстый бездельник. Смотри, роса высохла даже под кустами, утро уходит.

И Щил, а лени в голосе как не бывало, – спросил внезапно, пока друг не перестал улыбаться, размягченный:

– Что за Слово собираешься передать? Поделись, вместе мы надежней охраним тайну, груз тяжел тебе одному! Ведь мы побратимы, – посмотрел прямо в глаза Диру.

Тот потерялся, побледнел, но отвечал твердо:

– Не моя тайна, не тебе знать, – порадовался про себя, что нет рядом чародейки Либуши, некому заглянуть к Диру в самое сердце, услышать то, о чем он и не думает, запрещает себе думать. А если вспоминает, то лишь когда врасплох застанут, как сейчас. Заветное Слово о тайне пещер, бегущих под холмами, петляющих, беспорядочно для чужого глаза, туда и обратно, образующих узкий подземный ход под быстрым течением реки, под тяжелой водой, полной рыбы и кораблей, ход на тот берег Волхова. О высоких сухих пещерах, которые охраняют сам Ящер и первый князь Рюрик, не ушедший в Верхний мир со своими воинами в горящих кольчугах, ибо похоронен не по обычаю в ладье, и прах его не сожжен, не укрыт надежным курганом. Лишь Ящер сопровождает князя, ни любимых отроков из младшей дружины, ни боевого коня, ни жен, ни наложниц нет рядом. Только меч со славным именем, Слово и клад, сохраняемые первым князем Рюриком для города Ладоги в дальней пещере за подземным озером. Клад, распухающий золотом и яркими самоцветами, их хватит, чтобы отстроить город Ладогу заново, буде случится пожару, набегу, смуте. Но если горожане и прочие люди не войдут в разум, сами станут чинить смуту, – золото бессильно.

Первый князь Рюрик не доверял людям, увел сокровища под землю, потому что в пещерах – безопасно, в этих краях нет урманских гномов, некому украсть золото под землей. После богатой жертвы боги посулили Рюрику, что люди переменятся к лучшему, потому и избрал первый князь волхва Веремида из дружинных варягов‑ волхвов, прибывших в Ладогу вместе с Рюриком, а Веремид – ученика Дира для передачи Слова и клада потомкам. Но у Дира по сию пору нет собственного верного ученика, и Дир знает, чего стоят посулы богов. Переменятся люди к лучшему, жди! Это боги изменились. С умалением могущества их слово умалилось тоже. А нрав стал еще круче. Разве в другом времени, куда Дир отправит Сновида, слова обретут вес и цену. А боги вернут людям свое расположение.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒