ВТОРОЙ ДЕНЬ

Занималась заря второго дня ярмарки. С первыми лучами солнца над рекой, словно тончайшая вуаль, повисла легкая дымка. Роджер Дод поднялся с рассветом, растормошил Грегори, скатал свой плед, ополоснулся в реке, наскоро перекусил краюхой хлеба, запивая ее элем, и направился вдоль предместья к палатке своего хозяина. Торговые ряды пробуждались на глазах. Потягиваясь и зевая, торговцы принимались раскладывать свои товары. Проходя мимо, Роджер обменялся приветствиями с некоторыми из них. На ярмарке, где люди во множестве трутся бок о бок, даже такому нелюдиму трудно не обзавестись новыми знакомствами.

Но, подойдя к палатке мастера Томаса, Роджер нахмурился и тихонько выругался. Вокруг царила деловая суета, и только палатка, где заночевал Варин, оставалась запертой. Ее деревянные ставни были закрыты, а ведь солнце уже взошло. Неужто Варин еще не проснулся? Роджер нетерпеливо забарабанил в ставни. Он‑ то ожидал, что Варин уже открыл их, поставил козлы и разложил товары. Ответа на его стук не последовало.

– Варин! – закричал Роджер. – Вставай, черт тебя подери, и открой мне дверь!

Изнутри не донеслось ни звука. Лишь некоторые из расположившихся по соседству торговцев обернулись на неожиданный шум и, оставив свои прилавки, подошли поближе, чтобы выяснить, в чем дело.

– Варин! – завопил Роджер во всю мочь и заколотил с удвоенной силой. – Просыпайся, чертов бездельник! Что это на тебя нашло?

– То‑ то и я удивился, – промолвил торговец тканями из соседней палатки, державший в руках рулон фланели, – что его до сих пор не видно. Ну и соня твой сторож!

– Вот так дела, приятель, – сказал подошедший с другой стороны оружейник и потрогал дощатую дверь. – Глянь‑ ка сюда. Видишь царапины?

Действительно, дверь по краю, рядом с засовом, была слегка оцарапана. От прикосновения дверь приоткрылась. За ней было темно.

– Нечего барабанить – открыто, – добавил оружейных дел мастер, – и, помяни мое слово, здесь орудовали ножом!

На какой‑ то миг вокруг повисло напряженное молчание.

– Ножом! Дай‑ то Бог, чтобы им беды не натворили, – в испуге прошептал Роджер и распахнул дверь.

К тому времени за его спиной сгрудился с десяток любопытствующих. Подошел к ним и невесть откуда взявшийся валлиец Родри ап Хув. Его проницательные черные глаза поблескивали из‑ под густых бровей. Он с любопытством прислушивался и присматривался, хотя ни слова не понимал по‑ английски.

Из темной палатки повеяло запахом теплого дерева, вина и засахаренных фруктов и донеслось невнятное мычание. Напиравшие сзади зеваки втолкнули Роджера внутрь. Потребовалось время, чтобы его глаза после яркого утреннего солнца приспособились к полумраку. У стен высились сложенные тюки и небольшие бочонки с вином. На первый взгляд все находилось на своих местах, в том же порядке, в каком было оставлено на ночь. Только вот Варина не было видно. Но тут Родри ап Хув, проявив присущую ему сметку, сдвинул засов и откинул передний ставень. В палатку хлынул утренний свет. Варин, замотанный в собственный плащ и накрепко связанный по рукам и ногам, так что едва мог пошевелиться, лежал возле передней стены, и валлиец чуть было не наступил на него в темноте. На голову сторожа был надет мешок, перевязанный снаружи тряпицей, туго стянутой на затылке, так что мешковина забилась в рот, отчего Варин не мог позвать на помощь. Он слышал, как его окликали по имени, и изо всех сил старался привлечь к себе внимание, дергаясь и издавая булькающие звуки, свидетельствовавшие о том, что бедолага, во всяком случае, жив. Ахнув, Роджер торопливо опустился на колени и первым делом вытащил холщовый кляп. Грубая ткань намокла от слюны, рот Варина был забит волокнами мешковины, но он уже мог дышать и, не успев отплеваться и даже не дождавшись, пока с его головы стянут мешок, обиженно забормотал, с трудом выговаривая слова:

– Где это вас черти носили? Я уж думал, что Богу душу отдам, так никого и не дождавшись!

Пара добровольных помощников принялась освобождать беднягу от остальных пут с еще большим рвением, ведь раз уж он принялся жаловаться, значит, дела его не так и плохи. Распутав веревки, Варина довольно бесцеремонно вытряхнули из плаща, и он повалился лицом на землю, не прекращая своих не вполне связных сетований. Бедняга тут же перевернулся – да так проворно, что всем стало ясно: кости его целы, тяжких повреждений нет и, скорее всего, он отделался лишь испугом. Варин вскинул глаза из‑ под копны всклокоченных седых волос и обвел своих спасителей негодующим взглядом, точно по их вине он промучился связанным целую ночь.

– Явились, наконец! Да, лучше уж поздно, чем никогда! – заявил он, откашливаясь и сплевывая волокна мешковины. – Оглохли вы все, что ли? Я тут всю ночь трепыхался!

Полдюжины рук протянулось, чтобы помочь Варину подняться на ноги. Его бережно усадили на пустой бочонок из‑ под вина. Роджер отступил в сторону, предоставив поле деятельности своим добровольным помощникам, а сам поглядывал на Варина с нескрываемым раздражением. Старый дурень цел и невредим, не получил ни царапины. Небось перетрусил и дал связать себя без сопротивления, вместо того чтобы постоять за хозяйское добро.

– Ради Бога, как могло такое случиться? Ведь палатка была заперта. Как вышло, что кто‑ то сюда пробрался, а ты даже не услышал? Кругом ночевала уйма народу – почему ты не позвал на помощь?

– Ну, поблизости могло никого и не оказаться, – справедливости ради заметил торговец тканями, – я, например, устроился на ночь на постоялом дворе и думаю, многие поступили так же. И ежели этот малый крепко уснул, то почему бы и нет? Ты же сам говоришь, что на ночь дверь была заперта…

– Все это случилось уже далеко за полночь, – промолвил Варин, растирая затекшие лодыжки. – Я это знаю, потому как слышал, когда в обители зазвонил колокол, созывающий братьев на ночную молитву. А потом я заснул и проснулся оттого, что мне на голову накинули этот проклятый мешок, а в рот запихали эту штуковину. Я их даже не видел: замотали меня, точно тюк, да и бросили здесь.

– И ты даже не закричал! – с укором промолвил Роджер. – Скажи хоть, сколько их было? Один или несколько?

Варин заколебался:

– Вроде бы двое. Но точно не скажу…

– Положим, ты их не видел, раз на голове у тебя был мешок, но слышать‑ то ты мог? Они переговаривались между собой?

– Да, уже припоминаю, что они как будто перешептывались, правда, о чем – не знаю, слов я не разобрал. Но их было двое, теперь‑ то я вспомнил… Они тут вроде бы возились с тюками и бочонками.

– А долго возились? – рассудительно спросил оружейник. – Похоже, они не слишком торопились или постарались не поднимать шуму. Начни тут бочонки падать – могла вся ярмарка переполошиться. Сколько времени они здесь пробыли?

Варин замялся.

– Пожалуй, с час, – пробормотал он неуверенно.

Впрочем, чего можно ожидать от человека, который всю ночь провалялся связанным, да еще с мешком на голове. Ему и минута могла показаться часом.

– Этого времени им с лихвой хватило бы на то, чтобы прибрать к рукам все самое ценное, – заметил оружейник и, пожав широкими плечами, глянул на Роджера Дода. – Тебе, парень, стоит осмотреться и выяснить, что здесь пропало. Насчет вина не беспокойся: навряд ли они прихватили с собой что‑ нибудь тяжелое, вроде бочонков. Чтобы их увезти, потребовалась бы повозка, а от нее шуму много – кто‑ нибудь наверняка бы проснулся. Мой тебе совет: проверь, не стащили ли какую‑ нибудь легкую, но ценную вещицу.

Не дослушав его, Роджер отвернулся от Варина и бросился осматривать палатку, судорожно протискиваясь между тюками и бочонками, сложенными у стен.

– Денежный ларец моего хозяина! – вскричал он. – Я специально схоронил его за бочками, с глаз подальше… Слава Богу, что денег там было немного – большую часть выручки я вчера вечером отнес на баржу и запер там в крепком сундуке. Но кое‑ что оставалось и в ларце. А главное, там хранились все хозяйские счета и деловые бумаги…

Роджер торопливо сдвигал в сторону мешочки с пряностями, наполнявшие воздух терпким ароматом, и ящички с восточными сладостями. Иные из них были закуплены в Венеции или Гаскони и на любом рынке стоили немалых денег.

– Вот здесь он был припрятан, у стены…

Роджер беспомощно уронил руки и в отчаянии уставился туда, где должен был находиться денежный ларец мастера Томаса. Увы, тот бесследно исчез.

Брат Кадфаэль поднялся спозаранку, чтобы часок‑ другой поработать в саду вместе с братом Марком. У него не было причин тревожиться за Эмму, ибо в такое время девушка наверняка сладко спала в странноприимном доме в одной комнате с Констанс. Утро было ясным и безоблачным, косые солнечные лучи золотили легкую дымку поднимавшегося над рекой тумана. Брат Марк, беспечно щебетавший что‑ то насчет прополки, не забывал при этом прислушиваться к наставлениям Кадфаэля, толковавшего молодому монаху о делах предстоящего дня.

– Ибо, скорее всего, – пояснил Кадфаэль, – мне придется отлучиться и оставить все на тебя. Но я знаю, что могу быть спокоен и за сад, и за снадобья – уж ты‑ то меня не подведешь.

– Кое‑ чему я научился, – отозвался брат Марк с серьезным видом, но с заметными одному лишь Кадфаэлю озорными искорками в глазах, – небось не перепутаю, какой отвар помешать, а какой оставить настаиваться, и ничего не испорчу.

– Хотел бы и я, – уныло откликнулся Кадфаэль, – быть так же уверен в том, что ничего не испорчу. Тут, брат, такое заварилось, а я покуда не ведаю, что помешать, а что лучше оставить в покое. Ступаю, ровно по жердочке: того и гляди, свалюсь не в ту, так в другую сторону. Людские дела, знаешь ли, не снадобьям чета. Про свои травы я все наперед знаю, потому как свойства их известны и никогда не меняются. От человека же порой не ведаешь, чего ждать, – в душу‑ то ему не заглянешь. Люди не травы, они непохожи друг на друга, да и слава Богу. Будь они все одинаковы, наш мир много бы потерял.

Приспело время идти на утреннюю молитву. Брат Марк склонился над большой деревянной кадкой, где в течение дня нагревалась вода для вечернего полива, и ополоснул руки.

– Знаешь, – промолвил он доверительно, как всегда говорил наедине с Кадфаэлем, – ведь это благодаря тебе я понял, что хочу стать священником.

– А я так никогда не чувствовал к этому призвания, – рассеянно отозвался Кадфаэль, погруженный в собственные размышления.

– Догадываюсь. А жаль – из тебя вышел бы превосходный пастырь. Ну так что, мы идем?

Монахи отстояли службу и уже выходили из церкви, когда на монастырском дворе появился запыхавшийся Роджер Дод. На лице его было написано: стряслось что‑ то неладное.

– Никак опять неприятности, – тяжело вздохнул Кадфаэль и устремился наперерез, чтобы перехватить работника у дверей странноприимного дома. Заметив приземистую, коренастую фигуру, явно направлявшуюся к нему, Роджер остановился и поднял встревоженные глаза. Но узнав того самого монаха, который сопровождал помощника шерифа во время тщетных поисков мастера Томаса накануне открытия ярмарки, Дод воскликнул с облегчением:

– Это ты, брат! Как хорошо, что я тебя встретил! А лорд Берингар у себя? Мне необходимо поговорить с ним. Кругом одни напасти! Вчера на баржу залезли, сегодня вломились в палатку, и одному Господу ведомо, какие еще несчастья обрушатся на нас, прежде чем мы уберемся из этого проклятого места. Все деловые записи моего хозяина пропали вместе с денежным ларцом. Что подумает обо мне мистрисс Эмма? Надо же было так ее подвести – уж лучше бы мне голову проломили!

– Что это ты толкуешь о проломленных головах? – обеспокоено спросил Кадфаэль. – В чем дело? Неужто воры забрались теперь и в вашу палатку?

– То‑ то и оно! Влезли сегодня ночью. Варина связали по рукам и ногам, заткнули ему рот мешковиной, так что он и не пикнул. Никто ничего не слышал, а ларца хозяйского как не бывало! Варина мы всего с полчаса как нашли…

– Идем! – промолвил Кадфаэль и, ухватив Роджера за рукав, потащил его к странноприимному дому. – Сейчас мы найдем Хью Берингара. Ему все и расскажешь.

В покоях странноприимного дома, отведенных чете Берингаров, женщины только что поднялись с постели, а сам помощник шерифа, босой, в одной рубахе и штанах, сидел за завтраком, когда раздался стук и в дверь просунулась голова брата Кадфаэля.

– Прошу прощения, Хью, но тут опять новости. Можно нам войти?

Бросив на монаха всего один взгляд, Хью сразу смекнул, что тот неспроста заявился в такую рань, и понимающе кивнул.

– Этому малому есть что рассказать, – объявил Кадфаэль, – он только что с ярмарки.

При виде Роджера сидевшая на постели Эмма вскочила на ноги. Утренний румянец сбежал с ее щек, а глаза покинуло мечтательное, сонное выражение. Черные волосы девушки, еще не заплетенные в косы, пышными волнами спадали на плечи. Весь ее наряд состоял из просторной, неподпоясанной сорочки, ноги Эммы были босы.

– Роджер, в чем дело? Что случилось на сей раз?

– Опять грабеж, мистрисс Эмма, и опять ограбили нас! Боже праведный, я никак в толк не возьму, отчего все лиходеи, какие только есть в этом графстве, ополчились против нас, будто на ярмарке и воровать больше не у кого. – Роджер глубоко вздохнул и, собравшись с мыслями, выложил все единым духом: – Стало быть, подхожу я сегодня утром, как обычно, к палатке, гляжу, – а она закрыта. Я давай стучать и звать Варина, да только без толку – изнутри ни звука. Тут, ясное дело, сбежались соседи, а один купец пригляделся и говорит, что вроде бы дверь открыта: кто‑ то просунул клинок в щель и поднял засов. Видно, тонкое лезвие было, отменной работы. Вошли мы внутрь, глянь, а Варин‑ то лежит связанный – замотан в собственный плащ, на голове мешок. Я уж думал, что он не дышит…

– О нет! – в ужасе прошептала Эмма, прижимая к губам сжатые кулачки. – Бедный Варин! Что с ним?.. Он жив?

Роджер осмелел и позволил себе презрительно хмыкнуть.

– Что с ним станется? Живехонек и даже не ранен, ну разве что руки‑ ноги затекли от веревок. Уму непостижимо, как это он ухитрился так крепко уснуть, что и не услышал ворюг. Впрочем, ежели он что и слышал, то все одно не пикнул. Грабителям с ним никаких хлопот не было: да что с Варина взять – известно, какой из него герой. Сам‑ то он уверяет, что проснулся лишь тогда, когда ему мешок на голову накинули, а потому никого не видел. Правда, ему показалось, что их было двое, потому как они перешептывались. А может, он и слышал, как воры заявились, да голосу не подал – побоялся, что пырнут ножом под ребро.

Щеки Эммы вновь окрасил румянец. Она вздохнула с видимым облегчением и промолвила:

– Слава Богу, что все обошлось и бедняга не пострадал. – Девушка поймала вопросительный взгляд Элин и улыбнулась: – Мне известно, что Варин так же не смел, как не сметлив и не ловок. Но я знаю его с детства. Он мне, бывало, игрушки мастерил да свистульки из ивы. Благодарение Всевышнему, что все кончилось благополучно.

– Да уж куда благополучнее, – угрюмо пробормотал Роджер, не сводя ревниво пылающих глаз с только что вставшей с постели девушки, чья юная прелесть не нуждалась ни в каких нарядах и украшениях. – Он даже шишки себе не набил. Жаль, что я сам не остался караулить палатку, уж я бы воров не проворонил.

– А я рада, что тебя там не было, – заявила Эмма. – Ты бы наверняка ввязался в драку, а чего бы добился? Один против двоих, да еще и без оружия. Тебя могли бы покалечить, а то и убить. А я не хочу, чтобы кто‑ нибудь пострадал из‑ за моего добра.

– А дальше что было? – спросил Хью. Он успел надеть башмаки и потянулся за туникой. – Ты ушел, а палатку оставил на Варина? Думаешь, он справится?

– Он чувствует себя не хуже, чем я или вы, милорд, – ответил Роджер. – Если вам угодно, я пришлю его сюда – пусть сам все расскажет.

– В этом нет надобности. Я пойду с тобой и осмотрю место происшествия. Ну, заканчивай свою историю. Маловероятно, чтобы грабители ушли с пустыми руками. Что они с собой прихватили?

Роджер устремил на Эмму виноватый взгляд, исполненный преданного обожания.

– Увы, госпожа, эти негодяи утащили хозяйский денежный ларец!

Брат Кадфаэль следил за лицом Эммы, пожалуй, не менее пристально, чем ее незадачливый воздыхатель, и ему показалось, будто радость оттого, что старый слуга не пострадал, заставила девушку позабыть обо всех неприятностях. Весть об утрате ларца она восприняла с невозмутимым спокойствием. Зная, что здесь, в присутствии посторонних, Роджер не решится слишком явно выказывать свою преданность, она даже принялась утешать его: добросердечная девушка не хотела, чтобы честный работник корил себя понапрасну.

– Тебе не стоит так сильно переживать, – участливо промолвила Эмма. – Ты же не мог помешать, и вины твоей в этом нет.

– Большую часть денег я вчера вечером отнес на баржу, – сказал Роджер, радуясь возможности хоть отчасти оправдаться. – Они под надежным запором, и за них можно не беспокоиться. Но все расчетные книги мастера Томаса пропали, договоры, соглашения…

– Значит, в Бристоле у него остались копии, – решительно заявила Эмма. – И кроме того, если грабители утащили ларец, считая, что он набит деньгами, то к чему им дядюшкины пергаменты. Деньги они, конечно, возьмут себе, а все счета и расписки, так же как и сам ларец, выбросят за ненадобностью. Вот увидишь, может, мы еще вернем большую часть утраченного.

«Она не только добра, – подумал Кадфаэль, – но и умна. Как здраво рассудила, да и в мужестве ей не откажешь – умеет достойно сносить потери».

Монах покосился на Хью и встретился с ним взглядом. Лицо помощника шерифа оставалось непроницаемым, но он слегка приподнял бровь, и Кадфаэль понял: Берингар тоже оценил самообладание Эммы.

– Любые утраты ничто в сравнении с человеческой жизнью, – твердо продолжила девушка. – Главное, что Варин жив, а обо всем прочем не стоит горевать.

– И все же, – неторопливо заметил Берингар, – на мой взгляд, не помешало бы выставить у вашей палатки караульного из аббатства. И впрямь странно, что изо всех гостей аббатства неприятности преследуют только вас. Может быть, мне поговорить об этом с приором Робертом?

Девушка на миг задумалась, опустив головку, а потом подняла на Берингара бездонные, ясные, как безоблачное небо, голубые глаза, казавшиеся невинными, словно у новорожденного младенца.

– Вы так добры, – промолвила она, – но, право же, не стоит беспокоить отца приора. Мне кажется, что теперь в охране нет никакой надобности.

После обеда Хью, оставив Эмму на попечении своей жены, явился в сарайчик брата Кадфаэля. Он приложился к рогу с вином из личных запасов монаха и уселся в тени, на лавке под навесом. Благоухание трав навевало сонное благодушие, и Хью, пришедший для серьезного разговора, не удержался от зевка. Садовая изгородь отделяла их от внешнего мира. За стенами аббатства шумела ярмарка, но сюда доносился лишь отдаленный гул, напоминавший деловитое жужжание неутомимых пчел пасечника, брата Бернарда. Брат Марк, подоткнув рясу выше колен, любовно пропалывал грядки, ничуть не мешая их уединению.

– Редкостное творение Господне, – промолвил Кадфаэль, ласково поглядывая на Марка. – Будущий священник и предстатель мой перед Всевышним. Может быть, он поможет мне избегнуть кары, уготованной за мои прегрешения. Воистину агнец сей избран из всего стада.

– Посмотрим, – ухмыльнувшись, промолвил Хью, глядя, как Марк нежно, будто жалеючи, выдергивает сорняки из грядки, – что ты запоешь, когда сей невинный агнец постигнет все твои уловки. – Хью посмаковал вино и, проглотив его, некоторое время молчал, наслаждаясь послевкусием. – Варин мало что смог добавить, – промолвил он наконец. – Ну, а ты что скажешь? Все это непохоже на цепь случайностей.

– Это точно, – согласился монах. Он распахнул дверь сарайчика, чтобы проветрить помещение, и, подойдя к Берингару, уселся рядом с ним. – Боюсь, что случайностью тут и не пахнет. Купца убили, раздели, обшарили его баржу и обыскали палатку. И при этом никто больше на ярмарке не подвергся никакому насилию, а между тем есть же здесь и другие богатые гости. Какая же тут случайность.

– Но что же тогда? Растолкуй, – попросил Хью. – Девушка уверяет, что с баржи пропали кое‑ какие вещи. А из палатки утащили ларец. Похитители, наверное, думали, что он набит деньгами. И если это не просто кражи, то что же? Объясни, ради всего святого!

– Поиски, – сказал Кадфаэль, – сдается мне, что некто упорно и неотступно охотится за какой‑ то вещью. Что это такое и зачем ему понадобилось, остается только гадать. Могу лишь предположить, что вещица маленькая и притом дорогого стоит. И эта ценность находилась у мастера Томаса, или, во всяком случае, злодей был уверен, что она у него. В первый же вечер по приезде на ярмарку купец был убит, а тело его раздето. Так начался поиск. Убийца полагал, что купец носит свое сокровище при себе, но просчитался, и потому на следующий день он наведался на баржу. Вот и вторая попытка завладеть той вещицей.

– Ну, если верить девушке, – сухо заметил Берингар, – а кто может знать правду лучше нее, на барже негодяй побывал не зря, ибо разжился поясом с золотой пряжкой, серебряной цепочкой да еще и парой вышитых перчаток впридачу.

Кадфаэль хмыкнул, почесал нос и искоса глянул на Хью. Неожиданно тот улыбнулся в ответ.

– Ну‑ ну! Может, я и не так быстро соображаю, как ты, но рядом с тобой мне поневоле приходится шевелить мозгами. Эмма – девушка смышленая, и память у нее превосходная, так что я и не рассчитываю подловить ее хотя бы на малейшей неточности в описании похищенных вещиц, и все же я сомневаюсь в их существовании.

– Может быть, – предложил Кадфаэль, хотя и без особой надежды, – тебе стоит спросить напрямик, о чем она умалчивает?

– А я спрашивал! – признался Хью с невеселой улыбкой. – Все без толку. Она знай смотрит невинными, обиженными глазами и как будто не понимает, чего я от нее добиваюсь. Дескать, все, что она поведала, истинная правда, от первого до последнего слова, и добавить к сказанному ей нечего, потому как ничегошеньки она больше не знает. Но хоть вид у нее прямо‑ таки ангельский, я уверен, что она лукавит. А ты, я вижу, еще раньше меня об этом догадался. Что же навело тебя на такую мысль?

– Чего бы я не хотел, – медленно произнес Кадфаэль, – так это внушить тебе, будто Эмма скрытничает оттого, что на уме у нее что‑ то дурное. Такого у меня и в мыслях не было.

– У меня тоже, – заверил монаха Берингар, – но сдается, мне, она кое‑ что знает и предпочитает держать в секрете. Но как бы то ни было, она на нашем попечении, и потому я, так же как ты и аббат Радульфус, не хочу, чтобы с ней приключилось неладное.

– Когда мы с ней вместе поднялись на баржу, – сказал Кадфаэль, – Эмме потребовалось не больше минуты, чтобы заметить посещение постороннего, и я ничуть не усомнился в правдивости ее уверений. Хорошая хозяйка всегда помнит, что и как у нее было уложено, всякая складочка у нее на своем месте, потому девушка мигом приметила чужую руку. Обнаружив следы вторжения, она поначалу перепугалась, и в этом не было никакого притворства. Я тут же спросил Эмму, не пропало ли чего, и она, не задумываясь, чуть ли не с торжеством в голосе заявила, что все на месте.

Тогда я не придал этому значения, однако попросил ее осмотреть баржу повнимательнее и удостовериться, действительно ли ничего не похищено. И вот когда я сказал ей, что об этом в любом случае надо будет сообщить тебе, она осмотрела каюту и обнаружила или сделала вид, будто обнаружила, пропажу нескольких вещиц. Мне кажется, она пожалела о том, что так категорически заявила, будто все на месте, а когда поняла, что о случившемся все равно придется рассказать служителям закона, решила представить это происшествие заурядной мелкой покражей. Правду она сказала тогда, когда на вопрос, не пропало ли чего, однозначно ответила «нет». А потом попыталась ввести нас в заблуждение, и надо признаться, это получилось у нее не так уж плохо, учитывая, что по природе своей она вовсе не лгунья. Но несмотря на все ее ухищрения, я, так же как и ты, убежден, что похищенные безделушки никогда не существовали или, во всяком случае, их не было на борту баржи.

– И все же, – промолвил Хью, размышляя вслух, – остается неясным, почему Эмма с самого начала была так уверена, что с баржи ничего не взято.

– А потому, – отвечал Кадфаэль, – что она знала, за чем охотится вор, так же как и то, что на барже этого нет. Так провалилась и вторая попытка завладеть неведомым сокровищем. Его не оказалось на барже, как не оказалось на теле мастера Томаса.

– Так вот почему была предпринята третья попытка! – воскликнул Хью. – Удалась ли она – вот что хотелось бы мне знать, Кадфаэль. Пропал денежный ларец, а ведь это, пожалуй, самое подходящее место для хранения ценностей. Может быть, преступник добился своего и на этом его поиски прекратятся?

Кадфаэль выразительно покачал головой.

– Эта попытка удалась не больше, чем две предыдущие, – убежденно произнес он. – Можешь не сомневаться.

– Но почему ты так уверен? – с любопытством спросил Хью.

– Ты ведь сам видел все то, что и я. Вспомни: Эмму совершенно не взволновала утрата ларца. Как только она узнала, что ее работник, этот бедняга Варин, не пострадал, она тут же успокоилась. Что бы ни разыскивал неизвестный вор, Эмма знает, что этого не было ни в палатке, ни на барже. А я могу представить себе только одну причину, по которой девушка знает об отсутствии там неведомого сокровища. Дело в том, что ей прекрасно известно, где оно хранится.

– Ну, коли так, – сказал Хью, – теперь злоумышленник будет считать, что предмет его поисков Эмма хранит при себе или в каком‑ нибудь потайном месте, известном только ей одной. Ну что ж, придется не спускать с нее глаз. – Хью задумчиво покачал головой. – Представить себе не могу, чтобы такая девушка, как Эмма, была замешана во что‑ то дурное, а с другой стороны, не понимаю, почему, зная о грозящей ей опасности, она не раскрывает свою тайну и не просит о помощи. Элин изо всех сил старается завоевать ее доверие, и Эмма, кажется, очень к ней расположена, однако ни словом не обмолвилась о том, что хранит какую‑ то тайну. А ведь ты знаешь Элин – она умеет сходиться с людьми. Кто может перед ней устоять, о себе я уж не говорю…

– Я рад, что ты оказался таким любящим мужем, – с одобрением заметил Кадфаэль.

– А как могло быть иначе? Кстати, не ты ли сам бросил Элин в мои объятья? Теперь тебе стоит позаботиться о том, чтобы из меня получился хороший отец. Как‑ нибудь во время молитвы замолви за меня словечко перед Господом. Да, послушай, Кадфаэль, я не перестаю удивляться этой девушке. Элин она пришлась по душе, а для меня это уже достаточная рекомендация. И похоже, и ей Элин понравилась, даже более того. Но все же она не бывает до конца откровенной. И щебечет с моей женой, и воркует, однако при этом всегда остается начеку и ни разу не проронила лишнего слова.

Впрочем, брат Кадфаэль не усмотрел в поведении девушки ничего странного.

– Так она и должна вести себя, Хью, – сказал он рассудительно. – Если она чувствует, что ей угрожает опасность, то прежде всего постарается не навлекать беду на тех, кого ценит и любит. Всеми возможными средствами – а она на редкость сообразительна и энергична – Эмма будет удерживать своих друзей от малейшего участия в деле, которое может принести им несчастье.

Берингар довольно долго размышлял над услышанным, вертя в руках опустевший рог, а потом наконец промолвил.

– Ну что ж, единственное, что нам остается, это оберегать ее от опасности, причем незаметно и ненавязчиво, будто мы ни о чем не догадываемся. Попробуем предотвратить любые враждебные шаги, которые, возможно, будут предприняты против нее.

Только сейчас Кадфаэлю пришло в голову, что следующий шаг может быть сделан не неведомым врагом Эммы, а самой Эммой. Владея какой‑ то тайной, девушка может и сама попытаться воспользоваться ею.

Хью отложил в сторону рог для питья и поднялся, отряхивая пыль с туники.

– И вот что еще я тебе скажу, Кадфаэль. Шериф по‑ прежнему занимается убийством, но чем дальше, тем меньше вся эта история похожа на месть разобиженного юнца. По правде говоря, я и прежде‑ то не верил в виновность молодого Корвизера, хотя напрочь такой возможности не отбрасывал.

– Во всяком случае, сейчас появилось веское основание, чтобы позволить провосту забрать сына домой под залог, – обрадованно заметил Кадфаэль. – Уж кто точно не наведывался ни на баржу, ни в палатку покойного, так это Филип. Паренек сидел в темнице – это ли не лучшее доказательство его невиновности?

– Мне пора идти в замок, – промолвил Хью. – Я, конечно, не могу поручиться за то, какое решение примет шериф, но словечко ему на ухо непременно шепну. Да и провосту тоже. Почему бы не попытать счастья?

Берингар опустил глаза и вдруг, лукаво улыбнувшись, взъерошил пятерней венчик густых седеющих волос, окружавший загорелую тонзуру Кадфаэля, слегка щелкнул монаха по носу и как ни в чем не бывало удалился легкой, небрежной походкой. Со стороны его можно было бы принять за человека крайне легкомысленного, но монах‑ то знал, что подобные выходки Хью позволяет себе исключительно с близкими друзьями и по большей части тогда, когда занят особо серьезным делом.

Кадфаэль проводил друга взглядом, рассеянно пригладил растрепанные волосы и решил, что ему и самому стоит поторопиться. Сегодня брату Марку придется поработать в саду одному. Эмму нельзя надолго оставлять без пригляда, а Элин согласилась вздремнуть часок‑ другой после полудня – ради ребенка и чтобы угодить заботливому мужу. Вспомнив о прибавлении, ожидавшемся в семействе Берингаров, Кадфаэль улыбнулся. Он никогда не сожалел о принятом обете безбрачия, но о будущем малютке доброго приятеля думал как о родном. О старости же он пока не задумывался вовсе, хотя и полагал, что по мудрому устроению Господню в каждом возрасте есть свои преимущества.

– При всем том, что я говорила, – размышляла вслух Эмма, сидя у окна спальни Элин и в мягком полуденном свете ровными стежками подшивая полотняную ленту к чепчику малыша, – все же мне жаль было лишиться этих перчаток. Такая чудная кожа – тонкая, мягкая – и какое великолепное золотое шитье. И обошлись они мне недешево. – Закончив шов, Эмма аккуратно обрезала нитку. – Говорят, здесь на ярмарке торгует хороший перчаточник, – продолжила девушка, разглаживая свою работу, – я даже подумала: может, мне стоит взглянуть на его товар. Возможно, найду что‑ нибудь подходящее взамен своей утраты. Я слышала, что этот мастер хорошо известен у себя в Честере и даже сама графиня заказывает у него перчатки. Пожалуй, я пройдусь сегодня днем по предместью и посмотрю, что он сможет мне предложить. А то со всеми этими невзгодами я и ярмарки‑ то толком не видала.

– Прекрасная мысль, – поддержала ее Элин, – в такой чудесный денек грешно сидеть взаперти. Я пойду с тобой.

– Нет, не надо, – запротестовала Эмма с трогательной заботой, – ты ведь сегодня днем еще не отдыхала. А я только на ярмарку и обратно, мигом обернусь – зачем меня провожать? Если ты из‑ за меня утомишься, я себе этого не прощу.

– Глупости! – заявила Элин. – Я чувствую себя великолепно и должна что‑ то делать, а не то попросту лопну. Это Хью да Констанс обхаживают меня, точно больную, а между тем я пребываю в наилучшем и счастливейшем положении, в каком только может находиться женщина. Однако Хью отправился к шерифу, а Констанс пошла навестить свою кузину, что живет на Вайле – так что беспокоиться за меня решительно некому. Подождите минуточку, я только туфли надену. Кстати, я не прочь купить тех диковинных сладостей, что твой дядюшка привез с Востока.

Но у Эммы вдруг напрочь пропало желание прогуляться. Она сидела, разглаживая только что вышитую ленту и задумчиво разглядывая узор полотняного венчика для чепца.

– Ну, не знаю, – протянула девушка, – стоит ли. Пожалуй, мне лучше закончить шитье. Послезавтра у меня не будет на это времени, а жаль оставлять работу на кого‑ то другого. Что же до засахаренных фруктов, то, когда Роджер явится вечером с сообщением о прошедших торгах, я велю ему завтра же доставить тебе корзинку.

– Это очень любезно с твоей стороны, – промолвила Элин, надевая туфли, – однако Роджер вряд ли сможет примерить за тебя перчатки, да и выбрать их лучше тебе самой. Так что давай пойдем и каждая приглядит, что ей нужно. Это не займет много времени.

Эмма заколебалась: то ли и впрямь не могла решить – идти ли ей на ярмарку, то ли пыталась придумать, как выпутаться из затруднительного положения.

– О нет, – заявила наконец девушка, – удивляюсь, как я вообще могла подумать о такой чепухе. Мне так стыдно: дядюшка еще не погребен, а я сокрушаюсь из‑ за каких‑ то вздорных безделушек. Нет, нельзя быть такой мелочной. Вместо того чтобы думать об украшениях, я лучше позабочусь об уборе для твоего малютки. – С этими словами Эмма подхватила полотняный лоскут.

Элин приметила, что рука девушки слегка дрогнула, и задумалась о том, стоит ли ей настаивать на совместной прогулке. Было совершенно ясно, что Эмма желает отправиться по своим делам, но непременно одна. «А одна она никуда не пойдет, – твердо решила про себя Элин, – во всяком случае, если я смогу этому помешать».

– Ну что ж, – сказала она неуверенным тоном, – коли у тебя покаянное настроение, не буду сбивать тебя с пути истинного. Мне же лучше – ты так искусно вышиваешь. Я бы ни за что так не сумела. Кто же научил тебя? – Элин сбросила мягкие кожаные туфельки и снова уселась на постель. Сменить тему разговора было самым верным решением. О своем детстве Эмма готова была говорить без конца.

– Матушка моя была превосходной вышивальщицей, и она начала учить меня этому мастерству, как только я смогла держать в руках иголку. Но она умерла, когда мне было всего восемь лет. Тогда‑ то дядюшка Томас и взял меня к себе. А у него была экономка родом из Фландрии, вдова бристольского матроса, сгинувшего в море. Вот уж была мастерица! Она учила меня всему, что сама умела, но куда мне до нее. Она вышивала даже церковные ризы и алтарные покровы – такие красивые…

«Итак, – подумала Элин, – попадись Эмме пара простых перчаток из доброй кожи, она сумела бы расшить их по своему вкусу. К чему же ей покупать готовые вещи, если она способна сама украсить перчатки самым изысканным узором? »

Разговорить Эмму было не так уж трудно, но Элин не переставала гадать, что же на уме у ее скрытной подруги и когда она снова попробует улизнуть, чтобы заняться ей одной ведомым делом. Но в конце концов тревога Элин оказалась напрасной, ибо после полудня из сторожки прибежал служка и сообщил, что Мартин Белкот доставил гроб для мастера Томаса и ждет дальнейших распоряжений. Эмма немедленно поднялась и отложила в сторону шитье. Лицо ее было бледным и сосредоточенным. Сколь бы важными ни были ее таинственные дела, ничто не могло отвлечь девушку от необходимости отдать дядюшке последний долг: убедиться, что тело его подобающе обряжено, положено в гроб и подготовлено к отправке в Бристоль, и присутствовать на первой заупокойной службе. Кем бы ни был покойный для других, для Эммы он – дядюшка, заменивший ей отца, самый близкий и родной человек! И она желала, чтобы при погребении ему были отданы все возможные почести.

– Я пойду одна, – решительно заявила Эмма, – я должна проститься с ним.

Она еще не видела своего дядюшку мертвым, но братья ордена, поднаторевшие в скорбных трудах, призванных примирять живущих со смертью, наверняка постарались придать покойному благообразный вид.

– Может быть, мне пойти с тобой? – предложила Элин.

– Ты очень добра, – отвечала Эмма, – но мне лучше пойти одной.

Элин вышла во двор вслед за Эммой и задержалась, глядя, как маленькая процессия направляется в церковь. Мартин Белкот с сынишкой везли на тележке гроб, а девушка шла рядом с ними. Затем плотник с сыном подняли тяжелый гроб и внесли его в храм. Эмма последовала за ними, а Элин еще некоторое время стояла, озираясь по сторонам. В этот час и гости, и служители аббатства в большинстве своем находились на ярмарке и в монастыре оставались лишь братья, занятые своими повседневными делами. Да за воротами конюшенного двора усердно скоблил лошадь юный конюх Иво Корбьера, а Турстан Фаулер, пристроившись на камне, посвистывая, начищал седло. Он был совершенно трезв и, судя по беззаботному выражению открытого, добродушного лица, давно прощен и вернул расположение своего господина.

Элин задумчиво глядела в сторону церкви, когда ее окликнул возвращавшийся из сада брат Кадфаэль. Завидя монаха, она приветливо улыбнулась.

– Мартин Белкот доставил в обитель гроб, – сообщила Элин. – Эмма сейчас в церкви, занята покойным и ни о чем другом и не помышляет. Но должна сказать тебе, Кадфаэль, по‑ моему, она не прочь ускользнуть из‑ под нашего присмотра. Во всяком случае, разок она уже попробовала. Сказала, будто хочет присмотреть на ярмарке перчатки взамен украденных. Все бы ничего, но стоило мне предложить составить ей компанию, как она тут же передумала.

– Перчатки, – пробормотал Кадфаэль, почесывая подбородок. – И впрямь чудно, с чего бы это у нее посреди лета перчатки из головы не шли.

Элин не уловила подоплеки его слов, а потому сказала:

– Что же тут чудного? Мы все знаем, что у нее украли перчатки, причем редкостной работы, – где же еще купить такие, как не на нашей ярмарке. Все это вполне правдоподобно, хотя, сдается мне, перчатки всего лишь удобный предлог.

Кадфаэль промолчал, но отправился к церкви, пребывая в немалой задумчивости. Чудным ему казалось вовсе не то, что девушка вздумала, раз уж представился случай, купить новые перчатки. Странным было стремление уверить Кадфаэля, будто на барже побывал обычный вор, и заявление о пропаже несуществующих перчаток, хотя, чтобы объяснить, откуда они взялись у нее посреди лета, ей пришлось сочинить историю с покупкой в Глочестере. Не иначе как все это время она думала о перчатках. А может быть, о перчаточнике?

Мартин Белкот и его сын установили тяжелый гроб на задрапированные козлы в приделе храма и почтительно уложили в него тело мастера Томаса. Эмма склонилась над ним и долго смотрела в лицо покойного, не говоря ни слова. Глаза ее оставались сухими. Она хотела запомнить его таким, каким видела сейчас, – отрешенным и исполненным достоинства. Он выглядел строже, чем при жизни: черты его заострились, некогда цветущее Лицо покрыла восковая бледность. Неожиданно девушке захотелось преподнести ему прощальный дар, который он взял бы с собой в могилу. Только сейчас она поняла, что в сумбуре последних двух дней у нее не было времени даже подумать о прощании. И ей показалось совершенно необходимым оставить дядюшке какой‑ то знак, свидетельствующий о ее любви и преданности. Что‑ то личное, не имеющее отношения к церковному погребальному ритуалу.

– Можно закрывать? – тихонько спросил Мартин Белкот.

От неожиданности девушка вздрогнула и взглянула на плотника едва ли не с удивлением. Осанистый, видный мастер спокойно и терпеливо ждал ее распоряжений. Сын его, серьезный и молчаливый, не сводил с девушки больших светло‑ карих глаз. Будучи четырьмя годами старше, Эмма чувствовала себя взрослой в сравнении с пареньком. Ей подумалось даже, что не стоило бы столь юному созданию заниматься таким скорбным делом, но тут она поняла, что глаза паренька устремлены на нее, а не на покойного и что все в нем тянется к жизни и свету. В глазах цветущей молодости смерть – не более чем тень, на фоне которой краски бытия кажутся лишь ярче. Так и должно быть, ибо соответствует промыслу Божию.

– Подождите минутку, – отвечала Эмма плотнику, – я сейчас вернусь!

Девушка выбежала из церкви и огляделась по сторонам, ища дорожку к саду. Зеленая живая изгородь и кроны деревьев подсказали ей путь. Бенедиктинцы – отменные садовники – выращивали не только превосходные фрукты, но и дивные розы. Эмма выбрала один куст, непохожий на остальные. Цветы на нем были бледно‑ желтыми, с розовеющими по краям лепестками. Девушка сорвала всего лишь один цветок и понесла его назад в церковь. Это был не бутон, а уже полностью распустившаяся, хотя еще и не тронутая увяданием роза. Дядюшка Эммы был не молод, он пережил пору своего расцвета. Такое подношение было ему как раз подстать.

Брат Кадфаэль видел, что девушка побежала в сад, а затем вернулась в церковь, и сам последовал за ней, но держался при этом в сторонке, в тени колонн. Подойдя к гробу, Эмма положила цветок на грудь покойного.

– Теперь закройте его, – промолвила она и отступила на пару шагов, чтобы не мешать мастеровым. Когда гроб был закрыт, она поблагодарила и плотника, и его сына, и те ушли. Брат Кадфаэль последовал их примеру – девушке требовалось побыть одной.

Эмма еще долго оставалась колено преклоненной на холодных плитах придела, взгляд ее был устремлен к закрытому гробу, стоявшему перед алтарем. Покоиться в великолепном гробу в храме прославленного аббатства и быть удостоенным особой заупокойной службы – было высокой честью. Эмма знала, что дядюшка был бы доволен тем, как достойно провожают его в последний путь. А для себя она твердо решила, что сделает все, как хотел бы он. Во что бы то ни стало.

Девушка читала молитву за молитвой, в душе ее крепло намерение осуществить то, что ей доверил дядюшка. И хоть он открыл ей часть своего замысла (и то только потому, что у него не было более близкого человека), она постарается выполнить поручение, и душа Томаса из Бристоля упокоится с миром. Ну а потом… Правда, так далеко Эмма не заглядывала, однако сердце ее было полно волнующих предчувствий. Она молода, красива да вдобавок еще и богата. Недаром сын плотника не сводил с нее глаз. Да не он один – помнится, другой молодой человек тоже смотрел на нее с нескрываемым интересом…

Наконец девушка поднялась с колен, оправила смятое платье и направилась к выходу. Обогнув колонну, она лицом к лицу встретилась с Иво Корбьером. Пока Эмма молилась, молодой человек терпеливо ждал ее в затененном углу. Но она прервала свое бдение столь неожиданно и так стремительно покинула придел, что едва не столкнулась с ним. Девушка испуганно вскрикнула, и Иво успокаивающе поддержал ее, после чего вовсе не спешил убрать руку. В церкви царил полумрак, и в нем кудри и склоненное над девушкой загорелое лицо Корбьера казались отлитыми из золота.

– Я напугал вас? Прошу прощения – этого я вовсе не хотел. Привратник сказал, что плотник доставил сюда гроб и ушел, а вы остались в храме. Беспокоить вас я не решился, но подумал, что если подожду, то смогу поговорить с вами. Поверьте, если до сих пор я не докучал вам своим вниманием, – сказал Иво порывисто, – то не оттого, что не думал о вас. Я не забывал вас ни на миг.

Эмма подняла глаза, восхищенные и очарованные. Когда бы не царивший в храме полумрак, она ни за что бы не позволила себе столь откровенного взгляда. Девушка и думать забыла о том, что ей не мешало бы высвободиться из его объятий. Наконец руки Корбьера соскользнули с плеч Эммы и коснулись ее ладоней. Сначала это было легкое прикосновение, а затем – по взаимному согласию – пожатие.

– Минуло уже целых два дня, с тех пор как я говорил с вами, – промолвил Иво, – мне они показались вечностью. Но вас окружали добрые друзья, и я полагал, что не вправе… Однако сейчас, когда мы все‑ таки оказались вдвоем, прошу вас подарить мне хотя бы час. Давайте прогуляемся по монастырским садам. Думаю, у вас не было времени взглянуть на них.

Рука об руку они вышли из храма на залитый солнцем монастырский двор. Близилась вечерня, и в обитель после дневных трудов стекались братья, да и гости понемногу начинали возвращаться с ярмарки. И конечно же, девушке – дочери ремесленника и племяннице торговца – было лестно пройтись на виду у всех под руку со знатным лордом, владельцем множества имений в Чешире и Шропшире. Они присели на каменную скамью на солнечной стороне побелевшей от солнца живой изгороди, неподалеку от цветочной клумбы. Легкий ветерок доносил до них пьянящий аромат трав из садика брата Кадфаэля.

– Вам предстоят немалые хлопоты, – серьезно заметил Корбьер, – и если я смогу хоть чем‑ то быть вам полезен, дайте мне знать… Я сочту за честь послужить вам, чем сумею. А тело вашего дядюшки вы отправите для погребения в Бристоль?

– Да, он хотел бы, чтобы его похоронили там. Поутру братья отслужат заупокойную мессу, а потом мы отнесем гроб на баржу и отправим домой. В обители все так добры ко мне.

– А вы? Вы тоже вернетесь домой на барже?

Эмма помедлила с ответом, но в конце концов решила – почему бы и не довериться этому молодому человеку. Иво заботлив, внимателен и, конечно, поймет ее беспокойство.

– Нет, – промолвила она, – думаю, это было бы неразумно. Будь дядюшка жив, я бы вернулась с ним, но сейчас – совсем другое дело. Один наш работник – нет, я не хочу сказать о нем ничего худого, он ни в чем не провинился, но… он чересчур увлекся мной. Я считаю, что нам не стоит отправляться в дорогу вместе. Но мне не хотелось бы и обидеть его недоверием. Поэтому я скажу ему, что задержусь в Шрусбери на несколько дней по просьбе шерифа, ибо могут открыться новые обстоятельства, касающиеся смерти дядюшки.

– Но как же тогда, – спросил Иво с неподдельным участием, – вы собираетесь вернуться в Бристоль?

– Я останусь с леди Берингар до тех пор, пока не найду попутчиков, да таких, чтобы среди них обязательно были женщины. Хью Берингар обещал посодействовать мне. Деньги у меня есть, и потому я ни для кого не буду обузой.

Иво окинул девушку долгим серьезным взглядом и не удержался от улыбки:

– У вас здесь столько доброжелателей, не приходится сомневаться в том, что вы благополучно доберетесь до дому. Я, со своей стороны, тоже постараюсь чем‑ нибудь вам помочь. Но это потом, а сейчас, прошу вас, забудем о вашем предстоящем отъезде и вместе проведем оставшиеся нам немногие часы. – Он поднялся и, взяв девушку за руку, увлек ее за собой. – Пойдемте, забудьте о вечерне, о ярмарке, о делах и обо всем том, во что придется вникать завтра. Думайте только, какой сегодня чудный летний вечер, что вы молоды и прекрасны и у вас надежные друзья… Давайте спустимся мимо рыбных прудов к ручью. Не волнуйтесь: я не заведу вас слишком далеко.

Эмма с благодарностью приняла его предложение, и, взявшись за руки, молодые люди направились к ручью. За аббатскими полями царила прохлада, дул свежий ветерок, на воде играли солнечные блики, порхали и щебетали птицы, и на какое‑ то время Эмма почти забыла о долге, который ей предстояло исполнить. Иво держался с ней галантно и учтиво, ни в чем не выходя за рамки приличий. Но когда девушка с сожалением сказала, что ей пора возвращаться, так как она боится обеспокоить своей задержкой Элин, Иво проводил ее до самого странноприимного дома и почел своим долгом предстать перед Элин, которая по достоинству оценила его любезность и прекрасные манеры.

Иво проявил отменную чуткость и деликатность. В покоях Элин он оставался не дольше, чем приличествовало первому визиту, и удалился, произведя на хозяйку наилучшее впечатление.

– Стало быть, это и есть тот самый молодой человек, который помог тебе во время беспорядков на пристани, – промолвила Элин, когда Корбьер ушел. – Знаешь, Эмма, по‑ моему, он не на шутку тобой увлечен. – Про себя Элин подумала, что обретенный поклонник может стать для девушки достойной заменой утраченному покровителю. – Он принадлежит к славному роду, – продолжила Элин. Сама она, урожденная Сивард, хоть и принесла мужу в приданое два манора, была напрочь лишена дворянской спеси. С Эммой она держалась как с ровней и помянула знатное происхождение Иво, далее не вспомнив о том, что у ремесленников и торговцев свои представления о гордости и чести. – Корбьеры состоят в дальнем родстве с самим графом Ранульфом Честерским. К тому же мне кажется, он весьма достойный молодой человек.

– Но он не моего круга, – рассудительно, хотя и не без сожаления отозвалась Эмма. – Я дочь каменщика и племянница купца. Простая горожанка не пара знатному лорду.

– Ты – это ты, а вовсе не простая горожанка, – решительно возразила Элин.

Поздно вечером, после повечерия, брат Кадфаэль обдумал сложившееся положение и нашел, что оно не внушает особых опасений. Эмма находится в странноприимном доме, под надежным присмотром Элин, да и Берингар, наверное, уже вернулся домой. Поэтому монах в кои‑ то веки с легким сердцем отправился в постель в одно время со всей братией и безмятежно спал, пока колокол не пробудил их к полуночной молитве. По черной лестнице братья молча спускались в церковь, чтобы встретить новый день, восславив Всевышнего. В тусклом свете алтарных свечей монахи заняли свои места, и началось богослужение, а вместе с ним и третий день ярмарки Святого Петра. Третий, и последний.

К полуночной службе брат Кадфаэль всегда поднимался охотно, бодрым и воодушевленным, сна у него не было ни в одном глазу. В этот час все чувства его обострялись до степени, невозможной при дневном свете. Полумрак, нависавшие тени, приглушенные голоса, отсутствие в храме молящихся мирян – все это помогало полностью сосредоточиться на молитве, воспарявшей к престолу Вседержителя. В такие минуты он ощущал необычное единение со всеми собравшимися в храме. Они воистину были его братьями по плоти, крови и духу, даже те из них, к кому в обычное время он не испытывал особой симпатии. Бремя монашеских обетов он воспринимал как высокую привилегию. Ночная молитва, как ничто другое, придавала ему сил для дневных трудов.

Зрение и слух Кадфаэля были обострены до крайности. Каждая деталь церковного убранства даже в полумраке выделялась резко и отчетливо. Нота, случайно взятая невпопад полусонным старым монахом, резанула слух. Но более всего его внимание притягивало одно‑ единственное пятнышко на полу под козлами, на которых покоился гроб мастера Томаса. Его не должно было быть там, но все же оно там было. Оно попалось на глаза Кадфаэлю в самом начале прославления, и монах больше не мог забыть о нем.

Как только служба закончилась и братия безмолвной процессией направилась к лестнице, ведущей к кельям, брат Кадфаэль отступил в сторонку, наклонился и поднял с пола то, что приковывало его взгляд и не давало ему покоя. Это оказался лепесток розы. В сумраке невозможно было отличить его цвет. Кадфаэль разглядел только, что он бледный, с темными краями. Монах сразу узнал, что это за лепесток, и отчетливо понял, откуда он взялся.

К счастью, Кадфаэль видел, как Эмма принесла свой прощальный дар и положила его в гроб Томаса из Бристоля, иначе значение этой находки осталось бы для него тайной. Но теперь ему стало все ясно. Девушка несла розу в ладонях, осторожно и бережно, не только не уронив ни лепесточка, но не просыпав на пол даже пыльцы.

Тот, кто так настойчиво охотился за таинственным сокровищем мастера Томаса, тот, кто убил его, обшарил его баржу и торговую палатку, ныне не остановился перед кощунством и обыскал гроб. В промежутке между повечерием и прославлением гроб был открыт и закрыт снова, но при этом один‑ единственный лепесток незаметно выпал наружу и остался лежать на полу немым свидетелем совершенного святотатства.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒