ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ 9 страница

Александр скоро понял, насколько его отец был прав: политика оказалась куда более сложной задачей, чем сражение в чистом поле. При дворе каждый считал своим долгом давать советы, учитывая юные годы царевича; и все, начиная с матери, полагали, что могут повлиять на его решения.

Однажды вечером Олимпиада пригласила сына отужинать в ее палатах — под предлогом того, что хочет подарить ему вышитый собственноручно плащ.

— Поразительно, — подтвердил Александр, едва завидев подарок, и, хотя узнал тонкую эфесскую работу, добавил: — Должно быть, тебе потребовались месяцы труда.

В трапезной стояло лишь два стола и два ложа, одно рядом с другим.

— Я думал, сегодня вечером с нами будет и Клеопатра, — заметил сын, немного удивленный.

— Она простудилась, и ее слегка лихорадит. Просила извинить ее. Но устраивайся, прошу тебя. Ужин готов.

Александр возлег на ложе и взял с блюда немного миндальных орехов, а девушка‑ служанка подала суп из гуся и испеченные в золе пшеничные лепешки. Пища у матери всегда была довольно простой и скромной.

Олимпиада возлегла на свое ложе и велела налить ей супу.

— Ну, как ты себя чувствуешь на троне своего отца? — спросила она, зачерпнув несколько ложек.

— Примерно так же, как на любом другом сиденье, — ответил сын, не скрывая легкой скуки.

— Не уходи от моего вопроса, — упрекнула его Олимпиада, глядя прямо ему в глаза. — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Знаю, мама. И что ты хочешь услышать? Я стараюсь, как могу, чтобы не наделать ошибок. Внимательно слежу за государственными делами.

— Похвально.

Служанка поставила на стол миску с овощами и салатом и добавила масла, уксуса и соли.

— Александр, — продолжила Олимпиада, — ты никогда не думал, что твой отец может внезапно умереть?

— Мой отец воюет плечом к плечу со своими солдатами. Да, он может погибнуть.

— И если это случится?

Служанка налила ему вина, унесла тарелку и вернулась с целым блюдом журавлиного мяса и чашей протертого гороха, от которого царевич жестом руки отказался.

— Извини, я забыла, что ты не любишь гороха… Так что ты думаешь?

— Мне неприятно об этом думать. Я очень люблю отца.

— Я говорю не об этом, Александр. Я говорю о наследовании престола.

— В том, что я наследник, ни у кого нет ни малейшего сомнения.

— Пока жив твой отец и жива я…

— Мама, тебе всего тридцать семь лет.

— Это ничего не значит. Несчастья случаются со всеми. Я хочу сказать, что твой двоюродный брат Аминта на пять лет старше тебя. Он был наследником, пока не родился ты. Кто‑ нибудь мог бы предложить трон ему вместо тебя. Кроме того, у твоего отца есть еще один сын от одной из его… жен.

Александр пожал плечами:

— Арридей — жалкий недоумок.

— Недоумок, но царской крови. И он может бросить тень в твое право наследования.

— И что, по‑ твоему, я должен делать?

— Сейчас у тебя власть, а твой отец далеко. Ты распоряжаешься царской сокровищницей и можешь делать, что хочешь. Этого богатства хватит, чтобы кое‑ кого подкупить.

Александр помрачнел.

— Мой отец оставил жизнь Аминте даже после моего рождения, и у меня нет ни малейшего намерения делать то, что ты предлагаешь. Никогда.

Олимпиада покачала головой:

— Аристотель забил тебе голову своими демократическими идеями, но для царя все не так. Царь должен обеспечить наследование трона, ты это понимаешь?

— Хватит, мама. Мой отец жив, ты это прекрасно знаешь. Разговор окончен. Если когда‑ нибудь мне понадобится помощь, я обращусь к твоему брату, царю Эпира. Он меня любит и поддержит.

— Послушай меня, — не отставала Олимпиада, но Александр, потеряв терпение, встал и торопливо поцеловал ее в щеку.

— Спасибо за ужин, мама. Мне пора. Спокойной ночи.

Он вышел во внутренний двор дворца и проинспектировал стражу у входа, прежде чем подняться к Евмену — тот еще не спал в своем кабинете, внимательно разбирая корреспонденцию.

— Есть известия от отца? — спросил Александр.

— Да, но ничего нового. Фиванцы так и не решили, на чью сторону встать.

— А чем нынче занят Аминта?

Евмен с удивлением взглянул на него:

— Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал.

— Ну, не знаю. Наверное, охотится в где‑ то Линкестиде.

— Хорошо. Когда вернется, дай ему дипломатическое поручение.

— Дипломатическое? Но какого рода?

— Смотри сам. Неужели для него не найдется подходящей миссии? В Азии, во Фракии, на островах. Где угодно.

Евмен хотел было возразить:

— Но я действительно не знаю, что…

Однако Александр уже ушел.

***

Посольство Филиппа прибыло в Фивы поздней осенью и было допущено к выступлению перед городским собранием, в полном составе пришедшим в театр.

В тот же день была принята и делегация из Афин во главе с самим Демосфеном, поскольку совет хотел, чтобы народ смог в кратчайшее время оценить два противоположных предложения.

Филипп долго обсуждал со своим советником, что предложить фиванцам. Он не просил их вступить с ним в союз, прекрасно зная, что за святотатцами из Амфиссы, против которых он, Филипп, объявил священную войну, стоят именно Фивы. Тем не менее, македонского владыку вполне удовлетворил бы их нейтралитет. Взамен Филипп предлагал Фивам существенные экономические и даже территориальные уступки, а в случае отказа угрожал страшными опустошениями. Каким же надо быть дураком, чтобы отказаться?

Глава македонской делегации Эвдем Орейский озвучил все это, расчетливо дозируя лесть, угрозы и шантаж, после чего удалился.

Вскоре после этого он встретился со своим другом и осведомителем из Фив, который провел его в место, откуда было видно и слышно все, что происходит на собрании. Эвдем знал, что Филипп попросит его доложить об этих слушаньях лично ему, и никому больше.

Собрание сделало небольшой перерыв, чтобы македоняне могли удалиться, не встретившись с афинянами и не устроив потасовку, после чего было дозволено войти делегации, возглавляемой Демосфеном.

Великий оратор обладал суровым обликом философа — с худым, высохшим телом и выразительными глазами под вечно наморщенным лбом. Говорили, что с детства у него были трудности с произношением и слабый голос, и он, желая сделать карьеру оратора, упражнялся в декламации стихов Еврипида над прибоем у прибрежных скал во время бури. Все знали, что он никогда не говорит на память, поскольку не умеет импровизировать, и никто не удивился, когда из складок одежды Демосфен достал пучок исписанных свитков.

Хорошо поставленным голосом он начал читать — и говорил долго, вспоминая разные фазы неодолимого наступления Филиппа и постоянно нарушаемые им договоры. На каком‑ то этапе, однако, пыл взял свое, и оратор аккуратно подвел итог:

— Разве вы не видите, фиванцы, что священная война — лишь предлог? Разве в прошлом не было подобных прецедентов? Филиппу нужен ваш нейтралитет, чтобы разделить силы свободной Греции и сокрушить все оплоты свободы один за другим. Если вы оставите афинян одних в их противостоянии тирану, после них придет и ваш черед, и вам тоже придется погибнуть.

Если вы в одиночку противопоставите себя Филиппу, то будете разбиты. Ни вам, ни Афинам не удастся спастись, в одиночку. Он стремится разделить нас, поскольку прекрасно понимает: только наши объединенные силы могут противостоять его всевластию.

Да, в прошлом мы во многом расходились и даже воевали друг с другом, но это были конфликты между свободными городами. Сегодня же на одной стороне тиран, а на другой — свободные люди. Для вас не может быть сомнений в выборе, фиванцы!

Чтобы продемонстрировать вам нашу преданность, мы уступаем вам командование сухопутными войсками, а за собой оставляем лишь командование флотом и берем на себя две трети всех расходов.

По рядам собрания пробежал гул, и оратор заметил, что его слова попали в цель. Он приготовился нанести завершающий удар, прекрасно сознавая, что очень рискует и что, возможно, его предложение будет решительно отринуто собственным правительством.

— Полвека назад, — продолжил Демосфен, — города Платея и Феспии, будучи частью Беотии, стали союзниками Афин, и за это Афины навеки гарантировали им независимость. Теперь мы расположены вернуть их под ваше главенство и убедить их подчиниться вашей власти, если вы присоединитесь к нам в борьбе против тирана.

Пыл Демосфена, его вдохновенный тон, тембр его голоса и сила аргументов достигли желаемого эффекта. Когда оратор затих, тяжело дыша и с выступившим на лбу потом, многие встали и разразились аплодисментами; к ним присоединились другие, и, в конце концов, все собрание устроило ему продолжительную овацию.

Помимо всего прочего, на фиванцев дурное впечатление произвело то высокомерие, с которым посол Филиппа смешал угрозы и шантаж. Председательствующий на собрании ратифицировал принятое решение и поручил секретарю предупредить посланцев македонского царя, что город отвергает его просьбы и предложения и предписывает всем македонянам покинуть беотийскую территорию до исхода следующего дня, если они не хотят быть осуждены как шпионы.

Получив ответ, Филипп разъярился, как бык. Он никак не ожидал, что фиванцы окажутся настолько неразумны и предадут его, когда он стоит практически на пороге их земель. Но ему ничего не оставалось, как только принять к сведению результат состязания двух посольств.

Когда гнев перекипел, царь сел, обернув колени плащом, и ворчливо поблагодарил Эвдема Орейского, который, в конечном счете, всего лишь выполнил свои обязанности. Посол понял, что буря улеглась, и, попросив разрешения удалиться, направился к выходу.

— Погоди, — крикнул ему Филипп. — Как там Демосфен?

Эвдем остановился на пороге.

— Комок нервов, кричащий «Свобода! » — сказал он, обернувшись.

И вышел.

***

Не успел Филипп опомниться, как союзники уже пришли в движение. Фиванская и афинская легкая пехота заняла все горные перевалы, чтобы ликвидировать для противника всякую возможность военной инициативы в направлении Беотии и Аттики. Ситуация стала слишком сложной и рискованной, и царь решил вернуться в Пеллу, оставив в Фессалии контингент под командованием Пармениона и Клита Черного.

Александр во главе отряда царской стражи выехал встретить его на границе с Фессалией и эскортировал до дому.

— Видел? — сказал ему Филипп после приветствий. — Торопиться было некуда. Мы еще ничего не предприняли, а игра уже началась.

— Однако все, похоже, складывается против нас. Фивы и Афины объединились и пока что добились серьезных успехов.

Царь махнул рукой, словно отгоняя неприятные мысли.

— А! — воскликнул он. — Пусть себе радуются своим успехам. Тем горше будет их пробуждение. Я не хотел воевать с афинянами и просил фиванцев остаться в стороне от этого дела. Но они за волосы втянули меня в эту войну, и теперь мне придется показать им, кто сильнее. Будут новые смерти и новые опустошения. Я этого не люблю, но не я это выбрал.

— Что думаешь делать? — спросил Александр.

— Пока что дождусь весны. В тепле воевать лучше, но главное — хочу, чтобы время дало пространство для размышлений. Запомни, мой мальчик: я никогда не воюю от нечего делать. Война для меня — это политика. Просто эта политика осуществляется иными средствами.

Какое‑ то время они ехали молча, и царь как будто любовался пейзажем и работавшими на полях крестьянами, а потом вдруг спросил:

— А кстати, как тебе мой сюрприз?

ГЛАВА 23

— Я не понимаю отца! — воскликнул Александр. — У нас была возможность вызвать к себе уважение силой оружия, а он предпочел унизительное состязание с афинским посольством. Чтобы уйти осмеянными. Мы бы могли сначала напасть, а уж потом вести переговоры.

— Я согласен с тобой, — ответил Гефестион. — По‑ моему, это была ошибка. Сначала врежь, как следует, а потом уж разговаривай.

Евмен и Каллисфен ехали шагом позади. Они направлялись к Фарсалу, чтобы доставить послание Филиппа союзникам по Фессалийской лиге.

— А я прекрасно его понимаю, — вмешался Евмен, — и одобряю. Ты ведь знаешь, что твой отец в отрочестве больше года пробыл в Фивах заложником, в доме Пелопида, величайшего греческого полководца за последние сто лет. И на него произвела большое впечатление политическая система городов‑ государств, их грозная военная организация, богатство их культуры. Из этого юношеского опыта и родилось его желание распространить достижения эллинской цивилизации на Македонию и объединить всех греков в одну большую конфедерацию.

— Как во времена Троянской войны, — заметил Каллисфен. — Твой отец смотрит так: сначала объединить греческие государства, а потом повести их против Азии — как Агамемнон против державы царя Приама почти тысячу лет назад.

При этих словах Александр встрепенулся:

— Тысячу лет назад? Со времен Троянской войны прошла тысяча лет?

— До тысячи не хватает пяти, — ответил Каллисфен.

— Это знак, — пробормотал царевич. — Видимо, это знак.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Евмен.

— Ничего. Но не кажется ли вам странным, что через пять лет мне будет ровно столько же лет, сколько было Ахиллу, когда он отправился в Трою, и что в те дни исполнится тысяча лет с тех пор, как разразилась воспетая Гомером война?

— Нет, — ответил Каллисфен. — История повторяется время от времени, периодически создавая аналогичные ситуации, которые порождают грандиозные предприятия. Но ничто никогда не повторяется в точности, буквально.

— Ты полагаешь? — спросил Александр и на мгновение наморщил лоб, словно следуя за отдаленным исчезающим образом.

Гефестион положил руку ему на плечо:

— Я знаю, о чем ты думаешь. И что бы ты ни решил делать, куда бы ни решил отправиться, я последую за тобой. Хоть в Тартар. Хоть на вершину мира.

Александр повернулся и посмотрел ему в глаза.

— Знаю, — сказал он.

***

Они достигли цели к заходу солнца, и Александр получил все почести, которые причитались наследнику македонского трона. Потом вместе с друзьями он принял участие в ужине, который дали для гостя представители Фессалийской лиги. В это время Филипп придал новый смысл своим обязанностям тагоса, председателя Фессалийской лиги, и фактически стал главой двух государств — в качестве царя и в качестве председателя.

Фессалийцы тоже были не дураки выпить, но Евмен в течение ужина не притрагивался к вину и воспользовался случаем прикупить партию лошадей у одного вельможи и крупного землевладельца, совершенно пьяного, добившись чрезвычайно выгодных условий — как для себя, так и для Македонского царства.

На следующее утро, завершив миссию, Александр вместе с товарищами отбыл обратно, но, немного отъехав, переоделся, покинул охрану и направился по дороге, ведущей на юг.

— Ты куда? — спросил Евмен, удивленный этим неожиданным поведением.

— Я поеду с ним, — заявил Гефестион.

— Да, но куда?

— В Авлиду, — ответил Александр.

— В порт, откуда ахейцы отправились на Троянскую войну, — без тени смущения прокомментировал Каллисфен.

— В Авлиду? Да вы с ума сошли! Авлида в Беотии, в глубине вражеской территории.

— Но я хочу увидеть это место, и увижу, — заявил царевич. — Никто нас не заметит.

— Повторяю: вы с ума сошли, — не унимался Евмен. — Вас еще как заметят! Если вы заговорите, вас выдаст ваш акцент, а если не будете говорить, спросят, почему вы молчите. Кроме того, изображения Александра разошлись в десятках городов. Если тебя схватят, Александр, — ты отдаешь себе отчет в том, каковы могут быть последствия? Твоему отцу придется заключить договоры, отказаться от своих планов или, в лучшем случае, заплатить выкуп, по размеру стоящий войны с Персией. Нет, я не хочу иметь ничего общего с этой глупостью. Я даже не слышал от вас никаких разговоров об этом и не видел вас: вы уехали до рассвета потихоньку.

— Что ж, хорошо, — кивнул Александр. — И не волнуйся. Тут всего несколько сот стадиев по беотийской территории. Двух дней хватит, чтобы съездить и вернуться. А если вдруг кто‑ то нас остановит, назовемся паломниками, желающими посоветоваться с Дельфийским оракулом.

— В Беотии? Но Дельфы находятся в Фокиде!

— Скажем, что мы заблудились, — крикнул Гефестион, пришпоривая коня.

Каллисфен смотрел то на одного, то на другого, не зная, какое принять решение.

— Что собираешься делать? — спросил его Евмен.

— Я? С одной стороны, чувства, что я питаю к Александру, тянут последовать за ним, а с другой стороны, благоразумие склоняет к…

— Понятно, — оборвал его Евмен. — Стойте! Разрази вас гром Зевса, остановитесь!

Двое замерли.

— У меня хотя бы нет македонского акцента, и меня могут принять за беотийца.

— Ха‑ ха! В этом нет сомнений! — усмехнулся Гефестион.

— Смейся, смейся, — проворчал Евмен, пуская своего коня в рысь. — Будь здесь царь Филипп, уж он бы дал тебе посмеяться — плетью по спине. Поехали, ну, двигайтесь, что ли.

— А Каллисфен? — спросил Александр.

— Едет с нами, с нами, — ответил Евмен. — Куда же ему деваться одному?

На следующий день они миновали Фермопилы, и Александр остановился навестить могилу спартанских воинов, павших сто сорок лет назад в битве против персидских захватчиков. Он прочел простую надпись на лаконском диалекте, напоминавшую об их великой жертве, и постоял молча, слушая свист ветра с моря.

— Как непостоянна человеческая судьба! — воскликнул он, наконец. — Только эти несколько строк остались в память о грохоте столкновения, потрясшего весь мир, о героизме, достойном гомеровских песен. А теперь здесь все тихо.

За пару дней они беспрепятственно пересекли Локриду и Фокиду и по прибрежной дороге въехали в Беотию: впереди виднелся берег острова Эвбея, опаляемый лучами южного солнца, и сверкающие воды Эврипского канала. Вдали крейсировала флотилия из дюжины триер, на надутых парусах виднелось изображение афинской совы.

— Если бы только этот наварх мог представить, кто здесь, на берегу, смотрит на его корабли…— пробормотал Евмен.

— Поехали, — сказал Каллисфен. — Завершим эту поездку как можно скорее. Уже недалеко.

Но в душе он боялся, что Александр попросит их присоединиться к какой‑ нибудь еще более страшной авантюре.

Въехав на вершину холма, они неожиданно увидали внизу маленькую бухту Авлиды. Далеко впереди, на другом берегу Эвбеи, белел город Халкида. Вода была ярко‑ синей, а покрывавшая склоны холмов дубовая роща простиралась почти до самого моря, сначала уступая место низкорослому миртовому кустарнику и земляничному дереву, а потом переходя в узкую полоску гальки и красного песка.

Там, откуда некогда отходили тысячи ахейских кораблей, маячил лишь одинокий парус рыбацкой лодки.

Четверо юношей слезли с коней и молча смотрели на место, похожее на тысячи других участков эллинского побережья и в то же время столь отличное от всех. Александр вспоминал в этот момент слова отца, когда тот держал его, маленького, на руках на галерее дворца в Пелле и рассказывал о бескрайней далекой Азии.

— Здесь не уместится тысяча кораблей, — заметил Гефестион, нарушив волшебство этой тишины.

— Не уместится, — признал Каллисфен. — Но для поэта их не могло быть меньше. Поэт слагает стихи не для того, чтобы передать человеческое свидетельство о происшедшем, Гефестион, а чтобы оживить через века чувства и страсти героев.

Александр повернулся к нему с горящими от возбуждения глазами:

— Ты веришь, что сегодня мог бы жить человек, способный на деяния, которые вдохновили бы великого поэта вроде Гомера?

— Это поэты создают героев, Александр, — ответил Каллисфен, — а не наоборот. А поэты рождаются, только когда море, небо и земля в ладу между собой.

Вернувшись в Фессалию, они обнаружили отряд царской стражи, повсюду их разыскивавший, и Евмену пришлось рассказать, что царевич плохо себя почувствовал, а остальные не захотели его оставить. Никто не поверил этой выдумке. Но теперь у Александра было доказательство, что его друзья готовы следовать за ним куда угодно, даже испытывая страх, как Евмен и Каллисфен. Кроме того, он сознавал, что его немало тяготит разлука с Кампаспой и что он ждет, не дождется момента, когда снова увидит ее обнаженной на своем ложе в золотистом свете лампы.

Однако у него не было возможности вернуться в Пеллу, потому что в это время ситуация развивалась стремительно и царь, собрав войско, направился в Фокиду, чтобы овладеть горными перевалами: время ничему не научило его противников.

Александра вызвали в шатер царя в тот же вечер. Отец не стал спрашивать, почему он так поздно вернулся из своей поездки в Фессалию, а просто показал ему нарисованную на столе карту и сказал:

— Афинский командующий Харет с десятью тысячами наемников находится на марше между Кифинионом и Амфиссой, но он не знает, что мы уже здесь. Я буду идти всю ночь и завтра утром лично разбужу его. Ты же удерживай эту позицию и ни за что не покидай ее. Как только прогоню Харета, я уйду отсюда, из долины Крисса, и выдавлю афинян и фиванцев с перевалов: они будут вынуждены оставить их и отступить на заранее укрепленные позиции в Беотии. — Он опустил палец на то место на карте, куда, полагал, отступит противник. — А вот здесь мы соединимся с твоей конницей. В Херонее.

ГЛАВА 24

На рассвете Филипп внезапно атаковал наемников Харета и перебил их почти всех; оставшихся рассеяла конница. Потом, вместо того чтобы пойти на Амфиссу, царь повернул назад и, как и намеревался, освободил перевалы, занятые афинянами и фиванцами, которым ничего не осталось, как отступить.

Через три дня Александр получил сообщение, что отец занял позицию на равнине близ Херонеи с двадцатью тысячами пехоты и пятью тысячами конницы и что нужно как можно быстрее соединиться с ним. Оставив слуг убирать шатры и заниматься обозом, царевич до рассвета дал сигнал выходить. Он хотел успеть до наступления жары и велел двигаться шагом, чтобы не утомлять коней.

При свете факелов Александр оседлал Букефала и провел смотр «Острия». Его товарищи, командовавшие отдельными отрядами, подняли копья, приветствуя его. Все были в полном вооружении и готовы к походу, но было ясно видно, что некоторым не удалось сомкнуть глаз. Ведь это был их первый боевой поход.

— Запомните, мужчины! — обратился к ним Александр. — Фаланга — это наковальня, конница — молот, а «Острие»… это головка молота! — Он направил Букефала к Птолемею, командовавшему первым отрядом справа, и объявил ему пароль: — Фобос каи Деймос.

— Кони бога войны, — повторил Птолемей. — Не найти более подходящего пароля. — И он сообщил пароль тем конникам, что находились справа от него, чтобы те передали по рядам дальше.

Александр сделал знак трубачу, тот протрубил поход, и турма двинулась шагом. Александр во главе, за ним Гефестион, а за ним — все остальные. Отряд Птолемея замыкал арьергард.

До восхода солнца они перешли вброд Крисе и на рассвете увидели на равнине сверкающие наконечники сарисс македонского войска, как колосья на пшеничном поле.

Заметив прибывших, Филипп пришпорил коня и поехал навстречу сыну.

— Здравствуй, мальчик мой! — Он похлопал его по плечу. — Все идет, как я предполагал. И вон там нас ждут. Располагай своих людей на левом фланге, а сам потом иди ко мне. Я с Парменионом и Черным разрабатываю план сражения, и мы ждем лишь тебя, чтобы завершить его. Ты прибыл как раз вовремя. Как себя чувствуешь?

— Здравствуй, отец. Я чувствую себя прекрасно и сейчас же приду.

Он доехал до своей турмы и повел ее на левый фланг. Гефестион протянул руку к холму и воскликнул:

— О небесные боги, смотри! Твой отец поставил нас против Священного отряда фиванцев — видишь? Они вон там, наверху, в кроваво‑ красных хитонах и плащах. Они очень сильны, Александр, никто никогда не мог их одолеть.

— Вижу, Гефестион. Мы их одолеем. Построй людей в три ряда. Будем атаковать волнами.

— Великий Зевс! — вскричал Селевк. — Знаете, почему его называют Священным отрядом? Потому что каждый из них дал товарищу клятву: не бросать его до смерти.

— Да, — подтвердил Пердикка. — И говорят, что все они между собой любовники, так что связаны еще более крепкими обязательствами.

— Это не защитит их от наших ударов, — сказал Александр. — Не двигайтесь, пока я не вернусь.

Он пришпорил коня и поскакал к Филиппу, Пармениону и Черному, которые поднялись на скромную высотку, откуда открывался вид на все поле боя. Справа перед ними виднелся акрополь Херонеи с храмами.

Посредине и слева на гряде господствовавших над равниной холмов выстроились сначала афиняне, а за ними фиванцы. Их начищенные щиты отражали солнце, поднявшееся в весеннем небе над большими белыми облаками. С самого правого края алым пятном выделялся Священный отряд фиванцев.

Филипп расположился слева от двух отрядов «щитоносцев», ударных войск, которые под его непосредственным командованием три дня назад разбили войско Харета. Такое имя они получили из‑ за своих щитов, украшенных звездой Аргеадов из серебра и меди.

В центре, под командованием Пармениона и Черного, расположились двенадцать батальонов фаланги, выстроившейся в пять рядов и образовавшей стену бесчисленных копий. Это был настоящий непроходимый лес железных острий, выставленных наискось в одну линию. Слева собралась вся сила конных гетайров, заканчивающаяся «Острием», турмой Александра.

— Сначала атакую я, — сказал Филипп, — и свяжу афинян. Потом начну отступление, и, если ко мне зайдут в тыл, ты, Парменион, выдвини в промежуток один батальон фаланги и рассеки силы противника пополам, а потом вводи прочие шесть батальонов. Черный со всем остальным войском последует за тобой. И тут настанет твое время, Александр: брось конницу на правый фланг фиванцев и направь «Острие» на Священный отряд. Если удастся сломать их строй, ты сам знаешь, что делать.

— Прекрасно знаю, отец: фаланга — наковальня, конница — молот.

Филипп прижал сына к груди и на мгновение снова увидел, как стоит в погруженной во мрак комнате царицы и держит на руках новорожденного младенца.

— Будь внимателен, мальчик мой, — сказал царь. — В бою удары сыплются со всех сторон.

— Буду, отец, — ответил Александр.

Он вскочил на Букефала и галопом проскакал перед выстроившимися в боевые порядки батальонами к своему отряду.

Филипп проводил его взглядом, потом повернулся к своему адъютанту и сказал:

— Мой щит.

— Но, государь…

— Мой щит, — не терпящим возражений тоном повторил царь.

Адъютант повесил ему на плечо царский щит — единственный со звездой Аргеадов из чистого золота.

С вершин холмов раздался резкий сигнал трубы, и вскоре ветер донес на равнину протяжный хор флейт и ритмичный бой барабанов, сопровождавший шаги воинов. Музыка подчеркивала движение спускающегося с холмов войска, сверкающего тысячами огненных щитов. Тяжелая поступь покрытых броней пехотинцев наполнила долину зловещим громом.

Фаланга на равнине оставалась неподвижной и молчаливой, кони на левом фланге фыркали и мотали головами, звеня бронзовыми удилами.

«Острие» выстроилось клином, и Александр занял позицию первого конника впереди всех, не отрывая глаз от правого фланга вражеского войска, от непобедимого Священного отряда. Букефал беспокойно бил копытом землю, фыркал ноздрями и хлестал себя по бокам хвостом.

Филипп приготовился дать сигнал атаки, когда к нему подскакал конник:

— Государь, — обратился он к царю, соскочив на землю, — в строю тяжелой пехоты афинян идет Демосфен.

— Я не хочу, чтобы он погиб, — велел царь. — Передай приказ солдатам.

Он обернулся к своим «щитоносцам» и увидел под забралами шлемов покрытые потом лица, прикованные к противнику блестящие глаза, судорожно напряженные перед атакой мышцы. Это был момент, когда каждый видит вблизи смерть, когда желание жить сильнее всех остальных чувств. Это был момент, когда требовалось освободить их от тисков тревожного ожидания и бросить в атаку.

Филипп поднял меч и издал воинственный крик, и его воины ринулись за ним, ревя, как звериная стая. Охваченные страстью битвы, они изгнали из груди всякий страх и стремились лишь не помня себя броситься в свалку.

Они бегом пошли в атаку, в то время как командиры криками призывали их сдерживать шаг и не нарушать строй, чтобы встретиться с противником всем сразу.

Уже оставалось совсем немного, а афиняне все шли шагом, плечом к плечу, щит к щиту, выставив вперед копья. По‑ прежнему раздавались протяжные звуки музыки, тонкий писк флейт, навязчивый бой барабанов. Афиняне ритмично вскрикивали:

Ал ал ал ай!

Звук столкновения бронзовым громом раздался по всей долине, ударил по склонам гор и пробил небо, толкнув его вверх яростным криком двадцати тысяч воинов.

Филипп, выделявшийся своей золотой звездой, с неукротимым пылом сражался в первом ряду, разя врага мечом и щитом; с боков его прикрывали два огромных фракийца, вооруженные обоюдоострыми топорами, страшные, лохматые, заросшие рыжими волосами, с татуировками, покрывающими лицо, руки и грудь.

Фронт афинян заколебался от яростной атаки, но резкий пронзительный звук, как клекот сокола, двинул их вперед и вселил мужество: это был голос Демосфена, который призывал, перекрывая отчаянный писк флейт и бой барабанов:

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒