Главная

Контакты

Случайная статья

• Автоматизация
• Антропология
• Археология
• Архитектура
• Биология
• Ботаника
• Бухгалтерия
• Военная наука
• Генетика
• География
• Геология
• Демография
• Деревообработка
• Журналистика
• Зоология
• Изобретательство
• Информатика
• Искусство
• История
• Кинематография
• Компьютеризация
• Косметика
• Кулинария
• Культура
• Лексикология
• Лингвистика
• Литература
• Логика
• Маркетинг
• Математика
• Материаловедение
• Медицина
• Менеджмент
• Металлургия
• Метрология
• Механика
• Музыка
• Науковедение
• Образование
• Охрана Труда
• Педагогика
• Полиграфия
• Политология
• Право
• Предпринимательство
• Приборостроение
• Программирование
• Производство
• Промышленность
• Психология
• Радиосвязь
• Религия
• Риторика
• Социология
• Спорт
• Стандартизация
• Статистика
• Строительство
• Технологии
• Торговля
• Транспорт
• Фармакология
• Физика
• Физиология
• Философия
• Финансы
• Химия
• Хозяйство
• Черчение
• Экология
• Экономика
• Электроника
• Электротехника
• Энергетика

Оправа: ГОВОРЯЩИЙ. Оправа: ГОВОРЯЩИЙ. БАШНЯ ВЕТРОВ. Оправа: ГОВОРЯЩИЙ. ВРАГ МОЕГО ВРАГА

Оправа: ГОВОРЯЩИЙ

На сей раз медведь молчал довольно долго.

«Это тоже стихи? » — спросил он наконец.

— Какие?

«Про меня и про других. »

— Да.

«Нам, сухопутным, рыбу не понять, и плавать поверху на деревянных досках тоже дело глупое. Хотя откуда вам быть умными? А пиво ваше доводилось мне пробовать. Горчит, но вкусно; пахнет хмелем и приятно животу. А женщина… Гм… Трудно разобраться. И почему-то мне немного больно. Ах-р!!! Ну конечно же — боль! Вот, вот чему сродни вся ваша дружба. Да. Это я понимаю. А тебе? Тебе разве не было больно? »

— Издеваешься? Конечно, было.

«Так почему ж ты не бросил это все? »

— Легко тебе говорить! — Травник уселся поудобнее. — Что ты знаешь о любви? У вас, зверей все просто — вы ищете себе пару только если настает такое время, гон. А после — да гори оно огнем! — своих детей сожрать готовы.

«Не говори мне про огонь! »

— Хорошо, не буду. Но сам посуди, разве я не прав?

«А разве вы порой не убиваете своих детей? »

Жуга промолчал. Затем заговорил, медленно, нехотя.

— Я пробовал забыть. Я был в отчаянии. Хотел начать жить заново. Не вышло. Это что-то сильнее меня.

«Не надо злиться. Просто я хочу понять, зачем ты все это делаешь. Когда ты сам поймешь себя, вопросы станут не нужны. »

Травник поднял взгляд на зверя.

— А может, я тоже один из вас? Такое может быть?

Медведь покачал головой:

«В тебе нет волчьей прямоты, зла псов и жадности медведя. »

— А как насчет лисиц?

ВРАГ МОЕГО ВРАГА

Всю ночь, весь день, и всю вторую ночь мела метель, вздымая юбками в прощальной кутерьме лежалый серый снег, кружилась буйным вихрем, провожая зиму-госпожу своей последней пляской, и лишь к утру на третий день угомонилась наконец.

В густом лесу царила тишь.

Снег лежал на большой лесной поляне повсюду: на старых пнях, торчащих тут и там, на согнутых ветвях деревьев, на плоских, щербатых от времени камнях старого дольмена. Был снег тяжелым и ноздреватым, каким ему и полагается быть в конце февраля, и уж не скрипел под ногой здоровым зимним хрустом, а только проседал со скрипом — тяжко, неприятно.

Всходило солнце.

Сорока на ветвях суматошно завертела головой, слишком поздно услыхав шаги, расправила крылья и взлетела с громким стрекотом, сверкая белыми боками. Мелькнула меж деревьев раз, другой и уселась на самой макушке высокой ели, глядя с любопытством вниз, где показались люди.

Двое вышли на поляну одновременно, с разных ее сторон: один с севера, другой — с юга. Шагнули разом на нетронутый снег и остановились, молча глядя друг на друга.

Они были похожи, эти два странника. Очень похожи. Перепутать их было проще простого — оба рыжие, кудлатые, худые телом и лицом, обоим на вид лет по двадцать. Они могли бы быть братьями, и даже шрам, косой чертой пометивший висок пришельца с юга, в точь повторял такой же шрам второго странника.

Но была между ними и некая разница.

Пришедший с севера одет был в старый полушубок, местами порванный и кое-как зашитый, и выглядел усталым, словно после долгого пути. Бог знает, где и как провел он нынешнюю ночь, спасаясь холода и ветра, вероятно, где-нибудь в стогу — в буйных рыжих волосах, не знавших гребешка по меньшей мере две недели, застряли ломкие золотистые соломинки. В руках его был посох, за спиной — котомка.

Второй казался чуть моложе, волос имел покороче и шел налегке, а одет был совершенно не по погоде в серые домотканые штаны, рубаху и мохнатую безрукавку белой овчины. Имей сорока чуть побольше соображения, чем отпущено природой глупой птице, ее непременно удивила бы еще такая вот нелепость: следов на снегу он не оставлял.

Они сошлись посредь поляны и встали там лицом к лицу, где замерли в извечном хороводе серые круги руин. Странник с юга первым нарушил молчание.

— Зачем ты здесь? — спросил он тихо.

— Пришло время, — медленно ответил другой, — и я вернулся.

— Все возвращается на круги своя, — кивнул парень в безрукавке. — Чего же ты хочешь теперь? Помощи?

Тот покачал головой.

— Совета, — сказал он.

— Глупо спрашивать совета у себя же самого.

— Не так уж и глупо. Ты — это не совсем я, а я — не совсем ты. Ты можешь войти туда, куда я и заглянуть боюсь.

— Так чего ты хочешь? — помедлив, повторил свой вопрос пришелец с юга.

— Я стал другим.

— Все меняется. Даже камни не вечны.

— Да, но… — Странник с посохом помедлил. Прошелся пятерней по волосам. — Это что-то другое, — наконец сказал он. — Я не тот, кого раньше звали Ваха-рыжий. Но… я и не Жуга. Или нет, не так. Жуга — это не совсем я.

Странник с юга поднял бровь:

— Почему тебя это тревожит?

— Я стал злым. Я убиваю.

— Справедливо?

— Не знаю… — ответил тот и тихо повторил: — Не знаю. Но я больше не хочу. В моей душе печаль и пустота.

— Это бывает.

— Я уже забыл, каким бывает счастье.

— А вот это уже хуже. Что же ты помнишь?

— Боль.

— А еще?

— Страх. Печаль. И снова боль. Даже любовь, и та для меня обернулась болью. Порой мне кажется, что я чувствую разлуку раньше встречи… Я мечусь туда-сюда, и все чаще Сила вертит мной, как хочет.

— Ты же всегда знал, где нужно остановиться.

— А теперь не знаю, — он поднял взгляд. — Я просто устал от всего этого. Я больше ничего не могу дать. Я больше ничего не хочу брать. Мне хочется отбросить свое имя.

— Опасно даже просто — взять себе имя. Еще опаснее — играть с ним в такие игры.

— Пускай.

— Разок ступив на этот путь, уже нельзя вернуться. Ты потеряешь больше, чем найдешь.

— Пускай.

— У каждого своя ноша.

— Может быть… Но что за радость нести ее без толку?

— Так ли уж и без толку? — усомнился странник с юга.

— Пока что я только убивал.

— Помогая другим!

— Так можно оправдать все, что угодно. Я так не хочу.

— А как ты хочешь?

— Мне надо знать, стою ли я хоть чего-то сам по себе.

— Ты видел, как растет трава. Ты видел тени на воде и танец ветра под луной. Неужели тебе этого мало? Многие умирают, не узрев и малой толики всей этой красоты.

— Я видел горе, кровь и разрушения.

— Ты познал дружбу и любовь.

— Я познал разлуку и предательство.

Странник с юга покачал головой:

— С такими мыслями ты не найдешь своего пути. Ты — сам себе враг.

— Пускай так, — кивнул парень с посохом. — Но что же мне теперь делать?

— Ищи того, кто враг твоего врага.

— Но ты выполнишь мою просьбу?

— Будь по-твоему.

Странник в безрукавке склонил в согласии рыжую голову и медленно растаял в воздухе. Воцарилась тишина. Тот, кого раньше звали Жуга, остался стоять, опираясь на посох, затем вздохнул, огляделся и медленно двинулся в лес, обходя седые камни.

Возле большого куста лещины он задержался, заприметив на нем два орешка, невесть каким чудом уцелевших на ветке с прошлогодней осени. С минуту он молча на них смотрел, чему-то улыбаясь про себя, затем сорвал их осторожно и вскоре скрылся за деревьями.

Пушистый заяц в зимней шубке вылетел стремглав на середину поляны и замер столбиком, торчком наставив уши. Вздрогнул, заслышав далекий охотничий рог, рванулся прочь бегом и запетлял между деревьев.

Шум нарастал, приближаясь. Прошла минута, другая, и вдруг из-за кустов, захлебываясь лаем, выкатилась свора гончих. Злые, остроухие, собаки мчались быстро, летя в прыжке над мокрым снегом. Закружили меж камней безумным колесом — след здесь раздвоился — и вскоре, выбрав наугад из двух цепочек следов одну, продолжили свою погоню.

Роняя снег с еловых лап, показались трое всадников.

— Заяц, Ваша Милость, — с почтеньем в голосе сказал один из них, немолодой высокий ловчий. Оглядел поляну и нахмурился, задержавши взор на каменных кругах.

— Заяц! — фыркнул зло разгоряченный скачкой дородный мужчина в богатом, шитом золотом охотничьем кафтане. Метнул на ловчего сердитый взгляд из-под косматых сдвинутых бровей. — Какого черта! Ни оленя, ни вепря твои глупые псы не способны поднять! Разве это охота?!

Третий всадник — самый молодой и тяжелее всех нагруженый — счел разумным промолчать.

— День только начался, пан Владислав… — ловчий виновато развел руками и поднял рог, висящий на ремне. — Отозвать собак?

— Черт с ними, — буркнул тот. — Какая-никакая, а все ж пожива. Поехали… Эге! — Он вдруг остановился посреди поляны. — А это что за след?

— Похоже, что человек… — несколько неуверенно сказал ловчий, наклонился ближе к истоптанному снегу, но с коня не слез, и, взглядом проследив следы, двинулся на край поляны.

— Какой человек? Что он здесь делает, в моем лесу? Откуда?!

— Вся челядь погналась за той лисой, мой граф, — подал свой голос юный оруженосец, — так что этот — точно не из наших.

— Собаки взяли его след! — воскликнул удивленно ловчий.

— Отлично! — пегие усы пана Владислава встопорщились в недоброй усмешке. Он поравнялся с ловчим и хлопнул его по плечу. — За ним!

Издалека донесся приглушенный лай. Граф прислушался и кивнул удовлетворенно.

— Кришан! — он обернулся к юноше. — Сзывай-ка всех — поглядим, что за дичь нам попалась!

Оруженосец поудобнее перехватил копье и поднял рог. Тяжелый трубный звук разнесся гулко в зимней тишине и замер меж ветвей. С востока ветром донесло ответный зов, и парень тронул лошадь быстрым шагом, догоняя своего господина.

Сорока встрепенулась, осыпая снег с ветвей, взлетела и направилась за ними следом — смотреть на новую забаву.

На краю леса собаки нагнали худого и рыжего парня с котомкой за плечами. Тот встал спиной к сосновому стволу и отбивался посохом, притом преловко — одна собака дергалась, скуля, зарывши морду в снег, другая ковыляла на трех лапах, но остальные взяли путника в кольцо и с хриплым лаем прыгали вокруг. Время от времени то одна, то другая бросалась вперед и тут же отскакивала прочь. Полушубок странника был разодран, на штанах чуть ниже колена расплылось кровавое пятно.

Завидев эту схватку, граф рассвирепел.

— Моих собак лупить! — взревел он. — Запорю гада! Эй, Варга! отзови псов! — Он повернулся к ловчему. Тот крикнул что-то, и собаки неохотно отступили, легли на снег, ворча и огрызаясь. Сам ловчий спрыгнул с коня и занялся ушибленной псиной. Рыжеволосый парень у сосны опустил посох.

— Здоров будь, пан вельможный, — сказал он и умолк, дыша тяжело и сбивчиво.

Оруженосец тронул шагом коня и подъехал ближе, наставив на странника тяжелое копье.

— А ну-ка, брось дубину, смерд.

Тот подчинился — посох упал в снег. Кришан-оруженосец спешился, воткнул копье в снег и подошел к незнакомцу, поигрывая плетью.

— Кто таков? Как звать?

Сказал, как будто плюнул. Парень молчал, угрюмо нахмурясь.

— Отвечай, когда спрашивают! Или имя свое позабыл со страху?

Тот молчал.

— Стало быть, позабыл! — усмехнулся Кришан. — Ну, а про то, что в угодьях графских промышлял, небось, тоже не знаешь?

— Я ничего не промышлял, — ответил глухо тот. Взгляд его синих глаз, колючий, как репей, задержался на графе. — А что в лес твой ненароком забрел, так то без злого умысла…

Граф сделал знак рукой. Плеть свистнула, ударив парня по ногам, и тот невольно упал на колени. Кришан шагнул вперед, схватил его за волосы и развернул лицом к себе.

— Его светлость графа Цепеша, — рявкнул он, — надлежит звать «Ваша Милость», и никак иначе! Понял, смерд?

— По… нял…

— Не слышу?!

— Понял… Ваша Милость… — процедил сквозь зубы тот.

— Вот так-то лучше! — усмехнулся граф Цепеш. — А ну, встань!

Тот медленно поднялся.

Из-за деревьев вдруг раздался шум, и вскоре с топотом и звоном накатила кавалькада всадников. Разгоряченные, потные, закружили вокруг, сбивая снег с деревьев. Бока коней дымились паром. Кто-то спешился, другой подъехал ближе, поднял на руках лису. Граф одобрительно кивнул и снова повернулся к пойманному страннику.

— Чей ты холоп? — спросил он.

— Ничей, — ответил хмуро тот. — Я с гор, а там не делят землю.

— Гляди-ка — строптивый! — Граф нахмурился. — Значит, говоришь, пришлый… Чем промышляешь? Отвечай!

— Травник я.

— Вот как? Ага… Михай! проверь-ка у него мешок…

Михай — дородный и чернявый парень из тех, что подоспели позже, проворно соскочил с коня, содрал у парня с плеч котомку и по локоть запустил в нее руку. Пошарил, вынул горсть зеленой трухи и бросил обратно.

— Травы, пан Владислав! — доложил он и вывернул мешок.

Что-то круглое и гораздо тяжелее трав мелькнуло в воздухе и улетело в снег, оставив ямку. Странник рванулся вперед и замер, чуть не напоровшись на нож в руках Кришана.

— А ну, тихо! — сказал Кришан. — Тихо, смерд! А не то…

Михай поскреб в затылке и полез раскапывать снег. Вынул и вытер находку о рукав. В руках у него был браслет с черным камнем и семью фигурными подвесками по ободу.

— Браслетка, пан Владислав…

— А ну, подай сюда.

Владислав Цепеш повертел браслет в руках, подергал за одну подвеску, за другую. Полюбовался камнем, усмехнулся.

— Забавная вещица… Где украл? — осведомился он.

— Это мое, — ответил рыжий.

Граф рявкнул, наливаясь кровью:

— Ты что же, врать мне вздумал?! — рука его рванулась кулаком, сорвав висюльку на браслете. Парень вздрогнул. — В моем лесу ты травы собираешь, моих собак побил, а теперь еще и врешь?!

— Я не вру, — подняв упрямо голову, сказал тот. — Это мое.

— Вяжите подлеца! — распорядился Цепеш.

Два дюжих молодца мгновенно сбили парня с ног, ткнули в снег лицом и скрутили руки за спиной.

— Куда его, Ваша Милость? — спросил один.

— Везите в замок. Травы тоже заберите. — Граф перехватил колючий взгляд рыжего бродяги и ухмыльнулся. — Браслет покамест я себе возьму — а ну, как истинный хозяин объявится! А ты не очень-то горюй: тебе другой подыщем… даже два!

Он хохотул, и челядь засмеялась тоже. Обернулся к ловчему:

— Эй, Варга! Что там псы твои — еще способны бегать? Давай, подымай их!

Тот вскинул рог и затрубил, граф тронул вскачь коня вослед собакам, и вся охотничья орава с гиканьем и свистом умчалась прочь.

Два всадника остались на поляне. Они не торопясь поели, глотнули вина из фляги и, перебросив пленника поперек седла, двинулись к темневшему неподалеку замку. Спешить им было некуда — лишь в редких случаях графская охота оканчивалась засветло.

Странник молчал, качаясь вверх и вниз на крупе лошади. Руки, связанные за спиной, выворачивало из суставов, лука седла врезалась в бок. Хотелось пить. По счастью, лошади шли шагом, но все ж к концу пути боль поглотила все другие чувства. Изредка приподнимая голову, он видел, как приближаются массивные серые стены, но и тогда половину картины закрывала широкая конская спина.

Громада замка вырастала медленно. Рыжеволосый странник видел в своей жизни замки, и не раз, но этот затмевал все, виденное ранее. Деревья перед ним вчистую были снесены версты на полторы во все четыре стороны, наверное, чтоб не подобрался враг. Стены, высокие и неприступные, венчались мощными квадратами зубцов. Вокруг был ров с водой, застылый в серый лед и заметенный снегом. Шесть башен разной высоты смыкали стены по углам, а в самой середине, словно замок в замке, высились четыре башни огромной цитадели.

Во дворе было тихо, да и некому тут было шуметь — два стражника в воротах, конюх, подбежавший расседлать коней, да женщина еще не старых лет, что шла куда-то прочь с пустой корзиной — вот и весь народ. Если кто и был еще, то предпочитал сидеть в тепле. Снег, черный и истоптанный, лежал во всех углах. Полоскалось белье на ветру. Пахло дымом и горелым молоком.

Странника стащили с коня.

— Что граф? — спросил, зевая, конюх. — Все еще охотится?

— Угу, — с ленивой неохотой отозвался один из всадников. — Отведи коней, да разыщика Хорию. Да поживей, а то мы и так устали, да стоять еще тут…

Тот кивнул, увел лошадей в конюшню и после скрылся в замке.

Они здесь все были какие-то сонные — и всадники, и этот конюх, и два стражника у входа. И даже Хория — кузнец лет сорока, до глаз заросший черной бородой и широченный, как сундук, казалось, тоже только встал с лежанки; а может, так оно и было. Был миг, когда страннику почудилось, что он уснул и видит сон — бредовый, страшный, но все же — сон, но миг прошел, вернулась боль в заломленных руках, и наважденье сгинуло.

— Чего с ним делать-то? — спросил кузнец.

— В подземелье.

— А… Ну-ну…

Пленника втолкнули в полутемную кузницу, развязали ему руки и содрали с плеч тулуп. Держали крепко и умело — толком и не пошевелишься. Хория затеплил трут и долго раздувал огонь, сопя и кашляя, затем накинул жженый войлочный передник, мехами раскалил две малые заклепки и нашарил на стене браслеты кандалов. Длинная цепь, зазвенев, потянулась по камням. Кузнец смерил взглядом железные кольца, кивнул и все также безразлично потребовал:

— Руки.

Наручники он заклепал, почти не глядя — привычная, видать, была работа, — и после, положив углей в горшок, направился к подвалам. Рыжего парня под руки тащили следом. Спустились узкой лестницей куда-то вниз. В стене вдруг обнаружился горелый факел, кузнец зажег его и потянул за ржавую скобу, отворяя старую, белесую от мерзлой плесени дверь. Шагнул вперед и оглянулся:

— Куда его?

— Да все равно, куда, — ответил стражник, державший в руке цепь от наручников. — Вон, туда, хотя бы.

Кузнец замялся:

— Туда не надо бы — там баба.

— Да не один ли черт! — ругнулся тот. — Сади, где знаешь!

В подвале было сыро и темно. Свет факела плясал над головой. Со всех сторон давил холодный дикий камень, казалось, что неровная кладка потолка вот-вот обрушится.

Хория выбрал третью дверь. Замков здесь не было — лишь толстые тяжелые засовы. Дверь вела в темницу — комнатушку пять на пять больших шагов, с земляным полом и двумя лежаками у стен. На одном из них бугрился ворох серого тряпья, от которого к кольцу в стене тянулась цепь — другое такое же кольцо было пустым. В окно, настолько маленькое, что решетка там была бы лишней, сочился тусклый зимний свет. Кузнец ушел и вскоре вновь вернулся с маленькой жаровней. Цепь закрепили на кольце и удалились прочь.

Воцарилась тишина.

Тот, кто назвался травником, постоял с минуту, о чем-то размышляя, окинул взглядом пол и потолок, покосился на окошко. Шагнул было к двери — цепь натянулась, не пуская. Понятно стало, почему в двери нет замка. Он опустился на лежак, рассматривая руки, поскреб ногтем еще теплые головки заклепок. Ковка была прочная и глухая — такую и зубилом не сразу собьешь… Там, где обожгло железом, кожа вздулась волдырями. Он вздохнул и выругался.

Куча тряпок на соседнем лежаке раздвинулась, явив на свет чью-то заросшую пегими космами голову. С минуту они молча расматривали друг друга.

— Ты кто? — спросила, наконец, голова. — Холоп, иль кто еще?

— Странник я, — помедлив, ответил рыжий парень.

— И за что ж тебя сюда?

— Попался графу на охоте под горячую руку.

— Понятно…

Обладатель головы выпростал наружу руки, тоже — скованные цепью, и сел, кутая в рваное одеяло худое, прикрытое грязными тряпками тело. Поежился, поскреб ногтями в бороде.

— Слышь, рыжий, — он вдруг покосился на окно. — Что там сейчас, снаружи?

— День.

— Нет, а вообще?

— Вообще — зима, — помедлив, ответил тот. — Февраль.

— Февраль… — задумчиво повторил узник. — Уже февраль… — Он посмотрел на своего негаданного собрата по несчастью и вздохнул. — Я — Миклош, а тебя как звать?

Ответа не последовало.

С приездом графа что-то изменилось. Наверху забегали, засуетились, но вскоре снова все притихло. Под вечер заявился стражник и принес еду — миску чечевичной каши, а для рыжего странника приволок старое драное одеяло, без которого к утру тот наверняка замерз бы насмерть. А после все о них забыли.

Время замерло для узников. Им, погребенным заживо в каменном мешке, оставалось только разговаривать друг с другом. Раз в день заходил хромой и тощий тюремщик, приносил еду. Их день тянулся бесконечно, серый и унылый. Ночь приходила без сна, холодной стылой дремой. Ложились спать спиной к спине — так было теплее, и хоть не давали при этом покоя многочисленные блохи — ничего не поделаешь, приходилось терпеть.

Истосковавшийся по людям Миклош говорил много и охотно. Как выяснилось вскоре, сам он попал сюда за то, что осмелился рубить дрова в графском лесу.

— Ну, а как не рубить? — вопрошал он. — На всю зиму хвороста разве напасешься? А зима-то нынче — вон она какая… Я и пошел. Дернул же черт этих собак рядом проехать — услышали топор. Четвертый месяц уж я тут, все жду — а вдруг да отпустят. Как там жена да дети — ничего не знаю… — Он вздохнул. — Ладно, хоть успеля им две поленницы сложить, прежде чем графские холуи меня подловили. Хотел уж третью, чтоб наверняка, да вишь — перестарался. Жадность погубила…

Странник молча все выслушивал, и лишь однажды вдруг спросил:

— А много ли народу в этих вот подвалах?

— В темнице-то? Да много кто сидит, — Миклош покачал головой и поежился. — Да и тем, считай, повезло — годков этак с пять тому назад ох и лютовал же он! Была у него такая забава — на кол людей сажать. Не счесть, сколько он народу перевел. Чтоб он сдох, проклятый дракул!

В первую же ночь странник попытался избавиться от оков, и неожиданно для себя понял, что непонятно как утратил свой дар. Он знал, что стоит лишь найти нужное Слово, и цепи слетят с него шелухой, но Слово не хотело приходить. И вообще — не было никаких слов. Он ходил по темнице туда-сюда вдоль лежака, насколько позволяла цепь, а чаще — сидел неподвижно, что-то вспоминая, но все было без толку. Что-то очень важное ушло вместе с именем и больше не вернулось. Он бросил свою Силу, и сам теперь был, как тот рифмач, что больше не может сложить и двух строчек.

— Жуга, — сказал он в темноту, прислушался к себе и тихо повторил: — Жуга…

Чужое слово замерло в холодном воздухе, не породив в душе ни отклика, ни эха.

«Все возвращается, — подумалось ему. — И помнится, я сам себе об этом говорил… Я снова выбираю имя. Там, на поляне я узнал вопрос. Но где теперь искать ответ? Чего мне надо от себя? И кто он — враг моего врага? »

— Я выберусь, — сказал он сам себе и сжал кулаки. — Клянусь, я выберусь отсюда! Хотя пока еще не знаю, как…

Прошло уж больше двух недель с того момента, как на графской охоте полонили рыжего пришлеца. Новый день начался для узников как обычно, но к полудню в коридоре вдруг послышались шаги, слишком громкие даже для тюремщика — то явно были сапоги, тяжелые, подбитые гвоздями. Лязгнул засов. Дверь отворилась, и в темницу, роняя с факела горящую смолу, шагнул Кришан — оруженосец графа Цепеша. Следом шел кузнец с молотком и зубилом в руках.

— Которого? Рыжего? — спросил он, оборотившись на Кришана.

— Его, — кивнул тот.

Травник поднял голову и исподлобья оглядел обоих, но спрашивать ничего не стал. Он похудел, осунулся с лица и выглядел теперь еще нескладнее, чем раньше. Шею и руки исполосовали расчесы, под глазами набрякли круги. Грязные волосы спутались в колтун. Кузнец нацелил на кольцо зубило, в три удара сбил заклепку, отошел. Кришан поднял упавшую цепь и намотал ее на кулак. Покосился на пленника.

— Ты вправду знахарь, или врал тогда? — спросил он.

— Если и знахарь, то что?

— Отвечай, когда я спрашиваю!

— Да. Знахарь.

Кришан передал свой факел кузнецу:

— Жди здесь, как обычно, — распорядился он. — Инструмент не убирай. А ты давай, шагай вперед. — Он подтолкнул рыжего в спину и сам двинулся следом.

По извитой и узкой лестнице поднявшись вверх, они выбрались на свет из подземелья и долго шли кривыми коридорами вдоль серых стен. Травник попытался запомнить дорогу, но по пути им встретилось столько дверей, а коридоры были так похожи друг на друга, что вскоре он вконец запутался и бросил это дело.

Наконец, оба добрались до массивной дубовой двери в одной из башен. Стены здесь были круглые, а в окошко виднелся далекий заснеженный лес. Кришан остановился.

— Граф вчера занемог после трапезы, — угрюмо буркнул он. — Вина перепил, или еще что. Слег и животом мается.

— Я думал, что у графа имеется собственный лекарь… — криво усмехнулся тот.

Оруженосец вскинулся и вдруг без разговоров ударил его кулаком в лицо — рыжая голова мотнулась, губы странника окрасились кровью. Кришан потянул к себе цепь.

— Для тебя граф — «Ваша Милость», или ты забыл уже? — прошипел он. — А забыл, так запомни снова, смерд! А лекарь был, да только болтал много. Пришлось язык ему отрезать… вместе с головой. — Он вынул из ножен узкий, как ивовый лист, стилет и поиграл червленым лезвием у того перед глазами. — И не вздумай выкинуть чего — уж я с тобой в момент расправлюсь. Ну, пошел!

За дверью было жарко. Горел камин. Кровать с огромным пологом занимала чуть ли не полкомнаты. Двое слуг растирали что-то в медной ступке. Пестик мягко позвякивал. Граф лежал, кутаясь в одеяло, с лицом желтым, как пергамент. Глаза его поблескивали злобно. Завидев Кришана, он кивнул и указал рукой:

— Подойди.

Подошли ближе. Граф перевел взгляд на травника.

— Ты вроде как хвалился, что лечить мастер? Ну, давай, лечи.

— Чего болит-то… Ваша Милость? — спросил тот.

Граф указал рукою: «Здесь. »

Затылком чуя холодок железа, рыжий шагнул к кровати и возложил ладони графу на живот. Надавил легонько, затем сильнее — граф поморщился, но не издал ни звука.

— Печень… — отступив, сказал травник, почувствовал, как острие ножа кольнуло кожу за ухом, и добавил запоздало: — Ваша Милость.

— Ты можешь снять боль, знахарь?

Парень хотел развести руками — цепь звякнула, прервав движение на полпути, и он пожал плечами.

— Мои травы, — хмуро сказал он. — Их нет.

Владислав Цепеш сделал знак слуге:

— Пойди и принеси котомку с этого… куда вы там ее забросили? Короче — неси.

— Но мы… — начал тот неуверенно.

— Быстро! — рявкнул граф, и тот умчался со всех ног. Через несколько минут мешок, слегка подмокший, но в остальном невредимый, лег перед травником на стол. Травник зубами сдернул мокрый узел и долго перебирал свои травы и коренья, откладывая в сторону то одно, то другое.

— Ну, чего там еще? — спросил, нахмурясь, граф.

— Воды горячей, лучше — кипятку, — сказал угрюмо тот, неловко засучивая рукава. — И руки надо бы помыть, — он поднял грязные ладони. Браслеты кандалов скользнули вниз, к локтям, открывши две кровавые полоски на запястьях. Граф скривился и плюнул с отвращением. Махнул рукой, распоряжаясь — тут же двое слуг втащили бадью с водой и большой горшок с кипятком.

— Нож, — попросил травник. Оруженосец за его спиной напрягся, посмотрел вопросительно на графа — тот кивнул — и вынул из ножен короткий разделочный нож. Протянул рыжему знахарю и после смотрел, не отрываясь, как тот крошил сухие жилистые стебли зверобоя. Одна, другая, третья — травы так и сыпались в горшок. Наконец он остановился, вытер нож о рубаху и вернул его Кришану.

— Готово, — сказал он и повернулся к графу. — Пей по кружке каждый день, и боль пройдет.

Граф усмехнулся и махнул рукой:

— А ну, отпей-ка прежде сам.

Не говоря ни слова, тот зачерпнул настоя, подул, остужая, и выпил все до дна. Поставил кружку на стол.

— Ладно же, — кивнул угрюмо пан Владислав и глянул на Кришана. — Отведи обратно этого… Если к вечеру не окочурится, так и быть — спробуем зелье. — Он снова повернулся к знахарю. — Коль поможет — твое счастье, травник. Нет — пеняй на себя. На кол не посажу, но плетей отведаешь… Эй вы, олухи! Травы не выбрасывать — найдите место, где посуше и там схороните. А тронет кто — головы поотрываю… А теперь — пошли все вон!

Кришан кивнул, не говоря ни слова, подхватил свисающий конец цепи и подтолкнул пленника к двери. Тот глянул на него через плечо, сощурился недобро, но смолчал и двинулся вперед по коридорам, то и дело останавливаясь, пока Кришан затворял за ними двери — по замку гуляли сквозняки. В подвале он с рук на руки сдал пленника тюремщику и ушел. Железо грелось, кузнец, как ему и было приказано, еще ждал. Цепь сунули в кольцо, склепали звенья. Кузнец ушел, собрав свой инструмент, и дверь за ним закрылась.

Парень все также молча опустился на лежак, поежился от сырого холодка и потянул к себе одеяло. Миклош завозился — из-под вороха серых тряпок показалась косматая седая голова.

— Гляди-ка, жив! — ощерился он. Сел, почесался, звякая цепями. Кивнул на потолок. — Чего ты там делал-то?

— Графа пользовал, — ответил хмуро тот.

— Самого?!

— Угу.

— И что, — ахнул Миклош, — неужто не отравил душегуба?

Тот покачал головой.

— Ну и дурак! — он плюнул яростно и вновь полез под одеяло. — Так и так — подохнешь, — проворчал он оттуда. — А мог бы запросто его с собою прихватить — все ж людям польза…

Вскоре он захрапел.

Боль, как видно, донимала графа не на шутку — не к вечеру, но через два часа пришли проведать, что и как, и убедившись, что травник жив и вроде как здоров, ушли доложить. Охранник принес им хлеба и воды и направился к себе — спать.

За окном темнело.

— Возьми мой хлеб, — сказал вдруг странник, когда Миклош проглотил свою долю. Старик поперхнулся, глянул недоверчиво:

— Это ты с чего вдруг?

— Все равно пропадет, — непонятно ответил тот, отломил корявую жесткую корку и пододвинул остальное Миклошу. — На, ешь. Воду оставь! — добавил быстро он, когда тот потянулся к его кружке.

— Ага… Значит, помирать ты еще пока не собираешься, — кивнул тот задумчиво.

— Успеется, — буркнул травник.

Он всухую дожевал горбушку долго еще сидел неподвижно, молчал, разглядывая скованные руки. Отставил в сторону нетронутую кружку и осторожно развернул закатанный рукав. Разжал кулак — на ладони остались лежать шесть сморщенных сушеных ягод — четыре черных и две красные.

— Это что там у тебя? — Миклош вытянул шею, пытаясь что-то разглядеть в неверном сером свете, лившемся снаружи в узкое окно. — Ягоды какие, что ль?

— Ягоды, ягоды… Ты вот что, — он поднял взгляд. Глаза его блеснули. — Что бы со мной ни приключилось, не трогай их, ясно?

— Куда уж яснее… А что это?

— Даст бог, так потом объясню, а пока что — молчи.

Травник умолк и нахмурился, рассеяно катая ягоды по ладони.

Четыре черные горошины росли когда-то в чаще леса близ болота — то был редкий в здешних сухих местах черногон, сладковатый на вкус и гибельный, как сама смерть. Парень и сам уже не помнил, зачем прикупил в городской лавке вместе с прочими травами дюжину этих черных морщинистых шариков.

Две красных ягоды, еще хранившие сухую пуповину черешка, созрели высоко в горах, на тонком стебле перегибели. У волохов любой ребенок хоть раз, да испробовал на себе это сильнейшее рвотное.

Травник вздохнул и, больше не колеблясь, сунул в рот четыре черных ягоды и принялся жевать. Язык мгновенно занемел. Травник глотнул воды, и подождав, пока не зашумело в голове, заел все это дело красными ягодами.

Дурман свинцом заполнил тело, сердце вдруг забилось редко, и каждый удар гулко отдавался в голове. В горле было сухо. Он сглотнул и потянулся за кружкой — рука подчинилась неохотно, медленно, будто чужая. Непослушные пальцы выломали щепку, укололи руку. Боли не было. «Пора! » — решил он.

Большой палец вышел из сустава неожиданно легко и быстро — травник аж сам вздрогнул от неожиданности, а вот с остальными костями пришлось повозиться. Он не хотел спешить, опасаясь растянуть суховязки. Шум в голове нарастал, перед глазами все плыло. Нахлынули забытые воспоминания. Дед Вазах ухитрялся поучать, даже вправляя ребятне выбитые в драке пальцы… Так… потом — вот так… Давайте, руки, ну пошевелитесь же!

Он закусил губу. Кость щелкнула, выскакивая прочь, и вдруг ладонь сложилась вдоль, как смятая перчатка. Тяжелый браслет звякнул о камни стены, повис пустой и закачался на цепи. «Господи Боже! » — ахнул Миклош.

Тяжелая голова клонилась все ниже. «Не спать! » — одернул он себя и принялся вправлять кости на место. Закончил, сжал кулак и, разогнув до хруста пальцы, взялся за вторую руку. Теперь дело пошло медленнее — работать приходилось левой рукой, да и отрава набирала силу: глаза все чаще застилала пелена, а перегибель все никак не действовала. Он начал впадать в панику. «Что ж ты…» — костенеющим языком бормотал он, выворачивая из суставов непослушные пальцы. Руки тряслись. Так… Спокойнее. А теперь сильнее… — Еще сильнее! Уф! Чуток передохнуть…

Он все же застонал, сдирая вместе с кожей второй браслет — кандалы с глухим звоном упали на лежак — и в этот миг в животе вдруг поднялась горячая душная волна. Ругаясь и кусая губы, травник едва успел вправить ладонь обратно, прежде чем его согнуло пополам.

— Ох и ловок же ты, рыжий! — Миклош почесал в затылке. — Сущий лис! Тебя, я смотрю, не всякая цепь удержит…

Травник поднял голову, утерся рукавом.

— Повезло, — пробормотал он. — Цепи разные бывают.

— Да уж, — усмехнулся Миклош, — А ну как был бы то ошейник! с головой у тебя такая хитрость не прошла бы.

Страник кивнул, а в следующий миг лицо его перекосилось, и он снова склонился над бадьей.

Всю ночь странник не спал. Его то рвало, то трясло, бросало в жар и в холод. Вода в обеих кружках вскоре кончилась, он что-то бормотал сквозь черный сон, метался и стонал, но все ж к утру пошел на поправку. К рассвету он уже сидел, к полудню встал размяться — и разминался долго, а под вечер взгромоздился на лежак, сгреб цепи под себя и завернулся в одеяло.

За окном уже темнело, когда им принесли еду. Со стороны было трудно заподозрить неладное, да и потом — поди догадайся про такое! — и он не упустил свой шанс. Миклош и глазом не успел моргнуть, как все было кончено. Одеяло взметнулось — прыжок, удар, и стражник рухнул недвижим. Черпак с холодной кашей шмякнулся в котел.

— Эк ты его… — ошарашенно пробормотал Миклош, глядя на распростертое тело. — Здорово… — Он поднял взгляд. — Что дальше-то надумал? Как выбираться будешь?

— Там посмотрим, — буркнул тот, сдирая со стражника кафтан и сапоги. — Ты главное молчи, а если что — мол, не видел ничего… На вот, возьми, — он бросил Миклошу рубаху, спрятал под шапку копну рыжих волос, ухватил тело за ноги и потащил к дверям. Ногою зацепил котел, нахмурился.

— Вот черт! — пробормотал он. — Мы ж не одни тут сидим…

— Бежал бы уж лучше, дурак рыжий! Не ровен час придет кто-нибудь!

— Да погоди ты! — отмахнулся тот, ремнем связал стражника по рукам и ногам и поволок его обратно к лежаку.

— Присмотри за ним. А будет орать — тресни его хорошенько.

— Уж постараюсь, — кивнул тот.

Травник подобрал мешок с хлебом, поднял на руки котел и вышел за дверь.

Темниц было восемь, из них лишь одна пустовала. По двое, по трое — везде сидели люди — грязные, голодные, закованные в цепи. Завидев незнакомого стражника, поспешно отводили взгляд, пугливо подставляя чистые, до блеска вытертые хлебом деревянные миски.

— За что тебя? — то и дело спрашивал он, выслушивал ответы и шел в молчаньи дальше. Люди, люди, люди… Голоса негромким эхом отдавались в тишине:

«За неуплату десятины… господин…»

«Я за сестру вступился… перед стражником…»

«Дом без разрешенья начал строить…»

«Брат в бега подался, вот сижу, покамест не поймают…»

Он шел из двери в дверь, вновь закипая ненавистью, не в силах будучи понять, откуда столько злобы, жадности и произвола берется в одном человеке?

Томились здесь все больше из-за мелочи, и то немудрено — навряд ли те, кто провинился в чем-нибудь серьезном, оставались после в живых.

В последней камере и впрямь, как говорил кузнец, сидела женщина — почти уже старуха. Седые космы закрывали шею и лицо, одежда висела лоскутами. Цепей здесь не было — быть может, глупым посчитали ее опасаться, а может, не поднялась рука у кузнеца.

— Тебя-то, мать, за что? — спросил он, обернувшись на пороге.

Глаза ее блеснули под завесой спутанных волос.

— Не мать я тебе. И слава богу, что не мать, — помолчав, ответила она. — А коль не знаешь, знай, что прокляла я графа вашего в глаза, за то, что сына моего он насмерть запорол…

Травник промолчал.

Он вернулся в свою темницу с последним черпаком холодной каши в руках, шлепнул варево Миклошу в миску и поставил на пол пустой котел. Выволок стражника в коридор, запер его в пустой камере и появился вновь — забрать свое одеяло для старухи. Напоследок задержался в дверях.

— Я вернусь, — сказал он Миклошу.

И ушел.

Миклош остался сидеть с миской на коленях, потом вздохнул и машинально начал есть. Взгляд его упал на браслеты пустых кандалов — заклепанные просто так, они выглядели на редкость глупо. Он улыбнулся своим мыслям и прошептал чуть слышно травнику вослед:

— Благослови тебя бог, парень.

Граф Цепеш мерил комнату шагами битый час, не в силах будучи унять свою ярость. Еще бы! Из подземелий замка не сбегал еще никто, пришлый травник был первым, кому это удалось. Такой пощечины от какого-то смерда граф стерпеть не мог.

Кришан стоял у камина, время от времени вороша носком сапога тлеющие угли. Молчал, глядя в огонь. В руках у него тускло отсвечивал зеленью браслет рыжего ведуна.

— Немыслимо! — Граф рухнул в кресло и потряс кулаками. Нацедил из кувшина вина, жадно выпил и сдавил в руке оловянный кубок. Тонкие стенки смялись с легким хрустом. Граф некоторое время молча смотрел на него, затем повернулся к Кришану.

— Расскажи, как это случилось, — потребовал он.

— Никто не знает, мой граф, — холодно ответил тот. — Вчерашним вечером стражники у ворот видели, как сторож подвалов Клошка вышел куда-то из замка, и клянутся, что обратно больше не пришел. А сегодня поутру я сам спустился вниз проверить, и нашел его там связанным и запертым в пустой темнице. А этого рыжего нет. Вот и все.

— Дорого бы я дал, чтоб узнать, как он это проделал! — Граф Цепеш задумался. — Колдовство, не иначе… Что Клошка?

— Приложили его крепко, как только он в темницу вошел. Очнулся после.

— А этот… кто в темнице вместе с ним был; что он сказал?

Кришан пожал плечами:

— Молчит. Говорит, проснулся — ан, а травника-то и нету.

— Врет, собака!

— Может, и врет, — согласился Кришан. — А может, и нет. Цепи там целые так и лежат, даже браслеты нерасклепанные.

— Нет, но каков! — Граф стиснул кулаки, встал и подошел к окну. — Как есть колдун. Что ж… — Он помедлил. — Жаль. А мог бы пригодиться. Так. Клошке плетей и — вон из замка. Тем двум, что спали у ворот, тоже всыпать, чтобы впредь смотрели лучше. Что до травника… Упускать его нельзя. Я сам займусь поимкой.

Кришан молча покачал головой. Поднял взгляд.

— Это может быть опасным, мой граф, — сказал он и покрутил меж пальцами браслет. Камень мерно вспыхивал и гас — малиновое на черном. Некоторое время оба молча смотрели на него, затем Кришан продолжил:

— Кто знает, что за тварь нам попалась. К примеру сказать, что он делал в лесу? Не травы же собирал, в самом деле! Там нехорошее место, у камней, я спрашивал у Варги. Чего ради простому человеку там быть? Нынче в лесу столько снега, что не зная троп, провалишься по пояс. Доверьте это мне. Он не мог уйти далеко — я возьму людей — с десяток, и мы прочешем дороги, а если он подался в лес — пойдем по следам.

— Дело говоришь, — одобрил граф. — Пусть будет так. Бери людей.

Кришан подбросил браслет на ладони. Посмотрел на камень.

— Эту штуку я возьму с собой.

Граф кивнул:

— Поступай, как знаешь.

Покинуть замок оказалось проще, чем думалось травнику — в холодных сумерках у стражей не было охоты выходить к воротам. Горел один лишь факел, два других задуло ветром. Травник прохромал мимо, поднявши выше воротник, махнул рукой в ответ на окрик и двинулся дальше. Кафтан и шапку стражники признали, равно как и хромоту, да на том и успокоились — мыслимое ли дело, чтобы кто-то из пленников сбежать мог?

Ночь была тиха и холодна. Кружился, падал легкий снег. Ущербный месяц вскоре скрыли облака. Травник углубился в лес, оставив в стороне дороги, и шел всю ночь без остановок, лишь у высокой приметной сосны задержался отыскать свой посох, нашел и двинулся дальше лосиными тропками. Кафтан был длинноват и вдобавок безбожно жал под мышками, сапоги же, наоборот, оказались велики. К рассвету лес заметно поредел, а вскоре и вовсе сошел на нет. На горизонте замаячили далекие увалы старых гор. Путник взобрался на пригорок и остановился предохнуть. Он совершенно выбился из сил. Ноги болели, сбитые в кровь. Он долго смотрел на гаснущие огоньки ближних деревень, на лес, стеною вставший за спиной и уходящий вдаль на запад, на башни замка, все еще торчавшие над ним. Навряд ли граф оставит все, как есть, погоня будет — в этом не было сомнений. Тот снег, что шел всю ночь, наверняка собьет собак со следа, но кроме собак ведь есть еще и люди… Куда идти? Кому довериться и как?

Он вздохнул, и вдруг насторожился: показалось, или на самом деле в воздухе потянуло дымом? Он принюхался — нет, не показалось. То был не дым от холодного костра и не гарь лесного пожара, просто — уютный и теплый дымок. Где-то рядом готовили еду.

Беглец помедлил в нерешительности, но в этот миг поблизости совсем уж по-домашнему заблеяла коза, и он, отбросив сомнения, зашагал вниз по склону.

Восточный склон холма был круче остальных. Нога, обутая в чужой сапог, потеряла опору, и путник заскользил, не в силах удержаться, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Тропы здесь не было. Другой на его месте давно уже свернул бы шею, грохнувшись в кромешной темноте, но рыжий странник двигался легко, как будто днем, с привычной ловкостью орудуя посохом. Слой снега здесь был тоньше, там и сям сквозь ранние проталины желтела жухлая осенняя трава. Нагроможденье серых валунов плавно перешло в неровный каменный уступ. Помедлив, странник замер на краю, вгляделся в ночь и спрыгнул вниз без шороха и шума.

Вход в пещеру он увидел сразу: неровная узкая расщелина — почти что лаз — уходила под темный монолит нависшего карниза. Здесь явно кто-то жил — в щели под пологом мерцала струйка света. Травник протянул руку, нащупал занавес из козьей шкуры и проскользнул вперед, едва его коснувшись.

Тепло — вот первое, что он почувствовал, войдя. Уставшее измученное тело заныло в сладкой истоме. Захотелось спать. За три недели, проведенные в графской темнице, ему не удалось ни разу толком выспаться. Он остановился на пороге, вдыхая теплые, уже давно забытые запахи еды, сушеных трав и кислого молока. Огляделся.

Пещера была невелика. Кровать у одной стены, грубо сколоченный стол и табурет у другой, и выложенный камнем круг костра посередине — вот все, что смогло здесь поместиться. На столе были книги и чернильница с пером. Вдоль стен, на тонкой бечевке рядком примостились пучки сухих трав и кореньев. Белела матовой гирляндой длинная и толстая увязка чеснока. Над очагом кипел и булькал закопченный котелок. Дым от огня неспешно поднимался вверх и там терялся без следа под сводами пещеры — как видно, где-то была отдушина, проточенная ветром и водой, а может, и руками человека. Возле дальней стены, где плоские камни отгораживали маленький загончик, сидел на корточках какой-то человек и доил козу. Странник вошел неслышно, но холодный воздух тронул пламя в очаге, дохнул над полом сквозняком, и хозяин пещеры обернулся.

Некоторое время они молча рассматривали друг друга, затем странник прислонил к стене свой посох и стянул с головы шапку.

— Добрая ночь, — сказал он.

Отшельник улыбнулся, вставая.

— Утро, друг мой. Доброе утро, — он вытер руки, подхватил горшок и шагнул к огню. — Хочешь молока?

Он был невысокого роста, одет в длиннополую грубую рясу, и явно разменивал пятый десяток. Копна волос, почти таких же густых и спутаных, как у странника, только темных с проседью, спадала на плечи. Борода же, напротив, расти как видно не хотела — реденькие заросли на подбородке и щеках, но и только. Руки жилистые, в мозолях, крепко держали глиняную чашку с молоком. Серые, слегка навыкате глаза смотрели прямо и внимательно из-под густых бровей.

— Спасибо, — травник принял чашу и вернул ее пустой. Утерся рукавом. — По правде говоря, я ничего не ел весь прошлый день и эту ночь, — сказал он и покосился на котел. — Не найдется ли у вас для меня горбушки хлеба?

— Ну, ночью, право слово, есть как-то не принято, — улыбка, словно тень от облака, скользнула по лицу отшельника. — Но по счастью, уже утро. Если хочешь, раздели со мной мою трапезу, правда, стол мой скуден — репа да капуста…

— Буду рад и этому, — кивнул странник и поднял взгляд. — Как мне вас называть?

— Зови меня брат Леонард, — ответил тот и в свою очередь спросил: — Могу я узнать твое имя?

Травник помедлил. Посмотрел на отшельника.

Этот человек принял его с порога, не сказав ни слова против, без страха предложил с ним разделить свой хлеб… Мог ли он обидеть его молчанием? В голове вереницей пронеслись имена и события — все не то, и все не те…

Страник поднял голову.

— Однажды приятель назвал меня — Лис, — поколебавшись, сказал он.

— Прозвание не хуже многих, — кивнул отшельник. Поставил на стол две глиняных миски и снял с огня котелок. — Присаживайся.

Травник кивнул и вдруг задумался. Улыбнулся грустно.

— Как странно, — произнес он.

— Что? — повернулся тот.

— У меня никогда не было братьев.

— Все мы братья во Христе, — отшельник коснулся креста на груди. — Я монах, друг мой.

— Монах? — переспросил странник.

— Монах из братства святого Франциска, — кивнул тот.

Он прочел молитву, перекрестился и принялся за еду.

Хлеб, творог, капуста без сала и соли, печеная репа и сколько угодно теплого парного молока — страннику показалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее. Брат Леонард завтракал молча, и на странника не глядел, лишь покосился на его руки и отвел взгляд.

— Ты шел всю ночь? — спросил он, когда тарелки опустели.

— Всю ночь, — кивнул травник, — а может быть, и больше. — Он задумался на миг. — Да. Больше.

Усталость накатывала мягкими волнами. Веки его смыкались сами собой.

— Я вижу, на тебе кафтан из тех, что носят слуги графа Цепеша, — помедлив, произнес отшельник. — А руки со следами от цепей. Не упомню я, чтобы граф отпускал своих пленников, одарив их напоследок… Или, если ты графский охотник, то в чем провинился?

Странник помолчал, прежде чем ответить. Лгать монаху не было ни сил, ни желания. К тому же, в самом облике отшельника, в его серых глазах и спокойном тихом голосе было что-то, вызываюшее доверие.

— Кафтан не мой, — сказал он хмуро. — Еще вчера я был в плену у графа Цепеша.

— И он отпустил тебя?

Травник покачал головой и усмехнулся. Поднял взгляд.

— Я убежал.

Назвавшийся Лисом проснулся в конце дня и долго лежал, размышляя. Почему-то вдруг возникло странное чувство, будто все это уже когда-то с ним происходило, или — виделось во сне. Казалось, после всех этих событий он должен был бы места себе не находить, однако на душе у него было спокойно, как никогда.

Он помнил трапезу и брата Леонарда, помнил, как монах великодушно уступил ему свое ложе. Травник уснул мгновенно, как будто провалился в мутный омут тревожных, но теперь забытых сновидений.

Он сел и огляделся.

Монах куда-то исчез. Костер почти погас, лишь тлели угольки в седой золе. Коза с двумя козлятами спала в загончике на сене. Край занавеси у входа был приподнят, и в пещеру лился свет и свежий воздух. Было холодно. Странник поежился, сел, нашарил у кровати свои сапоги и обулся.

Снаружи захрустели шаги, и в пещеру, отряхивая снег с башмаков, вошел брат Леонард. В руках его была вязанка хвороста.

— День добрый, — он кивнул, завидев странника.

— И тебе того же.

Монах развел огонь, натаял снега в котелок.

— Здесь есть родник, — сказал он, улыбаясь виновато, — но мне не хотелось далеко уходить. Да, кстати говоря — я не нашел твоих следов, только те, что возле входа… Как ты сюда попал?

— Спрыгнул сверху, — ответил тот, стянул рубаху, вышел вон и принялся растираться снегом. Монах задумчиво глядел на его белесые, неровно сросшиеся рубцы — на шее, на руке, и третий — на спине, размерами побольше. Посмотрел на карниз над входом и покачал головой.

— Вот уж не думал, что здесь кто-то может пролезть, — сказал он. — Откуда ты?

— С гор.

— Вот как… — нахмурился брат Леонард. — И что же привело тебя в наши края?

Травник отряхнул с плеч тающий снег, растерся рубахой, надел ее. Прошелся рукой по волосам. Посмотрел монаху в глаза.

— Не знаю, — он помотал головой. Рыжие волосы разлетелись мокрыми космами. — Не знаю даже, с чего начать; уж слишком много всего…

— Начни с начала, — посоветовал монах, разливая в чашки молоко.

— С начала… — усмехнулся тот. — Ну что ж… можно. Однажды я родился, и один старик в горах взял меня к себе…

Рассказ был долог. Отшельник слушал молча, не перебивая, только когда травник помянул браслет, попросил показать, но тот лишь развел руками в ответ. Наконец, речь зашла о камнях на поляне, о дикой охоте, тюрьме и побеге.

— Так значит, вот кто растревожил старое зерцало… — задумчиво проговорил брат Леонард и посмотрел на странника. — Кто надоумил тебя прийти на ту поляну?

— Никто… Я сам. Я понял вдруг, что становлюсь не тот…

— Не надо, — он поднял руку, — не объясняй. Со мной, наверное, случилось то же самое, когда я вознамерился вступить в братство… Но я бежал от мира, а ты бежишь от самого себя. Естественно, что ты не можешь понять, чего хочешь найти. Ты даже бросил свой талант, лишь бы не быть собой.

— Я устал каждый раз обжигаться до кости.

— О да! Твой дар и верно, как огонь. Он может обогреть в мороз, а может и всю избу спалить, это уж смотря как с ним обращаться. Откуда он, не знаю, но я и про огонь не ведаю, откуда он; так что ж мне — отказаться от огня?

— Огонь не добрый, и не злой… — пробормотал травник. — Да. Верно. Но почему — слова? Откуда в них такая сила?

— Уж где ей быть, как не в словах, — ответил тот. — Ведь и в начале тоже было Слово.

— Но то был бог!

— Исус был тоже — сын человеческий. И умер он за наши грехи. Все мы, люди — рабы божьи.

Травник нахмурился.

— Не знаю, за чьи грехи умер Исус, но уж точно — не за мои, — сказал он. — А рабом я никогда не буду, даже — рабом божьим, — губы его искривила усмешка. — Это значит, получается в таком разе, что я уже и не человек?

Отшельник покачал головой.

— Похоже, ты обречен ходить по грани между радостью и болью. Ума не приложу, почему из всех дорог ты выбираешь лезвие ножа… Ты хочешь помочь, но злишься на себя, помогая. Ты хочешь остаться, но уходишь. Имеешь дар, и сам же его бросаешь. Хотя, постой! — монах встрепенулся. — Напомни мне еще раз, как звали того, кто…

И умолк.

— Что? — травник поднял голову.

— Амброзий… — прошептал брат Леонард и побледнел. — Ты говорил — Амброзий?

— А, тот… Да.

— Мерлин! — воскликнул отшельник, ошарашенно глядя на своего гостя. — Господи Исусе… Что, если ты и вправду угадал тогда… О небо, что за дар!

Рыжий странник горько усмехнулся:

— Угадал, не угадал… зачем душу-то терзать? Я все равно не смогу вернуть ни свое имя, ни былую силу слов. Не получается.

— Мне думается, оно само придет. Правда, не знаю, когда. Как вино выдерживают в бочках, прежде чем пить, так и ты оставил свою силу.

— Она не для меня! Я не могу с нею совладать!

Отшельник поднял голову:

— Зачем ты ищешь в ненависти то, что не нашел в любви? — спросил вдруг он.

Травник опешил.

— Как это понимать?

— А вот так и понимай. Ты больше ненавидишь зло, чем любишь добро. Ты словно говоришь: «Примите, оцените, дайте мне ответ, не в доброте, так в злобе», а вся загвоздка в том, что за добро не требуют награды.

— А разве я… требовал награды?

— Не мне судить об этом, — монах пожал плечами.

Странник долго молчал, прежде чем опять заговорить.

— Так значит, тот вопрос — кто враг моего врага…

— То не вопрос, друг мой. Там, на поляне ты нашел ответ.

— Мой бог… — тот запустил пятерню в свои густые волосы и собрал их в горсть. — Ведь сразу можно было догадаться!

Некоторое время они молчали. Забытый за беседой котелок напомнил о себе сердитым бульканьем. Вода, шипя, закапала в огонь. Брат Леонард поспешно встал, сдвинул дрова в сторонку и отсыпал в котелок овсянки из мешка. Задумался вдруг, что-то вспоминая, и снова повернулся к травнику.

— Тот крест… Позволь-ка мне взглянуть на него.

Он наклонился над столом, рассматривая с неподдельным интересом маленький Т-образный крестик прозрачного желтого камня.

— Солнечный Крест… — пробормотал брат Леонард. — Хм…

— Что он означает? — спросил травник.

— Пока слуги святой церкви не пришли на эти земли, здесь поклонялись многим богам, но все эти люди почитали Солнце. Кто-то, сразу ли, после, но — принял новую веру. Кто-то так и умер в старой. Но были и такие, кто не смог решить, за кем идти, из дня или ночи выбирая утро, из черного или белого — серое… Церковь этого не одобряет, хотя раньше относилась спокойно. Да… многое меняется, — он задумался. — Сила, богатство… Мне кажется, в последнее время церковь тоже обрела немеряную силу, и кто знает, чем все это обернется…

— А что вы сами на это скажете?

Тот пожал плечами:

— Нелепо отрицать, что бог есть свет, и остановимся на этом.

— А янтарь? Почему — янтарь?

— Хм, янтарь… В этом я тоже вижу некий символ. Янтарь — ни камень, ни смола. Если бросить его в огонь, он потечет и сгорит, но останется камнем в любом другом месте. Не могу объяснить, но наверное, в этом все дело.

— Грань… — пробормотал странник. — Опять грань. Лезвие ножа…

Он замолчал, и брат Леонард не стал его тревожить.

Снаружи незаметно начало темнеть. Поспела каша. Залив дымящую овсянку молоком, брат Леонард и рыжий странник сели за обед.

— Что за деревни здесь поблизости? — спросил травник, отодвинув пустую миску.

— Ближе всех Надэш. Зарад и Хунендар подальше, а та, что еще дальше на север — Местякэн.

— Там где-то есть кузнец?

— У Хунендара кузница недавно задымила… А зачем тебе?

Не ответив, странник встал и натянул кафтан. Взял посох.

— Пойду я, пожалуй, — сказал он. — Спасибо вам за все.

Брат Леонард молча смотрел на него.

— Пропадешь, — сказал он наконец. — Дважды из графских подземелий не сбегают.

Глаза травника блеснули в свете костра.

— И все таки, мне надо туда, — упрямо сказал он. — Теперь я должен разобраться во всем этом сам.

— Ну что ж… — монах вздохнул. — Все повторяется. Не допусти зла к себе в сердце, Лис. А теперь — иди с богом.

— Прощайте, брат Леонард.

Откинув козью шкуру, странник шагнул в темноту и растворился в ночи.

Все раны зажили к утру. Мозоли на ногах, следы от оков, кровавые царапины расчесов — все затянулось, оставив чуть заметные следы. Будто некий тайный знак, и травнику вдруг подумалось, что Сила, брошенная им на каменной поляне, напомнила о себе. Отчасти он был рад такому повороту дела, отчасти же, наоборот — обеспокоен старыми сомнениями. Уходя от брата Леонарда, он выпросил у него кус груботканого полотна, соорудил себе пару обмоток и теперь сапоги были если и не впору, то во всяком случае не велики. Ногам, вдобавок, стало не только удобнее, но и теплее.

Оставив в стороне Зарад и Надэш, он выбрал Хунендар и шел всю ночь, сперва через поля, проваливаясь в снег почти по колено, затем набрел на санную дорогу и дальше шел уже по ней. Лишь раз, заметив в отдаленьи с полдесятка верховых, углубился в лес и сделал крюк, пока их топот, злые голоса и звяканье сбруи не замерли вдали.

К рассвету травник вышел к Хунендару.

Село дорога обходила стороной. Приметив кузницу на косогоре, травник отыскал ведущую туда тропку и двинулся вверх по ней. Похоже, в кузнице только-только начали работу — дымок вился из трубы струйкой неуверенной и тонкой. Слышался легкий перезвон молотка — видно, что-то чинили или налаживали инструмент. Травник потоптался у порога, обивая снег с сапог, и потянул за ручку. Дверь заскрипела, открываясь. «Все повторяется, — подумалось ему. — Вот так же, два месяца назад, я подходил к одной очень похожей кузнице…»

Заслышав скрип, кузнец обернулся, и странник замер на пороге, будто вкопанный.

— Збых! — ошарашенно выдохнул он.

Тот чуть не уронил молоток себе на ногу.

— Не может быть… — пробормотал он. Шагнул навстречу. — Ты?

— Я…

— Откуда? как? Какими судьбами? Да впрочем, что это я… — Он вдруг засуетился, стянул передник и повесил его на гвоздь. — Пошли в дом.

— Ты погоди, — остановил его тот. — Может, не надо…

Кузнец насторожился:

— Ты что, опять куда-то влез? — спросил он.

— Есть такое дело, — признался тот. — Ружена что, дома?

— Замуж вышла сестренка моя, — усмехнулся Збых. — С того дня, как мы сюда переехали, как будто и впрямь проклятие какое с нас сошло. Помнится, Юхас уж давно на нее заглядывался — всякий раз, когда мы к тетке наезжали, а тут, вишь, посватался… Да что мы все обо мне! Ты-то как? Где пропадал все это время?

— Где только я ни пропадал, — усмехнулся тот. — Долго рассказывать.

— Тогда тем более — пошли ко мне. Работа подождет.

Странник поколебался.

— А ты что, по-прежнему один?

— Да все как-то не завяжется, — усмехнулся тот невесело. — Да и девки нынче хрупкие… трещат… Ну что, идем?

Через час, потягивая чай с медом, он выслушал травников рассказ и долго молчал после. Поставил чашку на стол, поскреб в затылке.

— Ну и дела… — сказал он наконец. — И что ты вечно лезешь черту в зубы? Граф, он, конечно, мироед, да ведь и его понять можно. Люди поговаривают, что пока жена его не померла, так он не шибко и лютовал. Это уж потом началось. Вот прихвостень его, Кришан этот, тот — да-а… Была б моя воля, я бы сам его здесь придушил. Ну, и что ж ты теперь делать надумал? Или опять за киркою пришел?

— Нет, — травник усмехнулся, — не за киркой я. За веревкой.

— Иисус Мария! Веревка-то зачем?!

— Надо, — уклончиво ответил тот. — И вот еще что… — Он потянул из-под лавки свой посох. — Надо бы вот эту штуку малость переделать — тут и тут. — Он показал, где. — И еще вот этак…

Збых взял посох, с уважением взвесил его на ладони.

— Сделать-то можно, — кивнул он. — И веревку искать не надо — вон, в сенях лежит. Да только зря ты за это взялся. Уходить тебе надо, вот что я скажу. Не ровен час нарвешься на графских холуев, а там — пиши пропало: не на кол посадят, так плетьми засекут, а то и еще чего похуже.

— Куда уж хуже-то, — хмыкнул тот.

— У Кришана выдумки хватит, он догадистый… Ты вот что — поживи с денек у меня, а завтра уходи на юг, в Лидуш или лучше — сразу в Копшу-Микэ.

— Нет уж, — травник покачал головой. — Я у тебя не задержусь. Если меня схватят — это ладно. Но если и тебя в чем обвинят…

— Да я скажу — откуда ж мне было знать… — Он вдруг осекся и посмотрел на странника. — О господи… Жуга, ты только не подумай, что я…

— Да я и не думаю, — хмуро буркнул тот. — А только вижу, что и ты, как собака, уже приучился хозяйскую плетку любить. Уйду я, не бойся. Скажи только — сделаешь посох? Успеешь до вечера?

— Конечно! Конечно успею! — Кузнец встал и шагнул к двери, да замешкался на пороге. Обернулся. — Слышь, Жуга… — Он помедлил. — А ведь парень-то вернулся тогда…

— Я знаю, — кивнул тот.

— Так значит, те волки…

— А вот это тебе знать ни к чему, — сказал тот, как отрезал. — И не зови меня Жугой.

— Почему?

— Потому что я и сам себя так не зову.

К исходу дня рыжий странник добрался до замка. Он долго рассматривал издали внушительную серую громаду, вспоминая и прикидывая так и этак, где могут находиться графские покои, пока наконец не остановил свой выбор на одной из двух западных башен.

Стемнело. Спрятав под кустами посох и мешок, он скинул кафтан, отрезал изрядный кусок веревки, обмотал его вокруг пояса и двинулся вперед.

Башня была велика. Круглая, сложенная из дикого камня, она почти отвесно уходила вверх локтей на двести, и два самых нижних ее окна, ведущих, как помнилось страннику, на лестницу, находились чуть ли не посередине. К тому времени, когда он достиг подножия, стемнело уже совсем. Сверху вряд ли что теперь можно было разглядеть. Странник же, похоже, видел в темноте не хуже совы, а может, даже лучше. Он пересек застывший ров по просевшему, в темных трещинах льду, с минуту постоял, разглядывая грубую кладку стен и прикидывая, что и как, сунул за пояс рукавицы, взял в зубы нож и полез наверх.

Торопиться не стоило. Он вырос в горах и по опыту знал, что такое отвесные стены. Спешка сейчас означала бы смерть. Мир для него сузился до серого куска стены перед глазами. Цепкие сильные пальцы горца, казалось, сами отыскивали в ней трещины, выступы, разломы — любой изъян, за который можно было ухватиться, глаза привычно запоминали, куда поставить ногу и куда потом ставить вторую. Раз или два он останавливался, не найдя зацепки, брал нож и ковырял в стене, кроша неровными кусками ставший от времени рыхлым раствор между камнями. Темный провал высокого окна медленно приближался. Страник знал, что теперь он долезет.

Он не спешил.

Кришан шел до графа, раздосадованный неудачной погоней, усталостью и потерянным днем. Всадники целые сутки носились взад и вперед, но выискать травника оказалось не так-то просто. То же и в лесу. Следов там было немного, и все их быстро заметало поздним снегом — февральские метели давно уже вошли в поговорку. Собаки оказались бесполезны. Кришан в ярости вытянул ловчего плетью и с небольшим отрядом всадников до темноты обследовал звериные тропы, никуда, как правило, не ведущие. Не оказалось странника и на реке. Что и говорить, велики были графские владения. Здесь было где спрятаться.

Он двинулся вверх по лестнице и тут вдруг обнаружил, что браслет на его запястье ведет себя как-то странно. Колотье под ним усилилось, а камень так и полыхал неистово-красным. Кришан остановился в недоумении, соображая, что бы это значило, и в этот миг сверху на него обрушилось что-то большое, живое и яростное. Мощный удар сбил оруженосца с ног, и два сплетенных тела покатились вниз по ступенькам.

Кришан был опытным бойцом, но внезапность сделала свое дело, и лишь на лестничной площадке ему удалось вырваться из цепкого захвата и отпрыгнуть к стене.

Трепещущее пламя факела высветило нескладную фигуру ведуна.

— А, ты! — вскричал в ярости Кришан, быстрым движением выхватив стилет. — Вот славно-то. Ты сбережешь мне кучу времени. Ну, давай, иди сюда!

— Отдай браслет, — глухо сказал тот. Глаза его блеснули.

— А если не отдам?

— Отдашь. Или умрешь.

Кришан вскинул руку и бросился вперед.

На полпути его стилет со скрежетом столкнулся со сталью — в руках у травника был нож. Они сцепились, яростно дыша, отпрянули и закружили по площадке, нацелив клинки друг на друга. Факел освещал лицо ведуна неверным багровым светом, и Кришану стало не по себе.

Откуда он тут взялся?

Мелькнуло лезвие ножа. Рука оруженосца отработанным движением отбила удар, хоть несколько и запоздала. Он метнулся в сторону обманным шагом и ударил сам, перехватывая его руку с оружием. Лезвие стилета крутилось перед ним, как заведенное, отбрасывая тонкие блики. Казалось, что оно уже в крови. Удар — ответ. Удар, еще удар… Кришан поймал ладонь противника в захват и принялся выкручивать ее, уже торжествуя победу, как вдруг ведун извернулся и ударил ногой, хотя казалось, что и рукой тут не очень-то размахнешься. Окажись Кришан чуть менее проворен, этот удар наверняка сломал бы ему челюсть, а так — всего лишь навсего разбил губу. Он прянул назад и снова оказался у стены.

На лестнице послышался топот ног и перезвон железа — стража спешила на помощь, заслышав шум. Кришан осклабился в усмешке.

— Бросай нож, смерд! — процедил он сквозь зубы. — Брось, и может, граф простит тебя.

— Не нужно мне прощенья, — угрюмо сказал тот, тяжело дыша. — Отдай браслет. Ты сам не знаешь, какие силы вы спустили с цепи.

— Не смей мне указывать, падаль!

Лицо травника исказилось яростью.

— Ну и сволочь же ты! — сказал он в сердцах. — Кровопийца поганый… Сдохни вместе со своим графом!

Он плюнул и коротко выкрикнул что-то, как будто ругаясь.

Кришан взревел и ударил.

Клинок ушел в пустоту и звякнул, стукнувшись о камень — травник бросился в сторону и помчался вниз, прыгая через три ступеньки. Оруженосец издал торжествующий клич и бросился вдогон.

Двор был ловушкой, прочной и надежной; травник это знал. Еще днем он приметил, что ворота теперь постоянно закрыты, а мост поднят. Он бежал к окну, на ходу надевая рукавицы. Протиснулся наружу, нащупал в темноте веревку и скользнул вниз по ней, ударяясь о стену. Рукавицы его задымились.

— Ко мне! — кричал Кришан кому-то наверху. — Держите его, не дайте ему уйти!

Кто-то высунулся в окно, ругаясь в темноту. Блеснул сабельный клинок, перерубая веревку, и травник рухнул с высоты, по уши зарывшись в сугроб.

— Ублюдки! — взревел оруженосец, — что вы натворили! Теперь нам его не достать! Скорее за ним! Опускайте мост! Скорее!

К тому времени, когда конный отряд бросился в погоню, травник был уже далеко.

— Не верю!!!

Граф метался в комнате, будто зверь в загоне. Все, что попадалось ему под горячую руку, летело на пол, звеня и разбиваясь.

— Не верю, не могу поверить! — рявкнул он, в который уже раз останавливаясь перед Кришаном. — Чтобы какой-то сопляк, смерд, паршивый букашник, колдунишка водил вас за нос двое суток! Как он здесь оказался?! Он что, теперь еще и невидимка? Кто сбросил ему веревку? Почему вы упустили его?

Кришан угрюмо тронул вспухшую губу.

— Шел снег, мой граф, — сказал он. — Собаки не смогли взять след. Я думаю, он вскорости объявится в какой-нибудь деревне — должен же он что-то есть! Мои люди узнают, не видел ли кто его. С такой приметной волосней ему не удастся скрываться долго.

— У тебя, я смотрю, на все найдется объяснение! — прорычал граф и уселся в кресло. Посмотрел в камин, потер живот и поморщился. — Подай вина, — велел он. Кришан кивнул и, взявши с полки кувшин, наполнил графский кубок.

Граф покосился на браслет, мерцавший на запястье оруженосца, и хмыкнул:

— Чего ты нацепил эту хреновину?

Кришан поднял руку.

— Не так все просто, — ответил он. — Все никак не могу понять, зачем и как он мигает. Есть у меня одна мысль, и если это сработает, то…

— То — что? Ну, договаривай!

— Не стоит пока об этом говорить, — уклончиво ответил тот. — Вдруг я не прав? Уверен я пока в одном — сюда эта рыжая тварь полезла именно за ним.

— Неужто?

— Он сам так сказал, мой граф. — Кришан поднял голову. — Я прочешу весь лес. Я сам убью его. — Он облизал разбитые губы. — Он дорого заплатит мне за это.

— Ну, ладно, — граф кивнул. — Возьми два десятка солдат — больше, я думаю, не понадобится. Не найдете в лесу — ищите в деревнях. Собак не кормите — пускай будут злее. А сейчас иди и кликни кого-нибудь… Пусть принесут нам чего-нибудь перекусить.

Он глотнул из кубка и с проклятием выплюнул вино на пол.

— Дьявольщина! Что это такое?!

— Что случилось, мой граф? — Кришан обернулся на пороге.

— Попробуй! — Граф протянул ему кубок. Кришан пригубил напиток и содрогнулся, почувствовав соленый привкус на губах.

В бокале была кровь.

Все повторялось.

Он шел сквозь лес, как уже было много раз за эти дни и ночи, шел в никуда, петляя, сдваивая след, пока погоня не отстала, и пока в лесу не воцарилась прежняя тишина. Усталость брала свое — травника шатало. Он брел все медленней, едва не засыпая на ходу, и наконец настал миг, когда он почувствовал, что не в силах больше сделать ни шагу. Остановившись, сбросил с плеч котомку и огляделся окрест.

Поспешное бегство завело его в самую глубь лесной чащобы. Сквозь голые ветви светила луна. Вокруг было тихо, и травник, поколебавшись, решил заночевать прямо здесь — в конце концов, это место было не хуже любого другого.

Он отыскал большую старую ель и влез под ее широкие лапы, где не было снега, лишь палая хвоя и шишки с корой. Достал из мешка кресало и трут, запалил маленький костерок из сухих веток и, перекусив гобушкой хлеба, улегся отдохнуть.

В холодном сне он продремал остаток ночи, то и дело просыпаясь в тревоге; но нет — все было тихо и спокойно, и встав на следующее утро, он двинулся дальше.

И здесь, посреди глухого леса, вдруг повстречал людей.

Их было трое. Травник замер, стиснув крепче посох. На графских слуг они явно не тянули: три мужика, по виду — самые обыкновенные крестьяне из местных, может, разве что несколько более оборванные и заросшие, чем другие. Двое были с топорами, один — с рогатиной.

— Ты, парень, здесь откуда? — хмуро, с подозрением спросил тот, что с рогатиной, — высокий и плечистый бородач. Шагнул вперед. — Чего тебе надо в лесу?

— А вы сами-то кто будете? — вопросом на вопрос ответил тот.

— Ты, рыжий, брось мне тут хитрить. Тоже мне, лис выискался… Я первый спросил. Кто ты?

Драться не хотелось. Травник уже понял, что негаданно набрел если и не на лихих людей, то уж точно — на беглых крестьян, и решил не перечить.

— Странник я.

— Гм! Странник… Что ж ты тут делаешь тогда?

— Бежал я. Из графской темницы.

— Будет заливать-то! — усмехнулся тот. — Чем докажешь?

Тот молча показал запястья. Троица переглянулась.

— Цепи не только у графа есть, — хрипло сказал второй и поправил за поясом топор. — Да и шапка на тебе уж больно знакомая — как раз вот в таких и расхаживают графские приспешники.

— Шапку я украл, — признался рыжий, — и это все, что я могу сказать о ней. Не хотите — не верьте. Я устал спорить. Хотите драться, так давайте, а нет, так пропустите.

— Ишь ты, прыткий! — предводитель усмехнулся в бороду. — Куда идешь?

— Куда глаза глядят… — буркнул тот. — А как дойду, там видно будет.

— Ну-ну… Как зовешься-то хоть?

Странник поколебался.

— Лисом назвал, Лисом зови и дальше, — сказал он.

— Ну что ж… пошли… Лис. Расскажешь, что и как, а там уж мы решим, что с тобою делать.

— Ладно, — кивнул тот, опуская посох. — Будь по-вашему. Пойду.

Дорогою разговорились. Старший из троих — высокий кареглазый мужик с рогатиной, звался Шандор. Два других были братья-близнецы — Габор и Тамаш. Их легко было различить — левое ухо у Тамаша было разодрано надвое плетью, он носил, прикрывая шрам, длинные волосы и все время молчал. Габор нехотя рассказал, как однажды с их сестрой решили поразвлечься графские молодчики. Тамаш выскочил на двор, заслышав сестрин крик, расшвырял двоих-троих, одного бухнул в колодец — тот так и не выплыл, да остальные навалились скопом и чуть не забили парня плетьми. Досталось и Габору тоже. Сестру все равно снасильничали, парней же повязали и бросили в сарай, намереваясь увезти назавтра в замок. А ночью те распутали веревки и ушли в леса.

— Вот и молчит он с тех пор, — вздохнул Габор. — Все понимает, а сказать ничего не может… А ты, говоришь, значит из темницы удрал? Расскажи.

— Расскажу, как придем.

— Промышляешь-то чем? — спросил Шандор.

— Травник я.

— Ишь ты! А не врешь?

— Чего мне врать-то? — пожал плечами тот.

— А вот, к примеру взять, у Дюлы вчера живот скрутило. Съел видать чего-то не того. Кишки расклеились. Смог бы помочь?

— Попробую…

Помянули брата Леонарда.

— Как же, знаю, — кивнул Шандор. — Добрый человек, хоть малость и чудной. Шел летом куда-то по делам своим монашьим, да прихворнул. Все лето пролежал, а когда на поправку пошел, зима-то и нагрянула. Он и решил пока тут пожить. Благо, местные не забывают старика, помогают, чем могут…

— А ты сам откуда будешь?

— Я из Местякэна, а вон они, — он кивнул на братьев, — из Верешмарта. Остальные — кто откуда. Много нас тут таких, без дома, без земли… Многих этот Цепеш по миру пустил.

— А чем живете? Грабите что ль кого?

— Всякое бывает.

За деревьями замерцал костерок, и вскоре все четверо вышли на поляну. На взгорке, у развесистой березы темнел провал землянки. Человек семь или восемь сидели вкруг костра, где жарился на вертеле, роняя капли жира, большой кабаний бок. Слышались голоса.

— … Вот я и говорю, — продолжал кто-то свой рассказ. — Были мы с братом богатыри, каких поискать. Пошли мы как-то в лес. Глядь — а навстречу медведь. Бурый такой, с зубами. Как заревет! Ну, брат шапку наземь и — ну бороться. С медведем, значит. А во мне как будто два сердца. Одно говорит: «Силу покажи! », другое кричит: «Беги! ». Ну, думаю, послушаю того, что «беги»кричит. А через день, значит, дай думаю, посмотрю, чем там дело кончилось, в лесу.

— Ну и что?

— От брата одни царвули остались.

— А от медведя? — ахнул кто-то.

— Ни волоска!

Дружный хохот сотряс поляну и смолк при появлении Шандора и двоих близнецов. Половина сидевших вскочила, схватившись за оружие, но все тут же уселись обратно. Кто-то повернул жаркое над костром и ругнулся, обжегшись.

— Эй, это кто там с тобой, Шандор? — окликнул кто-то.

— Да так, один лис забежал, — усмехнулся тот. — А вы опять сторожей не выставили?

— Да ладно тебе, — махнул рукою говоривший — высокий чернявый парнишка лет восемнадцати, который, похоже, и рассказывал потешную басню. — Садись вон лучше. Лайош с Иштваном сегодня, вишь, какого кабанчика на рогатину взяли.

— Уж не у Дароша ли на дворе взяли-то?

Все рассмеялись. Парнишка залился багрянцем:

— Ну, что ты… Ты малость этого… того… Хватил!

— Ладно, мы тоже не с пустыми руками вернулись, — сказал Габор, полез в мешок и вынул большой пузатый мех с вином, появление которого было встречено шумным одобрением. Травнику тоже освободили место у костра, он сел, глотнул терпкого кисловатого вина и передал мех дальше по кругу.

— Ну, рассказывай, — потребовал Шандор.

— Погоди, — тот поднял руку. — Где там этот ваш… Дюла?

— Лежит, где ж ему еще быть! — развел руками паренек-насмешник. — Ежли не в кустах, то стало быть, в землянке…

Все снова засмеялись, один лишь Шандор остался серьезен.

— Помолчи, Тодораш, — сказал он и кивнул Габору. — Принеси воды. — Повернулся к страннику. — А ты не так-то прост, Лисенок… Ладно. Выкладывай, за что в темницу угодил.

«Все повторяется…» — опять подумалось страннику. Он вздохнул и в который уже раз начал свой рассказ.

Прошло два дня. Жизнь в этом странном разбойничьем убежище тянулась размеренно и неторопливо. Кто-то охотился, кто-то промышлял в других местах, больше воровством, чем грабежом. В котелке бывало пусто, но бывало и густо. Странник как-то незаметно для себя расслабился, подрастеряв за эти дни свою всегдашнюю настороженность, и расплата не замедлила прийти.

Они ехали молча — четырнадцать всадников, скользили в мягких сумерках между дерев, как будто тени. Не ржали лошади, не звякала сбруя. Здесь, в глухом лесу, никто их не ждал.

Вдалеке послышались голоса, и предводитель поднял руку. Повинуясь молчаливому сигналу, все остановились. Всадник покосился на браслет у себя на запястье, где мерными красными сполохами вспыхивал и гас плоский камень, и удовлетворенно кивнул.

— Так я и знал, — пробормотал он и показал браслет всаднику, что ехал рядом. — Взгляните, мой граф — я был прав. Этот пес где-то рядом. Эй, вы! — тихо окликнул он остальных. — Не отставать. Скоро позабавимся. Помнится, где-то тут водилась шайка Шандора-косого… Уж не с ними ли он снюхался?

— Тем лучше, — отозвался граф. — Давно пора было ими заняться. Накроем всех разом.

Они двинулись дальше, и вскоре впереди замаячил огонь.

— Ну, так и есть, — кивнул Кришан. — За мной, ребята!

Отточенная сталь зашелестела, покидая ножны.

Всадники налетели внезапно, как вихрь, разметали костер. Небольшая поляна наполнилась свистом, гиканьем и разноголосыми криками. Мелькали тени в круге света от костра, блестели клинки. Кто-то яростно рубился посреди поляны. Другой — большой, высокий, схватил рогатину наперевес и с криком бросился вперед, выбив всадника из седла, но тут же сам упал с разбитой головой. Кто успел — скрылся в лесу. Через пять минут все было кончено. На истоптанной поляне осталось лежать семь неподвижных тел.

Травника средь них не оказалось.

— Черт! — выругался Кришан, перевернув кверху лицом последний труп. — Опять удрал… — Он покосился на браслет и покрутился вкруг себя. — Ну, ничего. Теперь он от нас не уйдет. Эй, вы! По коням!

— Йожефа и Хубера убили, господин Кришан! — крикнул кто-то.

— Черт с ними.

— И Фалош ранен… Как бы кровью не истек…

Кришан обернулся. Глаза его холодно блеснули в свете луны.

— Добей, — коротко приказал он и двинулся вперед.

Два дня, два пеших перехода травник потратил на то, чтоб добраться до пещеры брата Леонарда — единственного места, где он мог бы получить совет и хоть какую-то помощь. Погоня шла по пятам, и не было никакого смысла идти в деревню к Збыху — он лишь навлек бы на кузнеца графский гнев. Веревка, посох — вот и все, что он успел спасти. Мешок остался в разбойничьем лагере.

Он вышел к холмам и тут вдруг остановился, почуяв неладное. Здесь снова пахло дымом, но то был дым какой-то злобный — кислый и тревожный запах разоренного жилья. Травник поднялся вверх по крутой тропе и замер.

Козья шкура была содрана и валялась на земле, засыпанная снегом. Очаг, стол, кровать — все было изрублено в щепки. В потухшем очаге чернели жженые страницы книг. Горшки, корчаги — все перебито.

Травник почувствовал, как в сердце что-то обрывается, и слезы боли и гнева невольно навернулись на глаза.

— Брат Леонард… — окликнул он и, не получив ответа, крикнул громче: — Брат Леонард!

— Не шуми, приятель!

Травник обернулся, вскидывая посох, и отступил вглубь пещеры.

Два стражника стояли, загораживая выход.

— А прав был Кришан-то, — ухмыльнулся один и сплюнул. — Приперся таки, голубок… Ну что, сам бросишь дубину, или силком отнять?

— А ты попробуй, — процедил травник сквозь зубы.

Стражник снова плюнул и потянул из ножен саблю.

— Кончаем его, — сказал он своему приятелю и шагнул вперед.

Посох в руках травника негромко щелкнул и ощетинился двумя лезвиями на концах. Сжатые губы тронула злая усмешка.

— Ну, — сказал он, — кто первый?

И швырнул в лицо стражнику бухту веревки.

— Вот он!

Травник бросил обшаривать карманы убитых стражников и поднял голову.

У входа в пещеру стояли Габор, Тодораш и Шандор. Голова последнего была обвязана тряпицей, по которой расплылось бурое пятно высохшей крови.

— А, это вы… — странник вытер руки и кивнул, вставая. Поднял посох. — Что же раньше не объявились. Или… следом шли?

— Я ж говорил! — Тодораш злобно ощерился и схватился за нож. — Он! Он навел на нас облаву! У, графский прихвостень…

— Не кипятись, — Шандор поднял руку. — Я видел, как он дрался, да и ты, кстати, тоже видел… Кто ты, Лис?

— Нет времени рассказывать, — угрюмо буркнул тот.

— Зачем они тебя преследуют?

— Я дважды убегал — такого не прощают.

— Вот как? Понятно…

— Ну, что же вы стоите? Бегите, прячьтесь… — Травник усмехнулся. — Сегодня даже граф, и тот выбрался из замка.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… Уходите.

Шандор помолчал.

— Мы можем чем-то помочь?

— Опомнись, Шандор! — вскричал Тодораш. — Нас осталось-то семь человек, а ты…

— Заткнись, — Габор сказал это негромко, но Тодораш умолк мгновенно. — Твой брат сидит в тюрьме за то, что ты сбежал в леса, а ты… Как байки травить, так первый.

— Что Тамаш? — спросил травник.

— Нет больше Тамаша.

— Вот как… — Травник нахмурился. Смерил взглядом всех троих. — Что, вы и впрямь хотите мне помочь?

— Нам тоже некуда бежать. Что ты задумал?

С минуту травник молча размышлял.

— Вас семеро, — сказал он наконец. — Навряд ли в замке осталось больше десятка человек. Сможете туда попасть?

— Не знаю, — Габор пожал плечами. — А зачем?

— Пролезем, — уверенно сказал Шандор. — Я когда-то пролезал.

— Через окно? — улыбнулся травник.

— Через окно.

— Собирайте всех своих, — продолжал странник. — Да пошлите вон хотя бы его, — он кивнул на Тодороша, — в Хунендар. Пусть разыщет там кузнеца Збыха. Возьми у него молоток и самое лучшее зубило. А лучше — два молотка и два зубила.

— Так может, уж сразу — три? — предложил Тодораш.

— Нет, три, пожалуй, будет хуже, — усмехнулся травник. — Если спросит, кто мол просит и зачем, скажи, чтоб вспомнил Теплый Стан.

— Теплый Стан?

— Да. Беги прямо сейчас. Освободите пленников и уходите.

— А как же… погоня? — спросил тот. — Ты-то как?

Губы травника сжались, словно от боли.

— С ними я как-нибудь сам разберусь.

Шандор покачал головой. Посмотрел травнику в глаза.

— Ох Лис, темнишь ты что-то… — сказал он. — Видано ли дело, чтоб один, да против двух десятков. Что толку в замок лезть, коль они потом вернутся?

— Я справлюсь, — упрямо повторил тот.

— Да ты даже уследить не сможешь за ними! Тут не то что двух, тут сорока глаз не хватит!

— Сорока? Гм… — Травник усмехнулся с хитрецой и покосился куда-то наверх. — Что ж, это идея… Спасибо, Шандор. А теперь — идите. Идите, а то будет поздно.

Шандор молча кивнул и первым отправился вниз по тропе. Остальные поспешили за ним вослед. Травник остался один. Он огляделся, выволок убитых стражников, затем вошел в пещеру и принялся собирать рассыпанные травы. Замер вдруг.

— Все повторяется, — пробормотал он и облизал пересохшие губы. — Как будто время вспять пошло… Как будто снова деда Вазаха убили…

Он подобрал два стебля белены, сухой корень адамовой головы, растеребил головку чеснока. Пошарил по углам, набрал еще штук пять каких-то листьев и, уже спускаясь вниз по склону, заслышал вдалеке знакомый хриплый рев трубы.

Шла дикая охота.

Уже темнело, когда на поляну с камнями снова вышли двое.

С севера к поляне вышел человек.

С юга — волк.

Они стояли молча, не сближаясь. Наконец, травник шагнул вперед.

«Ты снова звал меня, — возник в его голове знакомый голос вожака. — Чего ты хочешь, Одиночка? »

Странник поднял взгляд.

— Мне нужна помощь, — сказал он. — Я приготовил все, но чувствую, что одному мне не справиться.

«Мое время на исходе, — был ответ. — Сегодня последняя ночь. Чем я могу помочь? »

— Убей, — сказал травник. — Хотя б двоих. Хоть одного.

Вожак долго молчал.

— Так ты поможешь мне?

«Хорошо, — последовал ответ. — Я буду там. »

И он исчез.

Странник поднял взор и замер так.

Остатков колдовского зрения хватило, чтоб увидеть — его силы были здесь, зависли в воздухе над каменным столом тяжелым дымным облаком, крест-накрест скованные болью. Ни подступа к ним, ни ключа к заклятию у травника не было, да и быть не могло — доверенные камню в вечное хранение, они были недосягаемы, и требовалась недюжиная сила, чтоб сломать Печать.

Утратив дар владения словом, поэт становится калекой — слепым глухим созданием, безразличным к миру и к себе…

А кем тогда становится колдун?

Травник дважды глубоко вздохнул, собираясь с силами, и шагнул вперед. Взор его замер. По вискам заструился пот.

Иногда совсем не обязательно разбивать цепи для того, чтоб стать свободным…

Тихонько, словно нитку из клубка, он вытягивал обратно тонкий жгут колдовского огня. Тугая спутанная мощь противилась разрыву, корчилась, ходила ходуном. Снег плавился с шипением и треском. Парень закусил губу от боли. Все повторяется… Как в графской темнице хрустели суставы, срывая с руки ненавистное телу железо, так и сейчас корчилась в муках душа — плененное пламя живого костра средь кирпичной печи. Только не было для нее спасительного яда. Да и не помог бы он тут ничем.

Травник не знал, сколько все это длилось, лишь почувствовал внезапно, как темные лепестки старого заклятия свернулись вдруг сами в себя, и каменный алтарь пред ним погас, опустошенный.

Странник утер пот со лба и долго молчал, слушая, как потрескивает остывающий камень, затем сунул руку в карман, нашарил там два гладких, отполированных ветром орешка и пробежал глазами по макушкам деревьев.

Сорока сидела на суку, любопытная, как всегда, смотрела вниз на человека, ожидая, чем все кончится. Травник с хрустом раздавил в руке орехи и цокнул языком. Сорока встрепенулась. Травник улыбнулся.

— Ну, иди сюда, — негромко сказал он. — Иди, не бойся…

Сорока слетела и уселась на камень. Наклонила недоверчиво иссиня-черную голову, покосилась на орех. Медленно, прыжками подобравшись ближе, схватила с ладони белое лущеное ядрышко и проглотила в один момент.

— Вот и славно… — кивнул травник, разжевал и проглотил второе. — А теперь — лети.

Птица вспорхнула и пропала меж деревьев.

Травник постоял некоторое время, молча глядя на старые камни.

— Прости, брат Леонард, — прошептал он. — Не получилось из меня раба.

Он повернулся и скрылся в лесу.

— Не отставать! — прикрикнул на своих солдат граф Цепеш. — Где он, Кришан?

— Где-то здесь, мой граф. Эй вы, смотреть в оба!

— Вон он! — крикнул кто-то, указывая рукой.

За кустами мелькнула рыжая голова, и вся кавалькада с топотом и свистом бросилась в погоню.

— Вперед, вперед! — погонял их оруженосец. — Ищите лучше! Первый, кто его найдет, получит сто талеров, слышите?

Всадники рассеялись, прочесывая кусты и все больше отдаляясь друг от друга. Один из них — Михай, вдруг заприметил чью-то тень, скользнувшую за деревьями, и тут же ринулся в погоню. Рыжая шевелюра мелькала впереди то справа, то слева, и Михай уже уверился, что награда у него в кармане, как вдруг его конь споткнулся обо что-то, и тяжелая колода на веревке, описав дугу, страшным ударом выбила всадника из седла.

Роняя снег с ветвей, сорока взлетела и исчезла меж деревьев.

Имре сразу увидел его. Все, как описывал господин граф — рыжий, в полушубке и хромает. Он пустил коня рысью, на ходу выхватывая саблю, и в этот миг его шею захлестнула петля. Высокая лесина разогнулась, словно спущенный лук, и, вырвав всадника из седла, вознесла его в темнеющее небо. Перед глазами промелькнул белый сорочий бок — это было последнее, что он увидел перед тем, как навсегда погрузился во тьму.

Ференц был не очень-то силен в рукопашной, но как наездник мог потягаться с кем угодно, и потому слегка опешил, когда его лошадь встала, как вкопанная и попятилась назад, храпя и роняя клочья пены с трясущихся губ.

— Ты что, Гвеждинка? — он похлопал ее по шее, успокаивая. — Ну, ну… Что там?

Он поднял взор и осекся, заметив впереди пронзительный блеск волчьих глаз. Матерый белый зверь появился будто ниоткуда. Ференц отшатнулся и зашарил рукой в поисках оружия.

Волк подобрался и прыгнул, бесшумно, словно призрак.

Клыки его сомкнулись.

И повсюду в лесу, подгоняемые жаждой наживы, гнались за призрачной тенью графские холуи. Гнались и гибли, натыкаясь на отравленные колья, попадая в смертельные петли ловушек, сгорая заживо в страшном, неведомо откуда льющемся огне…

Никто их больше не видел.

Кришан и два его приспешника, увлекшись погоней, не заметили, как старый граф остался далеко позади. К тому времени, когда след привел их на поляну — ту самую, где несколько недель тому назад началась вся эта кутерьма, уже взошла луна.

Посреди поляны, в самом центре каменного круга стоял рыжеволосый ведун. Стоял, сжимая посох, и смотрел на них, молча, неподвижный. Ветер подхватывал и трепал его длинные, схваченные тесемкой волосы.

— Вот он! — крикнул один из солдат.

— Сам вижу! — огрызнулся Кришан и спешился. Вынул из ножен саблю. — Вы двое — заходите с той стороны, — он указал, откуда именно. — Не дайте ему уйти!

И двинулся вперед.

Травник стоял, не шевелясь, лишь челюсти его ритмично двигались, что-то пережевывая. Почему-то эти мерные, какие-то коровьи движения еще больше взбесили Кришана.

— Ну что ж, смерд, — хрипло сказал он, — вот мы и встретились. Пришла пора платить.

Травник не ответил, и Кришан вдруг почувствовал непередаваемое отвращение к этому паршивому и грязному бродяге. Он сделал знак рукой:

— Возьми его, Дьердь!

Солдат шагнул вперед.

И в этот момент травник плюнул.

Мокрый ком зеленоватой жвачки шлепнул стражника в глаза. Тот взревел от ярости, а в следующий миг вдруг выронил клинок и схватился за лицо. Опустился на колени, грабастая пальцами снег, поспешно приложил его к глазам. Как видно, стало еще хуже — стражник взвыл, теперь уже от боли, упал ничком и закатался как безумный.

Второй стражник, хоть и опешил на мгновенье, тут же спохватился и ринулся в атаку. Посох странника взметнулся со щелчком, отводя удар, два лезвия замкнули круг, и стражник рухнул с рассеченным горлом, орошая кровью снег.

Странник медленно повернул голову к оруженосцу. Глаза его блеснули.

— Ты прав, Кришан, — сказал он и шагнул навстречу. — Настало время платить.

Сабля свистнула, нацелясь травнику в ноги, и ударилась о посох — странник прыгнул, оказавшись вдруг на вершине камня, затем с молниеносной быстротой метнулся вниз, и прежде чем Кришан успел повторить свой удар, посох с гулом рассек воздух, и оруженосец вскинул саблю, защищаясь.

Он не припоминал, чтоб посох у странника окован был железом, но сейчас все именно так и было. Он отступал под бешеным натиском рыжего ведуна, и постепенно в его сердце впервые в жизни закрался страх. Он чуть не потерял саблю, когда травник каким-то хитрым способом отбил очередной его удар.

Такого с ним еще не случалось.

Он понял, что погибает, и в яростной надежде убыстряя темп, с криком бросился вперед.

Посох в руках странника завертелся смертоносной мельницей, вырывая саблю из руки, и через миг его клинок до основания вошел Кришану в сердце. Оруженосец вскинул руки и раскрыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но лишь вдохнул с тяжелым хрипом и бесформенной грудой осел на снег.

Воцарилась тишина, лишь ослепленный хрипел и корчился у камня на снегу.

Травник склонился над убитым и снял с его руки браслет. Перебрал по одной все подвески.

Крест в круге — громовое колесо… Его не было. Так вот что оборвал граф Цепеш! Травник хмыкнул. Ну конечно!

Все повторяется, все сковано в кольцо и движется по кругу, и можно было сразу догадаться, чувствуя, как возвращаются к началу друг за другом все события прошедших дней…

Все просто. Если ты — враг самому себе, то ты же и враг своего врага. Круг замыкается, и что такое ненависть, как не другая сторона любви? Две стороны одной монеты.

А он? Чему он служит? Грани между чем и чем?

Он покосился на стражника, уткнувшегося в снег и тихо подвывавшего от боли — глаза его сейчас горели огнем. Травник поднял посох — отточенные лезвия блеснули — и направился к нему.

«Не допусти зла в свое сердце, » — вспомнились ему слова брата Леонарда. Он вздохнул.

Посох в его руках поднялся…

… и опустился.

Граф ехал через лес.

Один.

Все охотники исчезли, словно унесенные невидимым вихрем. Лошадь его еле плелась, глубоко проваливаясь в тяжелый липкий снег.

Что-то шевельнулось впереди. Граф остановил коня и прищурился, всматриваясь в темноту.

— Кришан? — спросил он неуверенно.

— Кришан мертв, — послышалось в ответ. Кусты раздвинулись, и травник вышел на поляну.

— Ты… — ошарашенно пролепетал граф.

— Твоя охота закончилась.

Граф спешился и обнажил саблю. Травник не двинулся.

— А ты и сейчас истекаешь злобой… — сказал он, помедлив. — Прав был брат Леонард: убийца не тот, кто убивает, а тот, кому нравится убивать. Ты променял свое честное право любить и защищать на жалкую радость причинять боль другому.

— Кончай болтать, — сказал угрюмо Цепеш. — Бери клинок и бейся, как мужчина, если утверждаешь, что чего-то стоишь.

Странник покачал головой:

— Я не стану тебя убивать. Ты сам выбрал себе судьбу хуже смерти. Одно твое имя забудут еще при жизни, а другое проклянут, и страх будет сопровождать тебя везде… У многих совесть надо подгонять, а страх — овчарка совести. Прощай. Возвращайся в свой замок. Твоя свора уже бежит за тобой по пятам. Слышишь?

Граф против воли напряг слух и где-то далеко-далеко различил вдруг заливистый и жестокий лай идущих по следу собак; и был этот лай так страшен, что клинок сам выпал из ослабевших старческих пальцев.

Травник прислушался и кивнул.

— Круг замкнулся, — сказал он. — Рвите тишину. Я не воин.

Он перевел взор на графа.

— А теперь — беги.

И граф побежал.

Трое стояли на вершине холма, глядя на далекий замок. Дым еще курился над ним. Стаей вились, каркая, вороны.

— Все разбежались, — сказал один из троих, высокий, широкоплечий бородач с обвязанной тряпицей головой. — Уже сейчас замок пуст. С ним остался только Игорь — он служил еще его отцу…

— По крайней мере, он будет не один, — его собеседник кивнул рыжей головой. — Иначе это было бы слишком уж страшное наказание.

— А если новый хозяин…

— Здесь никогда не будет нового хозяина. Скажи, Шандор… вы нашли, где похоронили брата Леонарда?

— Да, — кивнул бородач. — Он ничего им не сказал.

Странник потупил голову.

— Почему не я, а он? — прошептал он. — К чему такая жертва?

Шандор пожал плечами.

— Кто знает, Лис… Кто знает? Каждый получает свое.

Странник долго молчал, глядя на замок. На миг ему послышался далекий, еле различимый лай, как будто свора призрачных гончих все еще шла по следу графской души. Он помотал головой, и наваждение сгинуло.

— А что же ты? — подал голос третий. — Что выпало тебе?

— Мне? — обернулся тот. — Мне — дорога.

— Опять уходишь?

Странник кивнул:

— Так заведено, Збых… Все повторяется. Мне много чего еще надо узнать и понять.

— Ну что ж… тогда — прощай.

— Прощай. Передавай поклон Ружене. И знаешь, что… — Он помолчал. — Зови меня Жуга.