От автора 16 страница

Именно в это время Израиль принял позорное решение, которое разрушило судьбы многих репатриантов-врачей. Было решено не признавать дипломы выпускников медицинских институтов из стран Восточной Европы. Этому не было никакого основания с профессиональной точки зрения. Тысячи врачей приехали в Израиль из стран Восточной Европы: Румынии, Польши и СССР. И в Израиле никогда не было проблем с их профессиональным уровнем. Мы с Давидом Бартовом пытались объяснить, что данное ограничение ударит по новоприбывшим, но никто не хотел нас слушать, ведь евреи почти не приезжали тогда в Израиль. Истинной причиной принятия подобного решения было все возрастающее количество врачей-арабов, выпускников высших медицинских учебных заведений в странах Восточной Европы. В Израиле на тот момент обнаружился дефицит врачей, который только усиливался. Сотни студентов-арабов учились в странах Восточной Европы, и правительство решило таким образом затормозить их проникновение в систему здравоохранения. Формальные причины постановления были абсолютно ложными и несправедливыми и, как уже сказано, ударили по тысячам приехавших в Израиль. Урок, который я получил, заключался в том, что дискриминация кого-либо рано или поздно ударит и по другим, в конечном счете превращаясь в общую норму.

В конце июля 1988 года мы наконец-то выехали в Гаагу, где пробыли несколько дней и встретились с представителями голландского Министерства иностранных дел. Голландцы были несколько сконфужены. С одной стороны, мы были под их началом, с другой стороны, они стремились сохранить свой статус, с их подходом и правилами, установленными ими в работе с евреями СССР. На переговорах я помалкивал и старался оставаться в тени. Помню, как мы получили паспорта и я впервые увидел советскую дипломатическую визу в своем израильском дипломатическом паспорте. Я вспомнил сказанное мне при получении разрешение на выезд: «Вы никогда больше не сможете въехать в СССР». И вот я возвращаюсь в Советский Союз в качестве израильского дипломата, чтобы помочь своим соплеменникам выехать в Израиль.

Перед посадкой в Москве мной овладели смешанные чувства. Кроме волнения, естественного и понятного, у меня возникло уже знакомое чувство, чувство напряжения и азарта перед боем, когда уже отдан приказ «запускай моторы» – танки двинулись, и вот-вот начнется бой. Ты столько изучаешь противника, ты хорошо знаешь его, ты чувствуешь захлестывающую волну адреналина перед схваткой и с нетерпением рвешься в атаку. Меня обуревало любопытство встретиться с евреями. Я встречался с большинством активистов, прибывавших в Израиль, и горел желанием действовать вместе с ними, плечом к плечу, и дать им ту поддержку, в которой когда-то нуждался я, борясь за свой выезд, и получил его всего девятнадцать лет назад.

Самолет приземлился. Двери открылись, и я увидел взгляд советского пограничника. И вмиг все вернулось, как будто бы я никогда не покидал СССР. По дороге в гостиницу я не отрывал взгляда от улиц, по которым мы проезжали: они были такими знакомыми, хотя я и не видел их девятнадцать лет. В первые дни у меня было ощущение, что я перенесся в машине времени на двадцать лет назад. Я изменился, но люди вокруг выглядели, говорили и реагировали так же, как двадцать лет назад. Когда я смотрел на евреев и выслушивал их, мне казалось, что я вижу себя, каким бы я был, если бы не уехал. И мне стало страшно. Не потому, что они были чем-то хуже меня или ниже меня, – ни в коем случае. Просто я видел, что они упустили по сравнению с тем, что я обрел в Израиле как личность, в способности мыслить, во всех смыслах. Мне было больно, что этого они лишены, и в то же время я радовался, что мне посчастливилось избежать их судьбы. Такова была моя встреча с Советским Союзом 31 июля 1988 года, когда я опять появился в Москве, и в моей жизни начался новый этап.

Работа в Москве началась со знакомства с местностью и обстановкой, людьми и сотрудниками из голландского посольства. На следующий день мы с членами делегации поехали к зданию израильского посольства. Оказалось, что я не забыл дорогу. Я никогда раньше не водил машину по Москве и получил права только в Израиле. Мы подъехали к зданию посольства. Власти уже знали о нашем приезде.

Здание было закрытым и пустым. В волнении я подошел к закрытым воротам. Милиционер вытянулся по стойке «смирно», всячески демонстрируя готовность помочь. Изнутри вышел сторож, советский сотрудник, который все это время присматривал за зданием посольства и убирал двор. Он поприветствовал нас и открыл замок на воротах.

Волнуясь, я вошел во двор через знакомые мне ворота. Подошел к флагштоку, вспоминая о развевавшемся на нем израильском флаге, и направился к запертой двери, через которую впервые вошел в здание посольства. Поминутно на меня накатывали воспоминания о том времени, невероятно далеком, граничащем с фантазией и очень близком, как будто все было вчера. В считаные секунды юноша, прорвавшийся тогда в посольство, превратился в представителя государства Израиль, входящего в здание, как к себе домой. Эти чувства невозможно передать и невозможно забыть.

Потом мы поехали к дому, из которого я уезжал в Израиль девятнадцать лет назад. Я смотрел на окна нашей квартиры, побродил по двору, такому знакомому и, несмотря на это, чужому. Посмотрел на играющих во дворе детей и увидел в них себя, когда мне было столько же, сколько им. Как будто ничего не изменилось и через несколько минут я поднимусь домой после дворовых игр. Только деревья сильно выросли. На скамейках сидели бабушки в платочках, как и раньше, только незнакомые мне. Они с любопытством и подозрением, как и тогда, смотрели на чужого мужчину, который ходит, как лунатик, по двору, на вид – иностранец. Я вспомнил, как в школе, в далекие времена, нам велели докладывать милиции обо всех иностранцах и машинах с дипломатическими номерами, появлявшихся в нашем квартале.

Я пошел в свою школу. Я не стал заходить в здание, а направился в пришкольный сад. Увидел большие деревья – и меня охватило волнение. Мои деревья! Эти деревья я посадил в земле Москвы, в столице России, и их корни, как и мои, глубоко в этой земле, кто бы ни хозяйничал здесь, и никто, никакой режим не сможет разорвать эту связь.

Как было принято, власти предоставили в распоряжение делегации шофера-автомеханика. Его внешний вид: жесты, поведение, выправка и походка не оставляли места для сомнения, в какой системе он воспитывался и в какой организации служит. Он не особенно интересовался техобслуживанием. Видимо, у него были вещи более важные, поэтому автомобили были в жутком состоянии. Однажды вечером, когда мы сидели в гостинице, я громко сказал: «Если еще раз утром машина окажется в таком же состоянии, я выгоню этого шофера, и плевать мне, какое у него звание». И добавил: «Если они хотят приставить к нам своих людей, пусть они хотя бы работают. Мы не намерены терпеть это разгильдяйство». Коллеги посмотрели на меня с удивлением, но я еще раз повторил: «Посмотрим, как будет завтра». На следующий день парень уже ждал меня у входа в посольство. Он сказал, что проверил машину, нашел в ней пару неисправностей и починил, что мог. Однако он просит разрешения отогнать ее в гараж автосервиса, и тогда все будет в порядке. И то же самое со второй машиной. И мне волноваться не надо, все будет приведено в порядок и отремонтировано. Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. Как снова оказалось, в Советском Союзе иногда очень полезно «говорить к стенке».

С голландцами быстро установились хорошие отношения. Через пару дней я сказал Мирону Гордону, что хочу изменить процедуру. Я попросил у него объявить сотрудникам голландского посольства, что они продолжат выдавать визы в соответствии с их и нашим дипломатическим статусом. Закон разрешал только голландцам ставить визы. Но только мы будем заниматься всеми, кто обращается с вопросами по поводу Израиля. Мы будем принимать у них документы, проверять их, разговаривать с этими людьми. Мы подготовим визы и печати, а голландский консул поставит подпись. Гордон подумал минуту и согласился. Мы отправились к голландскому послу и сообщили ему об этом. Он не возражал. С этого момента все, кто приходил в голландское посольство по вопросам, связанным с Израилем, сталкивался не с советскими служащими, работающими в посольстве, и не с голландцами. Они видели перед собой служащих-израильтян, главным образом сотрудников «Натива», поскольку из всей делегации в тот период только они владели русским языком. Я придавал особую важность непосредственному контакту исключительно с израильскими служащими. Через несколько месяцев второго представителя Министерства иностранных дел также сменил сотрудник консульского отдела, который занимался туристическими визами и официальными советскими делегациями, отправляющимися в Израиль.

Кроме получивших разрешение на выезд в Израиль, в посольство приходило много арабских студентов, которые учились в СССР, частью – израильские граждане, частью – жители территорий. В самый первый день, когда мы начали работу, я стоял у стойки приема посетителей. К окошку подошел молодой араб, студент. Я обратил внимание, что у него на лацкане пиджака был значок палестинской террористической организации, кажется, «Национального фронта». Он обратился ко мне на плохом русском, а я сладким голосом и с улыбкой спросил его на иврите, только ли он носит значок «Национального фронта» или его друзья тоже. Парень побледнел, несколько минут стоял в полном шоке, а потом пробормотал, что он пришел за какой-то справкой. По документам он был жителем территорий, не израильский гражданин. Больше студентов-арабов со значками террористических организаций мы не видели. Видимо, моментально разнеслась весть о том, что в голландском посольстве появились израильтяне.

Один из голландских дипломатов попросил у нас разрешения периодически беседовать с посетителями. Случалось, что часть выезжающих, которые боялись, что не смогут взять с собой личные документы, передавали их сотруднику голландского посольства для пересылки дипломатической почтой. Все эти документы передавались нам, израильскому отделению «Натива», а мы вручали их владельцам или же по их просьбе пересылали по месту жительства. Голландцы использовали такую возможность для общения с посетителями, что очень помогало им. Дело в том, что любой контакт с гражданами страны, даже эмигрирующими, обогащает знания и понимание страны всем без исключения дипломатам. Для голландцев это было важно, и мы согласились, чтобы этот дипломат мог общаться со всеми, с кем ему захочется. Тем более что он относительно хорошо говорил по-русски, который он выучил в школе иностранных языков при НАТО в рамках прохождения военной службы в Голландии.

С первой минуты я установил правило, которого мы придерживались неукоснительно: не принимать ничего, кроме личных документов, ни описаний изобретений, ни рабочих материалов, ни чертежей. Мы не собирались доставлять неприятности ни евреям, ни государству Израиль.

Первая встреча с отказниками и активистами была волнующей. Они уже встречались раньше с израильтянами, мы не были первыми. Дело в том, что в рамках созданной Арье Кролем мощной системы мы посылали в СССР также людей с двойным гражданством, и в последнее время в Москву приезжали все больше и больше израильтян. Израильтяне приезжали в Советский Союз и в составе международных делегаций. Мы всегда включали в делегации людей, которых инструктировали, готовили и давали им поручения от имени «Натива».

Таковы были традиционные методы «Натива» с первых дней его основания, еще со времен первых израильских грузовых судов, которые приходили в СССР с партиями апельсинов. На этих судах всегда находились сотрудники «Натива», которых включали в состав экипажа, или же просто кто-то из команды, который выполнял наши задания. На протяжении всей истории «Натива» почти не было израильской делегации, прибывшей с визитом в Советский Союз, в которой не было сотрудников «Натива» или тех, кто работал для нас. Так было с делегацией на фестиваль молодежи, со спортивными делегациями, научными и другими. Но в этот раз активисты встретились с другим типом работников «Натива», с совершенно другой формой работы. Намного более агрессивные, более инициативные, гораздо лучше знающие и понимающие их и условия, в которых они находятся. Конечно, евреям стало быстро известно, кто я, и это только облегчило наши дальнейшие контакты и взаимоотношения. По моему мнению, у них было ощущение, что возможности контакта и взаимопонимания между ними и мной были намного лучше, чем с другими.

Мы начали обосновываться на месте, создавая инфраструктуру для еврейской деятельности и ее расширения, на этот раз при нашем участии и под нашим руководством. Постепенно нарабатывались связи и с нееврейскими структурами, местными организациями и учреждениями, общественными, государственными и другими. Однажды, когда мы приехали на встречу с евреями, один из активистов сказал, что приехал кто-то из провинции и привез старый свиток Торы и просит переслать его в Израиль. Он не может увезти его обратно, это слишком опасно. Из-за опасения прослушивания мы вели нашу беседу, переписываясь. Оставить Тору в квартире было не менее опасно: внезапный обыск – и ее хозяин отправляется в тюрьму. Группа наружного наблюдения ФСБ, которая обычно сопровождала нас, ждала нас на улице, и я не заметил, чтобы она проявляла необычную активность. Я вложил свиток Торы в сумку, в которой принесли на встречу литературу. Мы быстро закончили встречу, распрощались, я вышел с одним из членов делегации, который сопроводил меня к машине. У нас было железное правило, что за пределами гостиницы и посольства ни один сотрудник «Натива» не передвигается в одиночку, всегда с ним должен быть кто-нибудь из делегации. Если все сотрудники «Натива» были заняты, мы брали в сопровождающие представителя Министерства иностранных дел или офицера безопасности делегации, который сопровождал меня в этот раз. Мы были хорошо знакомы много лет. По дороге я сказал ему, что мы едем в посольство и чтобы он не говорил ни слова и не задавал лишних вопросов, пока мы не войдем в здание. Мы сели в машину, я проверил, что «наружка» следует за нами, и поехал по обычному маршруту в направлении гостиницы. Когда мы подъехали к повороту, ведущему к ней, я нажал на газ и понесся по улицам со скоростью больше ста километров в час. Я видел, что ребята из «наружки» растерялись, не понимая, что происходит, а когда разобрались, я уже был далеко. Они тоже нажали на газ, но я в считаные минуты уже был на улице у посольства. Я быстро въехал на территорию посольства, милиционер, видя, что мы приближаемся, открыл нам ворота. Я видел, что «наружка» остановилась на углу улицы. Я взял сумку, вошел в свой кабинет и запер Тору в шкафу. С чувством радостного облегчения я вышел из посольства и поехал в гостиницу со своим «обычным сопровождением». Я знал, что нарушил инструкции, но не мог чисто по-человечески да и в качестве представителя Израиля оставить Тору. Иначе терялся весь смысл нашей работы в качестве представителей еврейского государства. Я никогда не пожалел, что поступил именно так.

Еще в мой самый первый вечер в Москве я говорил с женой Эдит по телефону из гостиницы и сказал ей, посмеиваясь, что уж от чего я точно не буду страдать в Советском Союзе, так это от одиночества: «товарищи» меня одного не оставят. Так оно и было все время. Обычно наружное наблюдение состояло из трех групп на трех машинах: две в непосредственной близости, третья – на расстоянии, готовая двигаться по мере развития событий. Не исключено, что были еще машины наготове, но на значительном расстоянии. Как-то мы ехали на встречу с евреями с обычным «сопровождением», и я не знал этого района. Не со всеми районами огромной Москвы я был знаком, особенно с новыми, построенными после моего отъезда. Я остановил машину и спросил у прохожего, где нужная мне улица. Когда я тронулся с места, то заметил в зеркале, как одна из машин «наружки» остановилась, из нее выскочили два человека, прижали к забору беднягу, с которым я разговаривал, и начали что-то выспрашивать и записывать. Я увидел, как перепуганный прохожий вытащил что-то из кармана, видимо, документы. Принцип был ясен. Теперь на каждом повороте я останавливался на минуту и спрашивал что-нибудь у прохожих. Сценарий раз за разом повторялся. Я видел, что «наружка» в растерянности. Они вызвали группы подкрепления, потому что не могли выдержать моего темпа. Примерно через двадцать минут, задав вопросы нескольким десяткам людей, остановленных «наружкой», я прекратил это издевательство. Как правило, я никогда не пытался уходить от слежки без надобности. В конце концов, они выполняют свою работу, и, если это не слишком важно, не стоит их дергать.

Я привык к слежке и не обращал на нее особого внимания. Мы знали, что следят главным образом за сотрудниками «Натива» и работником службы безопасности. Через месяц слежка стала более жесткой и открытой, даже угрожающей и в основном сосредоточилась на мне. Все прежние группы наружного наблюдения заменили, а новые буквально прилипли ко мне. Когда я заходил в лифт, один из них заходил со мной. Расстояние между мной и ними не превышало двух метров. Если я шел пешком, я буквально наступал на их тень. Сначала я не понимал, в чем причина такой слежки. Неужели чтобы напугать меня или заставить нервничать? Но со мной это было нереально. Наконец я, кажется, понял. Как раз в то время в Израиле исчез вместе со всей своей семьей один из советских разведчиков, который работал под прикрытием работника делегации Русской православной церкви в Иерусалиме. Я случайно узнал об этом случае, когда был в Израиле. С точки зрения советских властей, он исчез, и они не знали, что с ним и где он. Я истолковал такое необычное внимание к своей персоне со стороны советских спецслужб как подготовку на случай торга с израильскими коллегами по поводу их исчезнувшего разведчика. Другого логичного объяснения у меня не было. Ощущение было неприятным. Я не мог ни с кем поделиться своими опасениями, даже с офицером службы безопасности из нашей делегации. Согласно последующим публикациям, перебежчик перебрался в другую страну. А плотная слежка за мной продолжалась все время, пока я не вернулся в Израиль.

В день возвращения в Израиль я стоял на гостиничной лестнице и ждал члена делегации, который должен был отвезти меня в аэропорт. Слева от меня, на расстоянии метра, стоял кто-то из группы внешнего наблюдения. Не глядя на него, я сказал вслух: «Все. Еще полтора часа, и я уже буду отдыхать в самолете, а дальше домой». Он не удержался и отреагировал: «И мы тоже наконец-то отдохнем, загоняли вы нас до смерти». Я ответил: «И вы еще жалуетесь? Вы меняетесь дважды в сутки. Посмотрите, сколько вас, а я один». Он вздохнул и согласился: «Верно. Тяжелая у вас работа. Но и мы тяжело работаем. Но ничего. Еще два часа, и мы отдохнем. Хорошего вам отпуска». Ну просто идиллия! Они «вели» меня до паспортного контроля и оставались в аэропорту до взлета самолета. Когда мы взлетели, я облегченно вздохнул. Все напряжение последних недель вдруг спало. Я сразу же задремал и спал так до самой посадки в Вене. Когда я вернулся через неделю в Москву, слежка возобновилась в привычной форме обычными группами. Людей из спецгруппы мне довелось увидеть еще раз совершенно случайно. Я заметил, как они мчались за кем-то в своей машине. Когда я вернулся в Москву, советские власти уже знали, что произошло с их разведчиком.

Естественно, я доложил об этом в Службу безопасности. После этого Давид Бартов рассказал мне, что сотрудники Службы безопасности доложили главе правительства, что такая слежка была установлена из-за того, что я вывез Тору. Мы посмеялись над этими выдумками. Видимо, привычка представлять вещи так, как тебе удобнее, и спихивать вину на других все еще была сильна. Но понять, как можно лгать главе правительства, я так и не смог.

Я попросил наших сотрудников, чтобы они полностью игнорировали слежку. Не пытаться уходить от них, не хитрить и не пытаться вступить в контакт. Я сказал, что нам нечего прятать. Если они хотят знать, с кем мы встречаемся, – пожалуйста. Не раз со слежкой происходили забавные ситуации. Когда мы работали в Москве, то должны были раз в неделю летать в Вену, поскольку секретная дипломатическая почта приходила только туда. Для передачи нашей почты мы пользовались услугами голландского посольства, но никому бы и в голову не пришло передавать через них секретные материалы, поэтому мы не могли получить их в Москве, да и хранить их в Москве у нас не было возможности. Поэтому еженедельно кто-то вылетал в Вену на 48 часов и там, в израильском посольстве, вскрывал почту, отправлял, читал, писал отчеты, отправлял отчеты других сотрудников. Обычные материалы привозили в Москву, секретные приходилось запоминать.

Как-то я привез из Вены кое-какие материалы, но не хотел их читать в посольстве. Материал не был особо секретным, но довольно интересным. Я поехал в машине к Московскому университету, там есть огромная аллея, уселся где-то посередине на скамейку, чтобы иметь круговой обзор на несколько сотен метров, и никто не мог бы ко мне незаметно приблизиться. Сидел, читал, поглядывая за машиной наружного наблюдения в конце аллеи напротив меня. Закончив чтение, по привычке решил прогуляться. Я люблю думать во время ходьбы. Я обошел аллею, приближаясь к машине «наружки». В ней сидели парень и девушка и пылко целовались. Краем глаза я заметил, что, как только я прошел мимо этой машины, девушка оттолкнула парня. Я сказал про себя: «Я вас повеселю! » Я прошел двадцать метров, развернулся и пошел обратно. Когда они увидели, что я приближаюсь к машине, они вынуждены были вернуться к поцелуям. Я специально пошел медленно и обратил внимание, что парню это очень нравится. Так я ходил туда и обратно возле этой машины минут тридцать. Я думаю, что парень был бы рад поблагодарить меня, а девушка была готова разорвать меня на части. «Чего только не сделаешь на благо Родины, – шел и думал я. – Раз уж выбрали такую работу, работайте. Не все и не всегда обязаны получать удовольствие от работы».

Однажды, когда я шел на очередную встречу с евреями, то, приближаясь к зданию, заметил, что на углах стоят люди КГБ, но не из той группы, которая постоянно следила за мной. «Ну, сейчас два управления КГБ столкнутся», – подумал я. Ведь евреями занималось Пятое управление, в функции которого входила борьба с идеологической диверсией, а наблюдением за нами – Второе Главное управление, занимающееся контрразведкой и наблюдением за иностранными представительствами. Я нарочно сделал круг и прямо за поворотом появился перед работниками из Пятого управления. Они в замешательстве переглянулись, и тут появился мой «эскорт» из Второго Главного управления. Было интересно наблюдать, как они столкнулись. Они начали выяснять отношения, полномочия и делить работу. Я стоял у входа в дом и наблюдал за ними, пока они не заняли каждый свою позицию, а потом поднялся наверх. Все группы остались внизу, каждая – поджидая своих «подопечных».

Однажды я возвращался из Вены в Москву, и офицер безопасности нашей делегации приехал встречать меня в аэропорт. Когда я вышел к нему, он спросил, почему я полетел «Аэрофлотом», ведь нам запрещено летать советскими самолетами. Я подтвердил, что знаю об этом запрете, и разъяснил ему, что причина запрета в том, что нам нельзя находиться на советской территории, которой является также самолет «Аэрофлота». Но мы же все время находимся на территории СССР, и еще два часа в самолете «Аэрофлота» не играют никакой роли. Я подчеркнул, что для нас соблюдать это правило нереально, ведь по Советскому Союзу мы все равно не летаем на самолетах иностранных авиакомпаний. Я добавил, что если бы причиной было техническое состояние самолетов, то еще можно было понять этот запрет. Работник Службы безопасности задумался над моими словами, а потом сказал, что в них есть логика и что он доложит руководству Службы безопасности просьбу разрешить представителям в Москве летать за рубеж советской авиакомпанией, если нет других вариантов. Прошла пара недель, он пришел ко мне с вытянутой и смущенной физиономией и сказал: «Я подал просьбу, но ответ отрицательный. Невозможно нарушить инструкции».

Однако тупое упрямство не было исключительной привилегией сотрудников Службы безопасности Израиля. Моссад преуспевал в этом не меньше. Через несколько лет в России и в Израиле были назначены представители Моссада и Службы внешней разведки России. Представитель Моссада в Москве сопровождал директора СВР, когда тот приехал с визитом в Израиль. Высокий гость разместился в гостинице «Шератон» в Тель-Авиве как раз напротив посольства России. Когда представитель Моссада в Москве заехал утром за делегацией, чтобы отвезти ее на встречу, глава СВР сказал, что должен на несколько минут заскочить в посольство, и израильский представитель зашел с ним. После завершения визита его вызвали на разбор к начальнику отдела безопасности Моссада, поскольку он нарушил инструкции работников разведывательного сообщества и вошел на территорию российского посольства, не получив предварительного разрешения на это. Тот поинтересовался, а в чем проблема. Ему объяснили, что посольство является территорией России, работникам Моссада запрещено появляться на территории России без получения предварительного разрешения Отдела безопасности Моссада. Немного ошалевший, он напомнил своему собеседнику, что служит в России и постоянно находится на ее территории. Это не помогло, и он получил выговор за нарушение инструкций по безопасности.

В одну из пятниц в декабре 1988 года я, как обычно, работал в своем кабинете в Тель-Авиве, когда вдруг мне позвонили и сообщили о происшествии, видимо, уголовном, которое произошло в СССР на Северном Кавказе. Преступники то ли вместе с заложниками, то ли без них летят на самолете по направлению к Израилю. Вместе с одним из работников «Натива» я тут же выехал в аэропорт Бен-Гурион. В аэропорту мы быстро нашли место, где находилась группа, занимавшаяся этой проблемой. Когда я вошел в комнату, то увидел там представителей армии, полиции и Службы безопасности. Во главе стола сидел Эхуд Барак, который координировал все действия. Увидев меня, Барак сказал без лишних предисловий: «Яша, ты присоединяешься к профессору Ариэлю Мрари. Вы будете группой по переговорам с угонщиками». Я много слышал о Мрари. Он был одним из самых уважаемых психологов, и не только в Израиле, и часто отвечал за переговоры с террористами. Присутствующим, которые не были знакомы со мной, Барак объяснил: «Яша лучше всех знает русских». Посоветовавшись между собой, мы с Мрари подготовили план переговоров с угонщиками. По информации, полученной от советской стороны, на борту самолета не было заложников, только экипаж и угонщики. Для меня, для «Натива», для Израиля было важно убедиться, что угон и его участники не имели никакого отношения к евреям. Хоть и прошло много времени, но еще было свежо в памяти «ленинградское самолетное дело», попытка угона самолета евреями, которая закончилась известным Ленинградским процессом. Поэтому было необходимо убедиться, имеет ли этот угон отношение к евреям вообще или к евреям, желающим выехать в Израиль. И если нет сомнений, что дело исключительно уголовное, то дело будет решено на государственном уровне.

Самолет приближался. Мрари, я и еще несколько человек выехали к диспетчерской башне. Мы поднялись, там же находился министр обороны Ицхак Рабин, заместитель начальника Генштаба Эхуд Барак и генерал-майор Амнон Липкин-Шахак, начальник Управления военной разведки Генштаба. Связь с самолетом была установлена, и диспетчерская начала говорить с экипажем. Мы слышали пилота, он говорил на довольно плохом английском. На протяжении полета мы не говорили с угонщиками. Пилот получил указания по поводу захода на посадку. Рабин произнес: «Если угонщики неевреи и дело чисто уголовное, то преступников и самолет нужно будет вернуть». Мы быстро спустились с башни, сели в машину и поехали к месту посадки самолета. Липкин-Шахак сказал мне: «Яша, подойди к самолету и выясни, что это за люди».

Я направился к самолету, и вдруг как из-под земли появились два парня из Службы безопасности, Бен-Ами и Шрага Крайн, который работал с нами в Москве и которого я хорошо знал. Когда дверь самолета открылась, там появился человек с «Калашниковым». Он спрыгнул вниз, подошел к нам и, глядя с подозрением и не спуская рук с автомата, спросил по-русски с сильным кавказским акцентом: «Где мы? » «В Израиле», – ответили мы. «А тогда чего ты говоришь по-русски? » – спросил он недоверчиво. Я вытащил свои водительские права и показал их ему. «Видишь? Здесь написано на иврите, на языке евреев. Вот тут в углу звезда Давида, еврейский символ. Это мое удостоверение личности. Израильское. В России таких нет». Удостоверение, вероятно, убедило его. На его лице появилась улыбка, и он опустил автомат.

Быстро стало ясно, что дело чисто уголовное. Бен-Ами ушел, мы остались вместе со Шрагой, который попросил угонщика отложить автомат в сторону. У двери самолета стояло несколько вооруженных людей, среди них была женщина. Угонщик сказал что-то на непонятном нам языке, и из самолета выбросили мешок. Он подбежал к мешку и начал его раскрывать. Шрага напрягся: мы же не знали, что в мешке. Мешок был полон денег. Запечатанные пачки банкнот, долларов, фунтов, марок и еще каких-то валют, которые в сумерках было трудно опознать. Угонщик обратился к нам: «У меня тут свыше двух миллионов долларов. Я предлагаю половину государству Израиль, а половину нам. Дайте нам самолет, и мы улетим в другую страну».

Мы попросили всех остальных выйти из самолета. Это был транспортный самолет, от двери спустили трап, по которому спустились все угонщики. Прежде всего мы попросили отложить оружие в сторону. У них были пистолеты и обрезы. Они сложили оружие в стороне. Угонщики выглядели то ли обкурившимися, то ли пьяными, от них исходил тяжелый запах анаши и алкоголя. Мы объяснили им, что сейчас их отвезут в Тель-Авив, а потом, после выполнения некоторых формальностей, их отправят в гостиницу. Шрага выполнил свои обязанности и удалился, поскольку случай был уже не в компетенции Службы безопасности. Я объяснил угонщикам, что для порядка сначала с ними должны будут поговорить представители полиции Израиля, что все будет в порядке и потом они продолжат свой путь дальше. Находившаяся среди угонщиков женщина неожиданно подала мне знак, что хочет поговорить со мной. Я отошел с ней в сторону, она сказала, что она жена одного из угонщиков, ее взяли с собой силой и что она не причастна к угону самолета. Я успокоил ее и сказал, что передам ее куда надо, если она не имеет к этому никакого отношения. Тем временем прибыла полиция. Когда все угонщики уже сидели в патрульных машинах, я подошел к автомобилю Ицхака Рабина и доложил ситуацию. Рабин сказал, что хочет видеть угонщиков. Мы пошли к одной из патрульных машин, к нам присоединились также Барак и Липкин-Шахак. Я был единственным, кто мог разговаривать с угонщиками. Рабин, Барак, Липкин-Шахак задали несколько вопросов, а я переводил вопросы и ответы. Рабин тихо произнес, что их нужно выдать. Военные и министр уехали. Полиция увезла угонщиков и деньги.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒