Герман Кох Летний домик с бассейном 4 страница

Хочу предупредить недоразумения. Я люблю своих дочерей. Больше всего и всех на свете. Просто я стараюсь быть честным. Мне хотелось сына. Мучительно, чуть не до боли. Сына. Мальчика. Перерезая пуповину, я думал об этом инстинкте. Юлия. С самого ее рождения не было для меня ничего дороже. Моя девочка. Любовь с первого взгляда. Любовь, от которой на глаза набегают слезы. Но инстинкт и впрямь оказался сильнее. В другой раз получится, нашептывал он мне. В течение двух ближайших лет возможна вторая попытка. Появление Лизы поставило точку. Некоторое время мы подумывали о третьем ребенке, но меня не очень-то увлекала перспектива обзавестись третьей дочерью. Так уж оно устроено. Вероятность, что родится третья дочь, в сто раз больше вероятности рождения сына. Мужчины, имеющие трех или больше дочерей, вызывают смех. Для меня настало время примириться с фактами. Научиться жить с ними. Я начал сопоставлять плюсы и минусы. Как сопоставляешь плюсы и минусы сельской и городской жизни. В сельской местности видно больше звезд, там тише, спокойнее и воздух чище. Зато в городе жизнь кипит прямо под боком. Шуму, конечно, многовато, однако не надо ехать за семь километров, чтобы купить газету. Есть кинотеатры и рестораны. За городом больше насекомых, в городе — трамваев и такси. Вероятно, нет нужды пояснять, что в моих расчетах сельская местность означала девочку, а город — мальчика. Люди, живущие в сельской местности, отчаянно изощряются, стараясь даже минусы представить как плюсы. Всего через час я уже в городе, говорит сельский житель. Могу сходить в кино или в ресторан, но всегда радуюсь, что вернусь обратно в тишь природы.

Час туда, час обратно — дистанцию, разделяющую для тебя дочь и сына, лучше выразить невозможно. После рождения Лизы я удовольствовался сельской жизнью. Решил примириться с минусами, а главное — наслаждаться плюсами. Девочки менее неугомонны. Девочки ласковее. Комната девочки пахнет приятнее, чем комната мальчика. О девочках нужно беспокоиться больше, чем о мальчиках, всю твою жизнь. В котором часу им положено быть дома после школьного праздника — тут сроки совсем не те, что у мальчиков. От школы до дома полно темных велодорожек. С другой стороны, все дочери влюблены в своего отца. И вечно сражаются с матерями за жизненное пространство. Каролине иной раз приходится туго. «Из-за чего опять сыр-бор?! » — в отчаянии крикнула она, когда Юлия захлопнула у нее перед носом дверь своей комнаты. «А ты что смеешься? — спросила она у меня, когда Лиза затем, вращая глазами, подмигнула мне. — Что бы ты ни делал, все всегда правильно. А со мной что не так? Что такое ты делаешь, а я нет? »

«Я их отец», — ответил я.

— А где в точности он играет, пап? — спросила Лиза, когда мы парковали машину в нескольких улицах от дома Ралфа Мейера. Сперва мы проехали мимо, вдоль живой изгороди, потом вдоль садовых кустов в одном из тихих и довольно дорогих районов нашего города. Меж кустов можно было видеть гостей, с рюмками и тарелками в руках они стояли на лужайке. В воздухе висел дымок, видимо от барбекю: мы опустили боковые стекла и тотчас почуяли аромат жареного мяса.

— Он в первую очередь знаменитый театральный актер, — сказал я. — По телевизору выступает не так часто.

Для Лизы знаменитый актер — тот, кто снимается в кино или по меньшей мере в телесериалах, которые передают изо дня в день. Вероятно, еще и молодой актер, не старше Брэда Питта, во всяком случае. Никак не в возрасте Ралфа Мейера, устроившего вечеринку, потому что двадцать лет прожил в браке с одной женщиной.

— В театре тоже можно стать знаменитым? — озадаченно спросила девочка.

— Лиза! Не прикидывайся дурочкой! Конечно, можно. — В ушах у Юлии были наушники айпода, но они явно не мешали ей следить за нашим разговором.

— А что, даже спросить нельзя? — сказала Лиза. — Можно там стать знаменитым, пап? В театре?

Мы отнюдь не планировали заранее взять с собой дочерей на вечеринку к Ралфу Мейеру. Но, поскольку дело было в субботу днем, предложили им такой вариант. Поначалу ни та ни другая интереса не проявили. Однако за полчаса до отъезда, к нашему удивлению, сообщили, что тоже поедут.

«Почему? Это совершенно необязательно, — сказал я. — Мы с мамой вернемся через часок-другой».

«Юлия говорит, что там, наверно, будут знаменитости», — сказала Лиза.

Я посмотрел на Юлию.

«Что ты так смотришь? — спросила она. — Разве нет? »

И вот теперь, когда я запер машину и мы шли мимо кустов и живой изгороди к дому Мейеров, я пытался сформулировать ответ на вопрос младшей дочери. Да, думал я, в театре по-прежнему можно стать знаменитым, только известность эта совсем не такова, как пятьдесят лет назад. Было несколько попыток запечатлеть талант Ралфа Мейера и перед камерой — с весьма сомнительным результатом. Помню полицейский сериал, снятый с показа после восьмой серии, и серьезность, с какой Ралф Мейер произнес фразу: «В участке ты мне все расскажешь, парень! » Эта серьезность не вызывала ничего, кроме смеха. И его роль руководителя Сопротивления в фильме «Мост через Рейн», самом дорогостоящем нидерландском фильме всех времен, тоже успехом не назовешь. Из всей картины мне запомнились только штурм полицейского управления в Арнеме и реплика: «Надо пулю в лоб пустить этой немецкой подстилке! » Ралф Мейер старался выглядеть сдержанным, когда произносил эту фразу, но во взгляде читалось главным образом недоумение. Поскольку герой Сопротивления весом больше сотни килограммов выглядел неправдоподобно, он сидел на диете. И явно сбросил не один килограмм, но потеря веса не сделала его худощавее, тело казалось попросту дряблым. И за полчаса до конца фильма, стоя перед расстрельным взводом, он, по всей видимости, испытывал в первую очередь облегчение. Наверно, радовался, что все кончилось и можно наконец-то сходить в передвижной буфет за булочкой.

— Многие люди до сих пор ходят в театр, — сказал я. — Для них Ралф Мейер знаменитость.

Лиза повернулась ко мне лицом и одарила самой ласковой улыбкой:

— Ну да, ясно, пап.

Порой прокручиваешь жизнь вспять, хочешь посмотреть, в какой точке она могла бы принять другое направление. И говоришь: Вот! Смотри, вот оно! .. Я как раз говорю, что мы могли бы провести отпуск в тех краях и, пожалуй («В самом деле. Да. Почему бы нет? Кто знает? »), ненадолго заехать к ним. Чем плохо? В самом конце вечеринки, когда мы прощались и уже давным-давно стемнело, оба они — Ралф и Юдит — впервые упомянули про дачный дом.

Останавливаешь пленку, потом кадр за кадром возвращаешься назад. Вот Юдит обнимает Каролину, целует ее в обе щеки. «Мы пробудем там с середины июля до середины августа, — говорит она. — Так что, если окажетесь поблизости…» Еще несколько кадров назад: Ралф Мейер смеется над анекдотом, который невозможно понять, а теперь даже и не вспомнишь. «Этим летом мы сняли дачный дом, — говорит он затем. — Дом с бассейном, неподалеку от пляжа. Захотите — приезжайте без церемоний. Места хватит. — Он хлопает меня по плечу. — И Алекс будет рад, как я полагаю». Он подмигивает и смотрит на мою старшую дочку. На Юлию. Но Юлия отворачивается от нас, делает вид, что не слышит.

Алекс — их старший сын. Я стоял рядом, когда его познакомили с Юлией. В холле, едва только мы вошли. Такое видишь нечасто, а потому замечаешь сразу. Искру. Которая буквально проскакивает между двумя людьми.

— Как вам эта идея? — спросила Каролина у дочерей на обратном пути. — Заехать к ним во время отпуска?

С заднего сиденья не ответили. В зеркало я видел, что Юлия мечтательно глядит в окно, а у Лизы уши заткнуты наушниками плеера.

— Юлия! Лиза! — Каролина положила руку на спинку сиденья, повернулась назад: — Я задала вам вопрос.

— Да? — переспросила Юлия. — Какой?

Жена вздохнула.

— Я спросила, как вам идея заехать к ним во время отпуска.

— Без разницы, — сказала Юлия.

— Мне показалось, мальчик тебе весьма понравился. Мы вас, считай, вообще не видели.

— Ма-ам…

— О-о, извини. Просто я подумала: может, тебе по душе повидать его еще разок. На каникулах.

— Мне без разницы, — повторила Юлия.

— А ты, Лиза, что думаешь? — спросила Каролина. Ей пришлось чуть ли не кричать, тогда только Лиза сняла наушники. — Как по-твоему, нам стоит заехать к этим людям во время отпуска? Они сняли дом у моря. Дом с бассейном.

Вместе с младшим братишкой Алекса и еще несколькими детьми Лиза провела весь вечер в уголке гостиной, где они смотрели DVD и играли в компьютерные игры на игровой приставке к висящему на стене огромному плазменному телевизору. Томас! Удивительно, я сразу вспомнил его имя. Томас. Алекс и Томас. На вид Томас ровесник Лизы, а вот Алекс на год-полтора постарше Юлии. Ему лет четырнадцать или пятнадцать. Вполне миловидный мальчик с кудрявыми светлыми волосами и довольно низким для его возраста голосом. Во всех его движениях, как в походке, так и в манере поворачивать голову, чтобы посмотреть на собеседника, сквозила какая-то деланная медлительность, словно он пытался изобразить заторможенную, замедленную версию себя самого. Томас скорее гиперактивен: суматошный, шумный. В углу возле плазменного телевизора регулярно падали стаканы и коробки с чипсами, и остальные дети громко хохотали над его шуточками.

— Ого, с бассейном! — сказала Лиза.

Войдя в их дом, я сперва бесцельно побродил по гостиной и кухне, потом прогулялся по саду. Многих из гостей я вроде как знал в лицо, правда не всегда мог сообразить откуда. Был там и кое-кто из моих пациентов. Большинство наверняка впервые видели меня не на работе, в обычной одежде и с растрепанными волосами, чем и объясняется, что они в свой черед смотрели на меня как на человека, который кажется знакомым, только не припомнишь, где ты его встречал. Я не рвался им помогать. Кивал и шел дальше.

Ралф стоял возле барбекю, в кухонном фартуке с надписью «I LOVE NY». Протыкал сосиски, переворачивал гамбургеры, сдвигал на блюдо куриные крылышки.

— Марк! — Он наклонился, запустил руку в синюю сумку-холодильник, достал полулитровую банку «Юпилера». — А где твоя жена? Надеюсь, ты привез с собой свою красотку-жену?

Он сунул мне в руку ледяную банку с пивом. Я посмотрел на него. И волей-неволей рассмеялся.

— Что смеешься-то? — спросил он. — Неужто скажешь, что дерзнул явиться один?

Я обвел взглядом сад, будто ища Каролину. Но искал кой-кого другого. И углядел ее почти сразу же. Она стояла возле раздвижной стеклянной двери, из которой я совсем недавно вышел наружу.

Она тоже меня заметила. Помахала рукой.

— Пойду посмотрю, где она, — сказал я.

Тут я сперва должен сказать несколько слов о собственной внешности. Я не Джордж Клуни. Для ведущей роли в сериале про больницу не гожусь. Но, пожалуй, обладаю неким магнетизмом или, точнее, взглядом. Этот взгляд объединяет врачей всех рангов. Раздевающий взгляд — другого эпитета я подобрать не могу. Взгляд, который видит человеческое тело таким, каково оно есть. Для нас это тело не имеет секретов, говорим мы взглядом. Вы можете закутать его в одежду, но под ней вы голые. Вот так мы смотрим на людей. Видим в них даже не столько пациентов, сколько временных обитателей тела, которое без регулярного профилактического обслуживания просто откажет.

Я стоял с Юдит на террасе, у раздвижной стеклянной двери. Из дома в сад журчала негромкая музыка. Что-то южноамериканское: сальса. Но никто не танцевал. Повсюду небольшие группы увлеченных разговором людей. Мы, Юдит и я, не бросались в глаза. Тоже составляли группку.

— Вы давно здесь живете? — спросил я.

Оба мы уже держали в руках пластмассовые тарелки, только что наполненные у буфета в гостиной. У меня преобладали мясные закуски, французский сыр и что-то с майонезом, у нее — помидорчики, тунец и какая-то серовато-зеленая штука, похожая на лист артишока, но наверняка вовсе не артишок.

— Это дом моих родителей, — ответила Юдит. — Мы с Ралфом несколько лет прожили на барже. Мило, романтично, назовите как угодно, но, когда родились мальчики, стало попросту тесно и неудобно. К тому же все время боишься: двое малышей, а вокруг день-деньской вода. Да и нам самим здорово надоело. По горло были сыты житьем на барже.

Я засмеялся, хотя, строго говоря, она не сказала ничего смешного. Но по опыту я знал, как это подействует: чем раньше в разговоре с женщиной находишь повод засмеяться, тем лучше. Они, женщины, не привыкли, чтобы над их словами смеялись. Думают, что неостроумны. Большей частью так оно и есть.

— А твои родители… — Недосказанный вопрос висел в воздухе, меж тем как я пластмассовой вилкой изобразил круг над своей тарелкой. В пределах тарелки, однозначно показывая, что спросил, живы ли еще ее родители.

— Отец умер. А мама решила, что для нее одной дом слишком велик, и переехала в квартиру в центре города. Ну а мой брат, который живет в Канаде, охотно согласился, чтобы дом перешел к нам.

— Ну и как? — поинтересовался я, сделав вилкой более широкий жест. За пределами тарелки. — Странно, наверное, жить в доме, где прошло детство? В смысле, ты ведь как бы возвращаешься во времени вспять. Когда была девочкой.

На слове «девочкой» я опустил взгляд. На ее рот. Жующий листик салата. Смотрел я недвусмысленно: как мужчина смотрит на рот женщины. Но и как врач. Тем особым взглядом. Ты можешь поведать мне о ртах еще больше, говорил этот взгляд. Для нас и рты не имеют секретов.

— Поначалу да, — кивнула Юдит. — Поначалу было странно. Казалось, родители по-прежнему живут в этом доме. Я бы не удивилась, встретив их где-нибудь — в ванной, на кухне или здесь, в саду. Скорее отца, а не маму. В смысле мама, конечно, регулярно к нам приезжает, и с нею обстоит по-другому. Она и сейчас где-то здесь, ты наверняка ее видел. Но мы тогда довольно скоро все перестроили. Сломали стены, из двух комнат сделали одну, перенесли кухню в другое место и так далее. И это ощущение ушло. Не полностью, но все-таки.

Рот — это механизм. Инструмент. Он вдыхает кислород. Пережевывает и проглатывает пищу. Проверяет, не слишком ли горячо или, наоборот, холодно. Между тем я опять смотрел Юдит прямо в глаза. Смотрел на нее все время, пока размышлял о ртах. Взгляд красноречивее слов. Клише, конечно. Но и клише красноречивее слов.

— А твоя собственная комната? — спросил я. — Девичья комната? Ее вы тоже переделали?

Произнося слова девичья комната, я на долю секунды зажмурил глаза, а потом глянул вверх, на верхние этажи дома. Это была просьба. Просьба показать мне ее давнюю девичью комнату. Прямо сейчас или чуть позже. В девичьей комнате мы посмотрим старые фотографии. Старые снимки из фотоальбома. Сидя на краю односпальной кровати, которая прежде была ее девичьей кроватью. Юдит на скамеечке. В бассейне. С одноклассниками на школьном дворе, позируя фотографу. Потом я, улучив минуту, заберу у нее из рук альбом и мягко, но настойчиво заставлю лечь на кровать. Лишь ради проформы она будет сопротивляться. Смеясь, упрется ладонями мне в грудь, попытается оттолкнуть. Но фантазия окажется сильнее. Давняя фантазия, которой столько же лет, сколько девичьей комнате. Приходит доктор. Мерит температуру. Кладет ладонь тебе на лоб. Выпроваживает родителей, присаживается на край кровати.

— Нет, — сказала Юдит. — Моя давняя девичья комната теперь принадлежит Томасу. Он сам покрасил стены. Они теперь красные с черным. А раньше, если тебе интересно, были сиреневые с розовым.

— А на кровати у тебя было множество сиреневых и розовых подушек и куча плюшевых зверей, — сказал я. — И постер с… — Берегись назвать поп-звезду или киноактера слишком рискованно, слишком уж привязанно к определенному времени. — …с тюленем. Очень милым тюленем.

Здесь я должен помимо наружности сказать кое-что о своем характере. Я веселее, чем большинство мужчин. Судя по анкетам дамских журналов, большинство женщин включает в списки любимых мужских качеств чувство юмора. Когда-то давно я думал, что это вранье. Вранье, скрывающее, что они всенепременно выберут скорее Джорджа Клуни или Брэда Питта. Но со временем я понял: все обстоит иначе. Говоря о «чувстве юмора», женщины вовсе не имеют в виду, что им хочется постоянно умирать со смеху над шуточками большого острослова. Они имеют в виду другое: мужчина должен быть веселым. Не острословом, а просто веселым. В глубине души все женщины боятся в конце концов заскучать в обществе слишком красивых мужчин. Эти мужчины прекрасно знают, как превосходно выглядят в зеркале. Считают, им незачем прилагать усилия. Женщин хватает с избытком. Но вскоре после брачной ночи ему уже совершенно нечего сказать. Воцаряется скука. Да и утомительно, когда целый день рядом мужчина, восхищенный собственным отражением. С утра до вечера, каждый день. Время оборачивается прямой дорогой среди красивого, но унылого пейзажа. Пейзажа, который никогда не изменится.

— Почти угадал, — сказала Юдит.

— Лошадь. Или нет, пони. Ты читала книги про лошадей.

— Верно, иногда читала. Но на постере была не лошадь. И не пони.

— Папа…

Меня тронули за локоть, и я посмотрел в ту сторону. Юлия с медлительным мальчиком, который немногим раньше за руку поздоровался со мной и имя которого — Алекс — я успел забыть. Чуть дальше стояли еще два мальчика и две девочки.

— Можно, мы сходим за мороженым? — спросила Юлия. — Тут недалеко.

По временнó му раскладу момент был и плохой, и хороший. Вполне вероятно, что нашу легкую разгоряченность, наш словно бы невинный разговор о девичьих комнатах, постерах с тюленями и книгах про лошадей уже не возобновить. С другой стороны, моя тринадцатилетняя дочь стояла здесь как живое свидетельство, что этот веселый мужчина, сиречь я, сумел зачать ребенка. И не просто ребенка, а мечтательное белокурое существо, с первого взгляда взбудоражившее гормоны пятнадцатилетнего мальчишки. Скажу напрямик: я испытываю огромное удовольствие, когда бываю с дочерьми в таких местах, где все могут видеть нас вместе. В уличном кафе, в супермаркете, на пляже. Люди смотрят. Я вижу, как они смотрят. Вижу и о чем они думают: Господи Иисусе, какие же удачные дети! Какие красивые девочки! Секунду спустя они думают о собственных детях. И начинают ревновать. Я чувствую завистливые взгляды. Они ищут изъяны: не вполне ровные зубы, дефект кожи, визгливый голос. Но ничего не находят. И тогда злятся. Злятся на отца, которому посчастливилось больше, нежели им. Биология сильна. Некрасивого ребенка тоже любишь всей душой. Но тут дело другое. Ты счастлив, владея трехэтажным домом, однако затем тебя приглашает на обед некто, у кого в саду есть еще и бассейн.

— И где же это? — спросил я как можно спокойнее. — Куда вы пойдете за мороженым?

Я смотрел на медлительного мальчика так, как любой отец смотрит на мальчишек, собирающихся с их дочерьми за мороженым. Если хоть пальцем ее тронешь, убью. С другой стороны, внутренний голос нашептывает, что нужно смириться. Настал переломный момент, когда защитник-отец должен отступить ради существования вида. Тоже биология.

— Это недалеко, — сказала Юдит. — Надо пересечь оживленную улицу, но там есть светофор.

Я посмотрел на нее. Хотел было сказать: «Моей дочке тринадцать, и она уже ездит в школу без провожатых», — но вовремя прикусил язык. Сделал вид, будто размышляю. Пойду ли на уступки. Славный, заботливый отец. А в первую очередь веселый.

— О’кей, — сказал я, обращаясь к мальчику. — Приведешь ее обратно в целости и сохранности?

Засим мы снова остались вдвоем, Юдит и я. Но та минута вправду канула в прошлое. Будет ошибкой возобновлять разговор о постерах с тюленями и книгах про лошадей. О девичьих комнатах. Как мужчина я мгновенно потерплю крах. Видно, других тем для разговора у него нет, подумает женщина и сочинит предлог, чтобы уйти: «Схожу-ка я на кухню, гляну, готов ли пирог».

Я смотрел на Юдит. Вернее, удерживал ее взгляд. Я заметил, как она посмотрела на мою дочь. Взглядом старым как мир. Хорошая партия, говорили ее глаза. Хорошая партия для моего сына. Теперь мы смотрели друг на друга. Я еще подыскивал нужные слова, но глазами уже сказал все. Юдит незачем ревновать и злиться на меня. Сын у нее тоже удачный. И тоже хорошая партия. Спокойно отпустив с ним Юлию, я лишь подтвердил то, что каждый мог видеть своими глазами. Девяносто процентов женщин считают женатого мужчину более привлекательным, чем неженатого, заявлял Аарон Херцл, мой преподаватель медицинской биологии, еще тогда, годы назад. Мужчину, у которого уже кто-то есть. Женатый мужчина, предпочтительно с детьми, уже доказал свои способности. Доказал, что он может. А одинокий холостяк похож на дом, который слишком долго пустует. Что-то с этим домом не в порядке, думает женщина. И через полгода он пустует по-прежнему.

Вот так Юдит смотрела сейчас на меня. Как на женатого мужчину. И сообщение было понятно. У нас удачные дети. Независимо друг от друга мы укрепили вид удачными детьми, которые пользуются спросом. Наши дети не станут похожи на пустующие дома.

— У него уже есть подружка? — спросил я.

Юдит вдруг залилась краской. Не зарделась, нет, но заметно порозовела.

— У Алекса? Нет.

Она словно бы хотела добавить что-то еще, но вовремя осеклась. Мы смотрели друг на друга. И думали об одном и том же.

Когда Юлия и Лиза были маленькие, мы иногда проводили отпуск в палаточных лагерях. Но теперь уже нет. Просто до нашего знакомства Каролина часто ездила в палаточные лагеря. А я не хотел ее разочаровывать. Если твоя жена любит оперу или балет, ты ходишь с ней в оперу и на балет, вот и все. Каролине нравилось ночевать в палатке. Оттого и я пытался спать в палатке. Но большей частью лежал без сна. Заснуть мне мешала не только мысль, что я нахожусь на улице — без защиты, отделенный от мира лишь куском ткани, — не только поэтому я лежал с открытыми глазами и смотрел в темноту. И не дождь, стучащий по брезенту, не гром, прямо-таки оглушительно гремевший в ушах, не воздух, как в раздевалке, когда просыпаешься слишком поздно и солнце за несколько часов успевает нажарить палатку. Нет-нет, заснуть мне мешало не это. Все дело в других людях — в человечестве, теснившемся за тонкой брезентовой стенкой. Я лежал без сна и слушал. Слушал звуки, которые от других людей слышать не хочется. Причиной бессонницы была не сама палатка, но место, где она стояла среди других палаток, — лагерь, кемпинг.

Однажды утром я сорвался. Сидел возле нашей палатки в раскладном шезлонге, вытянув ноги на траве. Юлия на трехколесном велосипедике каталась по дорожке до туалета и обратно. Лиза в нескольких метрах от меня играла в своем переносном манеже, под сенью тенистого каштана.

— Папа, папа! — крикнула Юлия и помахала мне ручкой. Я помахал в ответ. Каролина ушла в магазин за свежим молоком — во вчерашнее нынче утром угодили две здоровенные мухи.

По дорожке бежал мужчина. В коротких красных штанах. Не в обычных шортах или бермудах, эта модель оставляла его белые ноги открытыми чуть не до паха. Бежал он в сандалиях с деревянными подметками, которые при каждом шаге с явным удовольствием хлопали по его несомненно тоже очень белым подошвам. В правой руке он нес рулон туалетной бумаги, выставляя его на всеобщее обозрение.

У меня возникло некое ощущение, и только. Гадкое ощущение. Мне показалось омерзительным, что этот человек пробежал всего в нескольких шагах от моей дочки и ее велосипедика. Я видел, как Юлия перестала нажимать на педали и оглянулась на него. От этого все сделалось еще омерзительнее. От одной мысли, что глаза моей едва трехлетней дочки смотрели на это слишком белое и неприкрытое человеческое тело. Какая грязь, так я подумал и другого слова не нахожу. Этот человек пачкал взгляд своими голыми ногами, деревянными сандалиями и мерзкими белыми ступнями. Пачкал взгляд ребенка.

Я еще точно не знал, что буду делать, когда с некоторым трудом выбрался из шезлонга и пошел к туалету.

— Не уходи с дорожки, детка, — мимоходом сказал я Юлии. Еще раз глянул на Лизу в манеже и вошел в туалет.

То, что искал, я нашел быстро. По звукам. Дверцы туалетных кабинок снизу не доходили до пола. И сверху кабинки тоже сообщались между собой. Потолок отсутствовал. Стоя на унитазе, можно заглянуть в соседнюю кабинку. Я присел на корточки, потом стал на коленки. Короткие красные штаны мужчина спустил до щиколоток. Я видел ступни в деревянных сандалиях, видел непропорционально крупные белые пальцы ног. Ноготь на одном из пальцев пожелтел, как рука у заядлого курильщика. Никотиновый цвет. Я шумно перевел дух. Здесь требовалось лечение, я знал, причем срочно. С другой стороны, порой лечение оказывалось бесполезно. Человек, мало-мальски уважающий окружающих, постарался бы избавить их от подобного зрелища. Только хам, грязный хам, которому начхать на окружающих, выставлял свои заразные ступни на всеобщее обозрение. Вдобавок, привлекая к ним внимание стуком сандалий, он полностью лишал себя права на снисхождение — на обезболивание при срочном вмешательстве.

Я так и стоял на коленях перед кабинкой. И смотрел уже как врач. Прикидывал, что надо делать. Удалить такие ногти несложно, я знал, они отделялись сразу, как только сумеешь что-нибудь под них подсунуть — пинцет, ватную палочку, деревянную щепочку от мороженого, а дальше все просто, особых усилий и тех не требуется. Я смотрел на палец и на приговоренный к смерти ноготь. Дольше сдерживаться невозможно. Я подумал о молотке. Не о том, каким мы с Каролиной забивали в землю колышки для палатки. Этот молоток слабоват. Уступчив. Округлый резиновый молоток, которым большого ущерба не причинишь. Нет, тут нужен настоящий молоток. Железный, который одним прицельным ударом размозжит хрупкий ноготь. Раздробит его на мелкие кусочки. Ткань под ногтем нежная. Кровь хлынет ручьем. Осколки ногтя разлетятся во все стороны, в стены, в дверцу туалета, как зубной камень под сверлом дантиста. Глаза у меня заволокло пеленой. Часто говорят о красной пелене, но моя была серой: серой, как стена дождя или вдруг наползший туман. Я мог схватить этого мужика за щиколотки и выволочь из кабинки через щель под дверью. Но молотка-то у меня нет.

— Черт подери…

Настала тишина; и как раз оттого, что осознал тишину, я сообразил, что сам и чертыхнулся во весь голос.

— Эй! Кто здесь? — спросили из кабинки.

Соотечественник. Нидерландец. Я мог бы и догадаться. Впрочем, на самом деле я уже это знал, с первой минуты, когда он с рулоном туалетной бумаги в руках возник в поле моего зрения.

— Скотина! — сказал я. Увидел, как его руки схватились за красные штаны, потащили их вверх. Я встал. — Грязная скотина. Стыдись! В кемпинге дети. Они тоже видят эту мерзость.

За дверью повисла мертвая тишина. Вероятно, он никак не мог решить, выйти ему из кабинки или на всякий случай отсидеться там, подождать: вдруг я уйду?

В конце концов я так и сделал. Выйдя наружу, поморгал глазами от яркого солнечного света — и сразу же заметил: что-то не так. Я видел нашу палатку, видел Лизу в манеже под каштаном, но не видел ни Юлии, ни ее трехколесного велосипеда.

— Юлия! — позвал я. — Юлия!

Меня захлестнуло знакомое ощущение, однажды я уже терял свою старшую дочку. На ярмарке. Поначалу я старался сохранять спокойствие, старался, чтобы голос звучал нормально, но в груди похолодело, сердце стучало в панике, перекрывая музыку карусели и возгласы людей в вагончиках американских горок.

— Юлия!

Я ринулся по тропинке к тому месту, где она сворачивала, исчезая за высокой живой изгородью. За изгородью находилась еще одна лужайка с палатками.

— Юлия!

Перед маленькой синей палаткой сидели на корточках две женщины, мыли тарелки в тазике, поставленном на траву. На миг они бросили свое занятие, вопросительно посмотрели на меня, но я уже отвернулся. Слева от тропинки, несколькими метрами ниже, слышался плеск речушки, где мы днем частенько купались.

— Юлия!

Я споткнулся о большой круглый камень, неловко подвернул ногу. Колючая ветка царапнула меня по щеке, прямо под глазом. Три, максимум четыре стремительных шага — и я на берегу.

Трехколесный велосипедик стоял возле мелкой заводи, передним колесом в воде.

Я помчался прямо по воде, поскользнулся и, подняв фонтан брызг, больно плюхнулся на донные камни.

Вот она, Юлия. Не в речке, а на берегу. Бросает камешки. Увидев меня, сидящего, растопырив ноги, в воде, она громко рассмеялась.

— Папа! — крикнула она, вскинув руки в воздух. — Папа!

Я мигом поднялся на ноги. И секунду спустя был подле нее.

— Черт побери! — воскликнул я, крепко схватив ее за запястье. — Я что тебе сказал, а? Не уходить с дорожки! Не уходить, черт побери!

Секунду дочка смотрела на меня так, словно все это была шутка — папа в шутку упал в воду, а теперь в шутку сердится, — потом взгляд ее изменился. Личико страдальчески скривилось, когда она попыталась высвободить руку.

— Папа…

Долгие годы я буду вспоминать этот взгляд, и каждый раз со слезами на глазах.

— Марк! Марк! Что вы там делаете?

Каролина стояла наверху, между деревьями. С бутылкой молока в руке. Переводила взгляд то на меня, то на Юлию. Потом окликнула еще раз:

— Марк!

— Больше не могу, — сказал я полчаса спустя, когда Юлия успокоилась и снова как ни в чем не бывало каталась по дорожке.

Каролина посмотрела на меня. Крепко взяла за руки и сказала:

— Помнишь маленькую гостиницу, которую мы вчера видели в деревне? Рядом с рынком? Может, переедем туда на денек-другой?

С той поры мы всегда останавливались только в гостиницах. Или снимали домик. Возле гостиниц и домиков иногда тоже имелись бассейны, где ты видел едва прикрытые тела других людей, но, по крайней мере, от этого зрелища можно было уйти. Часок-другой дать взгляду отдохнуть. Часок-другой полежать на кровати у себя в номере, с закрытыми глазами. Человеческая грязь не лезет тебе в физиономию круглые сутки. Проведя несколько отпусков в домиках и гостиницах, мы стали порой задерживаться у витрин маклерских контор. Смотрели на фотографии и цены. Для Каролины второй дом за границей был бы утешительной премией за расставание с палаточными лагерями. Финансы нам позволяли. Чуть дальше от побережья дома в большинстве стоили сущие гроши. Однако, мечтательно любуясь фотографией старой водяной мельницы с грушевым садом, мы сразу же принимались обсуждать и недостатки. Ведь в таком случае придется, к сожалению, каждое лето проводить только в этом домике, говорили мы друг другу. Подолгу смотрели на фото перестроенного крестьянского хутора с бассейном. Для этого бассейна понадобится работник, который будет содержать его в порядке. И для сада тоже. Иначе весь отпуск будешь сам косить на участке траву и выпалывать жгучую крапиву.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒