Книга третья 3 страница

– Нет‑ нет. Оставьте тут, у дивана. Дождь идет, но все еще жарко. Я полежу в чем есть… Мой друг согреет меня своим теплом. – Он подошел к дивану и лег на живот, на вышитую разноцветную материю.

– Брат мой, я не видел тебя таким счастливым много лет.

Сулейман поднял голову; в его глазах сверкнула искра.

– Да, Ибрагим, я счастлив. В моем гареме засверкал драгоценный камень, такой великолепный и яркий, что у меня замирает сердце всякий раз, как я вижу эту красоту.

– Очень рад за тебя, господин. Расскажи о своем сокровище.

Сулейман охотно начал рассказывать; он поднялся с дивана и сел, скрестив ноги. Лицо его просветлело, губы разошлись в улыбке. Ибрагим тоже улыбался, слушая описание красавицы: пламенеющие волосы, кожа цвета слоновой кости, нежные черты…

– Похоже, она в самом деле достойна Тени Бога, – сказал он, едва султан замолчал. – А по выпуклости между твоими ногами я вижу, что она доставляет тебе большую радость, даже если не находится с тобой рядом.

Сулейман без всякого стыда положил на колени подушку. Ибрагим откинулся на валик и заглянул в кубок шербета, лаская губами его край.

– Да, – прошептал он, – нет ничего прекраснее, чем ласки женщины и ее сладость. – Он отпил большой глоток и, подняв голову, стал рассеянно смотреть на залитый дождем парк.

Глава 41

Последние три дня Давуд провел в заточении, в полной темноте, тишине и одиночестве. Перед тем как его поместили сюда, несколько белых евнухов привели его в надлежащий вид в отдельном хамаме для ичогланов. Он как следует пропотел, а затем с него смыли пот, растерли. После того как все его тело покрыли грязью с восточных берегов Черного моря, на нем не осталось ни одного волоска. Голову ему также выбрили, оставив лишь две длинные пряди у висков.

В темноте он водил руками по своему ставшему необычно гладким голому телу. Пальцы пробежали по груди, спустились к животу. Лаская бархатную мягкую кожу, безволосую, ниже паха, он нащупал рану, оставленную острым кинжалом служителя из Эдирне. Рана уже затянулась, хотя прикосновение было еще немного болезненным.

В темноте и тишине мысли его блуждали. Прошлое ушло куда‑ то в мрачные глубины его подсознания. Перед ним маячили образы новой жизни, и он мечтал о том, чтобы полностью утонуть в лучах ее отраженного света…

В конце третьего дня за ним пришел главный белый евнух и снова отвел в хамам. Снова группа белых евнухов принялась трудиться над его телом. Его массировали и терли, пока кожа не стала красной.

Лежа на возвышении в центре зала, он косился на мраморную плиту под собой. Сколько же в нем, оказывается, еще оставалось грязи и пота! Его снова покрыли густым слоем прохладной жирной грязи; евнухи черпали ее из большой чаши и щедро плескали ему на грудь, живот, бедра и ноги. После того как и эту грязь удалили, вместе с ней исчезли и волоски, выросшие после первой процедуры. Евнухи катали и мяли его, как тесто, пока он не утомился и не стал таким чистым, что кожа скрипела.

Потом он спал – так глубоко, как никогда раньше.

Утром чья‑ то рука грубо дернула его за плечо, пробуждая от сна. Давуд повернулся; перед его глазами все плыло. Ичоглан подавал ему знаки руками.

– А? – спросил Давуд, не понимая смысла этих жестов.

Ичоглан нагнулся к самому уху Давуда и зашептал:

– Пойдем, Давуд, тебя представят султану и запишут в журнал.

Давуд быстро съел кусок хлеба, а ичоглан помог ему надеть рубаху и штаны. Обуви не дали; представляться он пошел босиком.

Несмотря на хлеб, в животе у Давуда продолжало урчать от голода, когда его проводили в зал для аудиенций.

Он вошел в просторное помещение следом за агой. На шею ему надели поводок; старый евнух толкнул его на роскошный пол, украшенный жемчугом и аметистами.

Султан сидел на возвышении. Рядом с ним стояли Ибрагим и великий визирь; их обоих Давуд уже видел прежде многократно.

Дойдя до середины комнаты, ага дернул за поводок и надавил на бритую голову Давуда, призывая того лечь на живот.

Люди на возвышении невозмутимо смотрели на происходящее.

– Господин, Тень Бога на Земле, представляю тебе Давуда из Галиции.

Сулейман кивнул и подал знак великому визирю. Тот вписал имя нового ичоглана и место его рождения в большую книгу.

Давуд рассматривал цветную прожилку, вьющуюся по мрамору перед его глазами. Великий визирь громко провозгласил:

– Давуд из Галиции, тебе назначено пособие в размере четырех акче в день. Ты определяешься в первую оду ичогланов.

Ага дернул за поводок, и Давуд встал на ноги. Голову он по‑ прежнему держал низко опущенной и упорно смотрел на роскошный мраморный пол, поэтому не заметил, как Ибрагим и Сулейман разглядывали его. Он не видел, как они переглянулись и обменялись улыбками.

Ибрагим подмигнул Сулейману и сказал главному белому евнуху:

– Ага, ты сделал правильный выбор. Вижу, этот новичок займет прочное положение среди слуг внутренних покоев султана, когда пройдет все четыре оды обучения. – Ибрагим положил руку на плечо Сулейману.

Султан задумчиво поглаживал подбородок, продолжая разглядывать стоящего перед ним молодого человека.

Глава 42

Начало обучения оказалось не таким трудным, как думал Давуд. Да, некоторые евнухи жестоко обращались с молодыми ичогланами, но он понимал: суровость необходима при обучении и отборе тех, кто в конечном счете будет охранять самого султана. За глупость и лень наказывали ударами по пяткам. Другим наказанием служил многодневный пост. Давуд заметил, что некоторые их наставники получают сладострастное удовольствие, наказывая учеников. Правда, в основном их наставники все же были добрыми и терпеливыми.

Первым делом ичогланов учили молчать и держать выправку в присутствии султана. Многими из этих качеств Давуд уже овладел, когда был аджеми‑ огланом.

Его только один раз выпороли за непослушание. Несколько часов ученикам велели стоять в одной позе – молча, склонив голову и опустив руки вдоль тела. Стоявший рядом с Давудом ученик потерял сознание от усталости, и Давуд, нагнувшись, поддержал его голову, чтобы тот не ударился затылком о каменный пол. За это обоих отвели в Третий двор Топкапы, привязали к большому резному камню и били по пяткам до тех пор, пока ступни не посинели и из них не пошла кровь. После наказания они несколько недель не могли ходить и вынуждены были приползать на уроки на коленях.

Больше всего Давуду нравились уроки чтения и письма. Он оказался прилежным учеником и быстро пополнил свои познания в арабском, фарси и турецком. Через несколько недель он уже знал наизусть несколько молитв на арабском и приступил к чтению арабских народных сказок.

Как‑ то днем он сидел на дорожке у дворцовой стены и читал книгу, взятую в библиотеке. Особенно ему нравилась сказка о волшебной лампе, в которой сидел джинн, исполнявший желания. Сказка о ковре‑ самолете пробуждала в нем мечты о будущем в новой для него земле и о новой жизни…

Поглощенный чтением, он не сразу заметил, что к нему подсел другой ичоглан.

– А, мой друг Талип! Какая замечательная сказка! – воскликнул Давуд.

Талип смущенно улыбнулся, но его лицо тут же поморщилось от боли. Ступни Талипа еще не зажили после порки, которой его подвергли неделю назад. Давуд решил, что именно боль так сильно огорчает его друга. Он положил ноги молодого человека себе на колени и принялся осторожно массировать ступни, разгоняя кровь. Талип поморщился, и Давуд постарался касаться его ран легче.

– Не плачь, друг мой. Я помогу тебе в учебе, и мы вместе будем служить нашему султану.

Талип перестал плакать, но в его глазах по‑ прежнему стояли слезы. На подошвах уже выросла новая кожа, правда, тонкая, как бумага. Давуд поплевал на ладони и стал медленно втирать слюну в пятки, чтобы уменьшить боль.

– Давуд, ты в самом деле думаешь, что я смогу дойти до конца? – пробормотал Талип сквозь стиснутые зубы.

– Конечно, брат мой.

Остаток дня они сидели на берегу. Давуд читал вслух толстую книгу, которую держал в руках. Талип внимательно слушал и тоже мечтал, как улетит на ковре‑ самолете далеко‑ далеко…

Той ночью, когда Давуд лег на диван в общей спальне, он заметил своего друга Талипа в дальней стороне комнаты. Перед тем как опустить голову на подушку, тот поднял руку и улыбнулся.

Давуд тоже лег щекой на подушку; глаза у него начали слипаться. Вдруг он рывком сел, услышав женские крики.

Женщина!

Отчаянные вопли были слышны во всех дворах и коридорах огромного дворцового комплекса. Они словно пронзали черепичные крыши и заставляли сжиматься всех, кто их слышал. Молодые ичогланы и аджеми‑ огланы выбегали из спальни. К Третьему двору пронесся отряд белых евнухов. Натягивая на бегу шаровары, Давуд поспешно затесался в толпу.

Крики и мучительные, невыносимо громкие рыдания не прекращались.

– Это из гарема, – заключил наконец один из белых евнухов.

Давуд услышал его слова. Он в ужасе посмотрел на высокие каменные стены и красные черепичные крыши и прошептал:

– Александра!

Глава 43

Гиацинт бежал по коридорам и дворам гарема; по пятам за ним несся отряд черных евнухов. Мерцали факелы, рассеивая тьму. Они перебегали из одного помещения в другое. Крики делались все громче и пронзительнее; черные евнухи стремительно ворвались во двор к молодым наложницам. Юные девушки, растирая сонные глаза, выбегали из общей спальни. Многие плакали и жались друг к другу; ужасные крики вселяли в них ужас.

Черные евнухи продолжали поиски. Весь гарем, казалось, оцепенел от страха.

Отперев дверь в конце портика, Гиацинт бросился в темный, тесный проход, ощупывая прохладные каменные стены. Несмотря на факел, который он держал в руке, он почти ничего не видел перед собой. Гиацинт в тревоге искал следы незваного гостя в коридорах, расходящихся во все стороны, но никого не нашел. Он забежал на половину валиде‑ султан; Хафса, высоко держа лампу, взволнованно осматривала углы двора.

Увидев Гиацинта, валиде‑ султан схватила его за руку и показала в сторону Двора фавориток. Гиацинт побежал туда и, достав нужные ключи из большой связки, отпер несколько дверей. Четверых евнухов он сразу послал обыскивать хамам, библиотеку и небольшую мечеть, а сам зашагал по двору с фонтаном посередине. Присев на корточки у пенящейся воды, Гиацинт осмотрел двор и задрал голову. На третьем ярусе находились покои самих фавориток. Он понял, что страшные крики доносились оттуда. Ужас сковал ему сердце – возможно, он не справился с главной целью в жизни, причиной, по которой ему сохранили жизнь.

Лунный свет проникал во двор сквозь ветви бука и отбрасывал зловещие тени на каменные стены и деревянные перила галереи. На верхнем ярусе что‑ то мелькнуло, и крики прекратились. Евнухи остановились. Гиацинт поднял руку, знаком приказывая своим подчиненным молчать. Передав факел евнуху, стоящему рядом, он неслышно прокрался вверх по лестнице, в темные ниши верхней галереи. Он медленно ступал по половицам, страшась малейшего скрипа, и по очереди заглядывал во все комнаты.

Когда он распахнул первую дверь, заскрипели ржавые петли, и Гиацинт вздрогнул. От волнения у него вспотела рука, в которой он сжимал кинжал. Комната тонула во мраке; горела лишь единственная свеча. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что Ханум сидит на своем диване и крепко обнимает Махмуда, старшего сына султана и наследника престола. В другой руке Ханум сжимала небольшой кинжал.

– Гиацинт! Иди дальше! Кричали где‑ то там, дальше, – срывающимся от волнения голосом прошептала она.

Главный черный евнух вышел и послушно последовал дальше по галерее. Он все больше волновался. Вытер потную руку о штаны, чтобы крепче держать оружие.

Махидевран стояла у входа в свои покои; ее сын Мустафа цеплялся за материнские юбки. Она посмотрела в глаза Гиацинту и в ужасе покосилась в дальний конец галереи.

На третьем ярусе размещались еще две анфилады комнат. Одни отвели Гюльфем и ее сыну Мураду, другие – Хюррем и ее новорожденному Мехмету.

Было по‑ прежнему темно и смертельно тихо.

Сжав в руке кинжал, Гиацинт, совершенно невидимый в темноте, осторожно крался дальше, прислушиваясь к каждому шороху. Вот как будто затрещала материя и послышался стон. Он остановился, осторожно прислушался. Толкнув ногой следующую дверь, он очутился в кромешном мраке. Босые ноги неслышно ступали по коврам. Диван оказался пустым; подушки и одеяла разбросаны как попало. Прижимаясь спиной к стене, он перешел во вторую комнату и там увидел женщину, распростертую на полу. Вокруг нее лежала мятая одежда.

Гиацинт замер; глаза лихорадочно обшаривали темную комнату в поисках незваного гостя. Занавески, ведущие на террасу, колыхались от легчайшего ночного ветерка. На ковре мерцали лучи лунного света.

Вдруг женщина вздрогнула и громко зарыдала. Гиацинт подбежал к ней, опустился рядом на колени и, крепко сжав ее в левой руке, занес кинжал правой. Перед ним была Гюльфем, фаворитка султана.

На руках у нее лежал третий сын Сулеймана, двухлетний Мурад. Он был мертв.

Глава 44

– Ты говорила, что моему сыну ничто не угрожает! – сердито кричала Хюррем на Хатидже, прижимая Мехмета к груди и быстро идя по нижнему дворцовому парку.

– Дорогая…

– Нет, подожди! Ты уверяла, что мне не о чем беспокоиться. Мой ребенок беззащитен! – продолжала она, обгоняя подругу на тропинке. Павлины с громкими криками разбегались от нее.

Хатидже следом за ней поднялась в Прибрежный павильон.

Хюррем была вне себя от гнева и страха. Она взбежала по ступенькам на открытую веранду и села на большую узорчатую оттоманку. Мехмет сосал ее грудь, а она смотрела на Босфор.

Хатидже прижалась к ней, положила руку ей на плечо:

– Прошу тебя, милая, не сердись.

Хюррем по‑ прежнему с тоской смотрела на дальний, азиатский, берег.

– У Мурада была лихорадка. Аллах призвал его к себе, – продолжала Хатидже. Она нежно погладила Хюррем по руке и положила голову ей на плечо. Мехмет, не отрываясь от материнской груди, посмотрел на нее круглыми глазами.

– А где же Сулейман в это горькое время? – негромко осведомилась Хюррем.

– Он проводил с Гюльфем все ночи, утешая ее. А все дни проводил в Айя‑ Софии, где молился о душе своего сына. Он горюет, милая, ибо он любит всех своих сыновей.

– Тогда почему он не заглянул к нашему Мехмету? – воскликнула Хюррем. – И ко мне?

– Тише, милая. Дай ему срок. Будь милосердна к Гюльфем, подари ей хоть немного времени Сулеймана.

Хюррем продолжала смотреть вдаль, но прижалась щекой к черным кудрям Хатидже. Из ее глаз бежали слезы; она гладила подругу и своего малыша.

Через две недели одна из дочерей Сулеймана, Фатима, умерла в колыбели.

Весь гарем затих от горя. Лишь иногда кто‑ то осмеливался подать голос прерывистым от слез шепотом.

На следующий день, 29 октября 1521 года, наследника престола Османской империи, одиннадцатилетнего шехзаде Махмуда, также нашли мертвым на его диване.

Его мать, Ханум, была вне себя от горя; она лежала одна в темноте своих покоев. Она не принимала посетителей; отвергала попытки мавританок накормить ее. К ней стучали, но ответа не было. Пробовали открыть дверь, но она оказалась заперта.

Хюррем, охваченная страхом, вышла из своих покоев во двор. Мехмета она уже много дней не спускала с рук. И много ночей подряд провела без сна. Ее мутило не только от страха, но и оттого, что она снова была беременна.

Она молча села у фонтана и опустила пальцы в прохладную воду. Побрызгала немного себе на лоб и продолжала баюкать ребенка.

Когда тень бука упала на двор, с верхней галереи к ней спустилась Махидевран. Она также крепко прижимала к себе своего сына Мустафу.

Хюррем вдруг пришло в голову: теперь у султана осталось всего два сына – Мустафа, который все время хнычет и цепляется за юбки Махидевран, и ее Мехмет. Ее малыш упорно тянется к груди, но в ней больше нет молока…

Две фаворитки молча сидели бок о бок, не смея взглянуть друг другу в лицо.

– Теперь мой Мустафа наследник престола, – с трудом выговорила наконец Махидевран.

Хюррем заметила, что лицо у Махидевран перекошено, как, наверное, и у нее самой. Она с грустью положила руку Махидевран на плечо и на языке жестов сказала:

«Махидевран, мы должны как можно скорее уехать отсюда. Мы не имеем права здесь оставаться теперь, пока что‑ то… или кто‑ то… продолжает убивать наших детей».

«На все воля Аллаха, Хюррем. Откуда нам знать, что Он думает и когда пожелает забрать к себе кого‑ то из наших детей? »

«И все же мы должны уехать. Мы не можем здесь оставаться теперь, когда здесь столько горя, неизвестности, особенно когда зимний снег и пронизывающий ветер с Черного моря скоро снова начнут мучить наш город».

Глава 45

В конце октября Сулейман внял мольбам Хюррем и приказал приготовить свой флот для первой части путешествия в Эдирне. Утро было очень холодным; двенадцать больших челнов‑ каиков подошли к дворцовой пристани. Давуд стоял у стены, наблюдая за подходом флотилии. Самый большой каик, предназначенный для самого султана и его гарема, в длину составлял всего пятьдесят локтей. Его резной, загнутый кверху нос без труда вспарывал водную гладь и несся по морю как стрела. После того как нос челна коснулся каменного причала, Давуд увидел двадцать шесть гребцов, сидевших внизу. Так вот чья сила гнала вперед утлое суденышко! Все гребцы были одеты в свободные белые муслиновые шаровары и распахнутые рубахи, не скрывавшие их крепкие тела. Они без труда управлялись с тяжелыми деревянными веслами. На их гладко выбритых головах красовались яркокрасные колпаки, украшенные синими кистями.

Давуда вывел из раздумий сильный толчок в плечо:

– Пойдем, Давуд, у нас мало времени. Мы должны подготовить каики к путешествию.

Исполняя приказ белого евнуха, Давуд послушно взял большой кувшин с благовониями и передал другому ичоглану. Тот ловко спрыгнул на палубу ближнего к ним каика. Ичогланы выстроились живой цепью; она начиналась у дворцовой кухни и тянулась по всему парку к пристани. Целый час они передавали из рук в руки мешки с мукой, клетки с живой птицей, многочисленные кувшины с маслами, благовониями, специями, мехи с винами и шербетами. Их осторожно складывали в трюмы. У Давуда ныло все тело; даже на холодном ветру он обильно вспотел.

Вскоре из дворцового парка вышли сто служителей, которые заняли места на палубах. Многие из служителей были ичогланы, прошедшие все четыре оды обучения. Давуд завидовал им – пройдет не один год, прежде чем и он завершит обучение и сможет находиться в обществе султана.

Молодой черный евнух, не старше четырнадцати лет, выбежал из калитки и высоким голосом закричал:

– Хельвет, хельвет!

Давуд подумал: голос у него уже не сломается.

Его невольно передернуло. Он подумал о том, что чуть было не лишился важного органа – ни за что! Он принялся с удвоенным рвением расправлять холсты, которые держал вместе с другими ичогланами. Так как смотреть на одалисок и султана запрещалось, ичогланы образовали живой коридор и растянули на палках холсты от ворот до занавешенной каюты главного каика. Давуд крепко сжимал в руках шест, натягивая холст, чтобы не хлопал на ветру. Нос его касался холста, и он невидящим взглядом смотрел на его плетение. Распахнули большие ворота в крепостной стене, и молодой евнух снова прокричал:

– Хельвет, хельвет!

Ичогланы громко залаяли по‑ собачьи, чтобы никто не слышал, о чем разговаривают султан и одалиски, идя по проходу.

Давуд громко лаял, перекрывая шум, поднятый другими ичогланами. Перед его глазами замаячили тени людей в холщовом коридоре.

Хюррем осторожно спустилась по ступеньке и очутилась в проходе между двумя рядами холстов. Мехмета, закутанного в несколько слоев тонкого льна и шубку из чернобурой лисы, она крепко прижимала к груди. Идя по каменной тропинке к каику, она косилась на силуэты юношей, стоящих по обе стороны от прохода. После того как ее продали в рабство на Большом базаре, она ни разу не видела ни одного мужчины, кроме своего милого султана. Вдруг на глаза ей попался силуэт, в котором ей почудилось что‑ то знакомое. Он был высоким, гораздо выше остальных, и звонко лаял. От звуков его голоса ей почему‑ то стало легче на душе.

Мехмет загулил у нее на руках, и она посмотрела на малыша. Споткнувшись о камешек, она всей тяжестью навалилась на трепещущий холст.

Не переставая лаять, Давуд почувствовал, как холст натянулся изнутри. Кто‑ то из идущих по проходу тяжело навалился на него. Обеими руками он расправил холст и помог неведомой обитательнице коридора подняться на ноги. В ноздри ему ударил сладкий запах сирени…

К Хюррем подбежала Хатидже; обняв ее, она помогла ей перейти на каик.

Фаворитка заняла место на подушках в занавешенной каюте и огляделась в позолоченной деревянной клетке, выложенной черепаховыми панцирями, слоновой костью, аметистами и рубинами. Несмотря на окружающие ее слои газа и материи, она видела силуэты гребцов и ичогланов, которые по‑ прежнему высоко держали на шестах холсты. Потом она посмотрела на Мехмета и крепче прижала его к груди.

Давуд помог оттолкнуть каик от причала; он в благоговейном восторге наблюдал, как легкая флотилия отплывает от берега и ее подхватывает течение. Мускулистые руки и торсы гребцов вскоре залоснились от пота; они изо всех сил налегали на весла, и челны все быстрее неслись по воде. Пушки во дворце и на больших военных кораблях, стоящих на якоре в Босфоре, дали залп. Над водой повис дым. Когда он рассеялся, каики уже скрылись от его взора.

* * *

Каики скользили по воде; довольно долго они шли близко от берега. В полдень Сулейман, до тех пор утешавший Гюльфем и Ханум, пересел к Хюррем. Он раскинулся на подушках и, обняв ее, смотрел, как жадно Мехмет сосет материнскую грудь.

Нагнувшись, Сулейман поцеловал Мехмета в лоб и провел губами по обнаженной груди Хюррем. Он ничего не говорил, но по‑ прежнему крепко обнимал ее, а она положила голову ему на плечо и ненадолго вздремнула.

– Любимая, тебе нужно поесть, – прошептал наконец Сулейман.

Отломив кусок хлеба, он обмакнул его в чашу с мясным бульоном, которую держал мавр, и поднес к ее губам. Глядя, как она жует, он любовался нежным изгибом ее щеки и губ. Он продолжал кормить ее и восхищаться каждым ее движением. Затем он поднес к ее губам кубок с яблочным чаем – неотрывно, как завороженный, глядя ей в глаза.

– Я люблю тебя, Хасеки Хюррем, всем сердцем, – пылко произнес он.

Хюррем посмотрела ему в глаза и со слезами благодарности прошептала:

– А я всегда буду любить тебя, Дариуш.

Сулейман нахмурился.

Хюррем покраснела и посмотрела на Мехмета, спавшего у нее на коленях.

– Что ты сказала, мой тюльпан? – неуверенно спросил Сулейман.

Хюррем крепко прижалась к Сулейману и зашептала ему на ухо:

– Господин, я люблю тебя больше, чем вольный ветер, чем звезды на небе и лучи солнца. На моем родном языке «Дариуш» означает вечную любовь, любовь, которую невозможно превзойти или забыть. Ты, мой милый Сулейман, – мой Дариуш. Мое сердце бьется только для тебя.

Сулейман улыбнулся и нежно поцеловал ее в губы. Приблизив губы к самому ее уху, он прошептал:

– Хюррем…

* * *

Они просидели, сплетясь в объятиях, целую вечность.

У Хюррем часто билось сердце; она никак не могла забыть слов, которые слетели с ее губ в присутствии человека, которого она любила больше жизни. Наконец Сулейман выпустил ее и отошел в другую часть каюты, где начал перешептываться с Хатидже и другими женщинами.

Хюррем сидела одна, поглаживая черные кудри Мехмета и глядя сквозь струящиеся занавеси на бегущую мимо воду. Но перед своим мысленным взором она видела только красивое лицо Дариуша.

Когда сгустились сумерки и тени старинной крепости замаячили на мысу перед ними, к ней подсели Махидевран и Хатидже.

– Как ты себя чувствуешь, милая? – спросила Хатидже, забирая у Хюррем ребенка.

– Спасибо, Хатидже. У меня ужасно болят поясница и плечи… Боюсь, мой желудок совсем не приспособлен для путешествий по воде.

Хатидже улыбнулась:

– Ничего, дорогая. Скоро мы пристанем к берегу в Текирдаге, где переночуем. А завтра отправимся в Эдирне в каретах. Вот когда ты с тоской вспомнишь наши легкие каики!

Хюррем впервые за несколько недель с трудом улыбнулась.

– Ты умница, что предложила поехать в Эдирне. Впервые за много времени у меня спокойно на душе, – заметила Махидевран, пожалуй преувеличенно весело обращаясь к Хюррем.

Хюррем невольно задумалась о причине такой веселости, но потом выбросила из головы тревожные мысли, вспомнив горести последних недель.

«Ничего страшного, – думала она, – пусть веселится. И все‑ таки… с чего это она так радуется? »

Когда Махидевран замурлыкала себе под нос песенку, Хюррем оглянулась на Гюльфем и Ханум. Они обе, измученные, спали в объятиях Сулеймана. Султан взглянул на нее, а затем, опустив голову на плечо Гюльфем, закрыл глаза. Хюррем быстро обернулась к своим спутницам. Она пытливо вслушивалась в слова песенки Махидевран.

А потом подумала о Дариуше. Он умер, но навсегда остался в ее сердце.

Глава 46

Дворцовый комплекс в Эдирне раскинулся на укрепленном острове посередине реки Тунджа. Зимой река в некоторых местах промерзала насквозь. В плане дворец в Эдирне напоминал Топкапы; огромный парк окружал многочисленные здания, беседки и внутренние дворы. Самые пышные покои, отведенные султану, располагались на опушке просторных лесных угодий, где в изобилии водились дикие кабаны и олени.

Почти все дни и многие ночи Сулейман проводил на охоте со своими пажами и ичогланами. Он очень гордился тем, что добытая им дичь попадала на общий стол.

Хюррем и другие фаворитки, к которым присоединилась Хатидже, ужинали нежной олениной, которую совсем недавно добыл Сулейман. Они ужинали в трапезном зале, но были отделены от мужчин ширмами. Хюррем макала кусочки хлеба в мясную подливу, а Хатидже отщипывала нежное фазанье мясо и внимательно прислушивалась к разговорам Сулеймана и Ибрагима, сидевших по другую сторону толстого расшитого занавеса.

– В Европе беспорядки – ширится движение Реформации… Рим пытается подавить сторонников новых движений, которые противятся католичеству, но ему не хватает сил, – заметил Ибрагим между двумя большими глотками красного вина.

– А, эти католики двуличные. Убивают собственных пророков, а потом объявляют их же избранными и уверяют, что те вознеслись на небеса… Они гораздо больше думают о пышности своих храмов, чем о спасении душ своих подданных.

Хюррем, не переставая слушать разговор мужчин, покосилась на Хатидже.

– Мы сорвем золотое яблоко до того, как оно перезреет. В Рим, в Рим! – проревел Сулейман. Очевидно, выпитое вино ударило ему в голову. Хюррем обрадовалась: похоже, Сулейман снова становится самим собой.

Хатидже улыбнулась и, нагнувшись к Хюррем, прошептала:

– Милая, он давно уже вынашивает великие планы… По‑ моему, ему первому из династии Османов суждено добиться своей цели.

На той стороне долго молчали; затем зашуршала материя одной из пышных подушек. Хюррем показалось, что ее любимый прошептал: «Потом, друг мой», – но она ни в чем не была уверена.

– Что они говорят? – обратилась она к Хатидже.

Сестра Сулеймана пожала плечами и, отпив глоток тюльпанового шербета, прилегла на груду подушек.

– Сейчас нам нечего бояться Рима, господин, – произнес через какое‑ то время Ибрагим.

– Да, но от этого женственного мальчишки, которого сделали королем, меня с души воротит, – признался султан.

– Ты говоришь о Лайоше Втором, которого еще называют Лудовитом, о короле Венгрии и Чехии? Этот прыщавый юнец больше интересуется своей крайней плотью, чем судьбами своего королевства!

Сулейман брезгливо поморщился:

– Бр‑ р‑ р! Если уж суждено испытывать страсть к мужчине, то к настоящему, а не к такому… женоподобному созданию.

– Да здравствует королева венгерская Лудовита! – хихикнул Ибрагим.

Сулейман звонко шлепнул друга по бедру, и Хюррем снова услышала шепот за ширмой.

Она покосилась на Хатидже, но та ответила на ее озабоченный взгляд беззаботной улыбкой.

– И все же, – продолжал Сулейман, вставая и меряя комнату шагами, – этот молодой выскочка устраивает вылазки против наших янычар на севере.

– Потому что за его спиной стоят Габсбурги, которым не терпится захватить побольше земли и угнетать живущие там народы, – вторил ему Ибрагим.

– Эта собака, Карл, закончит свое правление на острие моего меча! Мы освободим от него Испанию. Мы освободим от него Северную Италию и Германию! Во имя Аллаха, – вскричал Сулейман, и женщины затихли, – мы положим конец его деспотическим притязаниям на Новый Свет – Америку!

Хюррем услышала, что Ибрагим встал и подошел к ее любимому.

– Да будет так, господин!

Последовало молчание; Хюррем слышала лишь шорох шелка.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒