Глава XI. Глава XII

Глава XI

Нью‑ Бэйтаун – живописное местечко. Его обширная когда‑ то гавань защищена от резких северо‑ восточных ветров островом, который тянется параллельно суше. Сам городок раскинулся по берегам сети узких заливов, куда течение гонит из гавани морскую волну. Здесь не знают скученности и суеты большого города. За исключением особняков, некогда принадлежавших богатым китоловам, дома здесь невысокие, хотя и ладные, а вокруг них пышно разрослись вековые деревья, дубы разных пород, клены, вязы, орешник, изредка попадаются кипарисы, но если не считать вязов, посаженных в свое время вдоль первых городских улиц, преобладает все‑ таки дуб. Когда‑ то огромные дубы росли в этих краях так вольно и в таком изобилии, что у местных судостроителей всегда был под рукой отличный материал для планширов, килей, кильсонов и книц.

Людские сообщества, как и отдельные люди, знают периоды здоровья и периоды болезни – знают даже молодость и старость, время надежд и время уныния. Была пора, когда несколько таких городков, как Нью‑ Бэйтаун, доставляли китовый жир для освещения всему западному миру. Студенты Оксфорда и Кембриджа учились при свете ламп, заправленных горючим, полученным из далеких заокеанских поселений. Потом в Пенсильвании забили нефтяные фонтаны, дешевый керосин – жидкий уголь, как его называли, – вытеснил из обихода китовый жир, и большинству китоловов пришлось удалиться от дел. Нью‑ Бэйтаун захирел, пал духом – да так и не оправился до сих пор. Соседние города нашли себе новые дела и занятия, но Нью‑ Бэйтаун, не знавший других источников жизни, кроме китов и китобойного промысла, словно погрузился в оцепенение. Людской поток, змеившийся из Нью‑ Йорка, обходил Нью‑ Бэйтаун стороной, предоставляя ему жить воспоминаниями о прошлом. И как водится в таких случаях, обитатели Ныо‑ Бэйтауна внушили себе, что они этим очень довольны. Летом город не наводняли приезжие, от которых только шум и разор, глаза не слепили неоновые вывески, не сыпались всюду туристские денежки, не вертелась пестрая туристская карусель. Лишь немного новых домов прибавлялось на живописных берегах заливов. Но людской поток змеился неуемно, каждому было ясно, что рано или поздно он захлестнет Нью‑ Бэйтаун. Местные жители и мечтали об этом и в то же время боялись этого. Соседние города богатели, без счета и меры наживались на туристах, чуть не лопались от своей добычи, их украшали роскошные резиденции новоявленных богачей. В Олд‑ Бэйтауне процветали художества, керамика и однополая любовь; плоскостопные исчадия Лесбоса плели кустарные коврики и мелкие домашние интриги. В Нью‑ Бэйтауне говорили о былых временах, о камбале и о том, когда пойдет кумжа.

В зарослях тростника гнездились утки, выводя там целые флотилии утят, рыли свои норы ондатры, ранним утром проворно шнырявшие в воду. Скопа неподвижно парила в воздухе, высматривая добычу, а высмотрев, камнем бросалась на нее; чайки взмывали вверх, держа в когтях раковину венерки или гребешка, и кидали ее с высоты, чтобы разбить створки и съесть содержимое. Иногда пушистой тенью ныряла в воду выдра; кролики браконьерствовали на ближних грядках, и серые белки мелкой зыбью пробегали по улицам городка. Фазаны хлопали крыльями, подавая свой хриплый голос. Голубые цапли замирали у отмелей, похожие на двуногие рапиры, а по ночам слышался тоскливый крик выпи, точно стон нераскаянной души.

Весна в Нью‑ Бэйтауне поздняя, и лето наступает тоже поздно, принося с собой совсем особенные звуки, запахи и веяния, диковатые и нежные. В начале июня, когда распахнется зеленый мир листьев, трав и цветов, сегодняшний закат не похож на вчерашний. По вечерам перепелки выкликают свое «пить‑ пора, пить‑ пора», а ночная темнота вся наполнена жалобами козодоя. Дубы разбухают от листвы и роняют в траву длинные кисточки соцветий. Городские собаки стаями совершают экскурсии в лес и по нескольку дней пропадают там, одурев от восторга.

В июне мужчина, повинуясь инстинкту, косит траву, бросает семена в землю и ведет нескончаемую войну с кротами и кроликами, с муравьями, жучками и птицами, со всеми, кто посягает на плоды его трудов. А женщина смотрит на кудрявые лепестки розы и вздыхает, оттаивая душой, и кожа у нее становится как лепесток, а глаза – как тычинки.

Июнь – веселый месяц, прохладный и теплый, влажный и звонкий, месяц, когда все идет в рост и все старое повторяется в новом, сладость и отрава, созидание и пагуба. По Главной улице бродят, взявшись за руки, девушки в узких брючках, и крохотный радиоприемник, прижатый к плечу, напевает им на ухо любовные песни. В кафе‑ мороженом Тэнджера сидят на высоких табуретках юноши, полные сил, потягивая через соломинки залог будущих прыщей. Они смотрят на девушек козлиным взглядом и отпускают пренебрежительные шуточки на их счет, а у самих скулит нутро от любовного томления.

В июне почтенный делец завернет к «Элу и Сьюзен» или в «Фок‑ мачту» выпить кружку холодного пива, заодно соблазнится стаканчиком виски, и там, глядишь, и напьется средь бела дня. И так же средь бела дня то одна, то другая запыленная машина воровато пробирается к неказистому дому с наглухо закрытыми ставнями, что стоит на отшибе в конце Мельничной улицы: там Элис, городская шлюха, разрешает послеполуденные сомнения ужаленных июнем мужчин. А за волнорезом весь день покачиваются стоящие на якоре лодки, и повеселевшие люди выпрашивают себе у моря пропитание.

Июнь – месяц ремонта и стройки, планов и замыслов. Редко кто не тащит к себе в дом цементные блоки и всякую строительную мелочь и не рисует на старых конвертах нечто, напоминающее Тадж‑ Махал. Десятки лодок лежат на берегу кверху килем, блестя свежей краской, а хозяева их, распрямив спину, любуются своей работой. Правда, школа еще крепко держит в узде непокорных ребятишек, но бунт накипает, и когда подходит время экзаменов, вспыхивает эпидемия простуды, свирепствующая вплоть до первого дня каникул.

В июне прорастает сладостное семя лета. «Куда мы поедем на Четвертое июля?.. Пора уж нам подумать, как мы проведем каникулы». Июнь – мать сокрытых возможностей и опасностей: храбро плывут утята, не видя под водой разинувшей пасть черепахи, салат зеленеет, подстерегаемый засухой, помидоры тянутся вверх, пока не добралась до них гусеница совки, отцы и матери семейств, размечтавшись о горячем песке и загаре, забывают бессонные ночи, звенящие музыкой комаров. «Уж в этом‑ то году я отдохну. Не измотаюсь, как в прошлом. Не дам ребятишкам устроить мне вместо отпуска двухнедельный ад на колесах. Я весь год тружусь. Эти две неделя мои. Я весь год тружусь». Перед радужными перспективами отдыха бледнеют воспоминания, и кажется, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Нью‑ Бэйтаун долгое время пребывал в спячке. Те, что правили им – его политикой, моралью, экономикой, – правили так давно, что заведенный ими порядок успел окостенеть. Мэр, муниципалитет, судьи, полицейские – все были бессменны. Мэр продавал городу ненужное оборудование, судьи отменяли штрафы за нарушение уличного движения и за столько лет успели даже забыть, что это противоречит закону – его букве, во всяком случае. Будучи нормальными людьми, они не видели в своих действиях ничего безнравственного. Люди все нравственны. Безнравственны только их ближние.

Яркие дни веяли уже теплым дыханием лета. На улицах появились приезжие – из тех, у кого нет детей и кто может рано начать свой летний отдых, не дожидаясь школьных каникул. Они ехали на машинах с прицепами, погрузив туда лодки и навесные моторы. Они заходили в лавку, и Итен не глядя мог определить в них отпускников по их покупкам – антрекоты, плавленый сыр, крэкеры и сардины в банках.

Джой Морфи зашел выпить холодной кока‑ колы, он теперь делал это каждый день, с тех пор как установилась теплая погода.

– Вам бы надо завести сатуратор, – сказал он, махнув бутылкой в сторону холодильника.

– А заодно отрастить еще две пары рук или раздвоиться, как гороховый стручок. Вы забываете, кум Джой, что не я тут хозяин.

– И очень плохо, что не вы.

– Желаете выслушать печальную повесть об упадке королевского рода?

– Знаю я вашу повесть. Не умели отличить дебет от кредита в счетной книге. Пришлось в поте лица постигать премудрости двойной бухгалтерии. Но ведь постигли же в конце концов.

– Много мне от этого пользы.

– Будь лавка ваша, вы наживали бы большие деньги.

– Но она не моя.

– Если б вы открыли свою по соседству, все покупатели перешли бы к вам.

– Почему вы так думаете?

– Люди охотнее покупают у того, кого знают. Это называется репутация фирмы, и она всегда помогает делу.

– Как видно, не всегда. Меня и раньше знал весь город, что не помешало мне обанкротиться.

– Это совсем другой вопрос. Вы не умели обращаться с поставщиками.

– Может, я и сейчас не умею.

– Нет, умеете. Вы даже сами не заметили, как научились. Но беда в том, что вы и сейчас смотрите на жизнь глазами банкрота. Нельзя так, мистер Хоули. Нельзя так, Итен.

– Спасибо.

– Я вам желаю добра. Когда Марулло уезжает в Италию?

– Еще не знаю. Скажите мне, Джой, он очень богат? Впрочем, нет, не говорите. Вам не полагается рассказывать о делах клиентов.

– Для друга можно сделать исключение из правила. Я не все его дела знаю, но, судя по его банковскому счету, он безусловно человек богатый. А кроме того – во что только у него не вложены деньги! И недвижимость в разных местах, и свободные земельные участки, и дачи на взморье, и солидная пачка закладных, такая, что одной рукой не удержишь.

– Это‑ то вам откуда известно?

– Он у нас абонирует сейф – из тех, что побольше. Один ключ у него, а другой у меня. Каюсь, я нет‑ нет да и загляну одним глазком. Природное любопытство, что поделаешь.

– Но он не замешан в каких‑ нибудь темных делах? Ну там торговля наркотиками или вымогательство – знаете, о чем постоянно пишут в газетах.

– Не могу сказать наверняка. Он ведь нам не докладывает. Какие‑ то суммы берет, какие‑ то вносит время от времени. И потом, я же не знаю, где он еще держит деньги. Заметьте, я вам не называл никаких цифр.

– А я вас и не просил об этом.

– Хочется пива. У вас пива нет, Итен?

– Только в консервах – навынос. Но я могу открыть и дать вам бумажный стакан.

– Я не хочу, чтобы вы из‑ за меня нарушили закон.

– Ерунда. – Итен проткнул крышку консервной банки. – Если кто войдет, спрячьте за спину, вот и все.

– Спасибо. Я о вас часто думаю, Итен.

– Почему?

– Может быть, потому, что вообще люблю совать нос в чужие дела. Неудача действует на психику. Это как те ямки‑ ловушки, что выкапывает в песке муравьиный лев. Скользишь и скользишь вниз, и нужно большое усилие, чтобы выбраться. Но вы должны сделать это усилие, Ит. Раз выбравшись, вы почувствуете, что успех тоже действует на психику.

– И это тоже ловушка?

– Может быть, но приятная.

– А что если человек выберется из ямки, а другой в нее угодит?

– Без Божьей воли и малая пташка не упадет на землю.

– Никак не пойму, что вы мне, собственно говоря, советуете.

– Я и сам не пойму. Понимал бы, так, может, самому бы пригодилось. Банковские кассиры не выходят в президенты. А вот тот, у кого хоть грош капиталу, может выйти. В общем, вот мой совет: есть случай – не упускайте его. Другой может не подвернуться.

– Вы философ, Джой. Философ‑ финансист.

– А вы не смейтесь. Чего не имеешь, о том и думаешь. Одиночество располагает к раздумьям. Говорят, большинство людей на девяносто процентов живет в прошлом, на семь в настоящем, и, значит, для будущего остается только три процента. Умней всех об этом сказал старый Сэтчел Пейдж: «Не оглядывайтесь назад. Может быть, за вами погоня». Ну, мне пора. Мистер Бейкер завтра едет в Нью‑ Йорк на несколько дней. У него хлопот полон рот.

– Каких таких хлопот?

– Не могу знать. Но я разбираю почту. Последнее время он получает много писем из Олбани.

– Политика?

– Я только разбираю почту. Я ее не читаю. Что, у вас всегда так тихо?

– В это время дня всегда. Минут через десять затишье окончится.

– Ага, видите! Вот что значит опыт. Пари держу, до своего банкротства вы этого не знали. Ну, до скорого. Помните же: на Бога надейся, а сам не плошай.

От пяти до шести торговля, по обыкновению, шла бойко. Город жил уже по летнему времени, переведя стрелки на час вперед, и когда Итен, внеся с улицы лотки с фруктами, запер дверь и опустил зеленые шторы, солнце еще стояло высоко над горизонтом и было совсем светло. Он собрал по списку продукты для дома и уложил их в большую бумажную сумку. Потом снял фартук, надел плащ и шляпу и, взгромоздись на прилавок, оглядел свою паству, безмолвствовавшую на полках.

– Никаких проповедей! – сказал он. – Просто запомните слова Сэтчела Пейджа. Надо, видно, и мне взять себе за правило: не оглядываться назад.

Он достал из бумажника линованные странички и вложил их в пакетик из вощеной бумаги. Потом, открыв белую эмалированную дверцу холодильника, засунул скользкий пакетик в глубину, за компрессор, и снова захлопнул дверцу.

В ящике под кассой он разыскал пыльную, захватанную телефонную книгу Манхэттена, хранившуюся там на случай каких‑ нибудь срочных заказов поставщикам. Буква «С», Соединенные Штаты, департамент юстиции… Он вел пальцами вниз – вдоль длинного столбца названий, пока не дошел до Службы иммиграции и натурализация – БА 7‑ 0300, веч. суб. вскр. праздн. ОЛ 6‑ 5888.

Он сказал вслух:

– ОЛ 6‑ 5888 – ОЛ 6‑ 5888, звонить вечером просим. – И добавил, обращаясь к консервным банкам, но не глядя на них: – Если все честно и в открытую, никому вреда не будет.

Итен вышел из лавки через боковую дверь и запер ее за собой. Держа в руке сумку с продуктами, он направился через улицу к подъезду, над которым красовалась вывеска: «Отель и ресторан „Фок‑ мачта“. В ресторане толпились любители коктейлей, но в маленьком вестибюле, где стояла телефонная будка, не было никого, даже портье. Он затворил за собой стеклянную дверь, поставил сумку на пол, высыпал на полочку всю свою мелочь, нашел десятицентовую монетку и, опустив ее в щель, набрал 0.

– Вас слушают.

– Коммутатор? Мне нужно поговорить с Нью‑ Йорком.

– Пожалуйста. Наберите номер.

И он набрал номер.

* * *

Итен пришел домой с полной сумкой продуктов. Хорошо, когда вечер такой длинный! Он шел, приминая Подошвами пышно разросшуюся траву газона. Войдя, он смачно поцеловал Мэри.

– Лапка, – сказал он, – газон в невозможном виде. Что, если послать Аллена подстричь его?

– Право, не знаю. Уж очень сейчас горячее время конец года, экзамены.

– А что это за отвратительное карканье несется из гостиной?

– Аллен упражняется в чревовещании. Он будет выступать на заключительном вечере в школе.

– Да, придется мне, видно, самому подстригать газон.

– Не сердись, милый. Ты же знаешь детей.

– Начинаю узнавать понемножку.

– Ты не в духе? Был трудный день?

– Как тебе сказать. Пожалуй, нет. Но я с утра на ногах, и перспектива топтаться по газону с косилкой не приводит меня в восторг.

– Хорошо бы нам иметь мотокосилку. Вот как у Джонсонов – садишься и едешь.

– Хорошо бы нам иметь садовника или еще лучше двух. Как у моего деда. Садишься и едешь! Да, с такой косилкой Аллен, может, и согласился бы подстригать газон.

– Не придирайся к мальчику. Ему всего четырнадцать лет. Они все такие.

– Кто это придумал, что дети – радость родителей?

– Конечно же, ты не в духе.

– Как тебе сказать. Может быть. А это карканье меня приводит в бешенство.

– Аллен упражняется.

– Это я уже слышал.

– Пожалуйста, не вымещай на нем свое дурное настроение.

– Постараюсь. Хотя это, в общем, было бы невредно.

Итен толкнул дверь в гостиную, где Аллен выкрикивал какие‑ то искаженные до неузнаваемости слова, держа во рту маленькую трубочку вроде свистульки.

– Что это такое?

Аллен выплюнул трубочку на ладонь.

– Это чревовещание. Помнишь, ты мне принес коробку «Пикса»?

– А ты его уже съел?

– Нет. Я не люблю корнфлекс. Ну, папа, мне надо упражняться.

– Успеешь. – Итен сел в кресло. – Что ты думаешь о своем будущем?

– О чем?

– О будущем. Разве вам в школе не говорят о таких вещах? Что будущее в ваших руках?

Эллен успела проскользнуть в комнату и клубочком, по‑ кошачьи свернуться на диване. Она тотчас же отозвалась журчащим смешком, в котором было спрятано стальное лезвие.

– Он хочет попасть на телевидение, – сказала она.

– А что, один мальчишка, ему всего тринадцать лет, выиграл в телевикторину сто тридцать тысяч долларов.

– А потом оказалось, что это все было подстроено, – заметила Эллен.

– А все равно сто тридцать тысяч у него остались.

Итен спросил негромко:

– Моральная сторона дела тебя не беспокоит?

– Чего там, когда столько денег.

– Ты, значит, не считаешь это нечестным?

– Подумаешь, все так делают.

– А ты слыхал о тех, кто предлагает себя на серебряном блюде и не находит охотников? Это значит – ни чести, ни денег.

– Что ж, риск всегда есть. Когда режут пирог, хорошо тому, с чьей стороны он крошится.

– Ах вот как, – сказал Итен. – Чем философствовать, ты бы лучше последил за своими манерами. Как ты сидишь? Сядь прямо!

Мальчик вздрогнул, посмотрел на отца, как бы желая удостовериться, что он не шутит, потом выпрямился с обиженным видом.

– Как у тебя дела в школе?

– Нормально.

– Я не понимаю, что это значит. Хорошо или плохо?

– Ну, хорошо.

– А нельзя ли без «ну»?

– Хорошо.

– Ты собирался писать сочинение на тему о своей любви к Америке. Судя по твоей готовности погубить Америку, ты, видно, передумал.

– Как это – погубить?

– Разве можно любить по‑ честному, поступая нечестно?

– Да ну, папа, все так делают.

– По‑ твоему, это меняет суть дела?

– Ничего тут такого нет. А сочинение я уже написал.

– Отлично, дашь мне прочесть.

– Я его уже отправил.

– Но копия у тебя, вероятно, осталась?

– Нет.

– А если оно пропадет?

– Я как‑ то не подумал. Папа, все мальчики летом едут в лагерь, я тоже хочу.

– Это нам не по карману. И далеко не все мальчики едут.

– Эх, были бы у нас деньги. – Он посмотрел на свои руки, лежавшие на коленях, и облизнул губы.

У Эллен, не отводившей от него взгляда, сузились зрачки.

Итен внимательно наблюдал за сыном.

– Это можно устроить, – сказал он.

– Что, папа?

– Можешь летом поработать в лавке.

– Как так – поработать?

– То есть ты хочешь знать, что тебе придется делать? Носить товар, расставлять его на полках, подметать пол, а может быть, если я увижу, что ты справляешься, – и с покупателями заниматься.

– Но я хочу ехать в лагерь.

– Ты и сто тысяч выиграть хочешь.

– Может, я получу премию за сочинение. Хоть в Вашингтон тогда поеду. Все‑ таки разнообразие после целого года учебы.

– Аллен! Существуют неизменные правила поведения, чести, вежливости – вообще всякого проявления себя вовне. Пора научить тебя считаться с ними хотя бы на словах. Возьму тебя в лавку, и будешь работать.

Мальчик поднял голову.

– Не имеешь права.

– Что, что такое?

– Закон о детском труде. До шестнадцати лет даже специального разрешения нельзя получить. Что ж, ты хочешь, чтобы я нарушал закон?

– По‑ твоему, значит, все дети, которые помогают родителям, наполовину рабы, наполовину преступники? – Гнев Итена был неприкрытым и беспощадным, как любовь. Аллен отвел глаза.

– Я этого не хотел сказать, папа.

– Надеюсь, что не хотел. И другой раз не скажешь. Тебе должно быть стыдно перед двадцатью поколениями Хоули и Алленов. Они все были достойными людьми. Когда‑ нибудь, может, и ты таким будешь.

– Да, папа. Можно, я пойду к себе, папа?

– Ступай.

Аллен медленно побрел к лестнице.

Как только за ним закрылась дверь, Эллен задрыгала ногами в воздухе. Но тут же выпрямилась и чинно, благонравно одернула юбку.

– Я читала речи Генри Клея [[24]]. Вот умел говорить.

– Еще бы.

– Ты помнишь эти речи?

– Не так уж хорошо, пожалуй. Я ведь их читал давно.

– Мне понравилось.

– Я бы сказал, это все же чтение не для школьниц.

– А мне очень понравилось.

Итен поднялся с кресла, преодолевая тяжесть долгого, утомительного дня.

В кухне он застал Мэри, сердитую и заплаканную.

– Я все слышала, – сказала она. – Ты просто сам не знаешь, что говоришь. Ведь он еще ребенок.

– Вот и хорошо, а то потом поздно будет, голубка моя.

– Пожалуйста, без голубок. Я не позволю тебе тиранить детей.

– Тиранить? О господи!

– Он еще ребенок. Что ты вдруг напал на него?

– Ничего, ему это на пользу.

– Не знаю, о какой пользе ты говоришь. Раздавил мальчика, как козявку.

– Ты не права, родная. Я просто хочу, чтобы он увидел жизнь, как она есть. А то у него складывается ложное представление о ней.

– А кто ты такой, чтобы судить о жизни?

Итен молча пошел к выходу.

– Куда ты?

– Подстригать газон,

– Но ведь ты же устал.

– Я уже отдохнул. – Он через плечо оглянулся на Мэри, стоявшую у двери в гостиную. – Трудно людям понять друг друга, – сказал он и на мгновение улыбнулся ей уже с порога.

Через минуту со двора донесся стрекот косилки, врезающейся в мягкую, густую траву.

Звук приблизился к двери и затих.

– Мэри, – позвал Итен, – Мэри, голубка, я люблю тебя. – И косилка снова застрекотала, энергично выравнивая разросшийся газон.

Глава XII

Марджи Янг‑ Хант была привлекательная женщина, начитанная, умная, настолько умная, что знала, когда и как маскировать свой ум. Ей не повезло с мужьями: один оказался слаб, второй еще слабее – умер. Романы давались ей не легко. Она их создавала сама, укрепляла шаткие позиции частыми телефонными звонками, письмами, поздравительными открытками, тщательно подстроенными случайными встречами. Она варила бульон больным и помнила все дни рождения. Этим она не давала людям забыть о себе.

Ни одна женщина в городе не заботилась так об отсутствии живота, о чистоте и гладкости кожи, белизне зубов, округлой линии подбородка. Львиную долю ее средств поглощал уход за ногтями и волосами, массаж, кремы и притирания. Женщины говорили: «Она гораздо старше, чем кажется».

Когда, несмотря на кремы, массаж и гимнастику, ее груди потеряли упругость, она заковала их в гибкую броню, и они торчали высоко и задорно, как прежде. Ее грим отнимал все больше времени и труда. Ее волосы обладали тем блеском, отливом и волнистой пышностью, которую обещает телевизионная реклама косметических фирм. Гуляя, обедая, танцуя с очередным кавалером, она была весела, остроумна, опутывала кавалера тонкой, но прочной сетью – и кто бы мог догадаться, как скучно ей в который уже раз пускать в ход испытанные приемы. После затраты некоторого времени и денег дело обычно кончалось постелью – если обстоятельства позволяли. А потом снова следовало закрепление позиций. Рано или поздно постель должна была послужить капканом, который, захлопнувшись, гарантировал бы ей покой и благополучие в будущем. Но намеченная добыча всякий раз ускользала из стеганой шелковой ловушки. Кавалеры все больше попадались женатые, хворые или чересчур осмотрительные. И никто лучше самой Марджи не знал, что время ее уже на исходе. Ей самой ее старинные карты не могли посулить ничего утешительного.

Марджи знала многих мужчин, и среди них были люди, угнетенные чувством вины, уязвленные в своем честолюбии или просто отчаявшиеся; оттого у нее постепенно выработалось чувство презрения к объекту, как у профессиональных истребителей паразитов. Таких людей нетрудно было пронять, действуя на их трусость или честолюбие. Они сами напрашивались на обман, и потому с ними она не испытывала торжества, а лишь нечто вроде брезгливой жалости. Это были ее друзья, ее сообщники. Из сострадания она даже не позволяла им обнаружить, что они для нее друзья. Она давала им лучшее, что в ней было, потому что они не требовали от нее ничего. И она держала в тайне свои отношения с ними, в глубине души сама себя не одобряя. Так было у нее с Дэнни Тейлором, так было с Альфио Марулло, с начальником полиции Стонуоллом Джексоном Смитом и с некоторыми другими. Они доверяли ей, а она – им, и тайный факт их существования был тем уголком, где она могла иногда отогреться и отдохнуть от притворства. Эти друзья разговаривали с ней откровенно и без страха, для них она была чем‑ то вроде андерсеновского колодца – слушателем внимательным, неосуждающим и безмолвным. У большинства людей есть скрытые пороки, у Марджи Янг‑ Хант была тщательно скрываемая добродетель. Может быть, именно в силу этого обстоятельства ей было известно больше, чем кому‑ либо о делах Нью‑ Бэйтауна и даже Уэссекского округа, и то, что она знала, так при ней и оставалось – должно было оставаться, ибо никакой выгоды для себя она из этого извлечь не могла. В других случаях у Марджи ничего даром не пропадало.

Замысел относительно Итена Аллена Хоули возник у нее случайно, от нечего делать. Отчасти Итен был прав, подозревая ее в коварном желании испытать на нем свою женскую силу. Из тех унылых мужчин, что искали у нее поддержки и утешения, многие были стреножены чувством неполноценности, не могли освободиться от сексуальных травм, омрачавших и прочие стороны их жизни. С ними ей было легко: немножко лести, вовремя сказанное ободряющее слово – и они уже готовы были к новому бунту против супружеского ярма. Дружба с Мэри Хоули – кстати, вполне чистосердечная – постепенно привлекла ее внимание к Итену, человеку, страдавшему от травмы иного рода, жертве социально‑ экономической неудачи, подорвавшей его силы и уверенность в себе. В ее пустой жизни, без дела, без любви, без детей, явился вдруг интерес: вылечить душевное увечье этого человека, поставить перед ним новую цель. Это была игра, нечто вроде головоломки, задача, которую ей захотелось решить не столько из добрых чувств, сколько из любопытства и от скуки. Итен был головой выше всех ее мужчин. Взяв его под свое начало, она возвысилась бы в собственных глазах, а это ей было очень и очень нужно.

Вероятно, только она одна видела всю глубину совершившейся в Итене перемены, и ей было страшно, потому что виновницей этой перемены она считала себя. У мыши отрастала львиная грива. Марджи видела, как твердеют мускулы под тканью рукавов, как в глазах откладывается беспощадность. Так, должно быть, чувствовал себя кроткий Эйнштейн, когда выношенная им мысль о природе материи огненной шапкой накрыла Хиросиму.

При всем своем расположении к Мэри Хоули Марджи не испытывала к ней ни сочувствия, ни жалости. Женщины легко мирятся с невзгодами, особенно если они выпадают на долю других женщин.

Крохотный чистенький домик близ Старой гавани белел в оправе большого запущенного сада. Там Марджи Янг‑ Хант, склонившись к туалетному зеркалу, проверяла свое оружие и сквозь крем, пудру, цветные тени на веках и тушь ресниц видела замаскированные морщинки, одряблевшую кожу. Годы подступали, как волны прилива, даже в тихую погоду захлестывающие прибрежные скалы. У зрелости есть свой арсенал, свои средства обороны, но их применение требует особых знаний и навыков, которыми она еще не успела овладеть. Надо поторопиться с этим, пока не обрушилась декорация жизнерадостной молодости, выставив ее всем напоказ, голую, жалкую и смешную. Секрет ее успеха был в том, что она никогда не позволяла себе распускаться, даже наедине с собой. Сейчас, сидя перед зеркалом, она в виде опыта дала на миг обвиснуть углам рта, приспустила веки. Слегка пригнула голову, и под обычно вздернутым подбородком обозначилась мятая складочка, похожая на след от веревки. Сразу изображение в зеркале постарело на двадцать лет, и она содрогнулась от леденящего предчувствия. Слишком долго она оттягивала срок. Женщине требуется специально оформленная витрина, где бы она могла стариться, свет, бутафория, черный бархат, на фоне которого можно спокойно седеть и толстеть, хихикать и жадничать, ей нужны дети, любовь, забота, солидный, нетребовательный муж или еще более нетребовательная и солидная вдовья часть в банке. Женщина, старящаяся в одиночестве, – никому не нужная ветошь, жалкая развалина, если нет хотя бы дряхлых домочадцев, которые бы клохтали и охали над ней, растирая больные места.

К горлу вдруг подкатил горячий комок страха. С первым мужем ей посчастливилось в одном. Он был слаб, и она научилась играть на его слабости. Его безответное обожание было так велико, что, когда она захотел» с ним развестись, он не оговорил себе права прекратить выплату алиментов в случае ее вторичного замужества.

Второй муж думал, что у нее есть свой капитал, да так оно, в сущности, и было. Умирая, он не оставил ей почти ничего, но благодаря алиментам от первого мужа она жила без нужды, хорошо одевалась и делала, что хотела. Но что, если первый муж умрет! Вот откуда был этот комок страха. Вот откуда брался кошмар, преследовавший ее днем и ночью: ведь каждый месячный чек мог оказаться последним.

В январе она повстречала его на просторном перекрестке Мэдисон‑ авеню и Пятьдесят седьмой улицы. Он постарел и похудел. Мысль о бренности его существования не давала ей покоя. Если старый хрыч умрет, перестанут поступать деньги. Пожалуй, она была единственным человеком на свете, который от всей души молился о его здравии.

И вот сейчас это изможденное, немое лицо с потухшими глазами всплыло на экране ее памяти и подтолкнуло горячий комок к горлу. Если эта скотина умрет…

Марджи на мгновение замерла у зеркала и, собрав всю волю, метнула ее, как дротик. Подбородок вздернулся, складки как не бывало, глаза заблестели, кожа плотно прилегла к черепу, плечи распрямились. Она вскочила и стремительно вальсом прошлась по ворсистому красному ковру. На босых ногах ногти алели лаком. Спешить, спешить, торопиться, пока не поздно.

Она распахнула дверцы стенного шкафа, схватила платье из мягкой, соблазнительной ткани, припасенное для праздника Четвертого июля, туфли на каблуках‑ гвоздиках, незаметные глазу чулки‑ паутинки. От вялости не осталось и следа. Она одевалась с деловитой быстротой мясника, оттачивающего нож перед началом работы, для проверки порой оглядывая себя в зеркало, как мясник пробует пальцем остроту лезвия. Поскорей, но не наспех, поскорей ведь мужчины не любят ждать, – а потом перейти на размеренную небрежность элегантной, шикарной, уверенной в себе светской дамы со стройными ножками, в безукоризненных белых перчатках. Ни один мужчину не проходил мимо, не оглянувшись на нее. Шофер фирмы «Миллер и братья» даже присвистнул, проезжая на трехтонке, груженной досками, а два юнца‑ старшеклассника сощурили узкие, как у Родольфо Валентино, глаза и, разинув рот, судорожно глотнули слюну.

– Ничего, а? – спросил один.

А другой только выдохнул:

– Йэхх!

– Хотел бы ты…

– Йэхх!

Даме просто так по улице расхаживать не положено в Нью‑ Бэйтауне по крайней мере. Дама должна куда‑ то направляться, иметь перед собой цель, пусть хоть самую пустяковую. Отмечая пунктиром шагов тротуар Главной улицы и раскланиваясь со знакомыми, Марджи почти машинально давала каждому оценку в уме.

Мистер Холл – живет в кредит, и уже не первый год.

Стони – крепкий мужчина, без оговорок, но какая женщина может прожить на оклад или пенсию полицейского? К тому же он из числа друзей.

Гарольд Бек – у этого собственный дом и даже еще кое‑ какая недвижимость, но он тронутый, это все знают, кроме разве его самого.

Макдоуэлл – «Давно вас не видела, сэр. Как Милли? » Нет, невозможно – шотландец, скуп, ни на шаг от больной жены, а она из тех больных, что живут вечно. Притом скрытен. Его финансовые дела – тайна для всех.

Дональд Рэндолф со своим томным взором – незаменимый партнер для коктейля, джентльмен до мозга костей, даже в пьяном виде, но в мужья не годится, разве если мечтаешь о семейном уюте за стойкой бара.

Гарольд Люс – говорят, он в родстве с издателем журнала «Тайм», но ведь кто это говорит? Он сам. Угрюмый человек с репутацией умницы, основанной на его неумении связать два слова.

Эд Уонтонер – враль, плут и на руку нечист. По слухам, ухитрился сколотить капиталец, и жена у него одной ногой в могиле, но Эд никому не доверяет. Даже пса своего держит на цепи – из недоверия, чтобы не убежал.

Пол Стрэйт – главарь местных республиканцев. Жену его зовут Баттерфляй, и это не прозвище. Баттерфляй, так она и наречена при крещении. Пол тогда в силе, когда в штате Нью‑ Йорк губернатор – республиканец. Он владелец городской свалки и берет за вывозку мусора по двадцать пять центов с бака. Говорят, когда на свалке развелось столько крыс, что это грозило бедствием городу, Пол выдавал желающим платные разрешения на отстрел, а также предоставлял напрокат карманные фонари и винтовки с патронами. Он до того похож на нынешнего президента, что многие называли его Айком. Но Дэнни Тейлор как‑ то под пьяную руку окрестил его Непрекрасным Полом, так оно и пошло. Теперь за глаза его и не зовут иначе.

Марулло – что‑ то он совсем плох последнее время. В лице ни кровинки. А глаза – как у человека, получившего крупнокалиберную пулю в живот. Прошел мимо собственной лавки и не оглянулся. Марджи круто свернула и вошла в лавку, пружиня подбористым задом.

Итен разговаривал с каким‑ то моложавым брюнетом в модных брюках и шляпе с узкими полями. Лет под сорок, подтянутый, крепкий, деловито сосредоточенный. Он стоял, далеко перегнувшись через прилавок, словно хотел посмотреть, нет ли у Итена налетов в горле.

Марджи сказала:

– Привет! Я вижу, вы заняты. Зайду попозже.

Если женщине некуда девать время, проще всего зайти в банк: там всегда найдутся дела, пустые, но вполне оправданные. Марджи перешла на другую сторону и вступила под своды из мрамора и нержавеющей стали.

Джой Морфи, увидя ее, засиял во всю решетку кассового окошка. Сплошная улыбка, сплошное добродушие, сколько угодно развлечений и никаких матримониальных перспектив. Марджи правильно считала его прирожденным холостяком, который умрет, но своей природе не изменит. Двуспальная могила не для Джоя.

– Скажите, сэр, есть у вас парные, свежие деньги?

– Прошу прощенья, мэм, сейчас взглянем. Вроде бы где‑ то были. Сколько прикажете отпустить?

– Шесть унций, если можно. – Она достала чековую книжку из белой лайковой сумочки и выписала чек на двадцать долларов.

Джой рассмеялся. Марджи ему нравилась. Время от времени, не слишком часто, он приглашал ее пообедать, а потом спал с ней. Но он ценил в ней и собеседницу, понимающую шутку.

Он сказал:

– Миссис Янг‑ Хант, вы мне напомнили одного знакомого, который в Мексике был сподвижником Панчо Вильи [[25]]. Знаете такого?

– Понятия не имею.

– Ну, неважно. Он мне рассказывал такой анекдот. Когда Панчо попал на север, он завел станок и печатал сам деньги, бумажки по двадцать песо. Напечатал такую тьму, что его люди их считать перестали. Тем более что в счете были не слишком сильны. Брали их на вес.

Марджи сказала:

– Джой, вы никак не можете без личных воспоминаний.

– Что вы, миссис Янг‑ Хант, побойтесь Бога. Я тогда еще под стол пешком ходил. Это просто анекдот. Так вот является раз к нему аппетитная такая дамочка, хоть из краснокожих, но аппетитная, является и говорит: «Мой генерал, вы казнили моего мужа и оставили меня вдовой с пятью детьми, разве ж так делают народную революцию? » Панчо ей подвел баланс, вот как я сейчас.

– У вас нет закладных, Джой.

– Знаю. Но ведь это анекдот. Панчо, значит, говорит адъютанту: «Отвесить ей пять кило денег! » Вышла целая кипа бумаги. Перевязали ей эту кипу проволокой, и дамочка потащила ее домой. Вдруг подходит к Панчо лейтенант, руку под козырек и докладывает: «Мой генерал (»ми грал» по‑ ихнему), а ведь мы ее мужа не расстреляли. Он был пьян. Мы его пока посадили в каталажку». А Панчо все глядел дамочке вслед. Услышал он это и говорит: «Сейчас же ставьте его к стенке. Нельзя обманывать бедную вдову».

– Джой, вы невозможный человек.

– А между прочим, анекдот основан на истинном происшествии. Я в это верю. – Он повертел в руках ее чек. – Вам какими купюрами – по двадцать, по пятьдесят, по сто?

– Четвертаками, если можно.

Им было весело друг с другом.

Из‑ за двери с матовым стеклом выглянул мистер Бейкер.

Тут тоже таилась возможность. В свое время мистер Бейкер делал ей авансы в виде невинных по форме, но многозначительных по содержанию любезностей. А мистер Бейкер – это мистер Доллар. Он, правда, был женат, но Марджи хорошо знала Бейкеров этого грешного мира. Если им чего‑ нибудь хочется, за моральным оправданием дело не станет. Очень хорошо, что она его тогда отшила. Таким образом, он еще не скинут со счетов.

Она спрятала в сумочку четыре пятидолларовые бумажки, полученные от Джоя, и уже двинулась было навстречу седовласому банкиру, но в это время давешний собеседник Итена вошел в банк, не спеша прошел мимо нее, предъявил карточку и был приглашен в кабинет министра Бейкера. Дверь за ним затворилась.

– Ну, прощайте, – сказала Марджи.

– Грустно слышать такие слова, тем более из самых прелестных уст в Уэссексе, – ответил Джой. – А может быть, встретимся сегодня вечером? Пообедаем, потанцуем и так далее?

– Сегодня я занята, – возразила она. – Что это за тип?

– Первый раз его вижу. Похож на банковского ревизора. Когда я смотрю на такую физиономию, я всегда думаю: хорошо, что я честный человек, и еще лучше – что я усвоил четыре правила арифметики.

– Знаете, Джой, от такого мужа, как вы, даже ангел сбежал бы.

– На том стоим, сударыня.

– Ну, пока.

Она вышла, вернулась к лавке Марулло и заглянула в дверь.

– Привет, Итен.

– Здравствуйте, Марджи.

– Кто был этот прекрасный незнакомец?

– А где же ваш магический кристалл?

– Тайный агент?

– Хуже. Интересно, почему все так боятся полиции? Даже если за тобой никакой вины нет, все равно, увидишь полицейского, и сразу тебе делается неуютно.

– А что, разве этот кучерявый херувимчик шпик?

– Не совсем, но около того. Из Федерального бюро, говорит.

– Что вы натворили, Итен?

– Натворил? Я? Почему «натворил»?

– А что ему нужно?

– Я знаю только, о чем он меня спрашивал, а что ему нужно, я не знаю.

– А о чем он спрашивал?

– Давно ли я знаю Марулло. Кто здесь еще его знает. С какого времени он живет в Нью‑ Бэйтауне.

– Что же вы отвечали?

– Когда я уходил на фронт, его здесь не было. Когда я вернулся, я его встретил здесь. Когда я обанкротился, он стал хозяином лавки и взял меня к себе на службу.

– Как вы думаете, что бы это значило?

– Бог его знает.

Марджи старалась не смотреть ему в глаза. Она думала: прикидывается простачком. Любопытно, зачем, в самом деле, приходил этот тип.

Он вдруг сказал так просто, что она даже испугалась:

– Вы мне не верите, Марджи. Странное дело, когда говоришь правду, тебе никто не верит.

– Правда бывает разная, Ит. Если у вас курица на обед, все едят курятину, но одним достается белое мясо, а другим темное.

– Пожалуй, верно. Честно говоря, Марджи, меня это встревожило. Я дорожу своим местом. Если что‑ нибудь стрясется с Альфио, я лишусь работы.

– У вас ведь скоро будет много денег, забыли?

– Как‑ то трудно держать это в уме, пока их нет.

– Итен, я вам хочу кое‑ что напомнить. Дело было весной, перед самой Пасхой. Я заходила в лавку, и вы меня назвали дщерью иерусалимской.

– Да, это было в Страстную пятницу.

– Значит, не забыли. Так вот я теперь знаю. Это от Матфея. Красиво – и жутковато.

– Да.

– А с чего это вы вдруг?

– Тетушка Дебора виновата. Она меня регулярно раз в год распинала. Так оно и продолжается до сих пор.

– Вы шутите. А тогда вы не шутили.

– Не шутил. И сейчас не шучу.

Она оказала весело:

– А знаете, мои предсказания, кажется, начинают сбываться.

– Да, кажется.

– Выходит, вы передо мной в долгу.

– Согласен.

– Когда же думаете расплачиваться?

– Не угодно ли пройти со мной в кладовую?

– Не думаю, чтобы из этого что‑ нибудь вышло.

– Вот как?

– Да, Итен, и вы сами этого не думаете. Вы ни разу в жизни не сходили с прямой дорожки.

– Можно попробовать.

– Вы блудить не умеете, даже если бы захотели.

– Можно научиться.

– Научить вас могла бы или любовь, или ненависть. И в том и в другом случае это долго и сложно.

– Может быть, вы и правы. Но откуда вы знаете?

– Так, просто знаю – и все.

Он отворил дверцу холодильника, достал две бутылки кока‑ колы, открыл и протянул Марджи мгновенно запотевшую бутылку, а сам стал открывать вторую для себя.

– Что же вам от меня нужно?

– У меня еще не было таких мужчин, как вы. Может быть, я хочу испытать, как это, когда тебя так любят или так ненавидят.

– Вы же колдунья. Свистните – и поднимется буря.

– Свистеть я не умею. С другими мужчинами мне довольно поднять брови, чтобы вызвать бурю – маленькую, в стакане воды. А вот как вас зажечь, не знаю.

– Может быть, вы уже зажгли.

Он бесцеремонно разглядывал ее со всех сторон.

– Постройка на совесть, – сказал он. – Гладко, мягко, крепко и приятно.

– Откуда вам это известно? Вы меня никогда руками не трогали.

– А если трону – спасайтесь, пока целы.

– Любовь моя!

– Ладно, бросьте. Что‑ то тут не то. Я достаточно тщеславен, чтобы знать цену своим чарам. Что вам нужно? Вы славная женщина, но вы себе на уме. Что вам нужно?

– Я предсказала вам удачу, и мое предсказание сбывается.

– И вы желаете получить свою долю?

– Хотя бы.

– Вот это уже похоже на правду. – Он возвел глаза к потолку. – Мэри, владычица души моей, – сказал он. Взгляни на меня, твоего мужа, твоего возлюбленного, верного твоего друга. Сохрани меня от зла, что во мне самом, и от напасти извне. Я взываю к твоей помощи, Мэри, ибо сильны и непостижимы алкания мужчины и ему от века предначертано всюду сеять свое семя. Ora pro me [[26]].

– Ox, и плут же вы, Итен.

– Допустим. Но бывают смиренные плуты.

– Я вас стала бояться. Раньше этого не было.

– А почему, собственно?

У нее вдруг появилось в глазах то, гадальное выражение, и он это заметил.

– Марулло.

– Что Марулло?

– Я вас спрашиваю.

– Одну минуточку. Пяток яиц и пачку масла, так? А кофе не нужно?

– Пожалуй, дайте банку. Пусть будет в запасе. А что, хорошие эти мясные консервы – «Ам‑ ам»?

– Не пробовал. Но многие хвалят. Одну минуточку, мистер Бейкер. Кажется, миссис Бейкер брала эти консервы, как они?

– Не знаю, Итен. Я ем то, что мне подают. Миссис Янг‑ Хант, вы хорошеете с каждым днем.

– Благодарю за комплимент.

– Это не комплимент, это чистая правда. И потом вы всегда так элегантны.

– Я как раз то же самое подумала о вас. Вы не какой‑ нибудь там красавчик, но портной у вас первоклассный.

– Вероятно, судя по его ценам.

– Кто это сказал: «Манеры создают человека»? Теперь надо говорить иначе: «Портной создает человека, и по любому образцу и подобию».

– У хорошо сшитых костюмов есть один недостаток: их невозможно сносить. Этот я ношу уже десять лет.

– Да не может быть, мистер Бейкер! А как здоровье миссис Бейкер?

– Достаточно хорошо, чтобы она могла жаловаться. Отчего вы никогда не навестите ее, миссис Янг‑ Хант? Она скучав без общества. В нашем поколении мало людей, способные вести культурный разговор. А насчет манер – это слова Уикхэма [[27]]. Они служат девизом Винчестерского колледжа.

Она повернулась к Итену.

– Найдите мне в Америке еще одного банкира, который бы знал такие вещи.

Мистер Бейкер покраснел.

– Жена выписывает «Великие творения». Она большая любительница книг. Так вы ее непременно навестите.

– С удовольствием. Сломите, пожалуйста, мои покупки в сумку, мистер Хоули. Я за ними зайду на обратном пути.

– Хорошо, мэм.

– В высшей степени привлекательная женщина, – сказал мистер Бейкер.

– Она с моей Мэри приятельницы.

– Итен, был у вас этот приезжий чиновник?

– Да.

– Что ему нужно?

– Не знаю. Задавал мне вопросы относительно Марулло. Я не знал, как на них отвечать.

Мистер Бейкер наконец отпустил от себя видение Марджи – так актиния выпускает из щупалец скорлупу высосанного ею краба.

– Итен, вы не видели Дэнни Тейлора?

– Нет, не видел.

– И не знаете, где он?

– Нет, не знаю.

– Мне необходимо найти его. Вы не догадываетесь, где он может быть?

– Я его последний раз видел… позвольте, когда это… еще в мае. Он собирался ехать лечиться.

– А куда, не знаете?

– Он не говорил куда. Сказал только, что хочет еще раз попробовать.

– В каком‑ нибудь государственном заведении?

– Нет, не думаю, сэр. Он занял у меня деньги.

– Что‑ о?

– Я ему дал взаймы немного денег.

– Сколько?

– Я не понимаю вас, сэр…

– Да, простите, Итен. Вы ведь с ним старые друзья. Простите. А кроме тех, что вы ему дали, у него еще были деньги?

– По‑ видимому, да.

– Сколько, вы не знаете?

– Нет, сэр. Но у меня создалось впечатление, что у него деньги есть.

– Если вы случайно узнаете, где он, пожалуйста, скажите мне.

– Да я бы с удовольствием, мистер Бейкер. Может быть, узнать телефоны всех таких лечебниц и навести справки?

– Он у вас взял наличными?

– Да.

– Тогда всякие справки бесполезны. Он наверняка изменил имя.

– Почему?

– Люди из хороших семейств всегда так поступают. Итен, а те деньги вы забрали у Мэри?

– Да.

– Она не сердится?

– Она не знает.

– А вы, я вижу, поумнели.

– Учусь у вас, сэр.

– Учитесь, учитесь.

– Я таким образом много выясняю для себя. Главным образом – как мало я знаю.

– Что ж, и это полезно. Мэри здорова?

– Она у меня всегда молодцом. Как бы мне хотелось прокатиться с ней куда‑ нибудь. Мы ведь уже много лет за городом не были.

– У вас еще все впереди, Итен. А я вот думаю на Четвертое июля уехать в Мэн. Праздничный шум уже не по мне.

– Вам, банкирам, в этом смысле вольготно. Ведь вы, кажется, недавно ездили в Олбани?

– Откуда вы взяли?

– Сам не знаю – слыхал от кого‑ то. Может быть, миссис Бейкер говорила Мэри.

– Не могла она сказать. Она не знает. Постарайтесь вспомнить, от кого вы слышали.

– А может, мне просто показалось.

– Итен, меня это очень беспокоит. Напрягите свою память и постарайтесь вспомнить.

– Право, не могу, сэр. Да не все ли равно, раз это неправда?

– Я вам скажу по секрету, почему я так встревожился. Дело в том, что это правда. Губернатор вызывал меня. Вопрос очень серьезный. Не представляю себе, как это стало известно.

– Никто вас там не видел?

– Как будто нет. Я летел туда и обратно. Очень серьезный вопрос. Я вам сейчас кое‑ что расскажу. Если и об этом станет известно, я хоть буду знать, от кого.

– Тогда лучше не говорите.

– Нет уж, раз вы знаете насчет Олбани, я вам должен сказать. Власти штата заинтересовались делами нашего округа, и в частности нашего города.

– А почему?

– Думаю, в Олбани кое‑ что учуяли.

– Политика?

– То, что делает губернатор, всегда политика.

– Мистер Бейкер, а почему об этом нельзя говорить открыто?

– А вот почему. Где‑ то что‑ то просочилось, и, когда началась ревизия, ревизоры уже почти ничего не могли обнаружить.

– Понятно. Очень жаль, что вы мне сказали. Я не из болтливых, но все‑ таки предпочел бы ничего не знать.

– Если на то пошло, я и сам бы предпочел не знать, Итен.

– Выборы назначены на седьмое июля. Вы думаете, все может раскрыться раньше?

– Не знаю. Будет зависеть от Олбани.

– А не может быть, что и Марулло тут замешан? Я боюсь потерять работу. Да нет, едва ли. Тот чиновник был из Нью‑ Йорка. Из министерства юстиции. А вы не проверяли его полномочий?

– Признаться, не подумал. Он мне показывал какую‑ то бумажку, но я не стал смотреть.

– Напрасно. Всегда нужно проверять.

– А ничего, что вы теперь хотите уехать?

– Ну, это пустяки. В такой день, как Четвертое июля, ничего случиться не может. Недаром японцы выбрали праздничный день для нападения на Перл‑ Харбор. Они знали, что в городе никого не будет.

– Как бы мне хотелось поехать куда‑ нибудь с Мэри.

– Придет время – поедете. А сейчас я вас очень прошу, пошевелите мозгами и найдите мне Тейлора.

– А зачем? Разве это так важно?

– Очень важно. Я вам пока не могу сказать почему.

– В таком случае мне очень жаль, что я не знаю, где он.

– Может быть, если вы его разыщете, вам не нужно будет цепляться за эту вашу работу.

– Ну, раз так, уж я приложу все старания, сэр.

– Вот и хорошо, Итен. Я на вас надеюсь. И как только он найдется, сейчас же дайте мне знать – будь то днем или ночью.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒