Глава вторая 7 страница

– Не могу. Не дает сказать.

– Ладно. Сама догадаюсь. Уходи. Уже утро скоро. Ой, что же это такое делается! – Дивина вдруг испугалась. – Жила я, горя не знала, думала, всегда так будет, судьба моя такая… А тебя вдруг принесло, из болота, хуже волхиды… Нет, уходи! Как будто нам от волхид забот мало…

Зимобор пошел к двери, по пути забрал со стола венок. Тот показался ему несколько приувядшим, в его густом благоухании мерещились низкие нотки тления. Или это был намек, угроза?

Но почему‑ то он совсем не боялся. У двери Зимобор обернулся – Дивина смотрела ему вслед, вид у нее был потрясенный и напряженно‑ задумчивый, но она тоже не боялась. А бояться им было чего: они все‑ таки выбрали то, что для них было запретным, отказались повиноваться тем, кто владел их судьбами. Что за странное создание – человек? Почему он не хочет быть покорной и неизменной частью мироздания, почему вечно пытается стать чем‑ то большим, сбросить власть высших, стремится… если бы он еще знал, куда он так стремится!

* * *

Когда Зимобор наконец ушел, Дивина старательно заперла за ним дверь и легла, но лучину гасить не стала – ей не хотелось оставаться в темноте. Спать она не могла, в ней кипело множество разнородных чувств и разнообразных, перебивающих друг друга мыслей.

Они оба сумасшедшие. Они оба прокляты, она – от рождения, а он – неизвестно как, но тоже не на шутку. Им никак нельзя любить друг друга, для смертных – верная гибель вызвать ревность, вражду и месть со стороны бессмертных. Но почему‑ то они это делают. Она знает, прекрасно знает, что ей суждено погибнуть, если она обручится, поэтому она и так благодарна тем, кто дал ей возможность вырасти в Лесу, под защитой, и она счастлива, что в обмен на запретное замужество ей дано знание. Но вот явился парень неведомо откуда, и она уже готова бросить все – и знание, и безопасность, не говоря уж о городе Радегоще! Почему? Чего в нем такого особенного? Вроде бы ничего, красивый парень, конечно, но не настолько, чтобы ради этой красоты она потеряла голову! Ведь едва он только появился, ее словно что‑ то толкнуло. Он был какой‑ то другой, не такой, как прочие, свои и посторонние. Между ними была какая‑ то внутренняя связь, но Дивина никак не могла ее понять. И не сможет, пока ей не откроют… или каким‑ то чудом она не вспомнит того, о чем забыла и о чем ей нельзя, не нужно вспоминать!

Даже не надеясь заснуть, она смотрела в темную кровлю, потом вставала, ходила в исподней рубахе по избе, бессознательно переплетала косу, пила воду, садилась на постель, опять вставала, потом ложилась и укрывалась с головой. Ей было тревожно, казалось, что где‑ то рядом притаилось нечто очень страшное; иногда на нее ненадолго накатывалась дрема, и тогда мерещилось, что возле лежанки сидит рослая женщина со старинным рогатым убором на голове и будто что‑ то шьет или прядет кудель, и от ее присутствия делалось спокойно, появлялась уверенность, что эта женщина не подпустит близко то страшное, что притаилось где‑ то поблизости.

Измучившись от этих колебаний тревожных снов и беспокойной, смутной яви, Дивина с нетерпением ждала, когда же придет утро и кончится эта темнота, глубокая и широкая, как бездна. В голову лезли воспоминания двухлетней давности, заставляя снова и снова думать, виновата ли она, Дивина, в том, что все случилось именно так, как случилось. Казалось бы, ее вины нет, но все случилось из‑ за нее – с этим не поспоришь.

Это было осенью, два года назад. Шел первый снег, когда она медленно, с крошечным узелком в руке, шла по тропинке через лес. Все деревья еще стояли с листвой, где желтой, где красной, кусты еще вовсю зеленели, словно знать не хотели о близкой зиме, – и с серого неба быстро летели на волне холодного ветра меленькие снеговые крупинки. Они падали на мокрую листву, на дорогу и сразу пропадали, и только в косе Дивины, спускавшейся из‑ под платка на грудь, они задерживались, и оттого вся коса казалась оплетенной мелким жемчугом.

Дивина шла и оглядывалась. Она смутно помнила эту рощу – но в тот раз, когда она попала сюда впервые пять лет назад, было лето, березняк зеленел, между зелеными ветками на траву падало солнце, лучи путались в свежей мягкой траве, играли на красных ягодках земляники. Она собирала землянику, иногда кричала «ау! » в ответ, но женские голоса, зовущие ее, становились все тише, все дальше, пока не затихли совсем. Девочка, которой тогда едва исполнилось двенадцать лет, вдруг осознала, что осталась одна, что совсем не знает, где ее мать, няньки, девки, с которыми она пошла сегодня собирать землянику. И в какой стороне Радегощ, тоже не знает.

Дивина ясно помнила свои тогдашние чувства – ей было беспокойно, но не страшно. Лес вокруг был красивый, светлый, приветливый, березы стояли не густо, рощу насквозь было видно, и нигде вроде бы не могла притаиться никакая опасность – но все здесь было какое‑ то не такое. Она шла все медленнее, потом остановилась, и тут из‑ за берез показалась женщина – незнакомая. Это была совсем чужая женщина, и она в этом лесу была дома. Средних лет, рослая, крепкая, она была не так чтобы красива, но ее простое загорелое лицо с первыми морщинками в уголках глаз было приветливо, и девочка ничуть не испугалась. На голове женщины был старинный убор с двумя как бы коровьими рогами, а весь облик дышал такой уверенностью, опытностью, силой, что хотелось довериться ей во всем, как родной матери.

– Не бойся, дочка! – сказала ей Мать. – Идем со мной. Я тебя в хорошее место отведу, там тебя укроют, никакая беда тебя не достанет.

– А здесь есть беда? – спросила девочка, однако же послушно вкладывая свою руку в сильную, загрубелую ладонь женщины.

– Беда тебя от рождения стережет, да и защита рядом ходит. Я тебя уведу от беды. Отведу тебя к Деду, он тебя укроет, уму‑ разуму научит, а потом, как будет можно, опять в белый свет выведет. Только смотри его слушайся.

– Хорошо. – Девочка кивнула.

На ее месте можно было бы задать много вопросов, но она каким‑ то чутьем понимала: спрашивать не надо, она и так скоро узнает все, что ей нужно знать, а чего не нужно, то больше не имеет никакого значения. Сама ли она перешла грань, или женщина в рогатом венце незаметно перевела ее, но теперь она была в другом мире – на Той Стороне. Она уже не помнила того дома и тех людй, от которых ушла и которые остались за спиной, – теперь все, что у нее было, ждало впереди. Она даже не помнила, как ее зовут, хотя не замечала этого.

– Далеко еще идти? – только спросила она.

– Близко. Вот и дедушка.

Березы расступились, подобрали зеленые крылья, между ними открылась поляна. На поляне стояла избушка с конской головой на кровле, а на крылечке сидел рослый, крепкий старик с длинной, совсем белой бородой и плел лычак. Услышав шум травы под их ногами, он поднял глаза и улыбнулся, и девочка замерла: никогда она не видела у человека таких ярких, как молодая трава, искрящихся зеленых глаз. Глаза смотрели на нее приветливо, ласково, радостно, как будто она была родной внучкой этого старика и наконец пришла к нему с гостинцами от родных…

И она тоже вдруг обрадовалась: в этом старике собрались не только оба ее родных деда, которых она не успела узнать, но и прадеды и прапрадеды вплоть до того Деда, от которого пошли все кривичи, а за ним – и сам Род. Все их души после смерти ушли в Лес на Той Стороне, этот самый – то дремучий, темный и пугающий, то светлый, ласковый и приветливый. Здесь ее знали, здесь ее любили и ждали, здесь ее готовы были защитить от любой опасности и научить тому, чему на внешней, человеческой, стороне, никто не научит.

– Ну, здравствуй, внучка! – сказал старик и поднялся ей навстречу. – Дошли‑ таки?

Девочка обернулась – но позади никого не было. Приведя ее сюда, Мать тотчас исчезла, и больше Дивина ее не видела.

То есть Дивиной ее стал звать сам Лес Праведный. До того у нее было другое имя, но она его сейчас не помнила. Она не помнила ничего из своей жизни до того дня, когда вошла в рощу. Даже утра не помнила, не могла сказать, кто были те женщины, которые сначала кричали «ау! », а потом все‑ таки потеряли ее. Она знала только, что Мать увела ее от какой‑ то опасности, которой она иначе не могла избежать, и поручила покровительству Леса Праведного. И в той избушке она прожила пять лет.

А потом наступило осеннее утро, когда Лес Праведный привел ее к трем большим старым липам. Под ногами было сплошное покрывало золотисто‑ желтого палого листа, а наверху кроны трех могучих деревьев плотно смыкались, образуя над головой такую же золотую кровлю. Это было похоже на дом из золота с черно‑ коричневыми столбами. В той, что стояла посередине, имелось огромное дупло – от корня до верхушки, так что вся липа напоминала домовину, корнями растущую из земли, а вершиной уходящую к небесам. На самом деле это были ворота.

– Здесь простимся с тобой, внученька! – сказал ей Лес Праведный и передал в руку узелок. Он остался так же силен и крепок, словно дуб, только глаза у него осенью стали не зеленые, а рыжевато‑ бурые, со стальным отливом под цвет хмурого неба. – Теперь твоя наука там, – он показал на старую дуплистую липу, – нужна. Иди. Такая твоя дорога.

Дивина вошла в дупло липы и тут же увидела отверстие дупла снова перед собой. Сделав еще шаг, она опять оказалась на поляне. Та же липа была позади нее, две такие же, только без дупел, – по сторонам.

Но теперь она была одна. Белый старик больше не стоял возле нее, но Дивина продолжала чувствовать его близкое присутствие. Лес Праведный, воспитавший ее, утратил человеческий облик, но теперь его глаза смотрели на нее со всех веток и листьев, его голос говорил с ней шумом ветра, и сама земля, по которой она ступала, была продолжением его крепких рук.

«Я все сделаю, дедушка! » – мысленно сказала ему Дивина и пошла по тропинке прочь от трех золотых лип. Она была нужна здесь, по эту сторону межи. И она шла по тропинке между облетающими березами, чувствуя себя не столько человеком, сколько драгоценным сосудом сил и умений, которые дали ей, чтобы она могла отдать их людям.

Тропинка вывела ее на опушку, а за опушкой тянулась дальше, став улицей посада. У самой опушки был вырыт колодец, а у колодца стояла женщина – средних лет, крепкая, рослая, с загорелым, умным, приветливым лицом.

– Здравствуй, дочка! – ласково сказала она и шагнула навстречу Дивине. – Я тебя поджидаю. Значит, вывел тебя дедушка?

– Вывел. – Дивина кивнула.

Она помнила ту женщину, которая проводила ее к Лесу Праведному пять лет назад. Эта была похожа на нее, очень похожа… но теперь они были на этой, человеческой, стороне Леса, и стоявшая перед ней женщина была просто человек – зелейница Елага из городка Радегоща.

Слух о том, что у Елаги появилась откуда‑ то взрослая дочка, уже к вечеру облетел Радегощ, и у зелейницы целый день толпился народ, жаждущий на нее посмотреть. Старшие из соседей смутно припоминали, что у ведуньи и впрямь когда‑ то родилась девочка, да только быстро умерла… Вот только когда же это было… Ну‑ ка, дед, вспомни… То ли пятнадцать, то ли двадцать лет назад… Вроде еще до войны, когда здесь хозяйничали смоленские рати с воеводой Гневогостом, а может, уже после, когда молодой князь Столпомир выгнал захватчиков и сам стал приезжать сюда за данью, как до него его отец… Да нет, Нежалька уже тогда замужем была, значит… Нет, что ты болтаешь, наш дед Покляпа еще жив тогда был! Старухи спорили, но никак не могли прийти к согласию. Да и что оно дало бы, если никто не мог ответить, эта ли девочка вдруг оказалась все‑ таки жива или другая пришла неизвестно откуда. А сама Елага молчала и только улыбалась в ответ на все расспросы.

О той девочке, что пропала в лесу возле города каких‑ то пять лет назад, почему‑ то ни одна душа не вспомнила.

Зато девушки восхищенно ахали при виде искусно вышитых рубах, рушников и платочков, которые она достала из своего «маленького» узелка; она каждой дарила по рушнику или платку, а в узелке оказывались еще и еще… Это было ее «приданое» от Леса Праведного. Он всегда щедро награждает внучек, уходящих от него к людям, но и предупреждает: вся их мудрость и вся его щедрость – только до замужества.

В тот же вечер девушки повели ее на первые посиделки наступившей зимы – изба‑ беседа стояла тут же, на дворе Елаги, так что Дивина вдруг оказалась не гостьей, а хозяйкой девичьих посиделок. Наступил Сварогов день, девичий праздник, еще называемый куриным, потому что начинается он всегда с того, что ватага девиц отправляется по посаду воровать кур, чтобы приготовить из них угощение для парней‑ женихов. И тут Дивина оказалась впереди – никто лучше нее не знал всех тонкостей премудрых обрядов, всех нужных заговоров, оберегов и песен. Она не просто помнила, что и как нужно делать, – она знала, почему то или другое надо делать именно так, и с ней самые древние, привычные обряды получили новую жизнь, посвежели, наполнились особым смыслом. Даже старые старухи, бабки и прабабки нынешних невест, приходили теперь на беседы, и при виде Дивины им почему‑ то с особой яркостью вспоминалась собственная молодость.

Не прошло и недели, как уже весь радегощский посад знал Дивину, и она помнила всех по именам, никогда не путала, кто чья жена или сестра. Со всеми она была весела и приветлива, и при этом каждому казалось, что он нравится Дивине как‑ то по‑ особенному, что им она в душе интересуется больше, чем другими, потому что видит в нем достоинства, скрытые от недогадливых прочих.

И сама Дивина за несколько дней так освоилась в Радегоще, словно жила здесь всю жизнь. Она удивительно легко вошла в сложившуюся семью четырех посадских улиц, и как ей самой, так и окружающим уже казалось, что она живет здесь всю жизнь. Как, живя у Леса, она забыла, откуда пришла к нему и как жила раньше, так и теперь она почти забыла сам Лес – будто родилась здесь же, на Прягине‑ улице, и еще в детстве играла вместе с Малянкой, Березкой, Вертлянкой, Нивяницей, Пригожей и всеми прочими.

Приближалась Макошина неделя, посад был полон разговоров о свадьбах. Теперь Дивина начала ловить на себе смущенные, опасливые взгляды девушек: те понимали, на кого смотрят все женихи. И хотя Дивина уже говорила, что не собирается замуж, девушки все же опасались ее соперничества. Ведь стоило Дивине выйти из ворот, как рядом непременно оказывался кто‑ то из парней: или Блазий, внук уличанского старосты Ранилы, или Зябля, младший брат Орача, или Иверень, или Росля, или еще кто‑ нибудь. Каждый день, не дожидаясь приглашений, парни приходили к Елаге колоть дрова, носить воду, чистить хлев; каждый старался изо всех сил в надежде, что потом его позовут в избу и что Дивина, белолицая, румяная, угостит молоком с кусочком теплого хлеба. Кто с кем гулял в весенних хороводах – все было забыто.

Особенно часто колол дрова Горденя, первый парень на посаде. Его родня не возражала против того, что теперь он гораздо чаще помогает по хозяйству зелейнице, чем матери, – у Крепенихи другие помощники в доме найдутся, а получить такую невестку она считала очень желательным. В то, что такая красавица и умница вовсе не пойдет замуж, Крепениха не верила. «Бывает, что старая девка ведуньей делается – если хромая, или слепая, или еще какая увечная, или испорченная! – приговаривала она. – А если девка здоровая, красивая, то раньше или позже все равно ей замуж идти. Красный мак покрасуется да зернышками рассыплется, так и девка, одна ей дорога».

Только в одном доме поведением Гордени были смущены – у гончара Зобни. Кривуша, старшая Зобнина дочь, уже не первый год вилась возле Гордени, и все привыкли считать, что дело кончится свадьбой. Красавицей ее трудно было назвать: невысокая ростом, плотная и крепкая, она родилась с искривленной шеей и не могла ее полностью выпрямить, держала голову как бы вперед и казалась слегка горбатой. Толстая, тяжелая темно‑ русая коса у нее была заплетена гладко и всегда свисала через плечо на грудь, и выглядело так, как будто шея склоняется под тяжестью этой косы. Лицо у нее было свежее, румяное, но из‑ за черных густых сросшихся бровей оно всегда казалось озабоченным.

Но, вопреки расхожему мнению, что увечной‑ то и надо заниматься ведовством, Кривуша собиралась не в ведуньи, а замуж. Самолюбивая и упрямая, она была твердо убеждена, что достойна владеть всем самым лучшим, и, как это часто случается, сама ее убежденность невольно убеждала и других. Едва войдя в возраст невесты, Кривуша выбрала Горденю и в течение двух лет упрямо шла к своей цели. На всех посиделках и гуляньях она неизменно была рядом с ним; благодаря своей решительности и пылкости она среди радегощских девушек была одной из первых. С ней не любили спорить, потому что она не постеснялась бы пустить в ход и кулаки. Сперва над ее привязанностью к лучшему парню смеялись, но, смеясь, девушки опасались переходить ей дорогу, и Горденя считался уже законной собственностью Кривуши.

Горденя сперва только ухмылялся – ему ли, лучшему парню в городе, жениться на горбунье! – но постепенно привык к этой мысли. Он был вожаком среди парней, а она – среди девушек, ее считали дельной и толковой, из тех женщин, что в случае надобности унесут на спине и детей, и добро, и даже мужа. Так чем они не пара? Ну, шея кривая, подумаешь? Шеи он уже и не замечал.

Но появилась Дивина, и Кривуша была забыта. Горденя сразу понял разницу между тем, как ты позволяешь кому‑ то любить себя, и тем, как любишь сам. Крепениха вздохнула с облегчением: упрямая, вспыльчивая, неглупая, но слишком уж самолюбивая Кривуша не нравилась ей как невестка. Даже сам гончар Зобня, сравнивая свою дочь и Дивину, только пожал плечами: выбор Гордени был понятен.

Но сама Кривуша не смирилась и возненавидела соперницу. Все ее надежды, все труды двух лет были погублены в один день. Было тем более обидно, что Дивина и не помышляла ни о какой борьбе, даже не догадывалась, что кого‑ то обидела, и на Горденю обращала внимания не больше, чем на других.

Поняла она все в вечер священной «девятой пятницы», когда начиналась Макошина неделя. С самого утра она была возбуждена предстоящим праздником, ей было весело, и притом весь мир вокруг – серое, хмурое небо, мерзлая темная земля, груды побуревших листьев, холодный ветер, – все казалось ей прозрачным, исполненным особого смысла. С наступлением сумерек они с Елагой разложили огонь на двух очагах в беседе – беседа отапливалась не печками, как жилые избы, а по‑ старинному, двумя открытыми очагами. Очаг в глубине считался женским, и возле него стоял деревянный идол Макоши, а возле того, что ближе к дверям, – идол Рода, и он считался мужским. К дальнему очагу Елага принесла охапку нечесаного льна. Вскоре в беседе собрались женщины и девушки с трех ближних улиц: Прягины, Дельницкой и Чернобора. С Выдреницкой улицы девушки ходили в детинец, к Стрижаковой боярыне – она тогда еще была жива.

Старшая Ранилина, сноха Провориха, и Дубечиха с Дельницкой улицы – эти женщины имели одна девять, а другая одиннадцать детей, а значит, обе были отмечены милостью Макоши, – подали Елаге белую курицу и нож с рукоятью из лосиного рога. Елага перерезала курице горло, набрала в горсть горячей крови и обрызгала ею охапку льна, идол богини, очаг, стены беседы и толпу собравшихся женщин.

– Слава тебе, Макошь‑ матушка, за все твои дары щедрые! – приговаривала она. – Благослови дома наши миром и ладом, детей наших здоровьем и добрым ростом, молодых изобилием в доме, невест женихами! Благослови наши руки на всю зиму прясть‑ ткать без устали, девицам приданое готовить!

Елага бросила курицу в огонь, яркая вспышка озарила просторную избу, на миг осветила ее до самых уголков, и все собравшиеся радостно закричали – богиня приняла жертву. После того девушки‑ невесты принялись за Макошину пелену. Одни чесали лен, тут же передавали его другим, те привязывали кудель на лопаски и немедленно начинали прясть. Третьи собирали в дальнем углу ткацкий стан, шепотом споря, как же это делается, – Дивина прошла туда, и все части сложного сооружения как бы сами собой встали на место.

Матери и бабки тем временем, сидя на длинных лавках, пели предсвадебные песни.

На море утушка купалася,

В море да серая полоскалася,

Искупавшись, встрепенулася,

Встрепенувшись, как да вскрикнула:

«Как же мне с синим морем расстаться?

Как же мне с крутых бережков да подняться?

Захватит зимушка, зима лютая,

Выпадут снеги, снеги глубокие,

Ударят морозы, морозы суровые.

Тут‑ то мне, девице, с синим морем расставаться,

Тут‑ то мне, молодой, с крутых бережков

подниматься».

Кривуша опоздала в беседу и пришла, когда уже собирали ткацкий стан. Дивина заметила, как та тихонько проскользнула в дверь и села на край лавки, где было темно. Обе они не принимали участия в работе над пеленой: Дивина потому, что не просила у богини жениха, а Кривуша от злобы – видя, как желанный жених ускользает, она на все махнула рукой.

– Вот кому в ведуньи‑ то идти! – шепнула Дивине Крепениха и украдкой кивнула на Кривушу. – Ей самое оно, а не тебе! Меняйтесь, верно тебе говорю!

Кривуша заметила, как ее предполагаемая свекровь что‑ то шепчет сопернице, и даже, наверное, догадалась о чем. Ее густые черные брови нахмурились, пальцы сжались в кулаки. Она не сводила глаз с Дивины, и этот темный ненавидящий взгляд жег, словно уголь. «Ой, домовой! » – с притворным испугом шепнула Нивянке Зимница и задорно стрельнула глазами на Кривушу.

Когда пелена была готова и преподнесена Макоши, в избу стали по одному пробираться парни и усаживаться возле мужского очага. Все были нарядны, одеты в лучшие рубахи, подпоясаны широкими цветными поясами. Одним из первых пришел и Горденя. Крепениха при виде сына не удержалась и толкнула Дивину локтем, глазами показала на него – так хорош был ее старшенький, в новой ярко‑ розовой рубахе, выкрашенной корнями марены, с желтым поясом, у которого на концах болтались пушистые кисти из бахромы, с зелеными тесемками на поршнях. Его русые волосы были старательно расчесаны на прямой пробор и уложены, а за ушами вились крупные кудри. Широкое, открытое лицо Гордени было непривычно серьезно и торжественно, и это смешило Дивину, но она только улыбнулась.

Ивушка, ивушка, зеленая моя!

Что же ты, ивушка, не весела стоишь?

Или тебя, ивушка, солнышком печет?

Или тебя, ивушка, дождичком сечет?

– пели тем временем девушки, поглядывая на парней.

Вдруг Блазий сорвался с места и вытащил приготовленное веретено. Девичья стайка вздрогнула, вздрогнула и песня, словно в гладко текущую воду упал камень, но тут же потекла дальше. Блазий подошел к Красуле, кузнецовой дочке с Дельницкой улицы, и с поклоном подал ей веретено. Красулей ее прозвал любящий отец, хотя вообще‑ то она красавицей не была: лицо у нее было слишком широкое, а нос тоже широкий и курносый, точь‑ в‑ точь как у утки. Но девушка она была живая, веселая, и Блазий влюбился так, что всю весну и лето почти не отходил от нее. Все ждали, что наступающей зимой их свадьба будет одной из первых, и Красуля, конечно, тоже ждала. И вот оно случилось, – вспыхнув, застенчиво и счастливо смеясь своим большим, широким ртом, Красуля взяла веретено, и в ее глазах, черных в полутьме избы, блестело целое море отраженного огня. Блазий, довольный своей смелостью, лихо поправил пояс и пошел обратно. Он уже почти посватался: теперь если девушка в конце беседы вернет ему веретено с пряжей и если мать и бабка, дома разглядев и ощупав пряжу, найдут ее хорошей, то на днях отец и дед пойдут к кузнецу свататься и придут назад с согласием.

…Красули теперь уже нет… Она умерла в самом конце последней зимы вместе с новорожденным ребенком… И родителей ее тоже нет, и бабки Угорихи, которая так радовалась, видя из старушечьей темной стаи, как ее внучка столь отличилась – первой получила веретено… И Зимница умерла, одной из первых, как будто Кривуша сглазила ее за насмешки. И в детинце больше нет посиделок, потому что Стрижакова боярыня тоже умерла, и этой осенью все девушки и женщины Радегоща на «девятую пятницу» придут сюда, в Елагину беседу…

Девица, девица, красавица моя!

Что же ты, девица, невесела сидишь?

Или ты, красная, думаешь о чем?

– пели девушки дальше, уже смелее поглядывая на толпу парней. Многие не сводили глаз с Гордени, но он смотрел на одну Дивину. Она давно уже поняла, что Горденя в нее влюбился, но это скорее забавляло ее, чем радовало. Мало сказать, что она не ощущала в душе ничего похожего на ответную любовь. Она вообще не собиралась никого любить. Горденя нравился ей, но был в ее глазах чем‑ то вроде младшего брата – несмотря на то, что ей было семнадцать лет, а ему все восемнадцать. Сейчас она была полна решимости навсегда сохранить мудрость, подаренную Лесом Праведным. И где‑ то в дальнем уголке души жило убеждение: если бы ей все‑ таки довелось этим пожертвовать… ну, если бы вдруг… то не ради Гордени, нет!

Кривуша не пела со всеми, губы ее были крепко сомкнуты, словно она поклялась не открывать рта. Ее напряженный взгляд теперь не отрывался от Гордени. Вот он шарит за пазухой; вот в его руке мелькнула светлая палочка веретена.

Как же мне, девице, веселой быть?

Как же мне, красной, не задумываться?

Что же там у батюшки задумано?

У родимой матушки загадано?

– пела Дивина, поглядывая то на весело пылавший огонь, то на нарядных подруг.

Вдруг перед ее лицом появилось веретено; вскинув голову, она увидела широкое лицо Гордени, смотревшего на нее в упор, с многозначительной улыбкой. Дивина слегка опешила: она не раз говорила, что не думает идти замуж, чтобы ее не считали невестой, и вот ей все‑ таки предлагают ею стать! Качнув головой, она взяла у Гордени веретено – в случае отказа от сватовства его возвращают пустым. И тут же она заметила какое‑ то движение в дальнем конце дома – Кривуша, так и не подошедшая ближе к огню, не сказавшая ни слова, сорвалась с места и вылетела из беседы. А Горденя ничего не заметил.

На другой день Кривуша сама пришла к Елаге. Дивина в это время ходила за водой, вернее, она шла рядом с Горденей, который нес ее ведра, и в десятый раз объясняла, почему не может выйти за него. Он слушал, кивал, как будто все понимает, но тут же начинал начала. Еле‑ еле она от него отделалась возле самых ворот.

Меньшую сестру прежде замуж отдают.

А меньшая сестра чем же лучше меня?

Лучше меня или вежливее?

– в задумчивости пела она вчерашнюю песню, поднимаясь на крыльцо.

Меньшая сестра ведь ни прясть, ни ткать,

Только по воду ходить, с горы ведра катить.

Уж как станьте вы, ведерочки, полным‑ полны,

Полным‑ полны, с краями ровны!

Войдя из сеней в избу, Дивина поставила ведра, подняла голову и прикусила язык: песня оказалась в руку и притом некстати. У стола сидела Елага, а напротив нее стояла Кривуша. Никак не ожидавшая ее здесь увидеть Дивина охнула и остановилась у двери.

Заметив ее, Кривуша посмотрела на Дивину долгим темным взглядом, и в нем была такая тяжелая, упрямая ненависть, что Дивина даже не сумела поздороваться.

– Ну, не хочешь – я себе в другом месте помощь найду! – сказала Кривуша зелейнице, словно пригрозила. – Все равно по‑ моему будет! Все равно не уступлю! Только смотри, как бы и вам хуже не было!

С этими словами она быстро выскочила из избы; Дивина посторонилась, пропуская гостью, а иначе Кривуша оттолкнула бы ее.

– Что она приходила? – в изумлении спросила Дивина у своей названой матери. – Чего хотела?

Елага качала головой, не хотела говорить, но Дивина не отставала.

– Приворотного зелья она хотела, – созналась наконец зелейница с таким видом, словно и сама была отчасти здесь виновата. – Ты, говорит… Ну, дескать, твоя дочка у меня жениха отняла, а сама тоже… Сама не ест и другим не дает… Помогай, говорит, теперь мне жениха вернуть… А я ей: «Да что ты, девонька…»

О том, что было после этого, Дивина уже не знала, а могла только догадываться. Где, когда, в лесу, или в поле, или над рекой, или на перекрестке двух дорог услышала Кривуша тихий голос из ниоткуда? Какими словами прельщали ее, обещая вернуть жениха, отомстить обидчикам? Никто ничего не знал, и Кривуша была спокойна, больше не пыталась у колодца вцепиться в косу разлучнице и на беседах вела себя как обычно, вот только была молчалива, а потом вдруг принималась громко, невесело, как‑ то вызывающе хохотать.

Прошло дней десять, как на посаде стали поговаривать, что Горденя заболел. Он не ходил на беседы, не появлялся у Елаги, даже на улицу не показывался, а сидел дома, в самом дальнем от двери углу, и словно бы боялся света: если кто‑ то широко открывал дверь, он сердился и кричал, чтобы закрыли. Парень стал злобным, раздражался на каждую мелочь, бил младших братьев безо всякой вины и грубил родителям.

– Матушка Макошь, не знаю, что делать! – рассказывала Крепениха у колодца. – Того и жду, что меня саму прибьет! Как будто сглазили парня!

– Не по Дивине ли убивается? – сочувственно спрашивали соседки.

– Да не похоже на то! – отвечала та. – Приходила к нам вчера Дивина, так он в нее горшком запустил. И еще кричал, что ты, дескать, меня погубила, змея подколодная!

Мысль о сглазе напрашивалась сама собой. Сначала Крепениха, как мудрая женщина, сама пыталась снять порчу: каждое утро, подавая старшему сыну умываться, она приговаривала:

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒