Жозе Сарамаго Каменный плот 19 страница

Горы вообще – не лучшее место для торговли, а уж эти-то и подавно. В данном случае следует, помимо немногочисленности населения, дивующегося крутым завиткам этой орографической^{^[33]} шевелюры, следует принять в расчет и страх местных жителей, еще не сжившихся с мыслью, что здешние Пиренеи лишились поддержки и опоры со стороны Пиренеев тамошних. Деревни опустели и обезлюдели, иные пребывают и в полном забросе, и мрачные чувства рождает в душе громыхание колес Парагнедых по мощеным улицам, мимо закрытых дверей, затворенных окон. Лучше бы я отправился посмотреть на Сьерра-Неваду, думает Педро Орсе, и от этих волшебных слов душа его полнится сладкой тоскою, меланхолической ностальгией, которая на разных языках именуется по-разному, но значит одно и то же. Единственное преимущество этого безлюдья – в том лишь, что путешественники, после стольких ночей, проведенных в оскорбляющей нравственность тесноте – обиды, как мы знаем, пришли потом – не станем сейчас рассуждать о самом недавнем и характерном проявлении безнравственности, ибо тут возможны разные его толкования, а допустившие ее и от нее пострадавшие не упустят случая еще всласть об этом потолковать ну, так вот, смогли наши путешественники переночевать в брошенных домах, все более-менее ценные пожитки, оттуда разумеется, вынесены, но кровати остались. Боже, Боже, как далеко мы теперь от того дня, когда Мария Гуавайра наотрез отказалась войти в чужой дом; будем же уповать, что теперешнее ее согласие свидетельствует не об упадке морали, а всего лишь о том, что преподанные жизнью уроки не прошли даром.

Педро Орсе поместился вместе с Констаном отдельно от прочих, чтобы если придет охота к ночным прогулкам, выйти и вернуться, не беспокоя своих спутников, которые на этот раз легли вместе: как и прежде бывало, Жоакин Сасса разделил ложе с Марией Гуавайрой, Жозе Анайсо – с Жоаной Кардой, и, вероятно, все, что должно было быть сказано между ними, уже сказано, но не исключено, что до глубокой ночи и далеко за полночь продолжалось выяснение отношений, хотя, если учесть особенности человеческой природы, вполне естественно, что побуждаемые понятной усталостью, не до конца смытой горечью, нежностью и мгновенно вспыхнувшей страстью мужчина и женщина окажутся совсем рядом друг с другом, робко обменяются первым – со дня размолвки – поцелуем, а потом – хвала тому, кто сделал нас такими! – пробудится плоть и потребует своего – ну, не безумие ли это? согласен, безумие – еще душевные раны не до конца зарубцевались, но пламя разгорается все жарче, и если выйдет нынче ночью Педро Орсе прогуляться по окрестностям, увидит сияние, окружающее два рядом стоящих дома, и, быть может, испытает ревность, и снова слезы навернутся на глаза, и он не узнает, что в этот самый миг рыдают от мучительного счастья и высвобожденной страсти примирившиеся любовники. И в самом деле утро вечера мудренее, и завтра уже потеряет всякое значение давешняя кадриль – кому на козлы, кому внутрь галеры – годятся любые комбинации, и ни одна не покажется сомнительной.

Лошади притомились, а дорога все в гору да в гору. Жозе Анайсо и Жоакин Сасса с максимальным тактом и осторожностью – чтобы, не дай Бог, не решил старик, что ими движут какие-то иные соображения – приступают к Педро Орсе с вопросом: не хочет ли удовольствоваться тем видом Пиренеев, что уже предстал его взору, или же надо лезть выше и дальше, а Педро Орсе отвечает, что его влечет и прельщает не столько такая-то высота над уровнем моря, сколько сам край света, хоть он и понимает, что с края света откроется ему всего лишь все то же море. И потому, говорит он, мы движемся не по направлению к Доностии – что за радость оказаться на клочке песчаной суши, к которой слева и справа подступает вода. Но до той точки, откуда ты хочешь увидеть море, лошади, боюсь, не дотянут, замечает Жозе Анайсо. Но нам вовсе не обязательно забираться на две или три тысячи метров, если даже на такой высоте есть дорога, но все же, все же хотелось бы подняться еще немного, а там видно будет. Развернули карту, и Жоакин Сасса сказал: Судя по всему, мы где-то здесь, и палец его, проползя между Наваскуэсом и Бургуйем, двинулся в сторону границы. Вот тут, пожалуй, не слишком высоко, дорога идет вдоль реки Эски, потом – вбок и вверх, вот тут нам тяжко придется, тут высота вершины больше тысячи семисот метров. Была, поправил его Жозе Анайсо. Ну, разумеется, была, согласился Жоакин Сасса, надо бы попросить у Марии Гуавайры ножницы да разрезать карту по линии границы. Пройдем по этой дороге сколько сможем, а если лошадям будет не под силу, повернем назад, сказал Педро Орсе.

Это заняло у них двое суток. Ночью они слышали волчий вой, и им делалось жутко. Только теперь поняли они, жители равнин, какой опасности подвергаются – волки могут напасть на лагерь, начнут с лошадей, а кончат людьми, у людей же даже дробовика нет и отбиться нечем. Это из-за меня вы так рискуете, сказал Педро Орсе, надо возвращаться, но Мария Гуавайра ответила: Пойдем вперед, пес нас защитит. Пес в одиночку не может справится с целой стаей, возразил Жоакин Сасса. Этот – может, был ответ Марии Гуавайры, и, каким бы странным ни казался он людям, разбирающимся в данном вопросе лучше автора этих строк, дальнейшие события подтвердили ее правоту. Когда на вторую ночью волки, осмелев, подошли совсем близко, и кони заржали в испуге, стали рваться с привязи, а мужчины и женщины не знали, где найти убежище, одна только Мария Гуавайра, хоть ее самое била крупная дрожь, продолжала повторять: Они не сунутся, они не сунутся, и люди ночь напролет без сна просидели у ярко горящего костра, а стоящий в пятне света пес словно вырос втрое и в пляшущих языках пламени почудилось, будто у него не одна голова, а несколько – и все с ощеренными пастями, с вываленными языками, с оскаленными клыками – обман зрения, ясное дело, игра теней – и тело стало вдруг неимоверной величины, волки же в самом деле дальше не прошли, хоть и продолжали выть, но теперь уже от страха – от волчьего своего страха.

А дорога оказалась перерезана – в самом буквальном смысле перерезана. Слева и справа, горы и долины вдруг оборвались гладким, как по ниточке стесанным, будто бритвой отсеченным обрывом. Оставив тарантас под охраной пса, путники боязливо и осторожно двинулись дальше пешком. Метрах в ста от разреза стояла будочка – таможенный пост. Вошли. На столах еще стояли две пишущих машинки с заправленной бумагой – бланками таможенных деклараций – и было даже напечатано несколько слов. В открытое окно врывался холодный ветер, ворошил груду бумаг на полу. Валялись птичьи перья. Конец света, молвила Жоана Карда. Пойдем поглядим, как он кончается, сказал Педро Орсе. Вышли. Опасливо глядя под ноги, выбирая, куда ступить, ибо Жозе Анайсо очень вовремя вспомнил, что появление трещин грозит новыми разломами и сдвигами – побрели дальше, но дорога была ровной и гладкой, если не считать обычных рытвин и выбоин. Когда до пропасти оставалось метров десять, Жоакин Сасса сказал: Пожалуй, лучше будет стать на четвереньки, а то как бы голова не закружилась. Опираясь на локти и колени, проделали еще несколько шагов, припали к земле и поползли, ощущая, как колотится сердце от страха и напряжения, обливаясь потом, несмотря на пронизывающий холод, про себя, то есть не вслух, гадая про себя, хватит ли смелости добраться до самого края, заглянуть в бездну, однако никому не хотелось сплоховать и спасовать, и вот, как бывает во сне, с умопомрачительной тысячевосьмисотметровой высоты совершенно отвесного пика увидели далеко внизу искрящееся море и крохотные волны, отороченные белой каемкой пены – океанские валы, бившие о подножье горы так рьяно, словно хотели повалить ее. Переиначив слова Жоаны Карды, в страдальческом ликовании, в восторге вскричал Педро Орсе: Это – край света! – и все подхватили эти слова, принялись повторять их, а неизвестно чей голос произнес: Господи Боже, счастье-то существует, и, быть может, большего и не бывает – море, свет, головокружение.

Мир наш полон совпадений, и отрицать это нельзя, даже если что-то одно не совпало с чем-то другим, рядом лежащим, и то, что кажется нам несовпавшим, на самом деле просто укрыто от взора. В тот самый миг, когда путешественники, склонясь над бездной, смотрели на море, полуостров остановился. Никто этого не заметил, все произошло без толчка и рывка, и равновесие не нарушилось нигде и ни в чем, ничего не замерло, не оцепенело. Лишь по прошествии двух дней, спустившись с этих чудесных высот и дойдя до первой обитаемой деревни, услышали наши герои эту ошеломительную новость. Но Педро Орсе сказал: Если уверяют, что остановился, наверно, так оно и есть, но я клянусь самим собой и этим псом, что земля продолжает содрогаться. Рука старика лежала на загривке пса по кличке Констан.

* * *

Газеты всего мира напечатали – иные – на всю первую полосу исторический фотоснимок, запечатлевший полуостров, который теперь уж окончательно надлежит называть островом, застывший посреди океана, с точностью до миллиметра восстановивший свое положение относительно главных ориентиров – Порто, как ему и положено, находится где и всегда – к северу от Лиссабона, Гранада – к югу от Мадрида, где пребывает с тех пор, как он появился, и все прочее заняло свое привычное место. Журналисты употребили весь свой творческий запал и изобразительный дар на придумывание пышных и броских заголовков, поскольку тайна этого тектонического сдвига осталась нераскрыта, и ни одна из загадок, возникших в первый же день после отделения Пиренеев, так и не была разгадана. По счастью, так называемое общественное мнение подуспокоилось, недоуменные вопросы мало-помалу стали смолкать, народ удовлетворился пищей для размышлений, которую подбрасывали ему то впрямую, то обиняками статьи под оглушительными заголовками: РОЖДЕНИЕ НОВОЙ АТЛАНТИДЫ, ПИРЕНЕЙСКИЙ ДЕФИС АМЕРИКИ И ЕВРОПЫ, ЯБЛОКО РАЗДОРА МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И АМЕРИКОЙ, ПОЛЕ БИТВЫ ЗА БУДУЩЕЕ, но наибольшее впечатление произвела «шапка» на целый разворот в одной португальской газетке: НУЖЕН НОВЫЙ ТОРДЕСИЛЬЯС: ^{^[34]} это и в самом деле было до гениальности просто – в редакции взглянули на карту и увидели, что полуостров находится приблизительно – ну, плюс-минус миля – на той самой линии, которая в былые героические времена разделяла мир поровну, так, чтобы ни нам, ни испанцам не было обидно.

В так называемой редакционной, то есть неподписанной статье, обеим пиренейским державам предлагалось выработать совместную стратегию, которая в случае успеха позволит им стать новой осью мирового равновесия: Португалия развернется на запад, в сторону Соединенных Штатов, Испания – к востоку, к Европе. Испанская газета, чтобы не ударить в грязь лицом и не показаться менее оригинальной, выдвинула Мадрид в качестве политического центра этой затеи, под тем предлогом, что якобы он находится и в самом геометрическом центре полуострова – что на самом деле не соответствует действительности, достаточно опять же посмотреть на карту, но есть люди, которые добиваются своих целей не смотря ни на что, а на карту – и подавно. Гневный голос протеста возвысила не одна лишь Португалия – идея была с возмущением отвергнута всеми испанскими автономиями, увидевшими в ней новое проявление кастильского централизма. В Португалии, кроме того, как и следовало ожидать, вновь вспыхнул жгучий интерес к эзотерике и оккультизму, не разгоревшийся ярким пламенем лишь по причине радикальной перемены ситуации, но тем не менее побудивший граждан расхватать сочинение падре Антонио Виейры «Историю будущего», «Пророчества» Бандарры, и, разумеется, «Послание» Фернандо Пессоа – о последнем можно было бы и не упоминать. ^{^[35]}

С точки зрения практической живее всего обсуждалась во внешнеполитических ведомствах Европы и США проблема сфер влияния: имеется в виду, что полуостров или остров, как бы далеко ни находился он ныне от своей континентальной колыбели, должен сохранить естественные связи с Европой или по крайне мере не разрывать их полностью, даже если населяющие его народы захотят отныне связать свою судьбу с судьбой великого американского народа. Советский Союз напомнил раз и другой, что хоть и не собирается влиять на решение, но решительно возражает, чтобы какие бы то ни было вопросы рассматривались без его участия, а заодно усилил оперативное соединение, которое с самого начала сопровождало дрейф плавучего острова, само при этом находясь под неусыпным оком боевых кораблей НАТО.

Такова была обстановка, когда посол Соединенных Штатов Чарльз Диккенс, испросив срочную аудиенцию у португальского президента, сообщил, что, по мнению Белого Дома, дальнейшее существование правительства национального спасения теряет всякий смысл, поскольку исчезли самые причины, породившие его, не правда ли, господин президент? Об этой бестактной фразе мгновенно стало известно, но не потому что соответствующие службы допустили утечку или же обнародовали коммюнике, сделав ее достоянием гласности, или же сделал какие-то заявления посол – тот, выходя из дворца Белень, ограничился всего лишь сообщением, что беседа с главой португальского государства прошла в откровенном и конструктивном ключе. Этого, однако, хватило, чтобы партии, представителям которых пришлось бы покинуть кабинет – поскольку был бы сформирован новый, либо объявлены всеобщие выборы – яростно выступили против недопустимого и нетерпимого вмешательства во внутренние дела страны – решать их, кричали они, надлежит нам, португальцам, и добавляли с сарказмом: То обстоятельство, что господин посол сочинил «Давида Копперфильда», еще не дает ему права распоряжаться страной, подарившей миру «Лузиады». ^{^[36]} Да-с, такова была обстановка, когда полуостров, без предупреждения, вновь сдвинулся с места и поплыл дальше.

Прав, прав был Педро Орсе, когда еще в пиренейских предгорьях сказал: Может, и остановится когда-нибудь, но земля продолжает трястись, будьте уверены, и в подтверждение своих слов провел ладонью вдоль хребта Констана, и собаку тоже била дрожь, и две женщины приняли участие в том эксперименте, что когда-то на выжженных землях между Орсе и Вента-Мисеной, под единственной оливой-кордовесой провели Жоакин Сасса и Жозе Анайсо. Однако теперь ужас обрел масштабы если не вселенские, то глобальные, и плыл полуостров не на запад и не на восток, не к северу и не к югу. Он вращался вокруг собственной оси, причем против часовой стрелки, и от этого немедленно пошла голова кругом у португальского и испанского народов, хотя, прямо скажем, не та была скорость вращения, чтобы от нее закружилась голова. Перед лицом феномена неслыханного и противоречащего всем законам физики – механики особенно – которыми управляется наша планета, прервались, само собой, все политические переговоры, все правительственные затеи и кулуарные махинации, отставлены были все дипломатические демарши. Признаем, правда, что и в самом деле нелегко сохранять спокойствие, хладнокровие и взвешенность суждений, когда стол, за которым в полном составе заседает совет министров, вместе с домом, улицей, городом, страной и всем полуостровом пошел крутиться, как во сне, медленной каруселью. Самые слабонервные божились, будто ощущают это вращение, не отрицая, впрочем, того, что вращения Земли не чувствуют, но это не мешало им вытягивать руки, хвататься друг за друга, падать навзничь и, лежа на спине, наблюдать медленно плывущее перед глазами небо: если дело было ночью, то – луну и звезды, а если днем – то солнце через закопченное стеклышко, и все это, по мнению медиков, свидетельствовало лишь о приступах если не массового психоза, то уж коллективной истерии – точно.

Разумеется, не было недостатка и в скептиках самого радикального толка, твердивших, что не может полуостров вращаться вокруг собственной оси: ну, стронулся он, допустим, ну, поплыл под воздействием каких-то тектонических сдвигов или селевых потоков, схода лавин, оседания почвы, подмытой ливневыми дождями – хоть и не было никаких дождей – но вот такое кружение на одном месте немыслимо, ибо это значит, что рано или поздно полуостров отделится от центрального земного ядра, и вот тогда мы и в самом деле станем игралищем стихий, добычей слепой судьбы. Они забыли, наверно, что может происходить просто что-то подобное вращению одного пласта на другом, если вдруг ослабеют силы, притягивающие их друг к другу и какой-то слой пластинчатых – обратите внимание: пластинчатых – сланцев может придти в движение, и при этом – чисто теоретически, конечно, сохраняя до определенной степени некое внутреннее единство, препятствующее полной дезинтеграции. Вот это и имеет место, говорили защитники вышеизложенной гипотезы. И в подтверждение ее снова стали посылать аквалангистов и водолазов, снаряжать подводные экспедиции в самую что ни на есть пучину океана, в этих местах славящемся своими глубинами, снова отправили «Архимед» и еще один японский аппарат с непроизносимым названием, а в результате всех этих усилий пришлось повторить знаменитую фразу: итальянский ученый всплыл, отвинтил люк, вышел из батискафа и произнес в микрофоны телекомпаний всего мира: Этого не может быть, но все-таки он вертится. Не обнаружилось ни перекрученной как струна оси, ни расслоения пластинчатых сланцев, однако полуостров продолжал величаво кружиться посреди Атлантики и чем больше он кружился, тем неузнаваемей становился. Это что же – мы здесь живем? – раздавались недоуменные вопросы, когда португальское побережье повернулось на юго-запад, куда раньше выходила обращенная к Ирландии восточная оконечность Пиренеев. Маршруты трансатлантических коммерческих авиарейсов прокладывали теперь непременно с таким расчетом, чтобы можно было взглянуть на полуостров, хотя, конечно, зрелище было не слишком интересное – не хватало неподвижной точки, с которой можно было бы зафиксировать вращение и перемещение. Разумеется, ничто не могло заменить съемку со спутника – только фотография, сделанная с космической высоты, передавала в полной мере все это дивное диво.

А длилось оно целый месяц. При взгляде с полуострова вселенная постепенно менялась. Что ни день, с новой точки на горизонте начинало солнце свой восход, то же происходило и с луной, а звезды приходилось отыскивать на небе, поскольку, не довольствуясь прежним кружением в центре Млечного Пути, двигались они теперь иным путем, и от безумного мельтешения, творящегося в космосе, казалось, что созидается все мироздание заново, будто кто-то пришел к выводу, что первая попытка не удалась. В один прекрасный день солнце село в точности там, где обычно всходило, и не стоило попусту тратить слова и утверждать, будто это не так, что это чистейшая видимость, что солнце движется по определенной и неизменной траектории – все эти аргументы не оказывали на так называемых простых людей ни малейшего действия: Извините, профессор, не объясните ли вы мне потолковей – раньше солнце по утрам било мне в эти окна, а теперь – в эти, как это так получается? Из кожи лез ученый муж, показывал фотографии, рисовал на бумажке схемы, разворачивал карту неба, но на пядь не продвигалось дело, и в конце лекции слушатель умильно просил профессора поспособствовать тому, что восходящее солнце снова, как прежде, освещало фасад дома, а не заднюю часть. И в бессильном отчаянии отвечал профессор: Ладно, вот сделает полуостров полный оборот, и будете вы видеть солнце по утрам там же, где раньше, но недоверчиво осведомлялся бестолковый ученик: Стало быть, вы считаете, что все происходящее кончится тем, что все будет как было? – и глубокий смысл таился в этом вопросе, ибо так, как было, никогда и ничего уже не будет.

Надо бы уже наступить зиме, но зима, стоявшая у порога, взяла да отступила – иначе просто и не скажешь. Это была не зима, но и не осень, а про весну и речи нет, да и на лето непохоже. Очень странное это было время года, неопределенное, никакое, словно мы присутствовали при сотворении мира, когда еще не решено было, какому сезону какая погода будет соответствовать. Медленно двигался Парагнедых вдоль пиренейских подножий, торопиться путникам было решительно некуда, и, переночевав там или тут, дивились они по утрам редкостному и величественному зрелищу – солнце поднималось теперь не над вершинами гор, а над морем, освещая первыми лучами весь отрог от подошвы до заснеженной макушки. Вот как раз там, в одной из таких деревенек поняли Мария Гуавайра и Жоана Карда, что беременны. Обе. Ничего удивительного, странно было бы, если бы этого не произошло, ибо женщины на протяжении всех этих месяцев и недель исправно и, если позволительно так выразиться – безоглядно предавались любви, не принимая ни малейших мер предосторожности сами и не требуя их от своих кавалеров. Одновременность же залета также не должна никого смущать – это всего лишь одно из тех совпадений, что образуют и организуют мир и творящуюся в нем жизнь, и как славно, что иные могут быть для посрамления скептиков представлены въяве и вживе. Щекотливость ситуации, однако, просто бросается в глаза, а заключается она в том, что обе дамы затруднялись однозначно установить авторство – то есть, определить отца будущего ребенка. Конечно, конечно, если бы не тот опрометчивый шаг, который совершили движимые состраданием ли, другим ли, более сложным, чувством Мария Гуавайра и Жоана Карда, когда – каждая в свой черед – отправились в лес отыскивать одинокого человека, а отыскав, упросили, едва ли не умолили его, донельзя неловкого от волнения и вожделения, совокупиться с ними, излить в них скудеющее семя, – так вот, если бы не этот щедро сдобренный лирикой, но почти лишенный эротики эпизод, не было бы ни малейших сомнений, что Мария Гуавайра зачала от Жоакина Сассы, тогда как Жоана Карда понесла от Жозе Анайсо. Но тут появился, откуда ни возьмись, Педро Орсе – верней сказать, его взяли внезапно выскочившие из-за кустов искусительницы – и нормальный порядок вещей пристыженно спрятал заалевшее лицо. А кто отец не знаю, сказала Мария Гуавайра, подавая пример, и повторила за ней: И я не знаю, Жоана Карда, побуждаемая к сему двумя обстоятельствами – во-первых, ей не хотелось выглядеть менее героично, чем подруга, а, во-вторых, ошибку лучше всего исправлять ошибкой, а правило превращать в исключение.

Но все это меркнет перед главным – перед необходимостью сообщить об открывающихся перспективах соответственно Жоакину Сассе и Жозе Анайсо: весьма любопытно, как и с какими выражениями лиц воспримут они сообщение: У нас будет ребенок. Останутся ли их отношения гармоничными, как всегда, как велит обычай – или то, что мы понимаем под велением обычая – сойдут ли они с ума от радости, и после первого ошеломления засияет ли в глазах у них ликование или после опять же первого потрясения лица их нахмурятся, брови сдвинутся, предвещая грозу? Жоана Карда предложила вообще пока ничего не говорить – пусть время идет, а живот растет, пока само значение свершившегося факта постепенно не уймет саднящую боль уязвленного мужского самолюбия, попранной гордости, вновь разожженной ревности, но Мария Гуавайра решительно возразила против этого: нехорошо, показалось ей, если то, что начиналось с отваги и великодушия, проявленных всеми заинтересованными сторонами, завершится трусливым притворством, которое еще хуже притворной снисходительности. Ты права, согласилась Жоана Карда, надо брать быка за рога, и сама не заметила, как двусмысленно получилось это, ну, насчет рогов: ох, уж эти мне всегда готовые к употреблению идиоматические присловья и поговорки, черт знает чем могут обернуться, особенно если говорящий не заботится, в каком контексте они прозвучат.

В тот же день обе отозвали своих возлюбленных в сторонку, предложив прогуляться по окрестным лугам, чьи ширь и простор пригасят, низведя до еле слышного бормотания, самые яростные, из самого нутра исторгнутые крики – по этой печальной причине и не доходят до небес наши голоса – и там, без околичностей, как и было условлено и договорено между ними заранее, напрямую объявили: Я – беременна, только не знаю, от тебя или от Педро Орсе. Отреагировали на это Жозе Анайсо и Жоакин Сасса тоже вполне предсказуемым образом: последовал взрыв ярости, вспышка отчаяния, острый приступ душевной муки, и, хотя мужчины не видели друг друга, но говорили одно и то же, и жестикулировали примерно одинаково, изъясняя словами и движениями невыразимую горечь: Тебе, значит, мало того, что произошло, теперь ты являешься и сообщаешь, что ждешь ребенка, только неизвестно от кого. Вот родится он – и сразу станет известно. Это еще почему? Потому что он будет похож на отца. А, предположим, в мать пойдет? Тогда это будет значить, что он – мой и больше ничей. Ты еще и насмехаешься? Вовсе нет, я этого и не умею. Ладно, но надо же что-то решать? Если ты смог принять, что я однажды отдалась Педро Орсе, прежде чем принять решение, сумей подождать еще девять месяцев: похоже будет дитя на тебя – оно твое, на Педро Орсе отвергнешь его, да заодно, если захочешь, и меня, а насчет того, что похож ребенок только на мать, ты не верь: всегда найдется в нем хоть ниточка из другого клубка. Ну, а Педро Орсе ты собираешься сообщить? Нет, первые два месяца, а, может, и больше, это вообще незаметно, ты посмотри, в чем мы ходим – в сто одежек укутаны. Знаешь, давай вообще об этом больше не говорить, признаюсь тебе, что сильно разозлюсь, когда увижу, как Педро Орсе глядит на тебя, на вас обоих, с видом племенного производителя, – последнее высказывание принадлежит Жозе Анайсо, изъясняющемуся культурно, тогда как Жоакин Сасса выразился проще и приземленней: С души воротит, когда увижу, как Педро Орсе ходит, будто петух, перетоптавший всех своих курочек. Итак, восприняли мужчины столь досадное обстоятельство довольно мирно, чему способствовала надежда на то, что оно будет устранено по прошествии известного срока, в день, когда загадка эта, пока почти бесплотная, разгадается самым естественным путем.

А Педро Орсе, в жизни своей и не знавшему, что это такое – иметь детей, даже в голову не могло прийти, что две женщины вынашивают под сердцем его, быть может, потомство, и это характернейший пример того, что мужчина, по правде сказать, никогда до конца не оценивает последствия своих поступков и деяний: постепенно стирается память о блаженных мгновениях, пережитых им, а плодотворный, пусть пока и едва-едва заметный, почти неразличимый результат этих мгновений, который важней, чем все прочее, сокрыт от его глаз и вообще неведом ему, но ведь и сам Бог тоже творит людей, так сказать, вслепую. Педро Орсе во всяком случае – не настолько слеп, чтобы не замечать какой-то разлад между двумя парами своих спутников, возникшее отчуждение, и не то чтобы холодность, а какую-то сдержанность, лишенную, впрочем, всякой враждебности, но порождающую долгие периоды молчания, а ведь как славно начиналось это путешествие, теперь же – будто истощились слова или не осмеливаются Жоакин Сасса, Жозе Анайсо, Мария Гуавайра, Жоана Карда произнести те единственные, что передали бы, какие чувства владеют ими на самом деле. Что-то кончилось, скончалось бывшее некогда живым, а, может быть, опять разгорелась прежняя ревность, может быть, просто надо выждать, набраться терпения, и все будет как прежде. А, может быть, я им мешаю? – думал Педро Орсе и потому, едва лишь разбивали лагерь, снова стал подолгу бродить по окрестностям: просто невероятно, как только у этого человека сил хватает.

И в один прекрасный день – к этому времени уже остался позади тот волнообразный ландшафт, что загодя возвещал о приближении еще очень неблизких Пиренеев – в тот день, когда по обыкновению брел Педро Орсе незнамо куда, едва одолевая искушение вообще не возвращаться больше в лагерь – приходят порой такие мысли в голову измученному человеку – он вдруг увидел сидящего на обочине человека своих примерно лет или же чуть постарше, истомленного и усталого. Рядом стоял заседланный и навьюченный осел, перетиравший желтыми зубами жухлую траву – погода, если помните, не способствовала тому, чтобы лезли из земли нежно зеленеющие новые побеги, а если они и появились, то, видно, не попались ослу, и любитель метафор сказал бы, что природа окончательно сбилась с пути. Хозяин осла жевал ломоть черствого хлеба без ничего и пребывал, вероятно, в стесненных обстоятельствах, а проще говоря, был бродягой, которому в отличие от небезызвестной попрыгуньи нигде не был приготовлен ни стол, ни кров, однако выглядел он мирно, опасений не внушал, да, впрочем, нашего Педро Орсе, который и сам был не робкого десятка, что многократно подтверждалось во время этих его долгих и одиноких блужданий, сопровождал пес, не оставляя одного ни на мгновенье – нет, вру, дважды оставлял он его, но, во-первых, не одного, а в приятном обществе, а, во-вторых, так велели ему правила приличия.

Педро Орсе сказал ему: Здравствуйте, Здравствуйте, эхом отозвался тот, и уши обоих зафиксировали знакомый акцент, южный, андалусийский выговор. Однако страннику с ломтем хлеба в руке странным и подозрительным показалось появление в этой глуши, вдали от всякого жилья, человека и собаки, будто вылезших из летающей тарелки, а потому он, на всякий случай и не стараясь, чтобы это осталось незамеченным, придвинул поближе окованную железом палку, лежавшую на земле. Педро Орсе не мог не обратить на это внимания, да тот и не таился, его, должно быть, привел в замешательство неподвижный, опустивший голову и внимательно глядящий на него исподлобья пес. Не бойтесь, он не кусается, то есть кусается, конечно, но никогда не трогает тех, кто не замышляет дурного. Откуда это собаке знать, кто что замышляет? Вопрос хорош, я и сам бы хотел знать, не только откуда пес это знает, но и откуда он сам взялся, однако ни я, ни спутники мои ответа пока не нашли. Я думал – вы один и живете где-то в здешней округе. Да нет, мы с друзьями странствуем, у нас такой тарантас, «галера» называется, пустились в путь из-за всех этих происшествий и все никак с пути этого не свернем. По выговору судя, вы, должно быть, андалусиец. Точно так, я из Орсе, что в провинции Гранада. А я – из Суфре, что в провинции Уэльва. Очень приятно. Очень приятно. Я присяду, если не возражаете? Сделайте одолжение, и вот, не угодно ли, жаль, кроме этой черствой краюхи, больше нечего вас угостить. Благодарствуйте, я сыт, недавно пообедал с моими спутниками. А кто они, ваши спутники? Двое моих друзей и их, ну, вроде жены, они сами и одна из женщин – из Португалии, а другая женщина – галисийка. Как же это вас всех судьба свела? Ох, это долгая история, в двух словах не расскажешь.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 181920 21 Следующая ⇒