Annotation 4 страница
– Так вот, как отец, раз вышло На жизнь и смерть воевать, Отцовский мой долг и право Сыном своим рисковать, Раньше других я должен Сына вперед послать. Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла! — Такая уж поговорка У майора была. – Понял меня? – Все понял. Разрешите идти? – Иди! — Майор остался в землянке, Снаряды рвались впереди. Где-то гремело и ухало. Майор следил по часам. В сто раз ему было б легче, Если бы шел он сам. Двенадцать... Сейчас, наверно, Прошел он через посты, Час... Сейчас он добрался К подножию высоты. Два... Он теперь, должно быть, Ползет на самый хребет. Три... Поскорей бы, чтобы Его не застал рассвет. Деев вышел на воздух — Как ярко светит луна, Не могла подождать до завтра, Проклята будь она!
Всю ночь, шагая как маятник, Глаз майор не смыкал, Пока по радио утром Донесся первый сигнал: – Все в порядке, добрался. Немцы левей меня, Координаты три, десять, Скорей давайте огня! — Орудия зарядили, Майор рассчитал все сам, И с ревом первые залпы Ударили по горам. И снова сигнал по радио: – Немцы правей меня, Координаты пять, десять, Скорее еще огня!
Летели земля и скалы, Столбом поднимался дым, Казалось, теперь оттуда Никто не уйдет живым. Третий сигнал по радио: – Немцы вокруг меня, Бейте четыре, десять, Не жалейте огня!
Майор побледнел, услышав: Четыре, десять – как раз То место, где его Ленька Должен сидеть сейчас. Но, не подавши виду, Забыв, что он был отцом, Майор продолжал командовать Со спокойным лицом: «Огонь! » – летели снаряды. «Огонь! » – заряжай скорей! По квадрату четыре, десять Било шесть батарей. Радио час молчало, Потом донесся сигнал: – Молчал: оглушило взрывом. Бейте, как я сказал. Я верю, свои снаряды Не могут тронуть меня. Немцы бегут, нажмите, Дайте море огня!
И на командном пункте, Приняв последний сигнал, Майор в оглохшее радио, Не выдержав, закричал: – Ты слышишь меня, я верю: Смертью таких не взять. Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла! — Такая уж поговорка У майора была.
В атаку пошла пехота — К полудню была чиста От убегавших немцев Скалистая высота. Всюду валялись трупы, Раненый, но живой Был найден в ущелье Ленька С обвязанной головой. Когда размотали повязку, Что наспех он завязал, Майор поглядел на Леньку И вдруг его не узнал: Был он как будто прежний, Спокойный и молодой, Все те же глаза мальчишки, Но только... совсем седой.
Он обнял майора, прежде Чем в госпиталь уезжать: – Держись, отец: на свете Два раз не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла! — Такая уж поговорка Теперь у Леньки была...
Вот такая история Про славные эти дела На полуострове Среднем Рассказана мне была. А вверху, над горами, Все та же плыла луна, Близко грохали взрывы, Продолжалась война. Трещал телефон, и, волнуясь, Командир по землянке ходил, И кто-то так же, как Ленька, Шел к немцам сегодня в тыл.
Атака
Когда ты по свистку, по знаку, Встав на растоптанном снегу, Готовясь броситься в атаку, Винтовку вскинул на бегу,
Какой уютной показалась Тебе холодная земля, Как все на ней запоминалось: Примерзший стебель ковыля,
Едва заметные пригорки, Разрывов дымные следы, Щепоть рассыпанной махорки И льдинки пролитой воды.
Казалось, чтобы оторваться, Рук мало – надо два крыла. Казалось, если лечь, остаться — Земля бы крепостью была.
Пусть снег метет, пусть ветер гонит, Пускай лежать здесь много дней. Земля. На ней никто не тронет. Лишь крепче прижимайся к ней.
Ты этим мыслям жадно верил Секунду с четвертью, пока Ты сам длину им не отмерил Длиною ротного свистка.
Когда осекся звук короткий, Ты в тот неуловимый миг Уже тяжелою походкой Бежал по снегу напрямик.
Осталась только сила ветра, И грузный шаг по целине, И те последних тридцать метров, Где жизнь со смертью наравне!
Через двадцать лет
Пожар стихал. Закат был сух. Всю ночь, как будто так и надо, Уже не поражая слух, К нам долетала канонада.
И между сабель и сапог, До стремени не доставая, Внизу, как тихий василек, Бродила девочка чужая.
Где дом ее, что сталось с ней В ту ночь пожара – мы не знали. Перегибаясь к ней с коней, К себе на седла поднимали.
Я говорил ей: «Что с тобой? » — И вместе с ней в седле качался. Пожара отсвет голубой Навек в глазах ее остался.
Она, как маленький зверек, К косматой бурке прижималась, И глаза синий уголек Все догореть не мог, казалось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда-нибудь в тиши ночной С черемухой и майской дремой, У женщины совсем чужой И всем нам вовсе незнакомой,
Заметив грусть и забытье Без всякой видимой причины, Что с нею, спросит у нее Чужой, не знавший нас, мужчина.
А у нее сверкнет слеза, И, вздрогнув, словно от удара, Она поднимет вдруг глаза С далеким отблеском пожара:
– Не знаю, милый. – А в глазах Вновь полетят в дорожной пыли Кавалеристы на конях, Какими мы когда-то были.
Деревни будут догорать, И кто-то под ночные трубы Девчонку будет поднимать В седло, накрывши буркой грубой.
Смерть друга
Памяти Евгения ПетроваНеправда, друг не умирает, Лишь рядом быть перестает. Он кров с тобой не разделяет, Из фляги из твоей не пьет.
В землянке, занесен метелью, Застольной не поет с тобой И рядом, под одной шинелью, Не спит у печки жестяной.
Но все, что между вами было, Все, что за вами следом шло, С его останками в могилу Улечься вместе не смогло.
Упрямство, гнев его, терпенье — Ты все себе в наследство взял, Двойного слуха ты и зренья Пожизненным владельцем стал.
Любовь мы завещаем женам, Воспоминанья – сыновьям, Но по земле, войной сожженной, Идти завещано друзьям.
Никто еще не знает средства От неожиданных смертей. Все тяжелее груз наследства, Все уже круг твоих друзей.
Взвали тот груз себе на плечи, Не оставляя ничего, Огню, штыку, врагу навстречу, Неси его, неси его!
Когда же ты нести не сможешь, То знай, что, голову сложив, Его всего лишь переложишь На плечи тех, кто будет жив.
И кто-то, кто тебя не видел, Из третьих рук твой груз возьмет, За мертвых мстя и ненавидя, Его к победе донесет.
1942
* * *
Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был, Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы, Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад С майским цветом, с жужжаньем пчел И под липой сто лет назад В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол В твоем доме фашист топтал, Чтоб он сел за дедовский стол И деревья в саду сломал...
Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель, Мыли гаду его белье И стелили ему постель...
Если ты отца не забыл, Что качал тебя на руках, Что хорошим солдатом был И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон, За отчизны твоей судьбу; Если ты не хочешь, чтоб он Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах Взял фашист и на пол сорвал И у матери на глазах На лицо ему наступал...
Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел, – так ее любил, —
Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам В стонах, в ненависти, в крови Все, что свято берег ты сам Всею силой мужской любви...
Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем, —
Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь; Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь.
И пока его не убил, Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил, Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед, — Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат, — Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина, — Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!
Безыменное поле
Опять мы отходим, товарищ, Опять проиграли мы бой, Кровавое солнце позора Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли, Придется нам вдовам сказать, Что мы не успели, забыли Последнюю почесть отдать.
Не в честных солдатских могилах — Лежат они прямо в пыли. Но, мертвых отдав поруганью, Зато мы – живыми пришли!
Не правда ль, мы так и расскажем Их вдовам и их матерям: Мы бросили их на дороге, Зарыть было некогда нам.
Ты, кажется, слушать не можешь? Ты руку занес надо мной... За слов моих страшную горечь Прости мне, товарищ родной,
Прости мне мои оскорбленья, Я с горя тебе их сказал, Я знаю, ты рядом со мною Сто раз свою грудь подставлял.
Я знаю, ты пуль не боялся, И жизнь, что дала тебе мать, Берег ты с мужскою надеждой Ее подороже продать.
Ты, верно, в сорочке родился, Что все еще жив до сих пор, И смерть тебе меньшею мукой Казалась, чем этот позор.
Ты можешь ответить, что мертвых Завидуешь сам ты судьбе, Что мертвые сраму не имут, — Нет, имут, скажу я тебе.
Нет, имут. Глухими ночами, Когда мы отходим назад, Восставши из праха, за нами Покойники наши следят.
Солдаты далеких походов, Умершие грудью вперед, Со срамом и яростью слышат Полночные скрипы подвод.
И, вынести срама не в силах, Мне чудится в страшной ночи — Встают мертвецы всей России, Поют мертвецам трубачи.
Беззвучно играют их трубы, Незримы от ног их следы, Словами беззвучной команды Их ротные строят в ряды.
Они не хотят оставаться В забытых могилах своих, Чтоб вражеских пушек колеса К востоку ползли через них.
В бело-зеленых мундирах, Павшие при Петре, Мертвые преображенцы Строятся молча в каре.
Плачут седые капралы, Протяжно играет рожок, Впервые с Полтавского боя Уходят они на восток.
Из-под твердынь Измаила, Не знавший досель ретирад, Понуро уходит последний Суворовский мертвый солдат.
Гремят барабаны в Карпатах, И трубы над Бугом поют, Сибирские мертвые роты У стен Перемышля встают.
И на истлевших постромках Вспять через Неман и Прут Артиллерийские кони Разбитые пушки везут.
Ты слышишь, товарищ, ты слышишь, Как мертвые следом идут, Ты слышишь: не только потомки, Нас предки за это клянут.
Клянемся ж с тобою, товарищ, Что больше ни шагу назад! Чтоб больше не шли вслед за нами Безмолвные тени солдат.
Чтоб там, где мы стали сегодня, — Пригорки да мелкий лесок, Куриный ручей в пол-аршина, Прибрежный отлогий песок, —
Чтоб этот досель неизвестный Кусок нас родившей земли Стал местом последним, докуда Последние немцы дошли.
Пусть то безыменное поле, Где нынче пришлось нам стоять, Вдруг станет той самой твердыней, Которую немцам не взять.
Ведь только в Можайском уезде Слыхали названье села, Которое позже Россия Бородином назвала.
1942, июль
В Заволжье
Не плачь! – Все тот же поздний зной Висит над желтыми степями. Все так же беженцы толпой Бредут; и дети за плечами...
Не плачь! Покуда мимо нас Они идут из Сталинграда, Идут, не подымая глаз, — От этих глаз не жди пощады.
Иди, сочувствием своим У них не вымогая взгляда. Иди туда, навстречу им — Вот все, что от тебя им надо.
Песня о веселом репортере
Оружием обвешан, Подкравшись по тропе, Неукротим и бешен, Он штурмом взял КП.
Был комиссарский ужин Им съеден до конца. Полковник был разбужен И побледнел с лица.
Но вышли без задержки Наутро, как всегда, «Известия», и «Правда», И «Красная звезда».
О взятии плацдарма, Что только в полдень пал, Он раньше командарма На полчаса узнал.
Во избежанье спора Напоен был пилот, У генерал-майора Был угнан самолет.
Но вышли без задержки Наутро, как всегда, «Известия», и «Правда», И «Красная звезда».
В блокноте есть три факта, Что потрясут весь свет, Но у Бодо контакта Всю ночь с Москвою нет;
Он, чтобы в путь неблизкий Отправить этот факт, Всю ночь с телеграфисткой Налаживал контакт.
Но вышли без задержки Наутро, как всегда, «Известия», и «Правда», И «Красная звезда».
Под Купянском, в июле, В полынь, в степной простор Упал, сраженный пулей, Веселый репортер.
Блокнот и «лейку» друга В Москву, давясь от слез, Его товарищ с юга Редактору привез.
Но вышли без задержки Наутро, как всегда, «Известия», и «Правда», И «Красная звезда».
Корреспондентская застольная
От Москвы до Бреста Нет такого места, Где бы не скитались мы в пыли, С «лейкой» и с блокнотом, А то и с пулеметом Сквозь огонь и стужу мы прошли.
Без глотка, товарищ, Песню не заваришь, Так давай по маленькой хлебнем! Выпьем за писавших, Выпьем за снимавших, Выпьем за шагавших под огнем.
Есть, чтоб выпить повод — За военный провод, За «У-2», за «эмку», за успех... Как пешком шагали, Как плечом толкали, Как мы поспевали раньше всех.
От ветров и водки Хрипли наши глотки. Но мы скажем тем, кто упрекнет: – С наше покочуйте, С наше поночуйте, С наше повоюйте хоть бы год.
Там, где мы бывали, Нам танков не давали, Репортер погибнет – не беда. Но на «эмке» драной И с одним наганом Мы первыми въезжали в города.
Помянуть нам впору Мертвых репортеров. Стал могилой Киев им и Крым. Хоть они порою Были и герои, Не поставят памятника им.
Так выпьем за победу, За свою газету, А не доживем, мой дорогой, Кто-нибудь услышит, Снимет и напишет, Кто-нибудь помянет нас с тобой. Припев: Жив ты или помер — Главное, чтоб в номер Материал успел ты передать. И чтоб, между прочим, Был фитиль всем прочим, А на остальное – наплевать!
Сказка о городе Пропойске
Когда от войны мы устанем, От грома, от пушек, от войск, С друзьями мы денег достанем И выедем в город Пропойск.
Должно быть, название это Недаром Пропойску дано, Должно быть, и зиму и лето Там пьют беспробудно вино.
Должно быть, в Пропойске по-русски Грешит до конца человек, И пьет, как в раю, – без закуски, Под дождик, под ветер, под снег.
Мы будем – ни слуху ни духу — Там жить, пока нас не найдут, Когда же по винному духу Нас жены отыщут и тут, —
Под нежным влиянием женским, Мы все до конца там допьем, И город Пропойск – Протрезвенском На радость всех жен назовем.
Домой увозимые ими, Над городом милым взлетим, И новое трезвое имя, Качаясь, начертим над ним.
Но буквы небесные тленны, А змий-искуситель – силен! Надеюсь, опять постепенно Пропойском окрестится он.
Такое уж русское горе: Как водка на память придет, Так даже Каспийское море Нет-нет и селедкой пахнет.
Старая солдатская
Как служил солдат Службу ратную, Службу ратную, Службу трудную Двадцать лет служил И еще пять лет, — Генерал-аншеф Ему отпуск дал.
Как пришел солдат Во родимый дом — Вся-то грудь в крестах, Сам седой, как лунь. На крыльце стоит Молода жена — Двадцати годов Словно не было.
Ни морщинки нет На щеках ее, Ни сединки нет В косах девичьих. Посмотрел солдат На жену свою, И сказал солдат Слово горькое:
– Видно ты, жена, Хорошо жила. Хорошо жила, Не состарилась! — А в ответ с крыльца Говорит она, Говорит она, Сама плачет вся:
– Не жена твоя Я законная, А я дочь твоя, Дочь сиротская. А жена твоя Пятый год лежит Во сырой земле Под березонькой.
Как вошел в избу, Сел за стол солдат, Зелена вина Приказал подать. Пьет всю ночь солдат, По седым усам То ль вино течет, То ли слезаньки.
Возвращение в город
Когда ты входишь в город свой И женщины тебя встречают, Над побелевшей головой Детей высоко поднимают;
Пусть даже ты героем был, Но не гордись – ты в день вступленья Не благодарность заслужил От них, а только лишь прощенье.
Ты только отдал страшный долг, Который сделал в ту годину, Когда твой отступивший полк Их на год отдал на чужбину.
У огня
Кружится испанская пластинка. Изогнувшись в тонкую дугу, Женщина под черною косынкой Пляшет на вертящемся кругу.
Одержима яростною верой В то, что он когда-нибудь придет, Вечные слова «Yo te quiero»[1] Пляшущая женщина поет.
В дымной, промерзающей землянке, Под накатом бревен и земли, Человек в тулупе и ушанке Говорит, чтоб снова завели.
У огня, где жарятся консервы, Греет свои раны он сейчас, Под Мадридом продырявлен в первый И под Сталинградом – в пятый раз.
Он глаза устало закрывает, Он да песня – больше никого... Он тоскует? Может быть. Кто знает? Кто спросить посмеет у него?
Проволоку молча прогрызая, По снегу ползут его полки. Южная пластинка, замерзая, Делает последние круги.
Светит догорающая лампа, Выстрелы да снега синева... На одной из улочек Дель-Кампо Если ты сейчас еще жива,
Если бы неведомою силой Вдруг тебя в землянку залучить, Где он, тот голубоглазый, милый, Тот, кого любила ты, спросить?
Ты, подняв опущенные веки, Не узнала б прежнего, того, В грузном поседевшем человеке, В новом, грозном имени его.
Что ж, пора. Поправив автоматы, Встанут все. Но, подойдя к дверям, Вдруг он вспомнит и мигнет солдату: – Ну-ка, заведи вдогонку нам.
Тонкий луч за ним блеснет из двери, И метель их сразу обовьет. Но, как прежде, радуясь и веря, Женщина вослед им запоет.
Потеряв в снегах его из виду, Пусть она поет еще и ждет: Генерал упрям, он до Мадрида Все равно когда-нибудь дойдет.
Открытое письмо
Женщине из г. ВичугаЯ вас обязан известить, Что не дошло до адресата Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым, Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов Его, по счастью, не терзала.
Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану, Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано.
Когда на камни он упал И смерть оборвала дыханье, Он все еще не получал, По счастью, вашего посланья.
Могу вам сообщить о том, Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском Его зарыли после схватки.
Стоит звезда из жести там И рядом тополь – для приметы... А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли... Его, за смертью адресата, Между собой мы вслух прочли — Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка Я вам напомню содержанье.
Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем. А старый, если и придет, Вам будет все равно не нужен.
Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова... Вот именно: «не утруждал»... Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо, Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы.
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»... Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить, — К несчастью, в жизни все бывает.
Ну хорошо, пусть не любим, Пускай он больше вам не нужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли — Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь — Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают – вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали.
А бывший муж ваш – он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратясь с войны, С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить Придется вам его – за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут — Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно — Так я от имени полка Беру его слова обратно.
Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане.
По поручению офицеров полка К. Симонов 1943
Жены
Последний кончился огарок, И по невидимой черте Три красных точки трех цигарок Безмолвно бродят в темноте.
О чем наш разговор солдатский? О том, что нынче Новый год, А света нет, и холод адский, И снег, как каторжный, метет.
Один сказал: – Моя сегодня Полы помоет, как при мне. Потом детей, чтоб быть свободней, Уложит. Сядет в тишине.
Ей сорок лет – мы с ней погодки. Всплакнет ли, просто ли вздохнет. Но уж, наверно, рюмкой водки Меня по-русски помянет...
Второй сказал: – Уж год с лихвою С моей война нас развела. Я, с молодой простясь женою, Взял клятву, чтоб верна была.
Я клятве верю, – коль не верить, Как проживешь в таком аду? Наверно, все глядит на двери, Все ждет сегодня – вдруг приду...
А третий лишь вздохнул устало: Он думал о своей – о той, Что с лета прошлого молчала За черной фронтовой чертой...
И двое с ним заговорили, Чтоб не грустил он, про войну, Куда их жены отпустили, Чтобы спасти его жену.
Дом в Вязьме
Я помню в Вязьме старый дом. Одну лишь ночь мы жили в нем.
Мы ели то, что бог послал, И пили, что шофер достал.
Мы уезжали в бой чуть свет. Кто был в ту ночь, иных уж нет.
Но знаю я, что в смертный час За тем столом он вспомнил нас.
В ту ночь, готовясь умирать, Навек забыли мы, как лгать,
Как изменять, как быть скупым, Как над добром дрожать своим.
Хлеб пополам, кров пополам — Так жизнь в ту ночь открылась нам.
Я помню в Вязьме старый дом. В день мира прах его с трудом
Найдем средь выжженных печей И обгорелых кирпичей,
Но мы складчину соберем И вновь построим этот дом,
С такой же печкой и столом И накрест клеенным стеклом.
Чтоб было в доме все точь-в-точь, Как в ту нам памятную ночь.
И если кто-нибудь из нас Рубашку другу не отдаст,
Хлеб не поделит пополам, Солжет, или изменит нам,
Иль, находясь в чинах больших, Друзей забудет фронтовых, —
Мы суд солдатский соберем И в этот дом его сошлем.
Пусть посидит один в дому, Как будто утром в бой ему,
Как будто, если лжет сейчас, Он, может, лжет в последний раз,
Как будто хлеба не дает Тому, кто к вечеру умрет,
И палец подает тому, Кто завтра жизнь спасет ему.
Пусть вместо нас лишь горький стыд Ночь за столом с ним просидит.
Мы, встретясь, по его глазам Прочтем: он был иль не был там.
Коль не был, – значит, неспроста, Коль не был – совесть нечиста.
Но если был, мы ничего Не спросим больше у него.
Он вновь по гроб нам будет мил, Пусть честно скажет: – Я там был.
1943
* * *
Не той, что из сказок, не той, что с пеленок, Не той, что была по учебникам пройдена, А той, что пылала в глазах воспаленных, А той, что рыдала, – запомнил я Родину. И вижу ее, накануне победы, Не каменной, бронзовой, славой увенчанной, А очи проплакавшей, идя сквозь беды, Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.
Сыновьям
В разлуке были. Смерть видали. Привыкли к скрипу костылей. Свой дом рукой своей сжигали. В последний путь несли друзей.
Того, кем путь наш честно прожит, Согнуть труднее, чем сломать. Чем, в самом деле, жизнь нас может, Нас, все видавших, испугать?
И если нет других путей, Мы сами вновь пойдем в сраженья, Но наших судеб повторенья Не будет в судьбах сыновей!
1946
С тобой и без тебя
* * *
Плюшевые волки, Зайцы, погремушки. Детям дарят с елки Детские игрушки.
И, состарясь, дети До смерти без толку Все на белом свете Ищут эту елку.
Где жар-птица в клетке, Золотые слитки, Где висит на ветке Счастье их на нитке.
Только дед-мороза Нету на макушке, Чтоб в ответ на слезы Сверху снял игрушки.
Желтые иголки На пол опадают... Все я жду, что с елки Мне тебя подарят.
Май 1941
* * *
Я много жил в гостиницах, Слезал на дальних станциях, Что впереди раскинется — Все позади останется.
Я не скучал в провинции, Довольный переменами, Все мелкие провинности Не называл изменами.
Искал хотя б прохожую, Далекую, неверную, Хоть на тебя похожую... Такой и нет, наверное,
Такой, что вдруг приснится мне; То серые, то синие Глаза твои с ресницами В ноябрьском первом инее.
Лицо твое усталое, Несхожее с портретами, С мороза губы талые, От снега мной согретые,
И твой лениво брошенный Взгляд, означавший искони: Не я тобою прошенный, Не я тобою исканный,
Я только так, обласканный За то, что в ночь с порошею, За то, что в холод сказкою Согрел тебя хорошею.
И веришь ли, что странною Мечтой себя тревожу я: И ты не та, желанная, А только так, похожая.
Май 1941
* * *
|