Annotation 6 страница

Итак, перспективу, которая открывается вслед за обращением к источникам, не так просто окинуть взглядом. В ней по-новому интерпретируются важнейшие для Булгакова этические темы закона и его исполнения и проделывается незаметный при поверхностном чтении поворот к евангельскому сюжету. Поворот этот достаточно неожидан — в предыдущих главах мы рассматривали целые серии отброшенных Мастером евангельских деталей, да что деталей — почти все содержание Четырехкнижия казалось опротестованным. Но в скрытом, почти незаметном для читателя действии Мастер реабилитирует исходный сюжет. Правда, не весь целиком — только судебную часть. Но ведь и это не мало, ибо прямое действие рассказа охватывает лишь часть этой части, основное остается за кулисами действия. Иными словами, Мастер не щадил все евангельские линии, кроме одной, кроме основы своего рассказа. И здесь он вернул долг со сложными процентами: не просто пересказал сюжет с его подоплекой, а очень точно и бережно развил его и прояснил. Как бы вынес ему оправдательный приговор [99], пользуясь к тому же недоброжелательными свидетельствами «Анналов» и Талмуда. О бережности говорит, в частности, художественная деталь: недомолвки и неясности Иоанна оставлены недомолвками и неясностями и в тексте Мастера. Эти недомолвки были ключом нашего анализа «подводной» части действия; и ведь в ходе анализа, по его следу, так сказать, мы по-иному прочли судебный сюжет Иоанна! (По крайней мере, так было со мной. ) Дело отдает совершенно явственной чертовщиной, как заметил бы Булгаков. Впрочем, шутки в сторону: здесь вопрос, который постоянно беспокоил меня и наверняка интересует читателей. К чему эта сложная система масок? С какой целью, например, такая интереснейшая находка, как статья о совратителях талмудического трактата «Санхедрин», не выведена на поверхность, а спрятана в какой-то Марианской впадине, под крошечным поплавком вопроса: «Светильники зажег? » Да еще вторично замаскирована светильниками, с которым и Иуда Симонов Искариот явился на Елеонскую гору — опознавать Иисуса. Как ни толкуй насчет айсбергов, необходима все же некоторая размерность — столько-то над поверхностью, столько-то под водой… По этому поводу есть соображение, которое кажется несомненным: полный разворот сюжета был смертельно опасен для автора. Вспомним, что «Мастер» писался в страшные тридцатые годы, когда свирепое беззаконие прикрывалось фикцией закона — точь-в-точь с тем же бесстыдным коварством, какое описывается у Булгакова. Даже эти замаскированные аналогии могли привлечь внимание осведомителей НКВД — и счастье, что среди людей, которым Булгаков отважно читал свой роман, не нашлось иуд искариотских. Но есть и другое соображение, более интересное именно в силу своей неявности. Система меток, выделяющих скрытые линии сюжета, служит единым знаком, привлекающим внимание к художественному родству романа с Четырехкнижием. Слово «художественный» выделено потому, что имеется в виду не родство информации, примененной Мастером и евангелистами, не формальное сходство сюжетных элементов, имен — вроде Каифы-Каиафы, — и реквизита, а общность поэтических приемов. Недомолвки, неясности, скороговорки — существенное качество евангельской поэтики, «металингвистическое», пользуясь выражением М. Бахтина, средство полифонии — в данном случае евангельской. Мы проанализировали только сюжет вставного рассказа, притом не до конца, но успели заметить ту же неясность, недоговоренность — и многозначность. Каждый сюжетный поворот, почти любая фраза имеют по крайней мере два значения, иные — до пяти (это было названо «феноменом Булгакова»). Мы убедились, что рассказ требует сопоставительного чтения — как и Евангелие; своеобразной библеистики, в которой порядочно продвинулись, хотя далеко не дошли до конца. Система умолчаний и связанная с ней поэтика Булгакова будет и в дальнейшем рассматриваться как средство для достижения литературного многоголосия. Иные возможные трактовки придется опускать, ибо методика этого исследования не позволяет обращаться к трактовкам, связанным с биографией писателя, уходящим в дневники, письма и т. д. Здесь ставится узкая цель: прочесть рассказ так, как это может сделать в принципе любой читатель. Или: прочесть только то, что Булгаков счел необходимым и достаточным сообщить своим читателям.
24. Машина власти

Продолжим анализ сюжета. Мы остановились на том, что рассказ сливается с Евангелием лишь в части, изображающей судебную процедуру. Речь Каифы к Пилату — как бы резюме этой части, перенесенное в последующее действие. Но в целом сюжет сейчас же после вынесения приговора поворачивает от Евангелия; остается только факт казни, сценически противопоставленный исходному. Появляется линия абсолютно новая, своеобразный «полицейский рассказ» о расправе над Иудой. Выходит на авансцену Левий Матвей, почти неузнаваемый послеобраз двенадцати апостолов. Эта отдаленность, почти-неузнаваемость евангельских параллелей становится постоянной. Рассказ об убийстве Иуды отдаленно ассоциирован с единственным детективным фрагментом из Евангелия: при подготовке тайной вечери апостолы должны были встретить человека с кувшином [29]. Булгаковский Иуда едва не сбил с ног человека с кувшином, когда его возлюбленнаая, Низа, агент тайной службы, заманивала Иуду в ловушку (см. с. 729). Есть еще странная ассоциация — Иуду зарезали в Гефсимании, в саду, где арестовали Иисуса [34]. Единственный точно примененный евангельский элемент — кошелек с тридцатью тетрадрахмами, брошенный во двор Каифы. Но бросают его не в храм, а в частный дом, и не сам Иуда, а римские сыщики. Иуда, естественно, не раскаивается и не кончает с собой, но Пилат советует Афранию распустить слух о самоубийстве [72]. Поворот в действии после суда может быть объяснен просто. Прежде показывались две личности, хотя и зажатые в тиски имперской власти, но все-таки в процессе решения. Оба выбирали судьбу. После приговора запустилась машина, целиком детерминированное действие, над которым никто уже не властен, даже сам автор. В действиях машины ничего невозможно переменить; любой сход с рельсов — кажущийся. «Прокуратор старался внушить себе, что действия эти, теперешние, вечерние, не менее важны, чем утренний приговор. Но это очень плохо удавалось прокуратору» (с. 725). Даже последняя утренняя попытка спасти Иешуа, сделанная после утверждения приговора, была уже, как мы видели, мнимым действием, ибо Пилат заранее знал ответ Каифы. Да, Пилат еще пробует уломать «президента Синедриона», но как он это делает! До разговора с Каифой отдает распоряжения о казни, о повозках для палачей и инвентаря, о контингенте войск для оцепления и конвоя, и о порядке действий. Деловито, подробно… Затем приказывает подготовить встречу с членами Синедриона и, наконец, приглашает Каифу для приватного разговора. Он как бы суетится вокруг работающего механизма, и сам он — деталь этой машины. Частная встреча с Каифой — сама по себе важный негатив Евангелия. (Сравните с публичными выступлениями Пилата: [46], [61], [68]). Правитель не смеет гласно просить о помиловании осужденного. Немногочисленные позитивные параллели сообщают сцене лишь внешний евангельский антураж: Каифа отказывается войти в галерею [41], трехкратно подтверждает требование — освободить Вар-раввана (Варавву) [48], [49]. Каифа предвидит «все муки, которые еще предстоят. «О, какой страшный месяц нисан в этом году! » — думает первосвященник (провидя будущее — как и у Иоанна) (с. 452). Все остальное — негативы, кроме речи Каифы, которую мы уже разобрали и которая опровергает-подтверждает Евангелие — охарактеризовать ее однозначно не удается. Итак, Пилат просит о помиловании — Каифа ему отказывает. Игемон не предлагает равнодушно: «возьмите и распните сами» [55], но выпускает на волю ярость, кипящую в нем еще с разговора о светильниках. Он угрожает: «Побереги себя, первосвященник», как бы компенсируя свой страх, но Каифа не пугается, а угрожает сам: «Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон? » Это — линия тайного действия и тайного слова, линия Афрания, которая вышла из подполья и овладела сюжетом. «Мальчик ли я, Каифа?.. Оцеплен сад, оцеплен дворец», — отвечает прокуратор, но внезапно, за этими сверхреалистическими словами идет заявление: «…Не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему…» (с. 453) — пророчество, которое Евангелие приписывает самому Христу. Каифа и тут не отступает и тоже отвечает пророчеством: «Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь!.. Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата! (с. 453) [91], [92]. Эти слова — конспект не только Филона Александрийского, но и Флавия. Правитель-ненавистник, правитель-провокатор, глумящийся над народными обычаями, очевидно, может считаться антисемитом. Слова о жалобе кесарю (основная тема сочинения Филона — жалоба евреев Гаю Калигуле) придают теме страха новый акцент. Ставленник Рима Каифа считает Пилата как бы личным врагом иудеян, и бедствия Израиля относит не ко всей машине римской власти, а к личности жестокого правителя. (Это мнение очень заметно в сочинениях Флавия — великого историка не зря считают римским приспешником. ) От Пилата он ждет каких-то особенных злодеяний, направленных против Иудеи. По тексту рассказа игемон действительно ненавидит иудейский народ и в особенности Ершалаим — но почему? Ненависти своей он даст развернутое объяснение позже — в разговоре с Афранием (см. с. 719), причем все его построения можно свести к одному восклицанию: «Фанатики, фанатики! » Иудейская нетерпимость, чувство религиозной исключительности действительно были причиной явления, которое я бы назвал дохристианским антисемитизмом и которое приводило к многим неприятностям. В частности, Филон ездил в Рим к Калигуле после антиеврейских выступлений в Александрии. Так что Пилат не признает себя виновным (еще бы! ) и в ответной речи ссылается на свое единственное благое деяние (зафиксированное Флавием) — «водопровод Пилата». «О нет!.. Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водой из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим!.. Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора… Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания! » (с. 453, 454) [87], [88], [89]. О это блистательное булгаковское мастерство! Обвинительная речь Пилата оказывается еще более насыщенной, чем речь Каифы. На одном дыхании, буквально десятком слов Булгаков очерчивает отношения между антиохийским наместником Сирии, римским сенатом и императором Тиберием (об этом мы уже говорили: наместник подчинялся сенату, а Пилат — императору). А затем — очередной дьявольский трюк: игемон пророчествует гибель Иерусалиму, и гвоздь здесь не только в точности прорицания. В конце-то концов не сложно было образованному историку, каким был Булгаков, заглянуть в источники и установить, что ближайшую ко времени действия осаду города начнет XII Молниеносный (по-латыни «Фульмината») легион, подкрепленный сирийской конницей. Но вот в конце речи, после жестких, логичных угроз, вдруг говорится: «…Тогда услышишь ты горький плач и стенания! » — абсолютно иная, библейская, воистину пророческая интонация… Да конечно же это знак отчаяния — в безвыходных ситуациях каждый из нас склонен обратиться к высшим силам, хотя бы припугнуть ими противника. И в то же время это еще одна метка: гибель Иерусалима пророчествовал Христос, притом в речи, похожей и по интонации, и по смыслу. Этот диковинный поворот мы рассмотрим в свое время, пока же вернемся к сюжету. Сцена в саду заканчивается филиппикой Каифы, которая была разобрана в предыдущей главе. Вернее сказать, сцену прерывают «тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание» (с. 454). Металлический, машинный отзвук — тот самый, что был слышен в речах Пилата и — как бы отраженно — в речах Каифы, материализовался, обернулся медным ревом военных горнов, хрустом кованых сапог, бряцанием мечей и копий. Вот где истинная власть и сила, вот что наполняет страхом сердца обоих врагов, Пилата и Каифы, — неодолимая машина Империи… Солдатские сапоги, калиги, затем неотступно аккомпанируют действию. Легионеры стоят вокруг каменного помоста, на который выходит прокуратор [68]. Выходит не затем, чтобы творить публичный суд, не затем, чтобы увещевать: «Се Человек! » или насмехаться: «Вот Царь ваш», но чтобы объявить о казни. Он говорит от имени кесаря императора, и солдаты кричат «слава! ». Он в отчаянии, но деловит он искренне, он — колесико машины. На обратном пути с помоста во дворец путь его пересекает кавалерийский полк, но теперь прокуратор не радуется запаху сбруи. И солдаты конвоя следуют за ним, словно за арестованным. «Было около десяти часов утра», — так кончается первая глава рассказа. Вторая глава «Казнь» начинается словами: «Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением». Всего половина дня отпущена Иешуа после приговора — машина не медлит, машина работает без сбоев, и Булгаков это подчеркивает, подробно описывая маневры войск, устройство оцепления — и последовательно опровергая Евангелия, педантически поясняя: вот как это должно было быть на самом деле. Осужденных везут в одной повозке; на других — столбы, перекладины, лопаты, веревки, ведра, топоры. На груди осужденных уже висят доски со стандартной надписью: «разбойник и мятежник» по-гречески и по-арамейски — на официальном языке восточных провинций и на местном языке. Палачей шестеро. Процессия кругом оцеплена легионерами, в нее допущен единственный еврей — начальник храмовой стражи. Сопровождают процессию не сочувствующие и плачущие, не проклинающие и глумящиеся — «около двух тысяч любопытных… пожелавших присутствовать при интересном зрелище». Скорбный путь протянулся примерно на два с половиной километра, то есть казнь состоялась «недалеко от города» (Ин. XIX, 20). Толпа, добравшаяся по жаре до места, «могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пехотинцев», причем толпу окружали кавалеристы — на всякий случай. Всем казнимым был предложен «по закону» напиток, притупляющий страдания. Иешуа от него отказался, и этот отказ — первое совпадение с евангельским описанием. Казнимые привязаны к столбам (не пригвождены). Никто из близких при казни не присутствует, только Левий Матвей прячется в расселине, далеко в стороне. И — солдаты, солдаты, солдаты… Одиночество казнимых доведено до крайнего предела. Некого описать, только солдат, томящихся от жары и безделья. Зато над Иешуа никто не глумится, в том числе и его товарищи по мукам. «В пятом часу страданий» поступает приказ правителя прикончить казнимых. Палач поит их из губки, подаваемой на конце копья (второе совпадение), и убивает уколом того же копья в сердце (перифраз евангельского контрольного укола). Последними словами Иешуа просит напоить Дисмаса, затем произносит: «Игемон…» — и умирает. Гуманная процедура проделывается с привычной, механической упорядоченностью. Палачи вежливы друг с другом, в действиях аккуратны и бездушны. За секунду до смерти Дисмаса кентурион кричит ему: «Молчать на втором столбе! » (так мы узнаем, что в середине был повешен не Иешуа, а Дисмас). И наступает тьма от огромной тучи, наползающей с запада, от моря. Обрушивается ливень — под его укрытием Левий Матвей снимает тела со столбов. Тьма, губка да напиток, предложенный перед казнью, — вот и все прямые аналогии с Новым Заветом. Остальные детали, все, как на подбор, противоречат Евангелиям. Направление изменений очевидно. Евангельские подробности складывались в картины беспорядочной, беспечной южной жизни. Валят толпы, кричащие каждая свое. Снуют какие-то прохожие и тоже кричат, измываются, плачут. Римские солдаты устраивают из казни потеху, их жертвы препираются на крестах. А здесь — бесстрастная машина и столбы под номерами. Машина зла, видимая Булгаковым. Против нее — один Левий Матвей.
25. Левий Матвей

В главе «Иуда» была дана краткая характеристика двенадцати апостолам. Добавим еще высказывание Б. Даннэма: «Приписываемая им тупость и ограниченность — неправдоподобный вымысел»^[24]. Даннэм имел в виду историческую недостоверность. При нашем анализе важнее литературное неправдоподобие. «Двенадцать» не нужны в сюжете. Без них можно обойтись. Они демонстрируют разительное отличие Иисуса от толпы — но это легко показать иными средствами. Они почти не индивидуализированы — тем больше оснований сократить их число (что в свое время и проделал Иоанн). В булгаковской версии Иисуса-одиночки апостолы никак не умещаются. Итак, уже три причины для редукции. Но талант Булгакова был таков, что он мог позволить себе выбор элементов сюжета и с четырех-, и с пятикратными обоснованиями. Двенадцать — число явно мистическое, — как и 12 «колен Израиля» [3]. Единственное историческое упоминание об учениках — в знаменитом фрагменте Флавия — сомнительно. По смыслу Нового Завета, главнейшей функцией двенадцати была передача потомству проповедей Учителя. Двое из них, Матфей и Иоанн, считаются авторами центральных книг Нового Завета; Иоанн носит почетный и многозначительный титул Богослова. Но почему тогда Евангелия полны противоречий и ошибок? Почему свидетели событий оставили столь невнятную книгу, что существование Учителя подвергается веским сомнениям со стороны берлиозов и компании? Почему на книгу нельзя ссылаться, как на исторический источник? Ответ напрашивается: свидетелей было мало, а те, что были, — плохие. Предположим, что первый и четвертый евангелисты действительно современники Иисуса. Но книга Иоанна вряд ли может быть признана точной записью событий. Она слишком похожа на художественное произведение. На роль историографа годится один Матфей, который, впрочем, тоже порядочно напутал… Выбирая Матфея, Булгаков, должно быть, лукаво улыбался — рассказ-то построен в Иоанновом ключе… Что же, путаница должна продолжаться… Он оставил одного свидетеля. Чтобы объяснить плохую передачу информации, сделал свидетеля тупым и малограмотным. «Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил… И все из-за того, что он неверно записывает за мной… Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил» (с. 439, курсив мой. — А. З. ). Это — булгаковская оценка евангельских сведений, и надо сказать, такая оценка напрашивается. Итак, единственный историограф — Левий Матвей. Двойное имя взято не случайно. Богословы часто именуют Матфея «иначе Левием, сыном Алфеевым». Но дело в том, что, выбрав эту модификацию имени, Булгаков опять-таки подчеркнул евангельскую путаницу. Евангелист Матфей рекомендует себя как бывшего мытаря (сборщика податей). В параллельном месте у Марка того же мытаря зовут Левий Алфеев, а у Луки — просто Левий. Действительно, просится мысль, что оба сборщика налогов есть одно лицо под разными именами. Но Матфей в своей книге упоминает еще Леввея-Фаддея. Марк и Лука снимают ремарку «мытарь» у имени Матфея, а своего мытаря Левия в апостолы не производят. Разобраться в этой путанице, видимо, нельзя. Понятно лишь одно: Матфей вводил мытарей в Евангелие, а Марк и Лука — изгоняли. Булгаков объединил обоих фискалов; так сказать, возвел в квадрат, и не без основания. В исторической реальности они были самыми ненавистными и презираемыми людьми — именно их Иисус назвал «больными». Их считали бессовестными, бездушными злодеями. Их обращение к духовной жизни пропагандировалось как важнейшее Иисусово чудо — да так оно и было, видимо… Обращение мытарей иллюстрирует сразу и концепцию презрения к земным благам, и важнейший лозунг «последние станут первыми», в котором также содержится идея добра. Все люди добрые. Даже сборщики податей. Единственный ученик Иешуа становится из последних первым в тот момент, когда бросает деньги на дорогу. Он грамотен — какую-то запись дел Учителя надо оставить. До сих пор он умел только выколачивать деньгу, ничему не учился — запись будет невнятной, путаной, и «путаница будет продолжаться очень долго». Любопытно, что Иешуа с Левием не нищенствуют — в антитезе с Евангелиями. Они стараются работать, по завету внеевангельского проповедника Павла. В день ареста они гостили в Вифании [28] у огородника. «Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим» (с. 593). Но Иешуа почему-то заторопился и ушел раньше, один. А на Левия к тому же внезапно напала болезнь, и он «провалялся до рассвета пятницы» и поспел в город лишь к объявлению приговора. То есть Иешуа спас Левия от гибели (как в Евангелии, где Христос отвел гибель от всех апостолов [33]). Правда, Иисус послал учеников в Иерусалим вперед, сам же двинулся после… [29]. Заодно развеяны все недоразумения с обстоятельствами ареста — историограф при аресте не присутствовал. Итак, через Левия Матвея Мастер опровергает Евангелия, одновременно их объясняя, то есть косвенно реабилитируя. Это — многозначительная операция, и к ней мы еще вернемся. В истории Левия Матвея Булгаков демонстрирует свою феноменальную способность перемешивать трагедию с комедией, тасовать, как он любил говорить. Евангельские мечи, которых «довольно» [30], трансформируются в ворованный хлебный нож. А комическое «Господи! не ударить ли нам мечем? » и отрубленное этим мечом правое ухо раба по имени Малх — в несостоявшуюся попытку убийства Иешуа для избавления его от мук. Левий и сам комичен и трагичен попеременно. Он и трогателен, и отважен, и жесток, как все раннее христианство. «Блаженны нищие духом», — говорится в Евангелии. Нищему духом простецу Булгаков вручает почетные функции. Левий переиначивает злое чудо со смоковницей [12]: «Уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревцо. Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни» (с. 591). Пригодилась неплодная смоковница… И Левий Матвей, не спрашивая разрешения у правителя, хоронит тело Иешуа в пещере [78]. Хоронит нищий — отнюдь не евангельский богатей, член храмового совета и тайный, по трусости, последователь Иисуса. Нищий отвергает трусость богатея Пилата и богатея Иосифа. Остается упомянуть еще одну прямую параллель. В сцене московского финала — на доме Пашкова — из ротонды выходит «мрачный человек в хитоне и самодельных сандалиях, чернобородый». Левий Матвей явился к Воланду с просьбой от Иешуа. Воланд спрашивает: «Что же он велел передать тебе, раб? — Я не раб, — все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, — я его ученик» [32]. Воланд его дразнит. «Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда… но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются» (с. 776) — слова, открывающие широкое поле для толкований. Но — для другого исследования.
26. Два апостола

После казни действие ведет преобразившийся прокуратор Иудеи. Эта неожиданная функция, поворот в судьбе, хорошо согласуется с духом Нового Завета в целом. После гибели Учителя апостолы начали самостоятельную деятельность. Апостол Савл-Павел до своего обращения преследовал христиан; другие, менее известные деятели, были римскими чиновниками. Чтобы показать эту новую ситуацию и раскрыть очередные параллели — негативы с Евангелиями, воспользуемся простым приемом. Расставим попарно события, последовавшие за смертью Христа и смертью Га-Ноцри. 1. Евангелие: Правитель удивлен быстрой кончиной Иисуса [78]. Узнает о ней от Иосифа и лишь тогда призывает сотника и спрашивает: «Давно ли умер? » (Мк. XV, 44). Роман: [100] Игемон сам приказал ускорить смерть всех троих и заранее велел начальнику тайной службы лично доложить о ходе казни. «Вы сами установили, что смерть пришла? » (с. 720). 2. Е: После смерти Иисуса тело висит на кресте до вечера. Р: Через считанные минуты после смерти Левий Матвей снимает все три тела. 3. Е: Вечером Иосиф из Аримафеи осмеливается войти к Пилату, чтобы получить разрешение на похороны Христа. Р: До захода солнца сам Пилат приказывает тайной службе похоронить всех троих казненных — «в тайне и тишине». 4. Е: Иосиф покупает саван, умащивает тело благовониями, и хоронит в «гробе» — пещере, которую он высек для себя. По Иоанну, «гроб» находится вблизи от места казни. О двух других казненных ничего не говорится. Р: Солдаты тайной службы находят Левия, который «прятался в пещере на северном склоне Лысого Черепа, дожидаясь тьмы. Голое тело Иешуа Га-Ноцри было с ним» (с. 741). 5. Е: На другой день евреи просят Пилата установить на трое суток охрану пещеры. Пилат отказывается [79]. Пещеру охраняет храмовая стража, предварительно опечатав вход. Когда пещера оказывается пустой, храм распускает слух, что тело украли ученики (см. Мф. XXVII, 66; XXVIII, 11–15). Р: «Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и часа через два достигли пустынного ущелья к северу от Ершалаима. Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных. «— Обнаженными? — Нет, прокуратор, — команда взяла с собой для этой цели хитоны. На пальцы погребаемым были надеты кольца. Иешуа с одной нарезкой…» (с. 742). Легко видеть, что Пилат и Левий действуют совместно. Заметно также полнейшее фактологическое расхождение с Евангелием. Совпадают только похороны у места казни (в романе — предварительные) и, пожалуй, «кольцо с одной нарезкой» — примета-намек на воскресение? И об этом позаботилась тайная служба покуратора… Заступничество евангельского правителя было не только плохо мотивировано, но и контрастировало с его поведением в иных случаях — это мы разбирали подробно. Булгаков сделал все поведение Пилата психологически последовательным. «Вечерний» Пилат — продолжение «утреннего», причем динамическое продолжение. Римский прокуратор заботится о теле преступника, казненного злейшей и позорной казнью. Правда, он прикрывается заботой об общественном спокойствии (как, приказывая дать питье, прикрывался «законом») и делает все руками тайной службы, но, в самом-то деле, не мог же наместник кесаря своими руками добить висельника, снять его со столба и закопать! Разумеется, начальник тайной службы должен был получать приказы, мотивированные благовидно. И он их получал. Необходимо прибавить к перечню Пилатовых дел убийство Иуды из Кириафа. О нем кое-что говорилось, но главное не сказано: прокуратор уничтожил доносчика, действовавшего по «закону об оскорблении величия». А обязан был — наградить… И Пилат, и Афраний рисковали головой, ибо действовали именно как «не друзья кесарю»… Рискованность вечерних действий никак не подчеркнута в романе — разве только крайней осторожностью, с которой Пилат отдает свой приказ-намек-просьбу об уничтожении Иуды. Поэтому остается затушеванной новая сущность жестокого прокуратора. Он не только полюбил Иешуа — он стал его адептом. И рискует жизнью — уже после смерти учителя, как все новозаветные апостолы, герои «Деяний апостолов». Я охотно принял бы обвинение в притягивании текстов и отказался от последней трактовки, если бы мог по-иному объяснить следующий фрагмент — Пилат говорит Левию Матвею: «Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил… Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, — Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. — И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был» (с. 745). Пилат выдает себя и жестом, и словом (словечко «тот» — вполне евангельское). Он осуждает свое, прежде главное качество — жестокость! Он отбрасывает и свою главную жизненную ценность — службу, когда говорит кентуриону Крысобою: «У вас тоже плохая должность, Maрк. Солдат вы калечите…» (с. 736). В сущности, он немедля начал свою апостольскую деятельность — проповедь идеи добра. После смерти Га-Ноцри остаются двое последователей: иудейский нищий и римский чиновник, всадник, богач. Разумеется, это не более правдоподобно, чем действия евангельского Пилата. Мы знаем от Флавия, что пятый прокуратор Иудеи до конца остался верен себе [92]. Если рассматривать новеллу как апробацию историчности одной из евангельских историй, то можно сказать уверенно: результат отрицательный. В исторических вопросах мы должны доверять не Иоанну Богослову, а Иосифу Флавию. Но историчность рассказа — вопрос особый. Есть более важный вопрос: насколько Пилатова метаморфоза достоверна психологически? Очень странным кажется превращение «свирепого чудовища» во второго апостола… Каждому писателю, владеющему сюжетом, известна простая ремесленная истина: когда в конце действия вылезает неувязка, ищи причину ее в начале действия. Причина неувязки нам ясна, это — «гемикрания», повернувшая действие в нужную сторону. И она же — лучшая находка во всем рассказе. Наверняка лучшая. Остановимся. Мы опять обнаружили разрыв художественной ткани в произведении такого писателя, как Булгаков. Видимо, надо снова разобраться — есть ли этот разрыв на самом деле, или он возник под давлением анализа. Излечение от гемикрании мы в свое время приняли за реалистическую деталь с известной натяжкой. Излечение припахивает чудом — с нашей точки зрения. Но в эпоху Пилата психика была иной (о чем уже говорилось), чудеса считались реалиями. И обращения людей в ту или иную веру, акты озарения также понимались по-иному. Действительно, и излечение, и внезапная вера прокуратора плохо объясняются в терминологии XX века. Но может быть, этого и не следует делать? Не выплеснули ли мы вместе с водой ребенка, когда рассматривали Пилата и Иешуа только как некие антитезы канонических персонажей? Без сомнения, Мастер непрерывно отказывается от евангельских реквизитных и психологических деталей, но мы имели случай убедиться, что он придерживается психологического историзма. В древности трансцендентное чувство, озарение, вера были таким же инструментом сознания, как сегодня — мысленный эксперимент. Понятие «социального предопределения», для нас достаточно ясное, было для героев Мастера, по-видимому, абсолютно недоступно, и Мастер это понимал. Игемон никоим образом не должен был уметь отделять реалию от трансцендентности, знание истины от веры. Эта одна сторона дела. Вторая сторона: увлекшись сюжетными структурами и сопутствующей сюжету психологией, мы спрямили тропу Булгакова. А она периодически делает зигзаги именно в область озарения, чувства сверхъестественного — область, находящуюся как бы в стороне от сюжета, но частично направляющую поведение и Иешуа, и Каифы, и в особенности Пилата. Перефразируя известное изречение: узкий анализ подобен флюсу, ибо полнота его одностороння, надо сделать очередной шаг и рассмотреть героев уже не в плоскостных координатах сюжета и источников, но в объеме. Попытаться ввести третью координату — личностей и четвертое измерение — религию.
Часть IV
Роман о Пилате

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒