Юрий Евгеньевич Яровой 10 страница

– Около двенадцати.

Да, время почти совпало. Как раз в это время Новиков предположил, что группу в ночь с пятого на шестое сорвала в ураган Васенина. Он передал дневник мне, встал и выглянул из палатки. Небо обрушилось на нашлагерь сплошным потоком снега. Снег заглушал все звуки, тишина была осязаемая, как вата, как стена.

– Ну, и погодка, – сказал он, вернувшись к печке. – Могу выразить искреннее сожаление товарищу Воронову. Боюсь, что его безрассудное решение послать капитана и самого себя в ущелье кончится весьма плачевно.

Новиков тяжело опустился на чурбак. Меня окликнул Жора‑ радист. Связь со спасательными отрядами? Нет, еще не время.

– Пиши, – кричал Жора. – Быстрей пиши! … " Всем., всем… коротковолновикам… уральской зоны… точка. Примите… и повторите… на волне… 27 целых… пять сотых метра… точка. Позывные… " Рауп" …

Наши позывные? Кто нас ищет? Штаб? Но время… " Морзянка" запищала опять.

– Пиши: " 18 февраля… в охотничьей… избушке… найдены… шесть туристов… из группы… Сосновского… точка. Все шестеро… живы и сняты… вертолетом точка. Командирам… спасательных… отрядов прекратить… поиски… немедленно покинуть… зону… урагана… точка. Всем… всем…"

Сосновцев я так и не увидел. Сразу с аэродрома их перевезли в больницу. Только на второй день к ним пустили родных, а еще через день – Новикова. Но я в это время был уже в редакции. Я начал работать над большим очерком. Я хотел рассказать о событиях, свидетелем которых был, о мужественной группе туристов, о героической гибели Глеба Сосновского. Очерк " Отдай сердце людям" был напечатан в конце февраля. А в начале марта в редакцию зашел Воронов. От него я узнал, что по делу Сосновского было вынесено " обвинительное" заключение. Правда, позже эпитет " обвинительное", исчез, зато само заключение было принято в качестве официального документа комиссии " по расследованию обстоятельств гибели командира туристской группы физико‑ технического института Г. Сосновского".

– В чем же он обвиняется?

Воронов усмехнулся:

– Новиков на эту тему дал такое разъяснение: " Мы его не обвиняем, а ставим ему в вину…" Следствие, а вслед за ним и комиссия поставили Глебу в вину две веши: раскол группы и уход в одиночку.

Я был совершенно ошеломлен:

– Как же это понять? А разве уход в одиночку попадает под какой‑ нибудь закон?

– Формально говоря – да. Не под уголовный, конечно, а под туристский. Вообще‑ то и уход в одиночку, и раскол группы – одно и то же. Точнее, один поступок, попадающий под действие двух параграфов инструкции о походах высшей категории трудности. Но дело не в этом. Ты не думал, почему он ушел из группы?

– Шел к палатке за вещами, за продуктами…

– Это ответ не на " почему", а " куда". Мне кажется, что и Новиков, когда писал свое заключение, на этот вопрос тоже не смог ответить. Он, правда, попытался обосновать уход Глеба, но, по‑ моему, его объяснение – та же самая " аморальная" версия, только в другом плане: Сосновский обманул ребят, Сосновский бросил их на произвол судьбы.

– А ты видел ребят? Я уехал раньше, чем…

– Я тоже. Врачи не пустили.

– … А без них ничего не выяснишь.

– Это точно. Поэтому тебе прежде всего нужно встретиться с ними. Не сейчас, а через месяц, скажем, или два. Когда они немного придут в себя. А я постараюсь раздобыть для тебя экземпляр официального заключения комиссии.

Мы с Вороновым обстоятельно обсудили все, что так или иначе имело отношение к " делу Сосновского".

Первую попытку встретиться с Сосковцами я предпринял в марте. Решил начать с Толи Броневского. Судя по групповому дневнику, это оптимист, остряк, он, наверное, легче других перенес трагедию, его будет проще вернуть к тем печальным дням…

Дверь мне открыл сухощавый седой старик. Старомодное чеховское пенсне, бородка клинышком, аккуратно завязанный галстук довольно модной расцветки на фланелевой рубашке… " Отец", – решил я.

– Вам нужен Анатолий? Пройдите, пожалуйста, он дома.

Толя сидел за столом. В комнате – кушетка, стол, рояль, две стены заставлены книгами. Он повернулся ко мне – такая же синяя фланелевая рубашка, пестрый джемпер, смуглое тонкое лицо. Полное сходство с отцом.

Я назвался, сказал в двух словах о цели визита. Он беспомощно оглянулся, словно не знал, куда меня посадить, забыл даже ответить на мое " здравствуйте".

Я прямо приступил к делу:

– Вы знаете заключение прокуратуры по делу Сосновского?

– Да, знаю.

– Мне кажется, что это заключение необъективное, мягко выражаясь. Оно, на мой взгляд, неправильно освещает кое‑ какие детали.

– Да, мне тоже так кажется.

– Вот я и решил разобраться, в чем оно необъективно. Но, вы сами понимаете, без вас и других участников похода мне не удастся установить истину. Не так ли?

– Да, да, конечно.

Странная метаморфоза: от волнения он не побледнел, а потемнел, словно на лице проступил какой‑ то скрытый загар. Он сжался и словно обледенел.

– Прежде всего, мне кажется, в заключении неправильно освещено поведение группы в ночь с пятого на шестое февраля, когда вы покинули палатку. Вы понимаете, кого я имею в виду?

– Да, конечно, понимаю.

– Обвинительное заключение прокуратуры целиком строится на ошибке командира группы. Ну, и, естественно, на поведении в ту ночь Васениной.

Толя молчал. Потом он поднял голову, на какую‑ то секунду я поймал его взгляд и понял, что он колеблется. Он вдруг сделал протестующий жест, и я оглянулся. В дверях стоял его отец. Я не успел сообразить, что произошло, как Толя ожил.

– Не надо, папа. Оставь нас вдвоем. Прошу тебя, оставь.

Старик бесшумно притворил за собой дверь.

– Только вы не ходите к Неле, – сказал вдруг Толя. – Я очень прошу вас, не ходите. Я все расскажу сам.

Он собрался с духом и начал рассказывать…

– Второй подъем на перевал мы начали поздно, почти в три часа дня. Глеб, в общем‑ то, был прав: мы здорово задержались у Малика. Но на это были свои причины. Вы знаете, что был мой день рождения. Так все необычно…

Часть продуктов, запасные лыжи и гитару мы оставили в лабазе. Его потом нашли. Мы решили вернуться за продуктами и вещами после восхождения на Рауп. Это был, конечно, крюк, километров двадцать пять, но зато мы могли идти к Раупу налегке.

Толя вдруг улыбнулся и, хотя смотрел мимо меня, куда‑ то в окно, я понял, что он немного оттаял.

– Перед тем, как закопать свою гитару, Вася Постырь вдруг залихватски присвистнул и заиграл плясовую: " Ох, Люсенька, спляши напоследок! "

Люся у нас здорово плясала. Мы посмеялись, вытащили Люсю из сугроба, куда она угодила во время " барыни", и спели еще раз " Бабку‑ Любку" …

Пели все, даже Коля Норкин. Вообще‑ то ведь он у нас парень мрачный.

А потом мы пошли. Подъем на перевал был изнурительным. Ветер буквально сбивал с ног. Я даже, помню, пожалел, что иду налегке. С тяжелым рюкзаком идти против ветра легче. Хорошо, хоть мороз был слабый. Наст в гребешках, свежие наносы, а под ними острые камни. Достался нам, одним словом, этот подъем. Пока поднялись на перевал, я три раза падал.

Шли мы медленно, Глеб все время удерживал направляющих, чтобы легче было идти девушкам. Он кричал, а ветер уносил его голос в сторону. Уже за три метра не было слышно. Вот какой был ветер.

Шли мы по компасу. Азимут взяли прямо на южную вершину Раупа, а ветер сбивал нас к останцам. Они были где‑ то южнее нас, и в периоды затишья оттуда доносился такой… такой печальный звон. До сих пор помню. Да вы и сами, наверное, его слышали.

К пяти часам мы уже буквально валились с ног. Я думаю, что не одному мне приходила тогда в голову мысль, что Глеб был прав, когда предлагал повернуть от Малика на запад. Мы шли против ветра и на подъем. И все время камни. Что ни шаг – лыжа скребет по камню, боишься ее сломать и теряешь равновесие. В общем, это был самый трудный наш переход.

Без четверти пять мы решили сделать привал. Никто толком не знал, где мы остановились, но идти дальше вслепую было просто опасно.

Обледеневший, усыпанный острыми камнями склон был не слишком удобен для ночлега, но нам удалось найти небольшую площадку. Уже начинало темнеть.

Мы сняли рюки, уселись потеснее, и Коля Норкин сфотографировал нас всех в этой метели. Что делать: идти искать другую площадку для палатки или ставить ее здесь? Чтобы поставить палатку по‑ штормовому, то есть почти закопать в снег, потребуется как раз те самые полчаса светлого времени, которые еще были в нашем распоряжении. Но где мы находимся? Глеб предполагал, что мы сидим на отроге Раупа, где‑ то в его начале. Вадим сомневался и говорил, что мы свалились на отроги хребтика между вершиной " 1350" и южной вершиной Раупа. Позднее, вы знаете, выяснилось, что ошибались они оба: мы не дошли не только до траверса, но и до хребтика нам еще надо было пройти километра три, если не больше.

Все же Глеб с Вадимом решили подняться повыше, чтобы сориентироваться. А мы стали копать яму под палатку. У нас был ледоруб, но его взял Вадим делать засечки, чтобы найти обратную дорогу, и мы копали яму лыжами и палками. Под жестким настом оказался фирн. Как крупа. Копали медленно, яма, в общем‑ то, получилась мелкой. Снега оказалось мало.

Беспокоились за ребят, ушедших на разведку. В такой метели потеряться очень просто.

Они вернулись минут через двадцать. Вернулись как раз вовремя: уже совсем стемнело. Наверху такая же пурга.

Палатку мы закопали здорово. В ней можно было только сидеть согнувшись. И все время оседала под снегом крыша. Я дважды выбирался из палатки и сгребал снег с крыши.

Он с минуту помолчал, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:

– Палатка у нас старенькая, и девушки все беспокоились, что она под снегом прорвется…

Поужинали мы часов в девять. Ужин был простой – окорок да сухари. Смешно было подумать, что здесь, на этом каменистом склоне и в такую метель можно развести костер и вскипятить чай.

Люся пела свою любимую песенку " Расцвела сирень в моем садочке…", но по‑ настоящему веселил нас Вася Постырь. У него неистощимая фантазия. Раз скажет правду, а раз сочинит. И все из туристской жизни. " Идем мы по тропке – тишина. Только капли с веток шлепаются на головы. Темнотища и жуть… И вдруг как заверещит, как завоет! …" Вот в таком духе рассказывал. А под конец выясняется, что верещал и выл всего‑ навсего филин. Но смеялись мы от души. Усы у Васи торчали, как пики, глаза от ужаса становились совсем круглыми, а голову он втягивал в плечи так, что не было видно из‑ за ворота подбородка. Со страшных историй Вася переходил на " армянские" анекдоты, мы смеялись, уткнувшись головами в шапки, а Люся сердилась:

– Свистуны! Или замолчите или рассказывайте вслух!

Толя оживился. Он уже не отводил от меня взгляда, ему доставляло удовольствие рассказывать о своих друзьях веселое и смешное.

– Ну, хорошо. А что в это время говорила Неля? Как она выглядела? Впрочем, в палатке у вас было ведь темно…

– Нет, – ответил Толя, и с его лица мгновенно сбежала улыбка. – У нас были фонарики.

– Что же ее толкнуло выйти из палатки? Ведь она же должна была понимать риск…

Я говорил в пустоту. Говорил, высказывал предположения, догадки, Толя молчал.

Тихо, без шороха и скрипа, открылась дверь, и опять на пороге появился старик. Я подозреваю, что он все это время стоял за дверями и ждал момента. Делать было нечего, я встал, попрощался, но потом сделал еще одну попытку:

– Вы, конечно, правы: Васенину сейчас беспокоить не стоит. А Шакунов?

– Их в городе нет. Никого. Ни Вадима, ни Коли, ни Люси. Их нет в городе, – повторил он, не глядя на меня. Это прозвучало как: " вы их лучше не ищите, они вам все равно ничего не расскажут".

– Жаль. Я думал, вы мне поможете.

Старик в прихожей сказал: " Мы никогда не говорим об этом. Простите, но мы никогда не говорим…"

Я действительно больше никого из сосновцев в то лето не разыскал. Сначала они лечились и отдыхали в каком‑ то санатории, а потом наступили летние каникулы.

Но дело было даже не в том, что я их не мог разыскать. Когда я рассказал о своем визите к Броневскому Воронову, он решительно отказался от плана, который сам же выдвинул: " Да, пока рано. Нельзя их без конца терзать напоминаниями о Сосновском. В конце концов, они ведь тоже считают себя виновными в том, что так все кончилось… Я видел как‑ то Васенину. Она еще не оправилась от потрясения. Она ведь любила Глеба, ты знаешь об этом".

– Как она выглядит, Неля?

– Девушка лет двадцати. Высокая, стройная, с короткой прической. Лицо немного скуластое, глаза расставлены широко. На левом виске шрам – память о Payne. Левую руку прячет в рукаве – у нее же отняли пальцы.

– О чем вы с ней говорили?

– Да так, ни о чем… Не ходи к ней, пожалуйста. Вообще я думаю, что в этой истории надо разобраться как‑ то по‑ другому.

Я ничего не понимал. Неужели Воронов изменил свою точку зрения? Невозможно!

– Ты знаешь, – сказал Воронов, – если бы Сосновский остался жив, а погиб бы другой, его бы судили.

– И он был бы осужден?

– Как командир группы – да.

– Он же не совершил ничего аморального. Интересно, как бы вел себя в тех обстоятельствах этот прокурор Новиков? Стал бы он рисковать своей жизнью ради других?

– А ты уверен, что Глебу надо было рисковать? Я разозлился.

– При чем тут " надо"? В конце концов, у человека, кроме разума, есть еще и сердце.

Воронов вздохнул.

– Давай не будем ссориться. Я считаю, что Глеб заслуживает доброй памяти, но и прокурора можно понять. Ты читал в " Комсомолке" о двух ребятах, которые погибли на Алтае при переправе? А про саянскую трагедию читал? Гибель Сосновского и эти два случая – звенья одной и той же цепочки.

Я наконец понял ход мыслей Воронова.

– И ты думаешь, что нужно осудить Сосновского в назидание другим? Осудить за то, что он был настоящим человеком? Не согласен! Я постараюсь доказать свою правоту. Узнать о Сосновском все! Как он себя вел? Как смотрят на его поступок все те, кто был с ним рядом в ту ночь?

Я сказал, что после неудачных попыток встретиться с ребятами мне остается одно – прокуратура. Новиков читал дневники, разговаривал с сосновцами в первые дни. У него, конечно, есть протоколы. " Материалы следствия он тебе не даст, – трезво заметил Воронов. – А вот дневники попросить стоит. Все равно ведь ты с ними знаком…"

Эти дневники я у Новикова просил дважды. Сначала ответил уклончиво: дескать, копии снимать – дело хлопотное, а выслать дневники пока нельзя, ему и самому кое‑ что еще не ясно. В конце письма он предлагал мне повнимательнее познакомиться с заключением по делу Сосновского: " В нашем заключении вы, надеюсь, найдете ответы на все интересующие вас вопросы. Я уверен, что оно поможет вам дать в печати правильную оценку тем событиям, свидетелями которых мы были с вами оба. Я сегодня нее прикажу для вас снять копию с заключения по делу Сосновского…"

Это было похоже на издевательство, и я решил, что терять мне больше нечего. Письмо у меня получилось довольно злое. Во всяком случае, я ему высказал все, что думаю о его " заключении", и еще раз, в более официальном тоне, попросил найти способ предоставить в мое распоряжение дневники или их копии. Ответ не замедлил ждать: " Прокуратура г. Кожара предоставить в ваше распоряжение вещественные доказательства не может".

И вот как повернулось… Хоть и через полтора года, но эти дневники и копии протоколов все‑ таки у меня в руках,

Протоколы были длинные, с подробными юридическими преамбулами: кто, где, когда, и только на второй, а то и третьей странице начиналось то, что более всего интересовало меня. Я читал их в том порядке, в каком они были сложены прокурором.

Из протокола допроса Люси Коломийцевой

Коломийцева: Все это так и произошло. Когда нас, всех шестерых, сбросило ураганом на камни, конечно, мы сначала не могли ориентироваться. Ведь было темно.

У кого‑ то, кажется, у Васи Постыря, в кармане оказался фонарик. Мы бросились на свет. Нелю пришлось разыскивать. Еле нашли ее между камней.

Прокурор: Что же вы предприняли потом? В каком направлении пошли?

Коломийцева: Вряд ли мы шли сознательно. Ураган гнал нас, бросал на камни, перекатывал по наледям, мы теряли друг друга, кричали что есть силы, снова собирались вместе, а через несколько шагов очередной удар ветра нас опять разбрасывал на камнях. Глеб кричал, что лес левее, а ветер гнал нас вниз по склону, и мы не могли свернуть ни вправо, ни влево.

Там, на одной из последних каменных гряд, сильно разбился Вася Постырь. Наверное, он упал на острый камень грудью и сломал ребро. Его сначала поддерживали под руки, а потом буквально несли. Где‑ то отстал Коля Норкин, ему кричали…

Нелю с самого начала вел Глеб. Она, вероятно, ударилась о камень виском и была почти в бессознательном состоянии.

Прокурор: Как вы не обморозились при спуске?

Коломийцева: Мы все время падали и бегали. Согревались. Я одета была лучше всех. Я всегда спала в трех свитерах, шапке, меховых варежках, так и выскочила из палатки.

Прокурор: Когда же вы собрались всей группой?

Коломийцева: У костра. Коля Норкин нашел нас по костру. Разводить огонь на ветру, почти на открытом месте, было настоящим истязанием, но иного выхода не было. Где‑ то в метели бродил потерявшийся Коля, и только костер мог указать ему путь к нам.

Коля совсем окоченел, прыгал у костра и все пытался засунуть обмороженные руки в огонь. Вадим с Глебом оттирали ему щеки, потом стянули обледеневшие носки и растерли ноги.

Я перевязала Нелю. Отодрала кусок ковбойки, в кармане у меня нашелся почти чистый носовой платок и забинтовала им голову. Мы копошились у костра, ребята своими телами и рубашками защищали огонь, топтались и плясали на снегу.

Больше всех пострадал Вася Постырь. Когда в затишье, в ложбинке Васю забинтовали все той же ковбойкой и стянули ему грудь ремнем, ему стало лучше, но все равно идти ему было тяжело, и он не столько шел сам, сколько висел на плечах у Вадима и Толи. Ему чаще других оттирали руки, сдирали обледеневшие носки и отогревали ступни руками. А потом я приноровилась греть ребятам руки у себя под мышками, под курткой. Сама до сих пор удивляюсь, откуда во мне в ту ночь было столько тепла.

Спасла нас находчивость Вадима Шакунова. Когда Глеб с Толей разжигали костер, он нарезал из березовой коры широкие ленты, отогрел ленты над огнем и завернул себе и ребятам ноги в эти березовые онучи. Онучи плохо держались на ногах, ломались, но все же защищали ноги от снега.

Здесь у костра Глеб сказал, что он пойдет к лабазу, а мы должны идти к охотничьей избушке. Он подробно объяснил Вадиму, как пройти к этой избушке. Все ее приметы описал.

Прокурор: Вы сказали, что Сосновский пошел к лабазу?

Коломийцева: Да, это я точно помню. Вот потом, как мы добрели до избушки, не помню. Последние километры мы шли в каком‑ то полусне. Ясный рассудок сохранил только Вадим. Во всяком случае у него хватило силы воли орать на нас, когда мы пытались свалиться в снег. Он останавливал всех через каждые полчаса и заставлял оттирать друг другу обмороженные места. Он тащил на себе последние несколько километров Васю Постыря.

Из протокола допроса А. Броневского

Прокурор: Значит, вы не знали, что Сосновский пошел к палатке?

Броневский: Он ушел к лабазу.

Прокурор: Да нет же, его нашли по пути к палатке! Вот посмотрите на схему. Вот палатка, вот лабаз, а вот здесь нашли Сосновского.

Броневский: Это так неожиданно. Я не знал. Но Глеб не мог так ошибиться. Он шел к палатке. Да и остальные ребята, видимо, не знают. Как‑ то так получилось…

Прокурор: Вы верили, что он догонит вас?

Броневский: Мы верили, что он спасет нас. Он всегда приходил нам на выручку в трудные минуты. Приходил на помощь, не задумываясь, насколько это было трудно и сложно. Там, на Соронге, мы об этом говорили часто. Представляли, как он пробирается к лабазу, находит лыжи, продукты, запасные ботинки. В лабазе мы оставили не только продукты, но и мешок, который можно приспособить под рюкзак. А спать у костра, у таежного костра, который Глеб не раз складывал из сухих бревен, он отлично умел. Спать на хвойной подстилке, прямо у огня, рядом с горящими бревнами, которые тлеют внутри, знаете, нодья называется, он не раз учил меня во время похода и по Саянам и по Алтаю. Мы не допускали мысли, что все на самом деле хуже. У меня, знаете, в голове даже не возникало таких опасений, что пройти одному без товарищей сто двадцать километров по дикой местности даже такому закаленному туристу просто невозможно. Ведь ходят же охотники в одиночку…

Прокурор: Сто двадцать километров?

Броневский: Ему нужно было дойти хотя бы до Ловани. Он же знал, что нам нужна помощь, нужен врач. Он не мог не знать об этом, потому что сам растирал обмороженные ноги Васе Постырю и Коле Норкину. А если бы он добрался до людей, то, конечно, стал бы разыскивать нас на вертолете.

Прокурор: Вы все знали, что он уходит?

Броневский: Да, мы отдали ему все, что могли. Он оказался одетым хуже всех. Люся отдала ему варежки, а Неля курточку на заячьем меху. Она вышла из палатки, натянув телогрейку на курточку. Курточка была с капюшоном, и она очень пригодилась Глебу, так как он сам оказался даже без шапочки. Глеб всегда спал без шапочки… Знаете, мы просто не могли допустить мысли, что он не дойдет…

Прокурор: Что происходило у костра, под сосной? Кто с ним разговаривал последним?

Броневский: Не знаю. Я был в ельнике, возле Васи Постыря, накладывал ему на сломанное ребро повязку. Я мельком слышал, как Глеб разговаривал с Вадимом, объяснял ему путь к избушке.

Прокурор: Вадим его не удерживал?

Броневский: Вадим, кажется, его отговаривал. Потом за Глебом бросился Коля Норкин. Наверное, хотел удержать. Но знаете, если уж Глеб решился на что, так никто не смог бы его отговорить. И Глеб из всей нашей семерки лучше всех ориентировался на местности. У него была феноменальная способность выходить точно к месту, куда надо. Он всегда получал высший балл на соревнованиях по закрытому маршруту… Может быть, если бы мы все запротестовали, Глеб не ушел бы. Но мы, наверное, растерялись. Двое раненых… Все почти раздеты…

Прокурор: Ну, а что было потом, когда Глеб Сосновский ушел?

Броневский: Мы пошли в обратную сторону. К ущелью. Вадим торопил. Он всех подгонял: " Быстрей, быстрей! " Он всех подталкивал, все время протаптывал тропку, оттирал нам руки, щеки и торопил без конца. За весь двадцатикилометровый переход он ни разу никому, даже Васе Постырю, не дал присесть. " Сядешь – уснешь, – говорил он, – а заснешь – замерзнешь". Даже Коля Норкин, знаете, он у нас… строптивый, даже он беспрекословно выполнял все приказания Вадима. Во всяком случае, я не помню, чтобы он возражал. Почти никто ничего не говорил, кроме Вадима. Все шли как во сне.

Помню, как ветер то утихал, то снова усиливался. Помню, каким тяжелым казался Вася Постырь. Мы несли его на себе, чередуясь.

Прокурор: Сколько времени вы шли?

Броневский: Не помню. К избушке мы пришли в сумерках. Но, были ли утренние или вечерние сумерки, не помню. Не знаю, как уж Вадиму удалось найти эту избушку. Пока мы выгребали из нее снег – кто куском коры, кто и просто руками, – Неля с Васей, оставшиеся без дела и движения, едва не замерзли. Знаете, на морозе люди замерзают очень просто: хочется закрыть глаза и уснуть. И чем сильнее борешься со сном, тем сильнее хочется уснуть. Так все просто. И Неля в конце концов уснула. Уснула стоя, опершись о сосну.

Когда мы их втащили в избушку и начали растирать, она с трудом проснулась. Люся, отчаявшись ее разбудить, била по щекам. Била и, знаете, плакала.

Но в это время мы сумели все‑ таки растопить очаг, и в избушке сразу потеплело…

Из протокола допроса Вадима Шакунова

Прокурор: В чем вы нарушили в ночь с пятого на шестое февраля правила туризма?

Шакунов: Не надо было отпускать Глеба. Раскол группы… Но мы не могли себя вести иначе.

Прокурор: Согласитесь, что это довольно нелогично: обвинять и оправдывать поступки одновременно.

Шакунов: Я не оправдываюсь. Я говорю, что не представляю себе, как мы могли бы действовать иначе.

Прокурор: Ну, хорошо. Допустим, что это так. Охотно верю, что вы даете такие показания убежденно, а не под влиянием нездоровья. Следственная практика знает немало случаев, когда люди, попадая в аналогичные обстоятельства, подвергаются психической депрессии. Я даже могу допустить, что ваш беспримерный ночной переход по ущелью Соронги вам удался лишь потому, что ваше сознание было подавлено, вы не сознавали нависшей над вами смертельной опасности… Вы шли, просто повинуясь приказу Сосновского.

Шакунов: Да, но мы действовали вполне сознательно. Как ни странно, но мы дошли до избушки, потому что путь по ущелью был очень труден. И потом ведь среди нас были раненые. Если бы путь по ущелью был полегче, мы бы наверняка соблазнились привалом, и тогда неизвестно, чем бы все кончилось.

Прокурор: Вы все время шли по реке?

Шакунов: Мы шли по Соронге, на берег не выбирались ни разу. Уже через полкилометра ветер почти стих, во всяком случае это был уже не ураган. Зато снег стал глубже, местами доходил почти до пояса. Мы буквально тонули в снегу.

Постепенно мы вышли из зоны урагана. Наконец, на восточном склоне небосвода, я хорошо это помню, мы увидели луну. Потом ущелье стало глубже, пошли почти отвесные берега, и снова потемнело, идти стало трудно. В каньоне опять подул сильный ветер. Здесь снегу было мало, но зато мы часто скользили по льду и падали. Во многих местах в каньоне над головой висели снежные карнизы, в таких местах я подгонял ребят шепотом, запрещал говорить громко. Боялся обвалов.

Прокурор; Мороз был сильный?

Шакунов: Мороз был не больше десяти градусов. Это нас и спасло.

Прокурор: Но ведь вы шли полураздетые, без лыж и обуви…

Шакунов: У нас на ногах была береста. Идти по глубокому снегу без лыж, конечно, трудно. Помогал ветер, он дул нам в спину и потом – мы двигались.

Прокурор: Говорят, что вы единственный сохранили присутствие духа и взяли на себя обязанности командира?

Шакунов: Просто я лучше всех понимал, что наше спасение в движении. Нам нужны были крыша и стены, нам нужен был огонь, чтобы спасти раненых.

Прокурор: Какой силы был ветер?

Щакунов: Баллов десять‑ двенадцать. Мы, собственно, потому и пошли к избушке, что в этом случае ветер нас подгонял. А против ветра к палатке или даже к лабазу нам всем, особенно раненым, было не дойти. Даже Глеб не дошел.

Прокурор: Сосновский плохо рассчитал свои и ваши силы. Вы согласны со мной?

Шакунов: Отчасти. Если бы не точность и пунктуальность Глеба, разве мы нашли бы эту затерявшуюся среди притоков Соронги крошечную избушку? Кто из нас, кроме Глеба, мог так дотошно выспросить у лесоруба приметы? Кто, кроме него, мог запомнить такие мелочи, как торчащий из обрыва валун, ель с обломанной верхушкой. А именно эти мелочи и помогли нам почти сразу найти избушку.

Прокурор: Вам выпал счастливый случай: в избушке оказались продукты…

Шакунов: Может быть нам и повезло, что хозяева избушки оказались запасливыми – там были дрова, кусок оленины и горох. Но не это главное! Продуктов было мало, мы сидели на голодном пайке. Оленину Толя разделил на две половины, потом каждую половину на четыре, затем он делил снова и снова. Острил что‑ то про бесконечно малые величины, превращающиеся при помощи ножа в мнимые. А гороху было килограмма два, в день каждому доставалось грамм по пятьдесят.

Лучшим лекарством, я думаю, была работа. Все, кто в состоянии был ходить, ходили и работали. Работа отгоняла мрачные мысли, и мы все время придумывали себе работу.

Больше, чем продуктам, мы обрадовались топору. С утра до позднего вечера, натянув на себя все, чти можно было надеть, мы попеременно рубили сухостой и таскали к избушке дрова. Топить нужно было круглосуточно. В избушке было полно щелей, да и дымоходом служила просто дыра в крыше.

Прокурор: Вы верили, что Сосновский придет по вашим следам?

Шакунов: Да, верили. Но уже к концу первого дня мы начали готовиться к обратному маршу, к лабазу, а если удастся пройти – к палатке. Идти решили втроем: Толя Броневский, Коля Норкин и я. Неля с Васей Постырем не могли идти, а Люся должна была за ними ухаживать.

Прокурор: То есть вы решились на второй раскол группы?

Шакунов: Да, и во второй раз мы решились на это сознательно, любое другое, может быть, более трезвое решение было для нас невозможным. Мы не могли оставаться в избушке, не попробовав пробиться к лабазу или палатке. А еще точнее, мы должны были убедиться, что с Глебом ничего не случилось и что он действительно ушел в Бинсай. Мы, в сущности, повторили бы ошибку Глеба, но эта ошибка была для нас единственно возможным решением.

Прокурор: Вы предполагали, что Сосновский ушел в Бинсай? Зачем?

Шакунов: Он знал, что среди нас двое раненых, которым нужна медицинская помощь. Он мог рискнуть пойти в одиночку потому, что в лабазе были лыжи и продукты.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8 91011 Следующая ⇒