Юрий Евгеньевич Яровой 4 страница

Ноги почему‑ то слушались плохо, и все у меня перед глазами кружилось, и я смеялась, как сумасшедшая. Потом сообразила, что мы вместо фокстрота танцуем вальс. И вдруг совсем рядом его губы… Как это случилось?

Я его, кажется, тогда ударила. А может быть, просто оттолкнула, И он ушел, даже не попрощавшись. Повернулся и ушел, оставив меня под окнами чьей‑ то такой веселой квартиры.

Никогда он больше не вспоминал тот февральский вечер и как мы танцевали под окнами чужой квартиры. Только подчеркнутое равнодушие в глазах, когда мы оказывались близко друг к другу…

А потом?

Были походы, были встречи, когда я хотела забыть тот злосчастный вечер, хотела, чтобы мы опять стали прежними хорошими друзьями. А вместо этого бормотала несусветную чепуху, никак не могла выпутаться из паутины неловкости, а он стоял рядом и молчал, как камень.

Он сам нашел выход. Сделал вид, что ничего не было. Только стал избегать меня. А если уж приходилось оставаться вдвоем, делался таким чужим… Я уже примирилась с тем, что так будет всегда. И вдруг все изменилось. И все это случилось в Бинсае.

У нас в Бинсае было много гостей. Люська всех угощала чаем, баранками и конфетами. Я запомнила лесоруба с рыжей бородой, который раскритиковал наш маршрут. Сложно и опасно. Почему?

– Худое место. Неспокойное. Манси на полсотни километров объезжают Рауп стороной. Не знаю, почему, может, из суеверий, а может, еще причина в чем… Погодь, тут у одного нашего манси гостит родич с той стороны хребта. Говорят, сказитель, байки сочиняет. Может, он что расскажет о Раупе?

После чая мы втроем – Глеб, Саша и я – пошли разыскивать сказителя.

Изба новая, белевшая тесом, стояла на отлете, почти у самого леса. Около нее небольшой загон с десятком оленей.

Нас встретила собачья какофония. Собаки вырвались из‑ под крыльца злобной стаей и окружили нас кольцом. Я не на шутку перетрусила, а Глеб успокаивал:

– Ничего, ничего, эти собаки людей не трогают.

Боюсь, что он не очень был уверен в этом, потому что потихоньку подобрал на дороге палку.

Вышел на крыльцо хозяин в меховой малице, гикнул на собак. Чинно пожал наши руки.

Мы объяснили цель нашего позднего визита. Хозяин – смуглый, степенный, радушный – видимо, по‑ русски понимал плохо, потому что на все вопросы только утвердительно кивал.

В избе горела керосиновая лампа и пахло чем‑ то до тошноты кислым. Пока мы осваивались и рассаживались вокруг стола, из соседней комнаты вышел приветливо улыбающийся сутулый охотник. Он, как и хозяин, был в мягких нярках и в расшитой до колен рубахе из оленьей шкуры. Звали его – Степан Кямов.

Возраст его определить трудно, но во всяком случае ему не меньше пятидесяти. У него черные жесткие волосы, черные редкие усы и глубокие морщины на лбу и шее. Карие немигающие глаза смотрели с любопытством, а когда он здоровался с нами, каждому слегка кланялся.

– Вай, вай, – покачал головой Степан Кямов. – Худой нёр, худой гора.

И качал рассказывать легенду о добром божестве Ойхта‑ Кури и братьях‑ разбойниках Тумпа. Он говорил медленно, часто останавливался, подбирая русские слова.

Его голос, протяжный, проникнутый какой‑ то тревогой, буквально гипнотизировал. Уже через минуту я почувствовала, что плохо улавливаю смысл легенды, я только видела перед собой глаза рассказчика и чувствовала, как меня охватывает ужас. Если бы не Глеб, я бы, наверное, сбежала.

Когда мы вернулись в школу, Саша Южин сел записывать легенду. Глеб тотчас развернул карту и начал что‑ то отмечать. Было темно, и я принесла ему свечку. Но он, увлеченный картой, даже не повернул головы.

Глеб у Бинсая поставил сегодняшнее число, а к востоку от Раупа, на одном из притоков Соронги, нарисовал треугольник.

– Что это, Глеб?

– Изба, про которую сегодня рассказывал бригадир.

Глеб разгладил карту и рядом с треугольником мелким чертежным шрифтом написал: " Продукты". Ужасный педант

– Ты, что, не мог этого запомнить?

Глеб улыбнулся. Его улыбка, как броня. От нее отскакивают все колкости и остроты.

– Мог. Но лучше записать. Меня вдруг понесло.

– Лучше записать, чем не записать, лучше сделать зарядку, чем просто проваляться, лучше есть, чем не есть. Господи, неужели тебе не скучно так жить?

– Но я ведь этого даже не замечаю, Неля. Я все это делаю механически. Все, что " надо", я делаю механически. А зачем на это тратить мышление? Думай не думай – зарядку делать надо, есть надо, уроки делать надо, дневник писать надо.

– Ты сухарь, Глеб!

От резкого движения свеча заплясала, и тени на стенах от нас с ним тоже заколыхались. Точь‑ в‑ точь, как в избе Кямова. И вдруг я вспомнила маску на лице сказителя: загадочную и непроницаемую. " Давно, давно, когда не было ни меня, ни моего отца…"

На лице Глеба я увидела усмешку.

– Что ты усмехаешься? У меня до сих пор не выходит из головы этот Тумпа.

– А ты опасаешься, что мы его встретим?

– Ты не смейся. Мне и в самом деле не по себе от этой легенды. Слишком уж много там всяких пророчеств. " Ан‑ ана, а вдруг проснется Тумпа‑ Солях? " Что тогда будешь делать?

– Сражаться. Со мной же Ойхта‑ Кури. Я неуверенно переспросила:

– Ойхта‑ Кури?

– Да. Разве ты не Ойхта‑ Кури?

– Глеб, ты ненормальный.

Я отвернулась. Господи, что происходит? Я осторожно коснулась пальцем его штормовки. Это он, оттаявший Глеб? Теплый Глеб? И он сейчас назвал меня великим божеством?

Мы вышли на крыльцо. Вокруг была черная ночь и белый снег. Откуда‑ то донесся Люськин смех. Но все это прошло мимо меня, я и сейчас еще чувствую себя какой‑ то прозрачной, все проходит сквозь меня, не задерживаясь.

Я брела по глубокому снегу, словно завороженная. Глеб шел за мной. Я боялась расплескать что‑ то переполнившее меня. Я Ойхта‑ Кури? Ты, Глеб, сумасшедший.

Я боялась оглянуться: а вдруг все это мне только почудилось? А вдруг обернусь, а сзади меня опять прежний Глеб? Чужой и равнодушный.

– Глеб… Я… ничего не понимаю. Ты страшно глупый, Глеб.

– Да, я глупый. Понимаю.

Я резко обернулась. Мне вдруг показалось, что он уходит от меня. Так резко повернулась, что потеряла равновесие и почувствовала, как меня подхватили руки Глеба. Я ничего не видела, в лесу было так темно… Я только слышала его дыхание.

Ох, господи, какие же мы глупые‑ глупые…

…Всю ночь меня преследовал Тумпа‑ Солях: страшный, лохматый. Он дико хохотал, и от его хохота вокруг падал лес. Я от него пряталась под вывороченными пнями, убегала и не могла никуда от него убежать. А потом неожиданно появился Глеб. Он взял меня на руки, я стала необыкновенно легкой и счастливой. С этим ощущением счастья я и проснулась. Что‑ то подобное я испытала однажды, проснувшись Первого мая. Было теплое солнечное утро, из кухни доносилась старая довоенная песня о Москве: " Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…" И мама уже хлопотала на кухне, и оттуда неслись вкусные запахи. Все было настолько хорошо, что я заплакала. Мне было необыкновенно хорошо, а я лежала, уткнувшись в подушку, плакала и смеялась и ничего не могла поделать с собой.

Так и сегодня я чуть не разревелась от счастья. Все у меня перемешалось: оттаявший Глеб и косматый Тумпа…

Мы идем на запад. Сзади в молочном тумане поднимается над лесом солнце. Не солнце, а пожар. Мороз небольшой, густой иней быстро покрыл рюки, выбелил заросшие физиономии наших парней, и они стали похожи на древних землепроходцев.

Глеб быстро прошел вперед и улыбнулся мне, И от этой улыбки пропал притаившийся где‑ то во мне страх перед дорогой, у которой нет конца, перед белым безмолвием тайги, и даже громоздкий рюк стал казаться не таким уж тяжелым.

…С Сашей случилось несчастье. Оя разбил ногу. Это первое и, дай бог, последнее осложнение в нашем походе.

Наш Саша – страстный геолог. В погоне за своими камнями он забирается в такие дыры, что нередко приходится его оттуда вытаскивать за ноги. Вот и на этот раз расковырял Саша снег и обнаружил под ним породу, в которой обязательно должны быть розовые сердолики. Ковырял, ковырял Сашенька мерзлую породу, да и съехал в старый шурф. Поднялся, а нога не разгибается. Когда ребята принесли Сашу, под коленом у него оказался кровоподтек величиной с блюдце. Люся ужаснулась: то ли ушиб, то ли перелом. Во всяком случае нужен холодный компресс, полный покой и обязательно рентгеновский снимок. Перевязали мы Саше ногу и пригорюнились: надо возвращаться. Но Саша заупрямился: сам доберусь до дому. Сам испортил себе поход – сам и должен страдать. Его неожиданно поддержал дед в заячьей шапке: " Чего там, довезу и посажу аккуратным образом в поезд. Али я не человек? Вы уж идите, идите, шалапуты…"

Перед отъездом Саша раздарил все теплые вещи: голубую меховую куртку, варежки, носки, свитер и штормовку. Продукты он тоже нам оставил. С собой только взял на дорогу немного колбасы и банку консервов. Меховая куртка – предмет всеобщей зависти – досталась мне.

Добрейшая душа, наш Сашенька‑ Машенька. Машей мы его прозвали за длинные ресницы, ямочки на щеках и удивительную способность смущаться по любому пустяку. Он – самый молодой, он у нас с Люськой – бессменный паж. " Саша, я хочу пить! ", " Саша, я завтра дежурная, я боюсь утром идти к реке за водой! ", и Саша безропотно приносит Люське воды, Саша с радостью соглашается помочь приготовить завтрак. Когда в группе кто‑ то сердится, Саша смущенно похлопывает своими девичьими ресницами и старается всех примирить.

Мы сфотографировались на фоне заброшенных домов, и Саша уехал с веселым дедом.

– Передай, что контрольный срок переносится на два дня! – закричал ему Глеб вдогонку.

Два дня – Сашины продукты. Лишние продукты – лишние два дня.

Вот так нас осталось семеро, и первые десять километров по целине мы прошли молча. И достались они нам очень трудно.

Сейчас уже вечер, трещит большой костер, ребята заготавливают дрова, только нет среди них нашего Саши. Сейчас он, наверное, на вокзале.

Я вслушиваюсь в шум тайги: гуляет по вершинам ветер, сбрасывая с них снег, шуршат сосновые лапы, пощелкивают твердые прутья боярышника… Как странно шумит под ветром тайга: словно живая, словно какой‑ то великан ходит вокруг нашей палатки, задевает деревья, ломает кусты и дышит тяжело и устало…"

Привыкнуть можно ко всему. И очень быстро. Я не пробыл в Кожаре и суток, но все уже начало казаться обычным. И круглый, как арбуз, Виннер с застывшим на лице горьким недоумением (" За что я страдаю? Я председатель спортклуба или завхоз? Чем я буду кормить вечером летчиков? " ), и корректно‑ внимательный Воронов, и сухопарый педантичный полковник Кротов, и даже несчастье, с каждым часом все больше ощущавшееся, как запах гари в воздухе.

Полковник свои функции начальника штаба выполнял добросовестно и почти круглосуточно. В сплошной неразберихе, когда в Кожар съехалось до сотни людей, когда со всех сторон сыпались советы, ложные сигналы, когда авиация непогодой практически была прикована к аэродрому, он сумел навести относительный порядок и отправить на поиски в первый же день два спасательных отряда.

Шел третий день безуспешных поисков. Авиация, охотники‑ манси, лучшие туристы, проводники с собаками – все, что, кажется, можно было организовать в эти два дня – все брошено на поиски. И все пока безрезультатно.

Сегодня с утра мы с Вороновым были у секретаря горкома. Он обещал помощь, а под конец напугал:

– Ко мне вчера приходил наш прокурор. Он кое‑ что рассказал о предположениях. Прошу учесть следующее: манси считали Рауп священным местом. Обыкновенную гору они не объявляют священной. Понимаете? Никто зимой туда не рискует пройти. Никто!

И секретарь многозначительно поднял брови.

– Это, во‑ первых. А во‑ вторых, товарищи, известно ли вам, что в конце января был побег из колонии? Вы об этом не знали? Советую справиться в управлении трудовых колоний.

Из горкома мы пошли в управление к подполковнику Васильеву.

Васильев успокоил:

– Заключенные не бегают к Раупу. Что им там делать? Они стремятся на запад. Впрочем, сейчас уточним. Кузьма Иванович, – обратился он к черноусому рыхлому майору, – какие у вас сведения? Кажется, был побег?

– Так точно, товарищ подполковник. Бежали двое двадцать восьмого. Днем из зоны. Начальник караула наказан в дисциплинарном порядке, начальник…

– Поймали? – нетерпеливо перебил Васильев,

– Так точно, товарищ подполковник! На третий день!

– Вот видите, – сказал подполковник и развел руками, словно сожалея, что бежавших заключенных поймали и они никакого отношения к туристам не имеют.

Пришла радиограмма от Васюкова. " Кожар, Кротову. Следы группы Сосновского потеряли. Идем по Северной Точе. Курс – река Малик, перевал у вершины " 1350". Видимость – двадцать‑ тридцать метров…"

Пока Воронов читал вслух радиограмму, я пытался представить видимость в двадцать‑ тридцать метров. Через улицу дома не видны… Но почему спасатели пошли на север? Я ловлю себя на том, что повторяю вопрос Воронова. В предыдущей радиограмме Васюков сообщил, что направление следов группы Сосновского – запад, на Тур‑ Чакыр. В чем дело?

Воронов отметил на карте координаты отряда Васюкова. Пунктир – маршрут спасательного отряда – круто повернул на север к Раупу? Ведь между Раупом и вершиной " 1350" завтра собирались высадить пятый отряд Воробьева.

– Кажется, я их понимаю, – оторвался от карты Воронов. – Васюков хочет пересечь Главный хребет севернее, у вершины " 1350". Эта вершина – узловая. В любом случае у вершины " 1350" должны быть следы группы Сосновского. Если они вообще вышли на Главный хребет, – добавил он вполголоса.

Почти одновременно с радиограммой Васюкова вертолет " 38" доставил записку из отряда Балезина, высаженного утром в десяти километрах от Тур‑ Чакыра.

" Товарищи! Передаем с пилотом " визитку" сосновцев и кроки их восхождения. Убедительная просьба вернуть " визитку" на Тур‑ Чакыр. Идем налегке по следам сосновцев. Лишние вещи и продукты оставили под вершиной. К Раупу придем через три дня. Надеемся на поддержку с воздуха. Турпривет! Балезин".

" Визитка" сосновцев оказалась листком бумаги, исписанным крупным четким почерком.

" На седьмой день похода вершину Тур‑ Чакыр взяли семеро туристов спортклуба " Мезон". Это историческое событие произошло в 13 часов по московскому времени 1 февраля 1962 года. Эпоха кайнозойская, период четвертичный, век – атомный". Дальше шли подписи: Г. Сосновский, В. Шакунов, Л. Коломийцева, Н. Васенина, Н, Норкин, В, Постырь, А. Броневский и приписка: " Берегись, двухглавый Рауп! Идем на " вы! "

Вертолетчики привезли также кроки – наброски карты с указанием следов группы Сосновского и места их ночевки.

Когда " визитка" сосновцев и записка Балезина попали в руки Воронову и он нанес все указанные в кроках координаты на карту, даже мне, человеку не искушенному в туризме, стало понятно, почему Васюков потерял следы на Северной Точе. Сосновцы и не могли быть там! Сразу от устья Северной Точи они повернули к Тур‑ Чакыру – это было совершенно очевидно.

– Это не совсем так, – возразил Воронов. – Они могли вернуться на Северную Точу или перевалить в ее долину выше. Правда, перевал в этом месте лишь на двести метров ниже самого Тур‑ Чакыра…

– Но ведь Васюков следов на Северной Точе не нашел!

Полковник тоже согласился, что раз следы на реке не обнаружены, сосновцы от восхождения на Рауп отказались и повернули на Сам‑ Чир. Единственное, что путало карты, – решение обоих командиров спасательных отрядов идти к Раупу. Васкжова еще понять было можно: потеряв следы на Северной Точе, он решил пересечь предполагаемый маршрут Сосновского вторично, у вершины " 1350". И следы у этой вершины Васюков обязательно бы нашел, если бы сосновцы и в самом деле пошли к Раупу. Но ведь схема со следами сосновцев у Тур‑ Чакыра, присланная Балезиным, ясно говорила, что пропавшую группу нужно искать не у Раупа, а на Сам‑ Чире. Почему же тогда Балезин тоже устремился к вершине " 1350"? На этот раз даже Воронов воздержался от предположений. Члены штаба зашли в тупик. Вся беда заключалась в том, что у Балезина не было радиостанции, значит, быстро выяснить, почему он повернул от Сам‑ Чира в противоположную сторону, было невозможно. А посылать к нему опять вертолет поздно. Светлого времени оставалось не больше часа, тогда как вертолету туда и обратно требовалось по крайней мере часа два.

– Нет, – отрезал полковник, – " Тридцать восьмой" я никуда больше не пошлю.

За день полковник охрип от бесконечных переговоров по радио с экипажами самолетов и вертолетов, с командирами отрядов, с Турченко, который начал энергично вмешиваться в поиски, и, наконец, от кожарского прокурора Новикова, который дотошно выспросил его о том, что сделано штабом за три дня.

К вечеру аэродром остыл, словно перегретая буржуйка: стихли моторы, успокоился диспетчер, и в пилотской в самом деле как будто стало прохладней. Хмурый полковник большими шагами ходил вдоль пилотской. От окна к радиорубке…

Уже совсем стемнело. Над аэродромом горят сигнальные прожекторы. Метет сильная поземка, я в окно хорошо вижу, как ветер закручивает снежные заструги. В пилотской тишина. Из радиорубки доносится монотонный голос радиста: " Малахит, Малахит… Я Каемка, я, Каемка… Почему не отвечаете? Перехожу на прием…" В голосе радиста усталость и никакой надежды.

" Малахит" – позывные вертолета " 24". Четыре часа назад Проданин вылетел в верховья Соронги высаживать отряд Лисовского. Последняя радиограмма была принята в 13 часов 50 минут. " Нашел окно над долиной реки. Иду на посадку".

" Малахит, Малахит, я Каемка… Отвечайте, что с вами? …"

Проданин пропал вместе с машиной, экипажем и спасательным отрядом. Где‑ то в горах нашел он " окно" – просвет в облаках и нырнул в него, отрезав себя от всего мира.

Радисты утверждают, что самолетную радиостанцию принять с земли, тем более в горах, очень трудно. Значит, Проданин не может взлететь.

Невольно возникают самые худшие предположения. Если он сел на реку и заглушил двигатель, то лед наверняка проломился. Вертолет МИ‑ 4 весит семь тонн.

" Малахит, Малахит, сообщите координаты посадки… Какая нужна помощь? … Я Каемка. Прием".

" Малахит" молчит. Проданин не сообщил координаты посадки.

Вернулись из горкома партии Турченко и Воронов. Кротов коротко, по‑ военному, доложил, что вертолет " 24" из полета не вернулся.

– Пошлем самолеты? – неуверенно сказал полковник.

Турченко ничего не ответил. Он тяжело дышал и смотрел себе под ноги.

– Значит, пошлем, – сказал полковник. – Кто имеет права на ночные полеты?

Из‑ за стола поднялись двое: гражданский – пожилой летчик со значком миллионера и молодой командир вертолета " 38".

– Полетите вы, Виктор Андреевич, – не столько приказал, сколько попросил Кротов, обращаясь к летчику‑ миллионеру. – Держите беспрерывную связь с аэродромом.

Через десять минут ЯК‑ 12 ушел в ночь. В кабине ЯКа летел один пилот. Он наотрез отказался от наблюдателей.

Турченко молчал до тех пор, пока с ЯКа не поступила первая радиограмма: " Все в порядке. Иду на север". Тогда Турченко начал рассказывать новости. Новостей немного: управление колоний выделило пять лучших оперативных работников под командованием капитана Черданцева. Горком комсомола обещал создать еще один отряд из охотников и спортсменов. Восьмой член группы Южин приедет в Кожар завтра.

Ответил штурман Ермаков. Ответил вполголоса, прислушиваясь к радиорубке. " Малахит, Малахит, сообщите координаты…"

– Сегодня в поисках участвовал весь авиаотряд. Все самолеты, включая прибывший сегодня ЛИ‑ 2, барражировали над Главным хребтом согласно полетным заданиям. Результатов пока нет.

Кротов подошел к окну радиорубки.

– Запросите, пожалуйста, погоду в Ловани и Каннопауле.

Ловань и Каннопауль – ближайшие населенные пункты к Раупу. Точнее, охотничьи фактории, но там есть метеостанции. От них по прямой до Раупа километров сто, сто двадцать.

Каждый чем‑ то занят. Воронов рисует на карте кружки – завтра в этих местах будут высаживать спасателей, Виннер листает свою записную книжку, шевеля губами, Турченко пишет. Каждый что‑ то делает. Но когда радист по громкой связи доложил погоду в Ловани, все забыли, чем были заняты.

– Спорт! – вдруг буркнул Турченко, обращаясь неизвестно к кому. – Лезть в дикую глушь без рации, без оружия – это называется спортом? Это для нас сейчас спорт – обшарить пять тысяч квадратных километров, Игла в стогу сена.

– И все‑ таки это спорт, – немедленно откликнулся Воронов. – Туризм – это спорт первооткрывателей.

Утренний спор грозил разгореться с новой силой, тем более, что Турченко неожиданно поддержал полковник,

– Ерунда, Валентин Петрович. Риск, открытия… Какие могут сделать открытия эти, простите меня, молокососы? Взыграла в жеребятах младая кровь, вот и понеслись, задрав хвосты, на край света.

Полковника прорвало. В его голове никак не укладывалось – целая эскадрилья самолетов и вертолетов, пять спасательных отрядов понадобились только для того, чтобы ликвидировать последствия этого так называемого спорта! Да еще и не известно, достаточно ли спасателей, которых он забросил к черту на рога, и вертолетов, которым он приказывает летать против всяких норм и инструкций, чтобы расхлебать эту кашу! Кто будет отвечать, если погибнет экипаж какой‑ нибудь машины? Под суд надо отдать всех этих авантюристов, совершенно не думающих, что из‑ за их беспечности могут разбиться летчики, могут покалечиться спасатели. Вся эта болтовня о геройстве первооткрывателей, о бессмысленном риске, нужном лишь для самоуважения, может окончиться очень плохо для других.

– Если уже не кончилась, – вдруг мгновенно остыл полковник, и его лицо передернула болезненная гримаса.

В пилотской наступила тишина. Воронов сидел, уткнувшись взглядом в карту и зажав, как обычно, уши ладонями. Но он, конечно, все слышал.

В таком молчании, отвернувшись друг от друга, члены штаба просидели, наверное, с полчаса. Эти полчаса каждому показались вечностью. Из радиорубки доносился монотонный голос радиста: " Малахит… Малахит…" Потом вдруг радист высунулся в окошко и окликнул Кротова.

– Товарищ полковник!

Полковник тяжело встал и подошел к окошку. Выслушал радиста, выпрямился и, не скрывая улыбки, громко объявил:

– Все в порядке! – облегченно вздохнул и добавил, обращаясь к Воронову:

– Ладно, пусть будет по‑ вашему, Валентин Петрович. Пусть они лазают по горам, но не посылайте их, пожалуйста, на Рауп.

После этого рассказал: пилот с ЯКа связался по радио с Проданиным, и с вертолета ему сообщили, что при посадке лопнул трубопровод и маслом забросало передатчик. Авария ликвидирована, через час десять минут Проданин будет в Кожаре.

…Появления в пилотской кожарского прокурора я не заметил. Видимо, в тот самый момент, когда полковник передавал нам разговор с радистом, Новиков подсел к Турченко, как раз напротив меня. С мороза у него запотели очки, Новиков слепо щурился, дышал на стекла, тер их носовым платком и переводил невидящий взгляд с одного говорящего на другого.

– Вы хотите что‑ то сказать? – спросил его Турченко.

– Да… Я выяснил интересную подробность. Новиков закончил процедуру с очками.

– У меня несколько вопросов к товарищу Воронову. Разрешите?

Воронов поднял голову.

– Я вас слушаю, Николай Васильевич.

– Товарищ Воронов, если в туристской группе случается несчастье, имеет ли она право продолжать маршрут?

– Как правило, группа возвращается…

– Как правило… Значит, бывают и исключения?

– Это зависит от обстановки, от того, какое случилось несчастье.

– А каким должен быть минимальный состав группы, совершающей поход высшей категории трудности? Это оговаривается туристскими правилами?

– Оговаривается. Семь‑ восемь человек.

– Семь? – в голосе прокурора послышалось разочарование. – Вы знаете, что один из туристов пропавшей группы покалечился и вернулся домой? Я только что был в Бинсае и беседовал с жителями…

Никакого эффекта. Прокурор удивился:

– Вас этот факт не волнует никак? Ответил Турченко:

– Нам это известно.

– Ах, вот как! Тогда еще один вопрос товарищу Воронову. Разрешите?

– Конечно.

– Вы, как член маршрутной комиссии, должны были знать всех пропавших туристов?

– Да, – ответил Воронов, – я почти всех знал в лицо.

– Почти, – уточнил Новиков. – А Постыря вы хорошо знаете?

– Постыря?

Валентин Петрович помедлил с ответом, и это не ускользнуло от прокурора.

– Постыря в лицо не знаю, на утверждении маршрута он не присутствовал… Но, судя по отзывам и характеристике, которую давал ему Сосновский, это хороший, дисциплинированный турист.

– К сожалению, товарищ Воронов, характеристика, которой располагаю я, прямо противоположна вашей: несдержан, человек без постоянного места жительства и постоянной профессии со всеми вытекающими из этого последствиями. Я сделал официальный запрос на место его последней работы, – добавил он, предупреждая встречный вопрос.

Воронов слегка побледнел:

– Вы считаете…

– Я ничего не считаю. Пока я только собираю факты. Мы должны быть готовыми к самой неожиданной, с вашей точки зрения… – (Новиков подчеркнул " вашей точки зрения" ) – …ситуации в деле о пропавшей группе. Нельзя пренебрегать никакими сведениями. Правда, я надеялся, что вы, товарищ Воронов, опровергнете эту характеристику…

– Я, Николай Васильевич, не верю, чтобы в группу Сосновского мог попасть плохой человек.

Воронов овладел собой, и только голос его звучал чуть резче, чем обычно.

– Значит, вы абсолютно отрицаете всякую возможность несчастья по вине одного из членов отряда?

– Я не понимаю, о каком несчастье вы говорите?

– Жаль, что не понимаете. Разве возвращение Южина – это уже не несчастный случай?

– Если Сосновский счел возможным продолжать поход, значит, этот случай не был серьезным.

– Я хочу сказать, – перебил его прокурор, – чтобы строите поиски, исходя из того, что с группой Сосновского не случалось и не могло случиться ничего серьезного. А правомерна ли такая постановка поисков? Не следует ли пересмотреть кое‑ какие позиции? Ведь сегодня, по вашим же подсчетам, пропавшие туристы уже второй день без продуктов. Значит, что‑ то с ними произошло. Не так ли?

– Да, так. Если Южин не оставил им свои продукты.

На что намекал прокурор, я так и не понял. Но Воронов замкнулся, опять уселся над картой, не проявляя ни малейшего желания общаться с прокурором. Видимо, у них это уже не первый разговор. Новиков успел опросить всех членов штаба и многих спасателей, знавших сосновцев.

Прокурор переключился на полковника, я с трудом улавливал слова, так как все время прислушивался к голосу радиста, доносившемуся из рубки. Приближалось время связи с Васюковым, этого часа с нетерпением ждали все члены штаба. По расчетам, Васюков к вечеру должен был достигнуть перевала у вершины " 1350" и выяснить, куда пошли сосновцы от Тур‑ Чакыра: на Сам‑ Чир или к Раупу. Ждали мы и возвращения вертолета Проданина.

Радист монотонно бубнил свои позывные, так же монотонно вызывал то пилота ЯКа, то опять без конца повторял " Малахит, почему не отвечаете? " Вдруг в его голосе послышалось оживление " Малахит, как слышите меня? Вас слышу, вас слышу, возьмите пеленг, возьмите пеленг…"

Еще через несколько минут он уже приказывал: " Малахит, Малахит, держите связь с ведущим. Включаем посадочные огни, включаем посадочные огни. Как слышите? Следуйте за ведущим, следуйте за ведущим…"

Стекла задрожали от рева моторов. Все выбежали на поле.

Сильная поземка забивала прожекторы. В углах поля пылала ветошь, облитая бензином.

Сначала сел вертолет. ЯК кружился над ним, как телохранитель. Потом и он, взметнув облако снега, подрулил к ангару.

Проданин и трое его помощников измучены и перепачканы в масле. Особенно грязен был бортмеханик. С него масло прямо текло. Их обнимали, трясли руки,

– Товарищ полковник…

– Ладно, отставить рапорт. Ребята где?

– Высадил в районе устья Мяпин‑ Ия. Последнюю радиограмму принял от них в воздухе полчаса назад.

Проданин протянул полковнику листок. Уже в пилотской полковник прочел вслух: " Штаб, Кротову. В охотничьей избушке туристы не были. Лисовский".

Впрочем, на эту радиограмму никто не обратил особого внимания. Не успел полковник ее дочитать, как радист включил громкую связь и сообщил, что поймал позывные отряда Васгокова. Сразу же без всякой паузы он начал расшифровывать писк " морзянки": " Кожар, Кротову. Вышли к перевалу у вершины " 1350". На восточном склоне вершины под снегом обнаружили палатку группы Сосновского. Палатка порвана. В ней много теплых вещей и продуктов. Никого из членов группы Сосновского не нашли. Ветер валит с ног. Вынуждены прекратить поиски и отступить в лес. Васюков".

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒