Великий князь 21 страница

Мне прислали из дому книги и я читал, полулежа на кровати, положив под спину пальто и подушки. Ложе получалось очень удобное и давало мне возможность много читать. Я читал книги религиозного содержания, а также с увлечением перечитывал " В лесах" и " На горах" Мельникова-Печерского.

Камеру мою, за плату, убирали арестованные рядом со мной шофер и какой-то солдат, социалист-революционер. Это были премилые люди, очень услужливые, и я подолгу разговаривал с ними.

Тюремная стража относилась к нам очень хорошо. Я и дяденька часто беседовали с ними и они выпускали меня в коридор, позволяли разговаривать, а иногда даже разрешали бывать в камере дяденьки. Особенно приятны были эти беседы по вечерам, когда больше всего чувствовалось одиночество.

С разрешения большевиков ко мне приходил доктор Манухин. Мы встречались с ним в лазарете, куда меня вызывали.

Однажды при нашем свидании был дядя Павел Александрович, явившийся для медицинского освидетельствования. Меня поразила его худоба. Я редко встречал таких истощенных людей. Эти свидания с Манухиным были разумеется большим утешением и поддержкой в моей тюремной жизни. Очень были также интересны разговоры с тюремными сторожами. Больше всего я беседовал с одним из них, уроженцем балтийских провинций. Он останавливался у моей двери и в окошко долго беседовал со мною. Был также другой сторож, очень симпатичный, бывший солдат лейб-гвардии Гренадерского полка. Он мне много рассказывал про свою жизнь, про полк. Относился ко мне прекрасно и даже иногда помогал мне одеваться. Нередко навещал меня также начальник тюрьмы. Он приносил мне открытки от моей жены, присланные по почте. Начальник тюрьмы просил меня ни в коем случае не пользоваться нелегальными способами переписки. Я ему дал слово в этом.

Самым большим удовольствием, которого я ждал всегда с большим нетерпением, были свидания с моей женой. В первый раз она пришла на второй день после моего ареста. Настал уже час свидания, а меня все не вызывали. Я сильно волновался. Наконец, пришел служитель и повел меня по бесконечным галереям и коридорам в кабинет начальника тюрьмы. Трудно передать, как мы с женой были счастливы увидеться после всего пережитого. Но говорить свободно было нельзя: тут же сидел комиссар тюрьмы, отвратительный тип, всегда невероятно грязный; он хотел все слышать и требовал, чтобы мы говорили громко. Свидание продолжалось четверть часа, обстановка была тягостной.

Жена меня навещала два раза в неделю. Через некоторое время я начал ходить на свидания вместе с дядей Павлом Александровичем, конечно, в сопровождении сторожей, которых мы в шутку называли " няньками". В кабинете начальника тюрьмы нас ждали княгиня Палей, моя жена и тюремный комиссар. Дядя с женой сидели у одной стены, а мы - у противоположной. Дяденька часто давал мне деньги для передачи жене, с просьбой купить свечей и поставить их перед иконой Спасителя, в домике Петра Великого, или у гроба о. Иоанна Кронштадтского. Мне удавалось незаметным образом исполнять его поручения. Однажды в одно из таких свиданий комиссар ушел и мы остались под наблюдением начальника тюрьмы. Он был так добр, что продлил нам свидание почти на час.

В виду моего болезненного состояния меня часто навещала тюремная сестра милосердия. Этим визитам я бывал очень рад. Я иногда вызывал ее, когда у меня начинались боли или бывало особенно тяжело на душе.

Встречи с моими дядями продолжались. Мы обычно встречались на прогулках и обменивались несколькими фразами. Странно мне было их видеть в штатском платье: всегда носившие военную форму, они изменились теперь до неузнаваемости. Внешне они были всегда веселы и шутили со сторожами. Дядя Николай Михайлович (историк) часто выходил из своей камеры во время уборки, а иногда вечером, во время ужина, стоял у громадного подоконника в коридоре и, между едой, неизменно продолжал разговаривать и шутить со сторожами. Он был в защитной офицерской фуражке без кокарды и в чечунчовом пиджаке. Таким я его помню в последнее наше свидание в коридоре. Другие дяди почти не выходили из своих камер.

Помню, как дядя Николай Михайлович прислал мне в камеру свою книгу об утиной охоте. Он был большой охотник, и когда узнал, что я не охочусь, даже обругал меня. Но так как я терпеть не могу убивать зверей, то эту книгу я даже не читал, а только просматривал иллюстрации.

Однажды вечером, после ужина, в тюрьме поднялась суматоха и большой шум. Оказалось, что приехал гроза Петрограда - сам Урицкий. Меня спросили, хочу ли я, чтобы он зашел ко мне. Я ответил утвердительно. Вскоре Урицкий вошел в мою камеру в сопровождении нескольких лиц, среди которых были большевистский градоначальник Шахов и наш симпатичный начальник тюрьмы. Когда вошел Урицкий, я остался в кровати в полулежачем положении и спросил его:

- Нельзя ли разрешить моей жене чаще навещать меня?

- В наше время нам этого не разрешали, - заметил Шахов.

" Наше время" по-видимому нужно было понимать, как время, когда товарищ Шахов сидел по тюрьмам. Урицкий ничего не ответил и моя просьба осталась неисполненной. После меня он посетил всех дядей. Дяденька так удачно переговорил с ним, что нам были разрешены совместные прогулки и увеличена их продолжительность. Началась новая эра в нашей тюремной жизни. Мы гуляли в большой компании и, вместо четверти часа, - час, что было для всех большой радостью. Вместе с нами гуляли генерал-адъютант Хан-Нахичеванский, под начальством которого я был на войне, князь Д., два брата А. и многие другие. Многие незнакомые арестованные нас приветствовали, а сторожа иногда даже титуловали. Они нам соорудили из длинной доски большую скамейку во дворе тюрьмы, и мы часто сидели, греясь на солнце.

Однажды на прогулке один из тюремных сторожей сообщил нам, что убили комиссара Урицкого. Офицер, который предлагал мне в самом начале моего тюремного сидения свои услуги по пересылке писем (от которых я отказался), обрадовался. Я был другого мнения и оказался прав. Скоро начались массовые расстрелы, а на одной из прогулок до нас дошло известие, что мы все объявлены заложниками. Это было ужасно. Я сильно волновался. Дяденька меня утешал:

- Не будь на то Господня воля, - говорил он, цитируя " Бородино", - не отдали б Москвы! - а что наша жизнь в сравнении с Россией, нашей родиной?

Он был религиозным и верующим человеком и мне впоследствии рассказывали, что умер он с молитвой на устах. Тюремные сторожа говорили, что когда он шел на расстрел, то повторял слова Христа: " Прости им, Господи, не ведают бо, что творят"...

Я не мог успокоиться и мои нервы сильно пошаливали. Я вызывал к себе начальника тюрьмы, сестру милосердия и даже у них спрашивал: не грозит ли мне, как заложнику, опасность? Наивный вопрос! Но он становится понятен, когда подумаешь, что мы все тогда переживали. Они успокаивали меня, как могли. Это было в первые дни. Затем, так как человек ко всему на свете привыкает, я свыкся со своим положением заложника.

Дяденька ободрял меня, как мог, и как-то написал для меня на клочке бумаги псалом " Живый в помощи Вышнего", - который я и выучил наизусть. Заботы обо мне дяденьки трогали меня, он никогда не забывал передать мне слова бодрости и утешения, даже через сторожа.

Вскоре после убийства Урицкого, шофер, мой сосед по камере, вошел ко мне и сообщил, что солдата социалиста-революционера увели на расстрел. Жуткие были моменты, когда ранним утром в тюрьме поднимался шум, ходьба, а затем всё опять стихало.

Это выводили на расстрел, может быть, тех, с которыми только вчера еще гулял и говорил на тюремном дворе. Но в тюрьме люди иначе относятся к своему неопределенному положению: утром вставали под впечатлением шума, вызванного уводом на расстрел, а в полдень, на прогулке, начинались шутки и смех. Кто-то из арестованных постоянно кричал и звал: " Леля, Леля! " - причем голос был какой-то надтреснутый, хриплый. Дядя Павел Александрович хотел однажды изобразить зов этого несчастного и тоже крикнул: " Леля! Леля! " - но это вышло не трагично, а смешно. Вообще дядя Павел был бодр и не поддавался унынию. Он всегда очень радовался свиданию с княгиней Палей. Других дядей никто не навещал и это было мне больно сознавать. Мне и дяде Павлу было все-таки легче: к нам приходили, к ним же - никто.

В одно из свиданий жена сообщила мне, что меня скоро должны выпустить и указала даже приблизительно срок, но просила держать это в строгой тайне.

С большим волнением ждал я этого срока, несколько приободрился и перестал унывать. Наконец, обещанный день наступил, а меня никто не вызывал. Я почувствовал невероятный упадок сил и сильные боли. Вызвал сестру милосердия и, когда она собралась было поставить мне компресс, меня вдруг вызвали вниз. Так как я был предупрежден и ждал этого вызова, то пришел в такой восторг, что расцеловал сестру милосердия.

Начальник тюрьмы сообщил мне, что меня зовут на допрос. Он тоже не знал правды. Когда вместе с начальником тюрьмы я спустился в канцелярию, то застал там комиссара Богданова. Улучив момент, когда начальник тюрьмы вышел, комиссар показал мне бумагу, в которой значилось, что меня из тюрьмы перевозят в клинику Герзони. Радости моей не было границ. Я отправился опять в свою камеру, чтобы приготовиться к отъезду. Шофер, сосед по камере, страшно испугался за мой вызов, думая, что меня вызывают на расстрел. Я его успокоил, отдал ему всю свою провизию и просил его передать остальные мои вещи тому, кто за ними приедет. На прощанье мы с ним расцеловались. Я также зашел в камеру к дяденьке проститься. Он благословил меня, обнял и был растроган до слез. Слезы потекли и из моих глаз... Это было последнее наше свидание в этой жизни.

Я описал свою жизнь, начиная от моего появления на свет и до того дня, когда мне пришлось, спасая свою жизнь, переступить границу родной России и перейти в Финляндию.

Молю Бога, чтобы Он сподобил меня великого счастья еще раз увидеть Родину. Но да будет на все Его воля!

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение I

МОЙ ДЕД ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ. 1827-1892.

28 мая 1881 года мой дед, отдыхавший тогда в своем крымском имении Орианда, получил из Петербурга, от своего старого сотрудника и друга статс-секретаря А. В. Головнина, письмо следующего содержания:

" Ваше императорское высочество!

Получив высочайшее повеление явиться 23 мая к Государю императору в Гатчину, я был принят в 111/2 ч. утра. Его императорское величество изволил приказать мне написать вашему высочеству с морским курьером и по получении ответа представить оный его величеству.

Государь изволил сказать мне, что нынешние совершенно новые обстоятельства требуют новых государственных деятелей, что, вследствие этого, состоялись по высшему управлению новые назначения и что его величество желает, чтобы вы облегчили ему распоряжения, выразив готовность вашу оставить управление Флотом и Морским ведомством и председательствование в Государственном Совете. Государь находит весьма благородной и достойной уважения мысль, что великие князья должны служить всю жизнь, полагает, что великие князья не могут проситься в отставку, но, конечно, вправе выражать желание оставить ту или другую должность. Звание генерал-адмирала, как пожизненное, генерал-адъютанта, члена Совета, Председателя комитета о раненых и вообще все почетное должно оставаться. По получении ответа вашего высочества на это письмо, Государь сам будет писать вам. Его величеству весьма не хотелось бы произвести тяжелое впечатление, не сказав в указе: " согласно желанию". Сверх того, Государь желал бы, чтобы вы отдохнули, успокоились, чтоб обстоятельства изменились и чтобы ваше высочество, вполне располагая своим временем, не считали себя обязанным торопиться приездом в Петербург.

Смею надеяться, что ваше императорское высочество поймете чувства покорности и скорби, с которыми я исполняю данное мне повеление". Мой дед немедленно ответил (28 мая):

" Любезнейший Александр Васильевич! Письмо твое от 24 мая, в котором ты мне передаешь твой разговор накануне с Государем, я получил через моего адъютанта Гуляева сегодня утром. Всем происходившим, начиная с несчастного 1 марта, я уже был подготовлен к этой развязке и успел вполне к ней приготовиться. Если его величество находит, что ввиду теперешних новых обстоятельств, нужны и новые государственные деятели, то я вполне преклоняюсь перед его волей, нисколько не намерен ей препятствовать и поэтому желаю и прошу его ни в чем не стесняться в распоряжениях его об увольнении меня от каких ему угодно должностей.

Занимал я их по избранию и доверию покойных двух незабвенных Государей: моего отца и моего брата. Морским ведомством я управлял 29 лет, в Государственном Совете председательствовал 16 с половиной лет. Крестьянское дело вел 20 лет, с самого дня объявления Манифеста. Если ввиду теперешних новых обстоятельств эта долговременная, 37-летняя служба, в которой я, по совести, кое-какую пользу принес, оказывается ныне более ненужной, то, повторяю, прошу его величество ничем не стесняться и уволить меня от тех должностей, какие ему угодно. И вдали от деятельной службы и от столицы в моей груди, пока я жив, будет продолжать биться то же сердце, горячо преданное Матушке-России, ее Государю и ее Флоту, с которым я сроднился и сросся в течение 50 лет. Моя политическая жизнь этим кончается, но я уношу с собою спокойное сознание свято исполненного долга, хотя с сожалением, что не успел принести всей той пользы, которую надеялся и желал".

А. В. Головнин, положение которого в этих своеобразных переговорах державного племянника с не соответствующим духу времени дядей было, конечно, не из легких, - вскоре за этим, 7 июня, пишет снова в Орианду:

" Настоящее письмо пишу для отправления вашему высочеству с Милютиным, в дополнение к посланному сегодня по почте о поездке моей вчера в Петергоф. Государь приказал мне прочесть Ваше ответное мне письмо и потом мое письмо и, повидимому, остался доволен, сказал, что понимает, что все это должно быть Вам неприятно, но надеется, что обстоятельства изменятся, Ваше раздражение успокоится и Вы будете полезны на разных должностях, а что вследствие Вашего письма можно будет сказать: " согласно желанию". Я доложил, что в моем письме сказано, что Государь сам изволит писать вашему высочеству, что я не знал, как его величество полагает писать:

письмом или рескриптом и что, поэтому, я привез материалы для последнего, а именно копии с рескриптов покойного Государя и описание приема Государственного Совета покойным Государем, когда его величество назвал ваше высочество своим главным помощником по крестьянскому делу. Государь сказал, что напишет Вам теперь сам и оставил у себя Ваше письмо, копию моего письма и материалы и спросил, нужно ли возвращать мне эти материалы. Я, конечно отвечал отрицательно, но прибавил, что осмеливаюсь faire une indiscretion, - что мне известно давнишнее желание Ваше получить в 50-летний юбилей генерал-адмиральства, для ношения в петлице, портрет великого деда его величества, того Государя, который пожаловал Вам звание генерал-адмирала. Государь как-то оживился и спросил, и прежде ли Вы имели это желание, на что я отвечал утвердительно.

Затем я сказал, что вашему высочеству не ясно выражение в моем письме " не торопиться возвращением" - и что Вы изволите спрашивать: означает ли это свободу на зиму, или намек на то, чтобы не приезжать к юбилею. Государь отвечал, что не может мешать Вашему возвращению, но полагает, что Вам самим это было бы в настоящее время неприятно. Тем аудиенция кончилась... К этому я осмелюсь от себя прибавить, что, по собственному опыту, знаю, как тяжело министру на первых порах после оставления должности находиться в Петербурге и близко видеть, как ломается всё, что он сделал, критикуется то, что сделано, что время успокаивает и дает равнодушие. Поэтому лучше приобрести несколько равнодушия и тогда приехать. Если бы я мог вернуть прошедшее, то поступил бы таким образом и сохранил бы тем самым много здоровья и спокойствия. Мне кажется, что Милютин хорошо делает, что не хочет теперь же возвращаться".

Переписка продолжалась. А. В. Головнин держит моего деда в курсе своих докладов Государю и посылает ему копию своей записки и приложения к ней, посланных Императору Александру III 29 июня 1881г.:

" Великий князь генерал-адмирал в письме статс-секретарю Головнину из Орианды от 20-22 июня 1881 г., которое Головнин получил в Москве 26 июня, выражает желание быть поскорее уволенным и находит ожидание и неизвестность мучительными. Он говорит: " Особенно не желал бы я теперь, чтобы мое увольнение приурочили к моему юбилею. Не томите меня, ради Бога, долгим бесполезным ожиданием, а решайте дело скорее".

Далее дед писал:

" Для того, чтобы мне жить в покое, необходимо, чтоб было как-нибудь и где-нибудь выражено, что я имею право жить, где мне угодно, как в России, так и заграницей. Ты ведь знаешь, что у меня денег очень немного и что и при обыкновенной жизни мы едва сводили концы с концами. Теперь же приходится мне очень жутко. Чтоб иметь достаточные средства, необходимо мне иметь возможность упразднить в Петербурге большую часть двора, прислуги и конюшни, а для этого и необходимо получить право жить мне где угодно. Все лето и всю осень, разумеется, я намерен остаться в Орианде, но где жить зиму? That is thе question. Полагаю остановиться на выборе Ниццы. Об этом мы долго говорили с Ив. Шестаковым, который, кажется, лет 9 там прожил и говорит, что там можно жить и дешево, и скромно, но в то же время и приятно".

Головнин, как выше сказано, не скрыл перед генерал-адмиралом своей нескромности, а именно, что проговорился о желании деда получить к юбилею портрет Государя Николая Павловича. На это дед пишет: " Я желал бы получить портрет двойной: батюшки и брата, потому что при одном я получил звание генерал-адмирала, а при другом его исполнял 26 лет. А ты говорил Государю только про портрет его деда. Нет, - не одного деда, но непременно и отца. Tirez-moi cela au clair.

13 июля 1881 г. был, наконец, опубликован следующий именной высочайший указ Государственному Совету:

" Снисходя к просьбе его императорского высочества Государя великого князя Константина Николаевича, всемилостивейше увольняем его высочество от должностей Председателя Государственного Совета, председательствующего в Главном комитете об устройстве сельского состояния и председателя Особого Присутствия о воинской повинности, с оставлением в званиях генерал-адмирала и генерал-адъютанта, а также в прочих должностях и званиях".

В тот же день был опубликован высочайший рескрипт, отмечающий все заслуги моего деда, причем на подлиннике собственною Императора Александра III рукою было написано: " Искренне любящий Вас Александр".

Опубликование высочайшего указа и рескрипта и затем сердечное празднование в Кронштадте и Ялте 50-летнего юбилея деда в звании генерал-адмирала вызвали повсеместный отклик в печати. В " Санкт-Петербургских ведомостях", в передовой статье в самый день юбилея, 22 августа, между прочим, было сказано:

" Многочисленны были преобразования и улучшения, совершенные в морском ведомстве по личному почину великого князя. Начинания его были совершенно самобытны, серьезное направление мысли, жажда знания и блестящие дарования, в силу которых его высочество не ограничивался поверхностным знакомством с вверенным ему делом, но каждою специальностью, входящею в состав этого сложного дела, овладевал в совершенстве, - вот что обусловливало самостоятельность его убеждений и энергию в их осуществлении".

Газета M. M. Стасюлевича " Порядок", коснувшись подробнее вопроса о реформах в морском ведомстве, произведенных по почину моего деда, отметила, что " до 1855 года наше морское ведомство носило на себе характер крепостной, помещичий и даже в действительности было помещиком, так как имело настоящих крепостных своих крестьян на Охте и близ Николаева, а сверх того кантонистов; даровая человеческая сила была потому нипочем, так что в 1855 году наш флот представлял ужасающее общее число нижних чинов морского ведомства, а именно - более 125 тысяч человек, из которых самое ничтожное количество расходовалось на прямое дело матроса на корабле, остальные же руки, около 100 тысяч человек, служили часто одному комфорту, под разными наименованиями, до денщиков включительно: были даже целые " конюшенные" роты " морского" ведомства.

Охтенские крепостные были освобождены от крепостной зависимости еще в 1859 году, почти одновременно с уничтожением несчастных кантонистов, в конце же периода, в 1879 году, общее число нижних чинов в морском ведомстве, вместо прежних 125 тысяч не достигало и 27 тыс. человек, из них почти 94 проц. составляют прямую боевую силу флота и только 6 проц. с не большим уходит на такую косвенную службу, где вольнонаемные люди были бы неудобны. Береговая команда в 1855 году поглощала сверх 63 тысяч человек, а в конце 1879 г. ограничивалась 800-ми. Наличность офицеров в 1855 г. без соответственной надобности для самого флота превышала 3. 900 человек, а теперь - 3. 200, главным образом - для прямой морской службы. При начале периода, морская администрация требовала для себя более 1. 100 чиновников, в настоящее время она состоит из 500 человек с небольшим".

Дед, родившийся в 1827 году, был вторым сыном Императора Николая I, и с самого детства был предназначен к морской службе. Когда ему было пять лет, к нему был назначен воспитателем заслуженный моряк. Ф. П. Литке (впоследствии граф и президент Академии Наук). Литке был очень строг и требователен. Ему в воспитании деда помогал наш знаменитый поэт В. А. Жуковский. Василий Андреевич так сблизился с дедом, что переписывался с ним до самой своей смерти.

Переписка возникла так: каждое воскресенье до обедни, дед должен был писать для упражнения письма к окружающим. Когда очередь дошла до Жуковского, то ответ последнего так порадовал деда, что он захотел продолжать переписку с ним.

Жуковский считал, что революция есть " шаг из понедельника в среду" и был против насильственных действий и всецело за реформы. Литке держался того же взгляда, что видно из слов, сказанных дедом Государственному Секретарю Е. А. Перетцу: " Благодаря Федору Петровичу Литке я с молодых лет питал уважение к наукам и верил в необходимость поступательного движения на пути просвещения. "

Дед много учился, благодаря чему из него вышел очень образованный человек. Притом он был человеком больших дарований. Но было у него одно качество, которое вредило ему в жизни и создало много врагов: он был горяч, пылок, часто несдержан, по выражению одного из сановников царствования Николая I, это был " паровик".

Граф В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях описал случай с моим дедом: " Государь Николай I каждый вечер играл в карты, партию его составляли приближенные ему сановники или особо отличенные им дипломаты. Государь, как известно, был очень нежный отец и любил, чтобы августейшие его дети окружали его вечером: Цесаревич (Александр Николаевич) тогда уже замечательно красивый юноша, великие княжны Ольга и Мария Николаевна и великий князь Константин Николаевич. Младшие дети оставались во внутренних покоях. Великий князь Константин Николаевич был нрава очень резвого и любил всякого рода шалости.

Однажды вечером, после того, как Государь, отпив чай и обойдя по обыкновению всех присутствующих с милостивыми словами, сел за карточный стол, к другому такому же столу невдалеке стоявшему, подошли четверо из приглашенных Государя, намереваясь также вступить в бой. В ту минуту, когда они, отодвинув стулья, собирались сесть за стол, великий князь Константин Николаевич, тогда еще отрок, проворно подбежал и выдернул стул, на который собирался сесть Иван Матвеевич Толстой (впоследствии граф и министр почт). Толстой грузно упал на ковер и, огорошенный этим падением, поднялся с помощью М. Ю. Виельгорского. Великий князь, смеясь, выбежал из комнаты, но Государь заметил это маленькое происшествие, он положил на стол свои карты и обращаясь к Императрице, сидевшей невдалеке, возвысив голос для того, чтобы все присутствующие могли расслышать, произнес: Madame, levez-vous. Императрица поднялась. Allons demander pardon a Иван Матвеевич davoir si mal eleve notre fils! (Мадам, встаньте. Попросим извинения у Ивана Матвеевича в том, что так плохо воспитали нашего сына. )

6 февраля 1848 г. состоялось обручение деда с моей бабушкой, принцессой Александрой Саксен-Альтенбургской. В своем дневнике дед записал, что в 1847 г., когда бабушка направлялась в Россию невестой, Государь Николай I приехал встречать ее в Варшаву, где он сделал смотр войскам. Объезжая полки, Государь неожиданно остановился перед Волынским уланским полком. Мой дед ехал за Государем в свите. Думая, что Государь остановился, чтобы " разнести" улан, дед поспешил отъехать, потому что ему бывало не по себе, когда строгий Николай Павлович делал замечания. Но вдруг Государь подозвал его к себе и объявил полку о назначении деда его шефом. Во время церемониального марша дед проводил полк перед Государем. В своем дневнике он нарисовал себя едущим перед полком.

30 августа 1848 г. состоялась свадьба дедушки и бабушки. В этот день дедушка был произведен в контр-адмиралы, назначен шефом Морского корпуса и командиром лейб-гвардии Финляндского полка, шефом которого он уже состоял. С этого дня Финляндский полк стал чрезвычайно дорог для сердца моей бабушки.

В 1849 г. дед находился в Венгерском походе, участвовал в сражении под Вайценом, при устройстве переправы через реку Тиссу, и в сражении под Дебречином. От главнокомандующего армией кн. Паскевича он получил орден Георгия 4-ой степени.

Из этого похода дед писал обстоятельные письма своему отцу. Государь говорил, что именно на основании их, он составил себе наиболее полное и верное представление об этой кампании. Свою государственную деятельность дед начал двадцати трех лет, в 1850 году, когда был назначен членом Государственного Совета и в то же время председателем высочайше утвержденного комитета для составления Морского устава. В 1852 г. он уже представил Государю проект этого устава.

Император Александр II сразу по вступлении своем на престол призвал моего деда к фактическому управлению Флотом и морским министерством на правах министра. Для деда начались годы тяжелого, полного разочарований и огорчений труда, а для флота - светлая заря возрождения. Из парусного он стал паровым, а затем - броненосным. Оба эти перехода были сопряжены с немалыми трудностями. Но, благодаря энергии и настойчивости деда, его умению подбирать себе сотрудников, эти препятствия были преодолены.

Как известно, дед принимал ближайшее участие в уничтожении в России крепостного права. Еще задолго до объявления манифеста он освободил своих личных крестьян. Вот какую оценку его деятельности дал один из его сотрудников, сенатор, впоследствии член Государственного Совета, П. Семенов-Тян-Шанский. В год смерти моего деда, в 1892 г., он сказал: " Не доживем мы до той поры, когда суд истории и потомство оценят спокойно и беспристрастно всю эту живую и знаменательную эпоху русской истории, но, как свидетели деятельности великого князя Константина Николаевича, скажем мы единогласно, что в осуществлении великого дела обновления России он вносил всю энергию своего высокого ума, всю силу своих выдающихся дарований, всю любовь свою к родной земле". И далее: " Не забудет Россия, как это всенародно было выражено Царем-Освободителем, и того участия, которое принимал в великом деле освобождения народа великий князь Константин Николаевич, и навсегда свяжут наши потомки его имя с вечной памятью о великом дне 19 февраля 1861 г. ".

В 1862 г. дед был назначен Наместником Царства Польского. Император Александр II первоначально хотел назначить своего младшего брата, великого князя Михаила Николаевича, но последний уклонялся, мой же пылкий и увлекающийся дед, наоборот, хотел этого. Оба брата поговорили с Государем и Государь согласился назначить в Польшу моего деда.

На второй же день по приезде в Варшаву в него стреляли и он был ранен, слава Богу - легко. Вот как в своем дневнике от 21 июня он описывает этот случай: ... " Потом один в театр. Страделла. Не слишком дурно. После второго акта хотел отправиться. Только сел в коляску, выходит из толпы человек, я думал - проситель. Но он приложил револьвер мне к груди в упор и выстрелил. Его тотчас схватили. Оказалось, что пуля пробила пальто, сюртук, галстук, рубашку, ранила меня под ключицей, ушибла кость, но не сломала ее, а тут же остановилась, перепутавшись в снурке от лорнетки с канителью от эполет. Один Бог спас. Я тут же помолился. Какой-то доктор мне сделал первую перевязку. Телеграфировал Саше (Император Александр II). Общее остервенение и ужас. (Покушавшийся - Людовик Ярошинский, портной-подмастерье, сан-домирский мещанин, 19 лет, должен был произвести покушение еще накануне, в момент приезда деда. Но его остановило присутствие бабушки. Организовано было покушение Игнатием Хиелинским). В 11 час. в карете с сильным эскортом воротился в Бельведер. Сказал жинке (обычное выражение деда) так, чтобы не было испуга. Дома другая перевязка, и лег. Дрожь скоро прошла. Долго приходили разные донесения и ответный телеграф от Саши. Хорошо спал".

О последовавшей затем работе деда в Государственном Совете М. И. Семевский замечает: " Есть много свидетелей того непрерывного большого и упорного труда, каковой нес на себе в Государственном Совете великий князь Константин Николаевич.

Каждое сколько-нибудь важное дело изучаемо было им лично нередко без посредства докладчика. Занимая председательское место, великий князь всегда приступал к заседанию лишь после тщательного ознакомления со всем тем, что подлежало обсуждению и решению. В начале его служения на посту председателя Государственного Совета пылкость и страстность характера великого князя несколько порывисто проявлялись, но с течением времени он овладел собой и был вполне на высоте своего положения, быстро усваивая суть обсуждавшихся докладов, личными разъяснениями рассеивая возникавшие вопросы и недоумения, сглаживая оттенки разномыслия и превосходно приводя собрания к единогласным решениям".

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 19 202122 23 Следующая ⇒