Великий князь 16 страница

Светлое, детски чистое лицо князя было отлично освещено верхней лампой. Он лежал спокойный, ясный, просветленный, будто спал. Белая эмаль, к которой он прикоснулся холодеющими губами, ярко выделялась на груди.

На следующий день в 2 часа состоялся вынос. Перед литией в присутствии августейших родителей тело усопшего было положено в гроб. Служение совершал высокопреосвященнейший Тихон, архиепископ Литовский и Виленский. По окончании литии, гроб с останками покойного был на руках перенесен в Романовскую церковь. Народ сплошными массами теснился по улицам и площадям. Многие плакали. По пути следования были расставлены войска.

Вечером, перед последней панихидой, гроб был запаян. На следующий день, 2 октября, происходило отпевание. К началу богослужения в церковь прибыли августейшие родители и братья покойного: князья Иоанн, Гавриил, Константин и Игорь Константиновичи, а также начальствующие лица.

После отпевания гроб был на лафете перевезен на вокзал. Войска стояли шпалерами, многотысячная публика расположилась на тротуарах. Около 2-х часов дня гроб был поставлен в приготовленный вагон и поезд отбыл в Москву. Отъезжая из Вильны, великий князь Константин Константинович поручил Виленскому губернатору передать искреннюю, сердечную благодарность жителям г. Вильны, всем учреждениям и лицам, выразившим свое сочувствие его семейному горю.

При прохождении траурного вагона многие крестьяне становились на колени и клали земные поклоны. Духовенство на станциях служило панихиды.

На следующий день на Волоколамском вокзале собрались: королева эллинов Ольга Константиновна, великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Дмитрий Константинович, княгиня Татиана Константиновна Багратион-Мухранская, княгиня Елена Петровна, князь Георгий Константинович и многочисленные депутации. На пероне был выстроен почетный караул. Вокруг вокзала - тысячная толпа окрестных крестьян и прибывшие для отдания воинских почестей части пехоты и артиллерии.

Когда поезд подошел, войска взяли " на караул". Братья и дядя почившего вынесли на руках гроб. Под звуки " Коль славен", гроб был вынесен на площадь и поставлен на лафет. Тысячная толпа обнажила головы.

В торжественной тишине тронулся печальный кортеж, предшествуемый духовенством и хором певчих. По всему пути стояли крестьяне. Свыше ста венков везли на колесницах.

За гробом следовали августейшие родители, прибывшие на погребение особы Императорской Фамилии, должностные лица и все депутации. Впереди погребального шествия несли на подушке пожалованный князю Олегу орден св. великомученика Георгия 4-ой степени. Пехота и артиллерия замыкали шествие.

По прибытии в имение, печальное шествие направилось к месту последнего упокоения почившего. Это место для могилы он сам себе избрал при жизни в поэтическом уголке, на высоком, обрывистом кургане, где растут тополя и заросшая мхом старая лиственница. С кургана, господствующего над всей округой, открывается великолепный вид на причудливые изгибы реки Рузы, на поля, уходящие в безбрежную даль, и на далеко синеющий лес.

Гроб опустили в могилу... Над ней быстро образовался холм, покрытый венками, цветами и увенчанный простым деревянным крестом.

Многообещавшая жизнь князя Олега кончилась".

Было ужасно тяжело и печально, когда гроб Олега опустили в могилу и стали засыпать землей. Я стоял рядом с дяденькой и в этот момент, под наплывом чувств, взял его под руку. В другое время я не решился бы это сделать. На следующий день почти все, в том числе и я, уехали из Осташева. Остались родители и тетя Оля.

Глава тридцать вторая

Вскоре по приезде в Петербург, мы с Игорем ездили к Императрице Марии Федоровне. Она жила в то время на Елагином острове, во дворце, в котором я до тех пор никогда не был, так как в нем в мое время никто из Семейства не жил. Я лишь помню, что в 1898 году перед Елагиным дворцом был церковный парад Преображенскому полку, по случаю их праздника. Государь и Государыня, а также некоторые члены Семейства, и в их числе моя матушка, в нем ночевали.

Елагин дворец был очень красивый, в чистом стиле ампир. Перед подъездом дорога слегка поднималась и снова потом опускалась, так что, подъезжая ко дворцу, автомобиль въезжал на горку, а отъезжая - съезжал. По сторонам въезда стояли большие белые шары, по одному с каждой стороны.

Императрица была очень мила с нами. Возвращаясь перед самой войной из Дании в Россию, она проезжала в своем Царском поезде через Германию и приехала в Берлин, когда война уже началась. Император Вильгельм II не заехал к ней и не пустил ее дальше в Россию, под предлогом, что мосты взорваны. Императрице пришлось вернуться обратно, в Данию, и уже оттуда приехать в Россию, другим путем. Она нам сказала, что Вильгельм ее обманул, ибо мосты взорваны не были.

В конце октября Игорю и мне надо было возвращаться в полк, который был послан на отдых в Ставку Верховного Главнокомандующего, в местечко Барановичи, где он нес охранную службу.

Мы с Игорем ходили являться великому князю Николаю Николаевичу, жившему в Барановичах в собственном поезде. Он очень любезно нас принял и, между прочим, сказал, что очень жалеет, что Гвардейская кавалерия не была вместе с Гвардейской пехотой в начале войны: в Восточной Пруссии Гвардейская конница действовала не со знакомыми ей гвардейскими частями, а с незнакомыми армейскими; насколько было бы лучше, если бы вся Гвардия была вместе. Но Верховный Главнокомандующий не принимал участия в составлении плана войны.

В одном вагоне с Николаем Николаевичем жил его брат Петр Николаевич. В отделении, которое служило спальней Николаю Николаевичу, был большой порядок, что мне врезалось в память.

Часто по вечерам мы ходили в поезд Верховного, к Петру Николаевичу, которого мы любили и называли дядей Петюшей. Нас сближало с ним то обстоятельство, что покойный Олег был женихом его младшей дочери, княжны Надежды Петровны. Кроме того, дядя Петюша был другом детства нашего отца и дяденьки с которыми он постоянно виделся, когда был холостым. Дядя Петюша и дядя Георгий (вел. кн. Георгий Михайлович) часто встречались с дяденькой в молодости. Дяденька был старше их по годам и по службе. Однажды они подарили дяденьке жетон с надписью " Нашему Дядьке".

Мы как-то сидели в вагоне у дяди Петюши. Вдруг влетает Верховный Главнокомандующий, именно влетает, а не входит, и радостно объявляет, что Варшава спасена, что немцы отражены. Как раз в это время приехал в Ставку Государь Император.

По случаю спасения Варшавы, в церкви Ставки был отслужен в Высочайшем присутствии благодарственный молебен. На молебне были все начальствующие лица, находившиеся в Ставке. Мы с Игорем тоже были в церкви. На молебне также был великий князь Андрей Владимирович, приезжавший в Барановичи вместе с командующим Северо-западным фронтом, ген. Рузским, при котором он в то время состоял.

Государь Император пожаловал в этот день ген. Рузскому Георгия 2-ой степени. После молебна мы с Игорем и некоторыми нашими офицерами пили чай на вокзале и видели проходившего ген. Рузского с красной коробкой в руках, в которой лежали пожалованные ему орден и звезда.

Мы с Игорем получили приглашение к высочайшему обеду в царском поезде. В назначенное время мы пришли в салон-вагон, бывший рядом с вагоном-столовой. Я предполагал, что Игорю и мне Государь что-нибудь пожалует, и решил, что в таком случае я поцелую в благодарность Государя в плечо, как это делали при Александре II. Государь принял меня в отделении своего вагона, служившем ему кабинетом. Он вручил мне Георгиевский темляк и маленький Георгиевский крестик на эфес шашки, а также орден св. Владимира 4-ой степени с мечами и бантом. Этот орден и теперь у меня. Вручая мне орден, Государь сказал, что дает мне ордена, которые я заслужил. Как я был счастлив! И я поцеловал Государя в плечо.

Когда я вернулся обратно в салон-вагон, Николай Николаевич сам привязал мне Георгиевский темляк к шашке. После меня к Государю был вызван Игорь и получил те же награды, что и я.

За обедом Николай Николаевич сидел справа от Государя, я - напротив них, рядом с состоявшим при Государе проф. Федоровым, известным петербургским хирургом. У Николая Николаевича было кольцо с замечательно красивым рубином этуалэ. С этим кольцом произошел однажды забавный случай. Живя в своем имении Беззаботное, рядом со Стрельной, Николай Николаевич кормил как-то уток, плававших в пруду, бросая им кусочки хлеба, и потерял это самое кольцо, которое упало в воду. Великая княгиня Анастасия Николаевна решила во что бы то ни стало найти кольцо. Она приказала спустить пруд, стала на берегу, а егерь вынимал ил и перебирал его. Тетя Стана ему помогала, смотря в лорнетку. Как это ни покажется необыкновенным, но кольцо было найдено, за что егерь получил сто целковых.

В эти дни я получил громадную поздравительную телеграмму от графини М. Э. Клейнмихель, в которой она говорила, что во время Русско-турецкой войны поздравляла моего отца с получением Георгиевского креста и очень рада поздравить меня теперь с получением Георгиевского оружия. Иоанчик тоже получил Георгиевское оружие и Владимира с мечами и бантом, но, к сожалению, - не лично от Государя.

Я послал А. Р. восторженную телеграмму, сообщая ей о полученных наградах. Телеграфная барышня, передававшая телеграмму, сохранила на память ее оригинал, написанный моей рукой, и в Париже, находясь в эмиграции, прислала ее в подарок А. Р. - которая стала моей женой. Мы оба были ей сердечно благодарны за такое милое внимание и такой ценный для нас подарок.

Будучи в Барановичах, Государь смотрел наш полк. Полк построился в пешем строю, в шинелях и без оружия. Государь обошел нас и благодарил за службу. Церемониального марша не было. Затем Государь снялся в группе с нашими офицерами. В этот день - 24 октября - я в последний раз был в строю родного полка. Как тяжело и грустно об этом вспоминать!

Мы встретились в Ставке, подле вагона Верховного, с великим князем Михаилом Александровичем. Миша являлся к Верховному по случаю своего назначения командующим Туземной дивизией. Он был в черкеске. Его произвели в генерал-майоры и зачислили в свиту. Мы с Игорем были очень рады его видеть. Он был очарователен, как всегда.

Находясь в Ставке, я стал плохо себя чувствовать. Николай Николаевич сказал мне, чтобы я возвращался в Петербург. Мне было неловко уезжать из полка, но что было делать? Государь тоже разрешил мне уехать. Игорь поехал вместе со мной.

В Петербурге - то есть в Петрограде (к этому времени Петербург уже переименовали в Петроград), - ко мне приехал личный врач дяди Петюши, Сергей Михайлович Варавка и передал мне, по повелению Верховного Главнокомандующего, что последний поручил меня его наблюдению, и что я смогу вернуться в полк лишь тогда, когда Варавка найдет это возможным. Меня это смущало и временами мне казалось, что Варавка увлекается, не пуская меня обратно в полк.

Потекла довольно скучная и однообразная жизнь, и я не знал, как найти себе применение. Я жил в Петрограде и наезжал в Павловск к родителям. Отец временами чувствовал себя неважно, но, как обычно, не подавал виду. Вскоре мне пришлось снова быть дежурным флигель-адъютантом в Царском Селе. Вечером Государь уезжал вместе с наследником на фронт. Перед их отъездом был молебен в нижнем храме Федоровского собора, в Царском. Я в первый раз был в нижнем храме. Мне приходилось бывать лишь в верхнем. Нижний храм был поразительно красивый, в чисто-русском стиле, и замечательно уютный. Он очень располагал к молитве и понравился мне больше, чем верхний храм.

Из собора Государь, Государыня и Наследник поехали на станцию железнодорожной Царской ветки. Я поехал провожать Государя. Перед самым отходом поезда, когда Государь и Наследник сели уже в вагон, Государыня, оставшаяся на платформе, что-то строго говорила дворцовому коменданту, ген. Воейкову.

Отец чувствовал временами удушье и 1 января 1915 г. ему стало совсем нехорошо. В этот день мы все были приглашены вечером обедать к Императрице Марии Федоровне в Аничков дворец. Он, приехав из Павловска в Петроград, слег и, конечно, не мог поехать к Императрице. Матушка, как всегда, осталась при отце. Эти удушья оказались припадками грудной жабы.

На обеде в Аничковом были тетя Оля, дяденька, дяди Николай и Георгий Михайловичи, Костя, Игорь и я. После обеда Костя расшалился и хлопал по животу Николая Михайловича, который к счастью был в хорошем настроении, а иначе Косте бы попало. Странный был человек толстый Николай Михайлович, дядя Бимбо, как мы его называли. У него постоянно менялось настроение и он то бывал, как в данном случае, очень мил, то через пять минут становился раздражительным и неприятным, и к нему нельзя было подступить.

Бедный отец довольно долго пролежал в постели в своей спальне, в Мраморном дворце. Матушка неотлучно находилась при нем. Когда отец встал, он еще недели две не возвращался в Павловск. Я был очень этим доволен, потому что сам жил в Петербурге и мне было гораздо удобнее навещать родителей в Мраморном, чем ездить в Павловск. Кроме того, пребывание родителей в Мраморном мне так живо напоминало мое детство, когда мы все жили в Петербурге. Мы снова, как в те годы, завтракали в столовой родителей, в которой висела картина: шведская гвардия несет на носилках убитого Карла XII. Снова я ходил по тем же милым комнатам. Живя в Павловске с 1905 года, отец только наезжал в Мраморный, и мы очень редко бывали там все вместе.

Каждый год на Рождество приезжала в Петроград моя старая няня Атя. Она была монахиней Леснинского монастыря, в Польше, основанном игуменией Екатериной, в миру графиней Ефимовской. Атя была в монастыре матушкой казначеей, то есть занимала один из самых больших постов. Конечно, приезжая в Петроград, она приходила к нам. И на этот раз она была у родителей. Отец долго с ней разговаривал и проводил ее до передней, чего обыкновенно не делал. Прощаясь с Атей, он ее просил молиться за него. Это было их последним свиданием, про которое Атя потом трогательно рассказывала.

12 января был день рождения матушки - он праздновался в один день с именинами моей сестры Татианы. В этот день родители пили утренний кофе вдвоем, в приемном кабинете отца, подле большого камина, перед которым лежала шкура белого медведя, которой так боялся в детстве Иоанчик. Мне кажется, что мысль пить в этот день кофе вдвоем принадлежала матушке. Родители были очень в духе. Кто мог подумать, что через несколько месяцев отца не станет и что матушка в последний раз в жизни празднует с ним вместе день своего рождения!

Перед своим возвращением в Павловск, отец получил знак за 35-летнюю беспорочную службу, на Георгиевской ленте. Он был очень этим доволен.

Здоровье отца было неважно. Когда мы причащались в субботу, на первой неделе Великого Поста, у него снова начались удушья. Он очень плохо выглядел и еле стоял в церкви.

Этим же Великим Постом я ездил в Осташево с Костей и Игорем, на могилу Олега, по случаю полугодового дня его смерти. Мы выехали в Москву вечерним поездом. В Москве переехали на другой вокзал и поехали в Волоколамск, а оттуда, на своих лошадях - в наше милое Осташево.

Я Осташево знал мало, потому что был в нем всего лишь несколько раз, тогда как мои братья живали в нем подолгу. Мы служили панихиду на могиле Олега. В Осташеве жил его камердинер, симпатичный Макаров с женой. Мы радостно с ним встретились. Мы остановились в нашем детском флигеле, который был так уютен, и Макаров кормил нас вкусным обедом.

На следующий день мы уехали в Москву и остановились, лишь до вечера, в Большом Кремлевском дворце, в комнатах, в которых мы жили в 1912 году, во время торжеств по случаю столетия Отечественной войны.

Я поехал в Лефортово, часть Москвы, довольно отдаленную от Кремля, в которой находился 1-ый Московский кадетский корпус. Мы встретились с директором корпуса, ген. Римским-Корсаковым, и оба обрадовались встрече. Мы обошли корпус, я осмотрел корпусный музей и помещения, которых в мое время еще не было. В корпусе жили также кадеты другого корпуса, кажется Суворовского, эвакуированного из Варшавы, а, может быть, также и Полоцкого.

Мы обедали у директора Исторического музея, кн. Щербатова, который жил в здании музея, против часовни Иверской Божьей Матери. Шербатовы были очень милые люди. Княгиня была когда-то личной фрейлиной Императрицы Марии Федоровны.

Я вернулся в Петербург и узнал, что врачи запретили отцу подниматься во второй этаж, где в Павловске была наша церковь. Перед Пасхой пришлось для него поставить походную церковь рядом с его комнатами, на первом этаже. Во время церковных служб отец часто присаживался - долго стоять ему становилось все труднее. Очень тяжело было видеть отца больным.

Во время войны жена великого князя Павла Александровича и их дети получили фамилию Палей и княжеский титул.

Сын великого князя Павла Александровича и княгини Палей, Владимир, или Ботька, был по окончании ускоренных классов военного времени Пажеского корпуса произведен в прапорщики и поступил в наш полк. Ботька не был военным в душе, но дядя Павел хотел, чтобы он обязательно стал офицером. В этом отношении у него были старые взгляды.

Ботька был красив, мил и в высшей степени талантлив: он писал замечательные стихи, как по-русски, так и по-французски. Самым лучшим из его произведений был его перевод на французский язык драмы моего отца " Царь Иудейский". 24-го марта 1915 года, перед Благовещенской всенощной, Ботька прочел свой перевод моему отцу. Мои братья и я помогали отцу расставлять мебель в его кабинете, чтобы слушать чтение Ботьки. Он приехал со своими родителями. Кроме них и нас, не было никого. Перевод превзошел все ожидания моего отца, он был в восторге и даже прослезился.

В полку Ботьку любили; он служил в 6-ом эскадроне. Когда дядя Павел был назначен командиром 1-го Гвардейского корпуса, он взял его к себе ординарцем.

Глава тридцать третья

На фронте у нас начались неудачи и поползли зловещие слухи об " изменах". Генерал-адъютант Ренненкампф, как и Сухомлинов, подали в отставку, чтобы не быть уволенными. Ренненкампфа обвиняли в неудачах на фронте и в том, что он выпустил окруженную нами армию Гинденбурга. Конечно, мнения разделились, и одни были против него, а другие за. Так, ген. Ермолинский, находившийся в его штабе, стоял за него и утверждал, что Ренненкампф несправедливо осужден. Говорили, между прочим, что Ренненкампф - немец, и что будто его родной брат командует немецкими войсками против нас. Все это были досужие выдумки.

Был казнен обвиненный в измене жандармской полковник Мясоедов. Также и тут одни были за него и говорили, что он невиновен, а другие утверждали противное. Я лично так и не знаю, был ли он изменником. Обвиняли великого князя Николая Николаевича, что он его несправедливо осудил.

Поползли гнусные слухи, что Императрица Александра Федоровна продает Россию немцам. Эти слухи фабриковались в Германии, чтобы довести Россию до смуты. Все это было вместе и тяжело, и грустно, и жутко.

Пасха 1915 года была последней Пасхой в жизни моего отца. Заутреня и обедня были в походной церкви, внизу. Отец причащался. Дяденька не захотел, чтобы отец причащался один и, зная, что отцу будет приятно если и он причастится вместе с ним, так и сделал.

Моя старшая сестра Татиана со своими маленькими детьми, Теймуразом и Наталией, жила в то время в Павловске. Наталье только что исполнился год, а Теймуразу шел третий. Он был прелестный ребенок.

Помню, как за обедней он протянул ручку и дотронулся до диакона, который стоял перед ним очень близко, так как церковь была маленькая.

Временами в здоровье отца наступали ухудшения когда появлялись приступы грудной жабы. Тогда он очень страдал и, ослабевший, лежал в постели в своем большом кабинете, в малиновой стрелковой рубашке, с Георгиевским крестом.

Во время одного из таких припадков, Иоанчику прислали мантию св. Серафима Саровского, и он принес ее к отцу. Когда отцу становилось лучше, он снова вставал и выходил в сад, и там занимался. Я помню, что как-то он вышел в сад в фуражке и серой накидке, в руках у него были какие-то бумаги. Он сел на скамейку. В это время к нему подошел какой-то крестьянин и отец с ним разговорился. Оказалось, что это был бывший измайловец, служивший в Государевой роте под командой отца. Отец его тотчас вспомнил, так как память у него была замечательная.

Весной приехал с фронта Костя Багратион, муж Татианы, служивший в Кавалергардском полку. Он мечтал перейти на время в пехоту, потому что, благодаря страшным потерям, в пехоте недоставало офицеров. Так как в кавалерии потери были незначительны, кавалерийских офицеров прикомандировывали к пехотным полкам. Конечно, Татиане желание мужа перейти в пехоту было не особенно по душе, но она согласилась. Костя Багратион был замечательный офицер. Он имел Георгиевское оружие.

Он устроил как то в своих комнатах под куполом, где он жил с Татианой в Павловске, вечер для раненых офицеров Эриванского гренадерского полка, которые лечились в царских госпиталях в Царском Селе. Их собралось довольно много. В это время у моих родителей сидел дядя Георгий Михайлович, родившийся и проведший все детство на Кавказе, когда его отец, великий князь Михаил Николаевич, был Кавказским наместником. Он пришел наверх поговорить с эриванцами, которые в мирное время стояли на Кавказе.

Вскоре Костя уехал на фронт и так я больше никогда его и не видел. 20 мая утром я получил записку от матушки, в которой она сообщала, что Костя убит. Ген. Брусилов, командовавший Юго-западным фронтом, телеграфировал отцу, что Багратион пал смертью храбрых 19 мая под Львовом. Он командовал ротой и был убит пулей в лоб, чуть ли не в первом бою.

Отцу не сразу сообщили о смерти Багратиона. Матушка не решалась ему об этом сказать и просила дяденьку приехать из Стрельны, чтобы подготовить отца. Дяденька сразу же приехал и осторожно сообщил об этом отцу. Когда я остался с отцом один, на нем лица не было. Я, как мог, старался его утешить.

Когда я пришел к Татиане, она сидела в Пилястровом зале и была очень спокойна. Слава Богу, она очень верующий человек и приняла постигший ее тяжкий удар с христианским смирением. Она не надела черного платья, а надела все белое, что как-то особенно подчеркивало ее несчастье.

В тот же день вечером была панихида в церкви Павловского дворца, на которую приехали их величества с великими княжнами и много публики. Отец, конечно, не мог присутствовать на панихиде.

Татиана уехала с Игорем на Кавказ, на похороны мужа. Костю Багратиона похоронили в старинном грузинском соборе, в Мцхете. Я провожал Татиану на станцию.

Когда я был у знакомых под Лугой мне сообщили по телефону, что отцу нехорошо. Это было 2 июня. Я моментально заказал экстренный поезд из Луги до Александровской станции. Поезд очень быстро, без остановок, примчал на Александровскую станцию, где меня ждал большой автомобиль родителей. Увы, шофер Ланге мне сказал, что " нашего благодетеля не стало".

Таким образом, от него первого я узнал о кончине отца. Было очень тяжело, но в первые минуты как-то не сознаешь своего горя. Когда я вошел в переднюю Павловского дворца, дяденька и тетя Оля спускались по лестнице. Мы обнялись.

Матушка сидела у себя в кабинете, рядом с кабинетом отца, и писала. Мы обнялись и с ней. Она была спокойна, но в тяжком горе.

Отец лежал на постели в своем кабинете, в стрелковой малиновой рубашке. Я, как полагается, и как учил меня сам отец, сделал два земных поклона перед его прахом, приложился к нему, и снова сделал земной поклон. Я не могу описать свои чувства в это время, потому что они были очень сложны.

Первая панихида состоялась до моего приезда, в присутствии Государя и Государыни.

Я просил мою сестру Веру описать, как произошла смерть отца, потому что в это время она была одна с отцом в его кабинете. Я привожу здесь выдержку из ее письма от 1941 года:

" Помню, что вечером тетя Оля читала папа и мне по-русски, кажется, чтобы ознакомить меня с русской словесностью. Папа лежал в постели, после последнего припадка грудной жабы. 15 июня мы с папа долго ждали тетю Олю, которая задержалась в своем лазарете при операции раненого. Я сидела на диванчике, который стоял у рояля, перед вольерой, знаешь, в большом уютном кабинете папа в Павловске. Как сейчас помню книжку Хитролис, русский перевод Гете " Рейнеке Фукс". Вдруг я слышу, что папа задыхается. Послушав три, четыре раза эти страшные звуки одышки, я стремглав бросилась к мама в спальню, где она примеряла новое цветное платье, вероятно, для Осташева, куда мы собирались ехать, так как папа было уже гораздо лучше и он поправлялся после очень сильного припадка грудной жабы. В такие минуты страха человеку даются особые силы. Мама никогда не могла понять, каким образом я так быстро смогла открыть тяжелую дверь с зеркалом и зелеными растениями перед ней, дверь между кабинетами папа и мама. Прибежав к мама, я запыхавшись, закричала: " Папа хат кейне луфт! " Мама побежала за мной, но все уже было кончено. Она позвала Аракчеева (старый камердинер отца), который с глупой улыбкой не двигался с места, вероятно оцепенев от ужаса".

Вере в то время было девять лет.

Матушка любила отца от всего сердца, нежно и глубоко. Она была искренно верующая, и ее вера была главной опорой в ее безысходном горе. Она в тот же день вызвала к себе пастора и причастилась.

На следующий день дяденька отправил меня к Государю в Царское Село, спросить указаний, во что одеть отца: в мундир или китель. Отец завещал похоронить себя в форме 15-го Гренадерского полка. Приехав в Александровский дворец, я просил доложить о себе Государю. Он принял меня в своем кабинете и приказал одеть отца в китель.

От Государя я заехал к обер-гофмаршалу гр. Бенкендорфу, тоже по поручению дяденьки, чтобы спросить, следует ли надевать на отца Георгиевский крест. Бенкендорф сказал, что Георгиевский крест надевать не надо. Бенкендорф жил в Большом Царскосельском дворце, в так называемом Лицейском флигеле, в котором, в первые годы своего существования, помещался Императорский Александровский Лицей, и в котором жил Пушкин, будучи лицеистом.

Отца бальзамировали в антресольном помещении, рядом с кабинетом Императора Павла; в этом помещении, кажется, была его камердинерская. Доктора обнаружили в сердце язву. Теперь стали понятны слова отца, что иной раз он ощущает " раны в сердце". Впрочем, он редко жаловался на свои страдания и все таил в себе.

После одной из панихид в кабинете отца, дяденька, братья и я, и чины нашего двора, положили отца в гроб. Гроб перенесли во второй этаж, в великолепную ротонду. Ровно за год до того родители давали в ней парадный семейный обед в честь приезжавшего в Петербург Саксонского короля.

В изголовье отца поставили три флага: адмиральский, вице-адмиральский и контр-адмиральский, так как отец числился в Гвардейском экипаже. По обоим сторонам гроба стояло дежурство от Военно-учебных заведений, а также от частей, в которых отец числился.

К сожалению, тело отца плохо набальзамировали и выражение его лица изменилось.

Он был покрыт золотым парчевым покрывалом, отороченным горностаем. Вокруг гроба стояли паникадила с зажжеными свечами. Обстановка была очень торжественная. Во время одной из панихид конногвардеец, стоявший часовым у гроба с винтовкой за плечом, упал в обморок.

На панихиды приезжало очень много народа. В самой ротонде стояло Семейство, а публика стояла рядом, в Греческой зале и на площадке лестницы.

Вынос тела отца из Павловского дворца и перевезение его в Петроград, в Петропавловскую крепость, состоялся на восьмой день по его кончине. Вынос происходил после завтрака, часа в три. Приехал Государь, Павел Александрович и Георгий Михайлович. Другие члены Семейства встречали тело отца в Петрограде, на Царскосельском вокзале, на Царской ветке.

Государь прошел за гробом по двору дворца и затем уехал в Царское Село. Все же остальные провожали гроб до Павловского вокзала и вместе с ним поехали в Петроград, в специальном поезде.

По шоссе, по которому везли в Павловске гроб отца, стояло много народа. Когда мы подходили к вокзалу, оркестр, дававший в зале вокзала концерты, заиграл траурный марш.

Наш поезд подошел в Петрограде к платформе Царской ветки, на которой была приготовлена встреча. Государь стоял на платформе вместе с обеими Государынями. Они были в креповых черных платьях и Андреевских лентах. Под звуки " Коль славен", гроб вынесли из вагона и поставили на лафет Константиновского Артиллерийского училища, в котором отец числился. Ездовыми были юнкера училища. По сторонам гроба шли пажи с факелами.

Императрицы и великие княгини ехали в парадных траурных каретах. Матушка и девятилетняя сестра Вера ехали в одной карете с Императрицей Александрой Федоровной. По пути следования печального шествия стояли войска. Иоанчик и я шли по сторонам дяденьки.

На следующий день по перевезении тела отца в Петропавловскую крепость было отпевание и похороны. Гроб стоял высоко под балдахином. Кругом него стояло дежурство. Справа от Семейства, рядом с великим князем Георгием Михайловичем, стоял английский посол Бьюкенен, тот самый, который способствовал нашей " великой и бескровной" революции.

Матушка держала себя спокойно и, как всегда, с большим достоинством. Когда медленно закрывали крышку гроба, матушка всё ниже и ниже наклонялась, чтобы видеть лицо усопшего до последнего мгновения.

Похоронили отца в новой усыпальнице, там же, где похоронены дедушка и бабушка, и моя сестра Наталья.

Гроб опустили в очень глубокий и узкий колодец. Слава Богу, камердинер отца, Фокин, который был при отце еще с Русско-турецкой войны, вспомнил, что отец всегда возил с собой коробочку с землей Стрельны, где он родился. Он принес ее с собой в усыпальницу и эту землю насыпали на крышку гроба, когда его опустили на место упокоения. На крышке этой металлической коробочки были выгравированы, почерком матушки, слова Лермонтова: " О родине можно ль не помнить своей? "

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒