Послесловие редактора 5 страница

Шанель скрывала, но была глубоко обижена таким отношением английских дам‑ джентри. Они как будто не простили ей ни Боя, ни Вендора! И это после дружеского и даже порой подобострастного отношения к ней французской аристократии?

– Почему французские аристократы так отличаются от английских? – спросила я как‑ то у Вендора.

Я забыла сказать, мы с ним быстро нашли общий язык. Я была представлена герцогу как племянница Шанель, он с удовлетворением отметил наше внешнее сходство, а потом обратил внимание и на мои духовные качества. Без ложной скромности хочу заметить, что он порой находил удовольствие в беседах со мной и считал меня весьма здравомыслящей особой – под стать тетушке, как герцог изволил выражаться!

– Потому что у вас была революция, моя маленькая леди, – ответил мне герцог. – Полагаю, вы слышали о такой?

Я почувствовала, что мои щеки вспыхнули:

– Не только слышала, но и читала Гизо, Токвиля и Барнава [4].

– Вы читали Токвиля! – восхитился герцог. – Скажите, как вы находите его мысль о неизбежности наступления демократии во всем мире?

– Я думаю, что в Америке…

Разговор перешел на Америку, где герцог настоятельно советовал мне побывать. Я заметила напряженный взгляд Шанель. Вдруг я поняла, что она завидует, ревнует и опасается повторения той истории с Боем. Я постаралась взглядом сказать ей, что все в порядке, что я нисколько не покушаюсь на Бенни и уж теперь не так глупа, чтобы поставить между собой и ею мужчину. Но она ревновала не только к нашему бойкому разговору, ей казалось обидным, что я знаю больше ее. Она могла судить об искусстве, обладая хорошим чутьем и высоко развитым эстетическим чувством, но говорить о политике ей мешало элементарное отсутствие знаний, хотя бы даже и по истории. К ее чести, она постаралась ликвидировать эти пробелы в своем образовании.

– Ты читаешь толстые труды и мемуары с тем же упоением, что когда‑ то читала романы, – подшучивала я, заставая ее склонившейся над очередным волюмом.

– Не поверишь, но местами эти книги даже увлекательнее – серьезно кивала Шанель. – Куда там Дюма и Мопассану! Какие интриги, какие приключения… Если бы только это все не было изложено таким сухим языком…

За толкованием непонятных мест Шанель обращалась ко мне. Я объясняла ей, делилась своими соображениями. Порой мне случалось слышать, как мои выводы, украшенные блестками фирменного шанелевского остроумия, она сообщает гостям. Я рада была чем‑ то помочь ей.

Еще одним камнем преткновения был английский язык. Мать могла говорить по‑ английски, на самом простом, бытовом уровне, и очень быстро училась – все знания, которые могли принести пользу или помочь произвести впечатление, Шанель усваивала с удивительной скоростью. Но отчего‑ то она скрывала, что знает язык, и требовалось, чтобы гости при ней говорили по‑ французски, что для некоторых было обременительно.

– Для чего ты делаешь это? – спросила я.

Улыбка Шанель показалась мне невеселой. Она помедлила с ответом.

– Когда я только приехала, то услышала, как слуги смеются над моим акцентом и манерой выражаться. Тогда я решила говорить только по‑ французски, пока не достигну совершенства.

– Ты никогда его не достигнешь, если не будешь упражняться!

Улыбка матери стала плутовской.

– Я упражняюсь! Мне дает уроки секретарь Бенни. Этот маленький смешной человечек дрожит от ужаса, но не осмеливается противиться мне.

– Чего он боится? – удивилась я.

– Я строго запретила ему говорить, что он дает мне уроки английского. Теперь он трепещет, что свет подумает, будто между нами интрижка!

Я засмеялась, вторя матери. Секретарем герцога был крошечный человечек, почти карлик, очень старательно одетый, маскировавший раннюю лысину двумя прядями волос, начесанных с затылка. Он пользовался сладкими женскими духами и страдал обмороками.

– А кроме того, – сказала Шанель, отсмеявшись, – ты не представляешь, как откровенны бывают при тебе люди, если полагают, что ты не знаешь языка.

И она снова опечалилась. Я поняла, что говоря «люди», Шанель имела в виду прежде всего прислугу. Никто из знакомых Бенни не проявил бы такого неуважения. Вероятно, осторожные реплики прислуги пробудили в Шанель память о тех временах, когда она жила в замке повесы Этьена Бальсана – на птичьих правах, как она призналась мне как‑ то в минуту откровенности, о чем потом, вероятно, пожалела. Этьен не показывал ее гостям, чтобы не навлечь на себя гнев родственников, от которых ждал большого наследства. Если в поместье был прием, Шанель приходилось сидеть в своей комнате безвылазно. Порой прислуга забывала принести ей туда еду, и она сама украдкой спускалась в кухню, чтобы под насмешливым взглядом челяди взять круассан и налить чашку кофе. Как, должно быть, неуютно она чувствовала себя тогда – и сейчас, когда эта ситуация повторилась!

– Недалеко же я ушла, – горестно обмолвилась она как‑ то.

Разумеется, она была не права. Она ушла далеко, далеко от себя прежней, от той худенькой девушки, переделывавшей для себя жокейские штаны и джемпера любовника. И пусть теперь она точно так же училась английскому языку у секретаря Бенни, как когда‑ то – верховой езде у конюха Бальсана, но теперь ее дружком был герцог, и сама она стала богата, знаменита, принята повсюду! Любая другая женщина была бы на седьмом небе от счастья, но не Шанель!

Она хотела все или ничего. Это было частью ее натуры. Нет, это было стержнем ее натуры.

Вскоре я поняла, зачем ей требовался мой приезд. На этот раз ей требовалась не просто поддержка и опора. Я играла роль дуэньи Леонеллы при девице Антонии [5]. «У герцога Вестминстерского гостит госпожа Шанель с племянницей» звучало куда лучше, чем «У Бенни живет парижская модистка Коко». Мое присутствие придавало роману респектабельности. Кроме того, я‑ то была не модистка, а доктор, я училась в Сорбонне, я могла поддержать разумную беседу! Ну разве я не лучшая на свете дуэнья?

И кроме того, мне понравилась охота и рыбалка. Впоследствии я читала в мемуарах о матери, что Шанель была страстной охотницей и заядлой любительницей рыбалки. Какая чушь! Она хорошо ездила верхом и прекрасно держалась в седле, потому могла на стороннего человека произвести впечатление прекрасной Дианы‑ охотницы. Но на охоте она неимоверно скучала, сложные правила и церемонии были ей непонятны, как санскрит. Так как она в заботе о фигуре очень мало ела, то была чрезвычайно чувствительна к холоду и на охоте часто мерзла. Впрочем, притворялась она искусно, и ее прелестное лицо, пусть даже и с покрасневшим в цвет камзола носом, было таким же приветливым и оживленным. Она не позволяла себе выказать досаду или неудовольствие ни разу! Терпение и выдержка матери поражали меня всю жизнь.

Что касается меня, то мне охота и в самом деле нравилась. Это было непередаваемое наслаждение – мчаться на послушном коне через желтые пустоши, слушать взлаивание псов, видеть рыжий, словно язык пламени, хвост удирающей лисы. Гуманности ради стоит отметить, что гончие не затравили зверя на моей памяти ни разу – рыжая плутовка то вовремя ныряла в какую‑ нибудь потайную нору, то переплывала небольшой ручей, отчего собаки теряли след, то прибегала к иной хитрости, чтобы запутать погоню. Я полагаю, тут дело в искусности пикера, руководителя охоты. Его делом было доставить леди и джентльменам забаву – но не кровавую забаву!

Отсутствие результата охоты раздражало Шанель тем более. О, она же выросла в Оверни, где люди от природы прижимисты!

– Устраивать такую кавалькальду, такой шум и гам? Кормить огромную свору псов, которые в год съедают сотни фунтов мяса, и еще людей, которые ухаживают за этими псами? И не получить даже лисьей лапки на счастье?

Нет! Этого она понять не могла. Чуть больше одобрения у Шанель вызывала ловля лосося в Шотландии. Хотя бы потому, что обстановка на рыбалке царила самая непринужденная, без всяких церемоний. В домике на озерах не водилось чванной прислуги.

– Некоторые из этих горничных родовитее меня, – пожаловалась как‑ то Шанель.

В Стэк‑ Лоджское поместье этих горничных с собой не брали. Жизнь была самая что ни на есть спартанская, зато пойманных лососей можно было съесть за обедом. Вот это была настоящая забава, а не ерунда! Ради большой и вкусной рыбы можно было и крутить неподатливую катушку, то и дело запутываясь в леске. Потом за столом она принимала похвалы и скромно сияла.

– Скажи, а если бы пойманных рыбин нужно было выпускать обратно – ты получала бы такое же удовольствие от рыбалки?

– Ни в коем случае, – отвечала Шанель. – Какой смысл?

Но она кривила душой. Ей хотелось побыть вместе с Бенни, вдали от светской толпы и армии важных слуг. Она любила его, и я это видела. Возвращаясь в Париж и погружаясь в дела, мать выглядела как обычно, но я‑ то знала, что она ждет не дождется момента, когда можно будет вскочить в автомобиль и пуститься в обратный путь. Иногда она звала меня с собой, и я видела, как она счастлива в эти часы: исчезает под колесами серая лента дороги, между пальцев дымит сигарета, плещется по воздуху тонкий шелк шарфа и аромат духов «№5»…

Она полюбила морские круизы. Раньше мать была равнодушна к путешествиям и всему предпочитала Ривьеру. Теперь же каталась на яхте Вендора по всему свету. Она взахлеб говорила о местах, где они побывали вместе, о штормах, в которые им случалось попадать, о подземном озере нефти, по которому они однажды плавали – стоило бы только прикурить сигарету, и все вокруг, и яхта, и скалы, и озеро – все взлетело бы на воздух.

Шанель звала и меня покататься на яхте, и Бенни был так любезен, что присылал мне приглашения, шоколад и фрукты, но я отказывалась. Мне очень хотелось путешествовать, хотелось увидеть черное подземное озеро нефти, хотелось почувствовать на себе, что такое шторм в открытом океане… Но я не желала мешать парочке, и я боялась снова вызвать ревность матери. У меня с Бенни получалось беседовать, а вот с Шанель – не очень. У нее гораздо больше общих тем было с Мисей. Мися, вездесущая вульгарная Мися, не отстала от матери даже после того, как та шагнула в высшее общество. Она являлась в Итон‑ Холл, чтобы залечить свои сердечные раны и пожаловаться на жизнь. Мися очень подурнела за последнее время и страдала, кажется, всерьез. Ее супруг, кругленький и грязноватый Серт, влюбился в девятнадцатилетнюю юную девушку с экзотическим именем Русудан. Ее отец был губернатором в России и бежал оттуда от революции, как и многие в то время. Но сумел устроиться и дать детям образование и обеспечение – до такой степени, что Русудан, которую друзья называли Русси, решила учиться ремеслу скульптора и за уроками явилась в мастерскую Серта. Без приглашения и предупреждения красотка заняла место в мастерской супруга Миси, а потом и в его податливом сердце, и на ложе любви.

Мися рыдала в нашей парижской квартире, размазывая по лицу макияж всех цветов радуги.

– Она так прекрасна! Так свежа, так молода! Пепельные волосы, серые глаза, белая кожа… Я собиралась задушить ее, выцарапать ей глаза и бросить в Сену, но увидела ее… И все… Я влюблена!

Меня перекосило от отвращения. Всякие связи между женщинами всегда были мне противны. Это было наследием обители, где гомосексуальные связи осуждались пуще традиционных. Я знала, что Мися по развращенности своей натуры не чурается никакими способами утолять страсть, но такой разгоревшейся я видела ее впервые. Зрелище было препохабнейшее. Пожилая Мессалина рыдала и трясла внушительным, уже несколько обвисшим бюстом.

– Я пригласила ее на ужин. Потом на обед. Потом на бал. Выбрала для нее туалет. Русси блистала. Я гордилась ею, словно своей дочерью. У меня ведь могла бы быть дочь такого возраста! Мы всюду появлялись втроем, как будто мы – настоящая семья. На Рождество мы подарили Русси открытый автомобиль. Ее папаша, этот самодур, выгнал ее из дома и клялся застрелить нас. Он полагал, что мы развращаем его дочь! Идиот! Я люблю ее, как своего ребенка, как Богоматерь, как самого чистого ангела!

Горюющая Мися переходила на родной польский язык, сыпала ругательствами и богохульствами.

– Тебе следовало быть осмотрительней. – Шанель получала возможность вставить словечко в этот страстный монолог. – Не нужно приводить соперницу к собственному семейному очагу…

– Матка боска, разве я знала? Я читала книгу! Там было написано – сделать именно так!

– Какую книгу? – простонали мы с Шанель на два голоса, переглянулись и засмеялись. Как я любила эти моменты!

– Вот! – Мисия извлекла из сумочки томик, из которого торчали многочисленные закладки, распахнула на какой‑ то известной ей странице и прочитала с завываниями, с интонацией провинциальной актрисы:

– «Возвращаясь со службы и заставая Другую у себя дома, ваш муж привыкал видеть в ней уже не героиню романа, но что‑ то вроде предмета домашнего обихода. Сперва эта неожиданная дружба забавляла его. Ему казалось, что он царит над вами обеими. Но очень скоро близость между вами и Другой стала более тесной, чем между ним и ею. Две женщины гораздо быстрее найдут общий язык…» И дальше, слушайте: «Ваш триумф оказался блистательным, хотя и тайным: однажды, когда вы предложили мужу втроем совершить туристическую поездку в автомобиле, ваша борьба завершилась окончательной победой. Вы втайне ликовали. Муж с раздражением воскликнул: «Ну нет!.. Снова эта женщина!.. Не понимаю, что ты так с ней носишься! » – «Разве ты сам не находил ее приятной? » – «Приятной, – пробурчал он, – приятной?.. Можно любить хорошее вино, но зачем постоянно прополаскивать им рот… А потом, по правде говоря, мне гораздо больше по душе быть с тобой вдвоем». – «После этого Другая постепенно исчезнет из вашей жизни». Поняли вы? Исчезнет!

– Кто написал эту чепуху? – Шанель небрежно посмотрела на переплет. – Господин Моруа… Господин Моруа ничего не понимает в семейной жизни. Он старый холостяк или зеленый юнец. Господи, Мися, почему ты не пришла за советом ко мне?

– Но ты же никогда не была замужем! – вскричала Мися, вытирая грязноватым платком радужные разводы со щек.

Я думала, Шанель откусит ей голову одним махом, но мать только рассмеялась.

– Ах, Мися, необязательно торчать перед алтарем в белом платье, похожем на цветную капусту, чтобы узнать, как созданы мужчины! Они крайне ленивы, Мися. Они влюбляются в то, что видят у себя перед носом. Как ты думаешь, почему у всех на слуху интриги мужей с прислугой? Дамы что, нанимают горничных красивее себя? Сексуальнее, привлекательнее? О боже, нет! Она просто женщина, которая крутится поблизости, и нет нужды куда‑ то ехать, долго ухаживать и даже бриться, чтобы заслужить ее благосклонность! Как бы ни была привлекательна эта русская…

– Русси – грузинка!

– Это неважно. Как бы она ни была привлекательна, Серт забыл бы о ней, если бы не видел постоянно.

– Но я надеялась, что и она тоже! Она привяжется к нему, как к другу, к отцу, что чувство благодарности удержит ее от того, чтобы…

– Чтобы кувыркаться с ним в постели? Мися, как ты наивна, и это в твои‑ то годы! Не начинается ли у тебя старческое слабоумие? Катрин, ты, как специалист, могла бы поставить диагноз и назначить курс лечения? Ладно, дорогая, мы все ждем развязки этой драмы. Ты застала парочку на горяченьком?

– Если бы только это, – отмахнулась Мися. – Я давно знала о них, но ничуть не волновалась. Серт художник, ему необходимы новые впечатления. Он всегда спал со своими натурщицами, но потом возвращался ко мне, в мои объятия! А тут… Мы вдвоем поехали в Биарриц. Он отправился прогуляться к морю, а я собрала его рубашки, чтобы отдать прачке. В нагрудном кармане одной из них лежало письмо в конверте. Он собирался отправить его, но забыл, надел другую рубашку. Конверт не был подписан, не был заклеен, и я открыла его. О! Это было его письмо к Русси. Он писал, что хочет на ней жениться, собирается развестись со мной! Что мы уже давно не живем вместе как муж и жена, что я буду только рада за них обоих…

– Что же ты намерена делать?

Мися безнадежно вздохнула.

– Я не знаю, Габриэль. Я пришла к тебе посоветоваться.

– Немного поздно, Мися. Но у меня есть для тебя совет. Увези Серта. Куда угодно, хоть в Африку, хоть в Австралию. Путешествуй с ним. Заполни его жизнь впечатлениями. Покажи ему эфиопских девушек, прекрасных, как статуэтки эбенового дерева. Покажи ему абиссинских женщин, которые пляшут, словно языки пламени. Пусть он спит с ними, лепит их из глины и рисует углем. Пусть пьет пряный ликер амарулу. Он забудет ее, вот увидишь.

– Но… у меня нет средств на такое путешествие.

– Это я знаю. Я дам тебе денег, Мися. Сколько понадобится.

Не знаю, взяла ли Мися деньги у матери, но она никуда не увезла Серта. Вскоре супруги развелись, и Мися так убивалась, что Шанель пригласила ее в Итон‑ Холл. Но вульгарная, нелепая, несчастная Мися не вписалась в быт английского поместья. Она страдала от постоянного дождя, боялась готических галерей и шорохов по углам огромной спальни, не могла понять разговоров об охоте и породистых лошадях, не могла согреться. Шанель переживала за подругу, меня же скорее смешило такое положение дел. Я не могла сочувствовать Мисе. Мы были слишком разными натурами. Я‑ то в Англии была как дома.

– Видимо, все же сказывается кровь, – обмолвилась однажды мать.

Я предпочла не уточнять, но ее слова кое‑ что открыли мне.

Как ни странно, долгие годы мне не случалось задуматься о том, кто мой отец. Из деликатности я не задавала этого вопроса Шанель, да и вообще он как‑ то проходил мимо моего сознания. Словно жизнь зародилась в моей матери из тишины швейных мастерских, из шума кабаре, из дней, наполненных трудом, и сомнительных ночей. Но чтобы делать детей, нужны двое, не так ли? Так кто был тот мужчина? Был ли он офицером? Светским человеком? Или, напротив, просто приказчиком из магазина тканей против мастерской? Посыльным в синей форме? Был ли он женат или связан какими‑ то другими обязательствами? Хотел ли жениться на Шанель и дать мне свое имя? Общалась ли она с ним после моего рождения, узнал ли он о том, что стал отцом двух мертвых детей, один из которых чудесным образом воскрес из мертвых?

Все эти вопросы пока оставались без ответа. Но я могла выяснить, что он был англичанином. И это уже было немало.

Глава 9

– Какой чудесный пейзаж! И все это для трех несчастных женщин, одна из которых никогда не была замужем, вторая разведена, а третья – девица, – заметила мать, любуясь Средиземным морем, вид на которое открывался с вершин Рокебрюнского холма.

– Я дважды соломенная вдова, – сказала я мрачно.

Я имела право так говорить. Накануне Рождества доктора Марка Лебуле не стало. Он сам диагностировал у себя болезнь, открытую в 1906 году доктором по фамилии Альцгеймер. По иронии судьбы, сам немецкий психиатр и невролог скончался от описанной им болезни.

– Мне жаль, что он так рано умер. Я нашел новые принципиальные различия между слабоумием сосудистого и нейродегенеративного генеза, – говорил мне доктор Лебуле. – Впрочем, я написал Крепелину. Но и он, бедняга, сдает – обычная циклотимия развилась в полноценное маниакально‑ депрессивное расстройство. Сейчас он в депрессивной фазе и не ответил мне.

– Все психиатры сходят с ума?

– Все, – кивнул доктор. – И вы тоже сойдете, Катрин. Постарайтесь не дожить до этого. Шизофрения и биполярное расстройство – куда ни шло. Но утрата памяти, утрата интеллекта – это чудовищно. Это невозможно выдержать.

Наши отношения не продвинулись далеко, но были очень дружескими и доверительными. Я знала, что все могло бы сложиться иначе, и эта неосуществленная возможность и терзала меня, и странным образом успокаивала. Работа в клинике, ежедневные встречи с Марком, наши долгие беседы, его помощь… Все это было моей жизнью, все это было бесценно. Я опубликовала несколько статей в журналах, касающихся лечения анорексии. Через меня прошло не меньше сотни больных нервной анорексией девушек и несколько юношей. Некоторые из них приезжали для лечения из‑ за границы. Некоторые появлялись в клинике слишком поздно для того, чтобы я могла им помочь. Они умирали в клинике от истощения организма, и их невесомые тела отправлялись на одно из парижских кладбищ. Я помогала и страдающим ожирением, правда, не с таким успехом. Анорексики воспринимали внушение и начинали есть, а после жизнь брала свое, и больше им не требовалось лечения. В случае же с теми, кто систематически переедал, внушение тоже действовало, но по мере того, как его воздействие ослабевало, пациенты снова возвращались к привычному режиму питания и набирали вес. Но я умела радоваться и тем редким удачам, которые бывали у меня. Почтенная мать семейства страдала от своей чрезмерной тучности, мешавшей ей уже даже обслуживать себя. Я загипнотизировала ее и выяснила обстоятельства ее жизни. Она немало пострадала от голода, будучи подростком, и теперь ела все подряд, словно запасая впрок, словно боясь, что лакомства исчезнут со стола, уплывут прямо изо рта. Я помогла ей и была рада этому. Она же рассказала мне о забавном способе похудения, который придумал один ушлый доктор на каком‑ то курорте, который она посещала в надежде вернуть свою былую стройность. Доктор самостоятельно придумал, сконструировал и изготовил несколько остроумных механических приспособлений. Иные из них имитировали верховую езду, другие езду на велосипеде, ходьбу, плавание… В общем, не осталось ни одного вида физической активности, предписываемой обычно тучным, какого бы доктор‑ изобретатель не предусмотрел. Механизмы приводились в движение специальными служащими – они крутили педали, чтобы ноги толстяка совершали вращательные движения, раскачивали обитое кожей бревно, имитируя верховую езду, и плавно разводили и сводили эластично скрепленные дощечки, чтобы пациент словно бы плыл, но посуху.

– Это выглядело так современно, так прогрессивно, но я ничуть не похудела, – с огорчением посетовала моя пациентка. – Напротив, когда я вернулась, мне пришлось заново заказывать себе гардероб, потому что ни одно платье не сходилось, кормили в тамошнем пансионе весьма обильно.

Я не смогла сдержать смех:

– Курортный врач остроумен, но не пошел до конца в своих изобретениях. Ему нужно было заставлять пациентов прилагать усилия к тому, чтобы механизмы двигались. Ведь, готова поручиться, среди служащих толстых не было!

– Это вы правильно заметили, – качала головой дама.

Но что было бы со мной, если бы не доктор Лебуле? Я никогда не была бы столь уверена в своих силах, в своей воле. Он был моим учителем, всегда готовым прийти на помощь, внимательным и вдумчивым. Как я могла дальше жить без него? И я уехала на Лазурный Берег, сдавшись на настойчивые призывы Шанель. Я не хотела ехать, потому что знала – она не поймет моего горя, моей утраты. Но я скучала по ней и хотела убраться куда‑ нибудь из зимнего Парижа… Куда‑ нибудь, где светит солнце.

Мы сидели на веранде: Шанель, Мися и я. Дело происходило на Лазурном Берегу, где мать построила для себя виллу, исполнив свою давнюю мечту. Я была рада за нее. Ей и в самом деле необходимо было это поместье – хотя бы для того, чтобы утвердиться в своей независимости. Несмотря на то, что ее предприятие процветало и она была очень не бедна, люди продолжали числить ее в содержанках. О, ну конечно, герцог Вестминстерский! Кто ж ему откажет? Мать страдала из‑ за этого отношения больше, чем хотела показать. Вилла «Ла Пауза», стоявшая среди олив и платанов, окутанная благоуханием гиацинтов и лаванды с привкусом морской соли, была построена по ее вкусу – может быть, впервые в ее жизни. Раньше она мирилась с тем, что уже было построено, и никогда не случалось ей беседовать с архитектором, подобострастно к ней прислушивавшимся. Вилла была построена за год. Она сияла на холме перед оливковой рощей в триста пятьдесят деревьев. Но что скажут тут сухие цифры – тройной фасад, четыре этажа, четыре гостиных, семь спален, столько же – ванных комнат, шесть гаражей? Эта бело‑ золотая вилла была воплощенной мечтой, и через много лет, когда я видела ее фотографии в глянцевых журналах, у меня перехватывало дыхание. «Ла Пауза» была словно невесомой, она как бы парила в воздухе, и в ясные вечера, казалось мне, можно увидеть полоску заката между землей и фундаментом. Замок фата‑ морганы. Дом принцессы Греза. Мираж.

– Вдовой может быть только та женщина, которая побывала замужем, – возразила мне мать.

О, мне было что ответить. Она долгое время носила траур по Бою и считала себя вдовой, но его законной супругой была другая женщина. Однако я предпочла не касаться столь щекотливой темы и переменила положение в шезлонге. Мы загорали – в то время женщины не боялись загара и не бегали от него, как черт от ладана. Морщинки на лице, полученные от солнца, ветра и смеха, только украшают лицо, так полагали тогда умные люди. Шанель же всегда к тому же загорала без купального костюма, в одних трусиках. Ее грудь прекрасно сохранилась для ее возраста, на подтянутом теле не было ни капли жира. Она смотрелась моей ровесницей. Впрочем, я‑ то не решалась снять купальный костюм, стесняясь слуг, которые могли появиться на веранде или увидеть нас из окон виллы. И Мисе, на мой вкус, стоило бы прикрыть свои обвисшие телеса. Она очень похудела и опустилась с тех пор, как ее обожаемый Серт все‑ таки женился на маленькой предательнице Русси. Надо отдать ей должное, это испытание Мися перенесла мужественно, и даже помогала бывшему мужу купить подарки для новобрачной: какое‑ то необыкновенное рубиновое ожерелье, кольца, серьги… Молодожены отбыли в свадебное путешествие, и Мися стала похожа на воздушный шарик, из которого выпустили летучий газ. Сморщившаяся, усохшая, с комически‑ страдальческим личиком, она была такой жалкой, что Шанель, не выдержав, привезла ее в «Ла Паузу». Невзирая на то, что закадычные подруги не так давно крепко поссорились – мать продолжала критиковать Мисю за ее бесхребетное пособничество двум влюбленным, а Мися не осталась в долгу и высказалась насчет герцога. Мол, все такие умные, как ты, давно уж герцогинями стали, а у тебя загвоздочка вышла!

Но как только «Ла Пауза» была достроена, Мися постаралась помириться с подругой. Шанель простила ее. Она была злоязычна и умела прощать злоязычие другим. Она хотела поселить подругу в одном из двух гостевых домиков, но та настояла на том, чтобы жить в комнатах рядом с Шанель.

– Теперь, после нашей маленькой размолвки, мне не хотелось бы расставаться с тобой ни на минутку, моя дорогая!

Голос Миси сочился медом. Я покривилась. Соседство въедливой польки досаждало мне. Она всегда умела польстить матери.

– Сколько же это стоит? – ахала она, осматривая обстановку.

Мне казалось, я проявляю такт, не спрашивая, во сколько матери обошлась «Ла Пауза». Я постоянно забывала о том, как она любит поговорить о деньгах. Непомерные траты радовали ее, доказывали ее самодостаточность. Мися помнила об этой слабости Шанель лучше, чем я.

– Участок стоил миллион восемьсот франков, постройка дома – шесть миллионов. Разумеется, я не считаю стоимость мебели и прочего. Последнее время я просто подписывала счета, не заглядывая в них – архитектор Штрейц и декоратор Янсен оказались кристально честными людьми. Впрочем, если к их рукам и прилипла тысяча‑ другая франков, так что с того? Когда обзаводишься недвижимостью, не стоит мелочиться, верно?

– Конечно, конечно, – поддакивала Мися.

И снова принималась плакаться на жестокость Серта и Русси, покинувших ее.

– На прощание она обняла меня и сказала: «Мадам, мы будем любить вас вместе! » О, какое благородное сердечко!

– После чего укатила с твоим мужем в свадебное путешествие, – кивала Шанель. – Видали мы сердечки и поблагороднее.

Все же она принимала горячее участие в несчастье Миси. Моя же утрата волновала ее мало. Опять повторялась та история, из‑ за которой я в свое время удрала от нее в монастырь. Мать с удивительным невниманием относилась к моей жизни… Или я просто не могла дать ей понять, что для меня было важно? Быть может, мне, как и Мисе, нужно было рыдать, заламывать руки, кидать в стену хрустальные бокалы? Но такое поведение было не в моей натуре.

– Вы были очень близки с этим доктором? – спросила только раз мать.

– Да, он был моим хорошим другом.

Шанель кивнула. На этом разговор был окончен. Ни выражения сочувствия. Ни слова утешения. Ничего. Как это уже и было однажды.

Между тем по ночам мне снились кошмары. Я снова и снова вбегала в кабинет доктора Лебуле. Мне показалось, что я слышала странный звук, и я хотела позвать Марка. Он мужчина, он знает, что делать, если в спящей клинике для душевнобольных раздается сухой щелчок выстрела… Но в кабинете доктора не было, и только слабый запах порохового дыма щекотал мои ноздри. Я услышала какое‑ то движение в маленькой ванной, прилегающей к кабинету, и распахнула дверь…

Он лежал там, на белой кафельной плитке, усеянной мелкими брызгами крови. Пистолет валялся поодаль. Его большие руки с выпуклыми, отполированными ногтями скребли пол, словно он хотел ползти. А его лицо… Оно было обезображено. Пуля, выпущенная в подбородок, прошла по косой, снесла ему челюсть, выбила правый глаз и застряла в черепе.

В реальности я позвала на помощь. Прибежали сестры, но что они могли сделать? Мы даже не рисковали прикоснуться к нему, чтобы переложить на кушетку. Только через несколько мучительных часов прибыл доктор и отдал распоряжение. Марк Лебуле получил койку в своей же клинике, где и скончался после двухдневной агонии. Он не приходил в сознание, но мне казалось, я видела на его лице удовлетворение. Он не поддался болезни, не стал беспомощным и жалким стариком, а умер так, как и жил, – согласуясь только со своей волей.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒