Вампир Арман 13 страница

– Ну же, дайте мне еще раз услышать ваш крик! – прошептал я, жадно высасывая кровь, расширяя разрез своими зубами, своими новыми, заострившимися, удлинившимися зубами, клыками, принадлежавшими мне, созданными для кровопролития. – Ну же, молите о милосердии, сударь! –

Он мелодично смеялся.

Я пил его кровь глоток за глотком, радуясь, гордясь его беспомощным смехом, тем, что он упал на колени посреди площади, а я все еще не отпускал его, так что ему пришлось поднять руку и оттолкнуть меня.

– Я больше не могу! – объявил я. Я лег на спину, на камни. Вверху чернело замерзшее небо, усыпанное белыми горящими звездами. Я уставился в небо, с восхитительным чувством сознавая, что лежу на камнях, что под моей спиной и головой – твердые камни. Больше не придется волноваться о грязи, о сырости, об опасности болезни. Не придется беспокоиться о том, что могут подумать люди, выглянувшие в окно. Не придется думать о том, что час уже поздний. Смотрите на меня, звезды. Смотрите на меня, как я смотрю на вас. Безмолвные, сверкающие, крошечные глаза небес. Я начал умирать. В желудке поднялась иссушающая боль, потом она двинулась к остальным внутренностям.

– Теперь тебя покинет все, что осталось от смертного мальчика, – сказал господин. – Не бойся.

– Музыка кончилась? – прошептал я. Я перекатился на живот и обнял обеими руками господина, лежавшего рядом со мной, подложив локоть под голову. Он привлек меня к себе.

– Спеть тебе колыбельную? – тихо спросил он. Я отодвинулся от него. Из меня потекла зловонная жидкость. Я почувствовал инстинктивный стыд, но он постепенно прошел. Он поднял меня на руки, легко, как всегда, и уткнул лицом себе в шею. Нас захлестнул порыв ветра.

Потом я почувствовал холодную воду Адриатики и безошибочно определил, что лечу вниз, подхваченный морской волной. Море оказалось соленым, восхитительным и не представляло никакой опасности. Я несколько раз перевернулся и, обнаружив, что остался один, попытался найти точку опоры. Я находился в открытом море, недалеко от острова Лидо. Я оглянулся на главный остров и изумительно острыми глазами рассмотрел за огромным скоплением стоявших на якоре кораблей пылающие факелы герцогского дворца.

Послышались перепутавшиеся голоса темного порта, как будто я тайно плавал между кораблями, но это было не так.

Что за удивительная способность – слышать эти голоса, иметь возможность отточить один конкретный голос, разобрать, что он бормочет под утро, а потом настроить слух на другого человека и впитать другие слова.

Я какое‑ то время держался на поверхности моря и смотрел в небо, пока не ушла вся боль. Я чувствовал, что очистился, и не хотел оставаться один. Я перевернулся и без усилий поплыл к гавани, и, приближаясь к кораблям, я двигался под водой.

Меня поразило, что я могу видеть, что происходит под водой. В ней было достаточно жизни – огромные якоря, закрепленные на пористом дне лагуны, изогнутые днища галеонов. Настоящая подводная вселенная. Мне хотелось продолжить исследования, но я услышал голос моего господина – не телепатический голос, как мы сейчас говорим, но слова, произнесенные вслух – очень тихо призывающий меня вернуться на площадь, где он меня ждал.

Я стянул с себя вонючую одежду, выбрался из воды нагишом и поспешил к нему в холодной темноте, восторгаясь тем, что мороз не производит на меня впечатления. Увидев его, я раскинул руки и улыбнулся.

В руках он держал меховой плащ, который он раскрыл мне навстречу, вытер им насухо мои волосы и закутал меня в него.

– Ты чувствуешь новую свободу. Твои босые ноги не задевает ледяной холод камней. Его ты порежешься, твоя эластичная кожа мгновенно исцелится, ни единое маленькое ползучее создание тьмы не вызовет в тебе отвращения. Они не причинят тебе вреда. Болезни тебя не коснутся.

– Он осыпал меня поцелуями. – Самая зачумленная кровь тебя только накормит, так как твое сверхъестественное тело очистит ее и поглотит. Ты – могущественное создание, а что в глубине? В твой груди, к которой я сейчас прикасаюсь, бьется твое сердце, твое человеческое сердце.

– Правда, господин? – спросил я. Я был вне себя от восторга и впал в шутливое настроение. – И с чего бы ему остаться человеческим?

– Амадео, разве ты находил меня бесчеловечным? Разве ты замечал во мне жестокость?

Мои волосы, стряхнув с себя воду, высохли практически мгновенно. Теперь мы вышли с площади рука об руку, я завернулся в тяжелый меховой плащ.

Когда я не ответил, он остановился, снова обнял меня и начал жадно целовать.

– Ты любишь меня, – сказал я, – таким, как сейчас, даже больше, чем раньше.

– О да, – сказал он. Он грубо схватил меня и покрыл поцелуями все горло, все плечи, всю грудь. – Теперь я не причиню тебе вреда, не задушу твою жизнь неловким движением. Ты мой, из моей плоти и крови.

Он остановился. Он плакал. Он не хотел, чтобы я это заметил. Он отвернулся, когда я попытался поймать его лицо дерзкими руками.

– Господин, я люблю тебя, – сказал я.

– Обрати внимание, – сказал он, стряхивая меня, явно недовольный своими слезами. Он указал на небо. – Ты всегда сможешь узнать, когда наступит утро, если будешь внимателен. Ты чувствуешь? Слышишь птиц? В каждой части света есть птицы, которые поют прямо перед рассветом.

Мне пришла в голосу мысль, мрачная и страшная, что одной из тех вещей, которых мне не хватало в подземной Печорской Лавре, было пение птиц. Там, в степи, когда я охотился вместе с отцом и переезжал от рощи к роще, мне всегда нравилось, как поют птицы. Нам никогда не приходилось подолгу торчать в жалких киевских хибарах на реке без этих запрещенных путешествий в степи, откуда не вернулось столько людей.

Но это прошло. Вокруг меня окружала милая Италия, милая Серениссима. Со мной был мой господин и великое, сладострастное чудо этого превращения.

– Ради этого я и поехал в степи, – прошептал я. – Ради этого он и забрал меня из монастыря в тот последний день.

Господин печально посмотрел на меня.

– Надеюсь, – сказал он. – Все, что я знал о твоем прошлом, я прочел в твоих мыслях, пока они были мне открыты, но теперь они закрылись, закрылись, поскольку я сделал тебя вампиром, таким, как я сам, и мы никогда уже не узнаем мыслей друг друга. Мы слишком близки, общая кровь оглушительно ревет в наших ушах, когда мы стараемся в тишине поговорить друг с другом, и я навсегда отпускаю ужасные образы подземного монастыря, которые так ярко мелькали в твоих мыслей, но всегда в агонии, всегда в почти полном отчаянии.

– Да, в отчаянии, и все это ушло, как страницы, вырванные из книги и брошенные по ветру. Вот так, просто ушло.

Он поторопил меня. Мы шли не домой. Мы шли другим путем, темными переулками.

– Мы идем в нашу колыбель, – сказал он, – то есть, в наш склеп, в нашу постель, то есть, в нашу могилу.

Мы вошли в старый обветшалый палаццо, единственными жителями которых было несколько спящих бедняков. Мне там не понравилось. Он приучил меня к роскоши. Но мы вскоре попали в подвал – практически невозможная вещь для зловонной и мокрой Венеции, но этой действительно был подвал. Мы спустились по каменной лестнице, прошли сквозь толстые бронзовые двери, которые не смог бы открыть обычный человек, и в результате в кромешной темноте достигли последней комнаты.

– Когда‑ нибудь ты и сам наберешься сил, – прошептал мой господин, – чтобы проделывать этот фокус.

Я услышал бешеный треск и маленький взрыв, и в его руке запылал огромный яркий факел. Чтобы зажечь его, ему понадобилось лишь усилие мысли.

– С каждым десятилетием ты будешь становиться сильнее, а потом и с каждым веком, и много раз за свои долгую жизнь тебе предстоит убеждаться, что твои способности совершили волшебный скачок. Проверяй их с осторожностью, а то, что обнаружишь – защищай. Используй все, что обнаружишь, с умом. Никогда не остерегайся никаких способностей, это так же глупо, как и человеку остерегаться своей силы.

Я кивнул, завороженно уставившись на огонь. Никогда еще я не видел таких красок в простом огне, и я не испытывал никакого отвращения, хотя и знал, что это – единственное, что может меня уничтожить. Он же сам так сказал, правда?

Он сделал жест. Я должен осмотреться в комнате. Что за потрясающее помещение! Оно было обито золотом! Даже потолок золотой! В центре стояло два каменных саркофага, каждый украшен вырезанной в старом стиле фигурой, то есть, строгой и более торжественной, чем обычно; и по приближении я увидел, что эти фигуры представляли собой рыцарей в шлемах и в длинных туниках, с тяжелыми широкими мечами, высеченными у боков, руки в перчатках сложены в молитве, глаза закрыты в вечном сне. Каждая фигура была позолочена и местами покрыта серебром, а также усыпана бесчисленными маленькими драгоценными камнями. На поясах рыцарей сверкали аметисты. Воротники туник украшали сапфиры. Топазы блестели на ножнах их мечей.

– Разве такие сокровища – недостаточное искушение для вора? – спросил я. – Они же лежат просто так, под разрушенным домом!

Он искренне расхохотался.

– Ты уже учишь меня принимать меры предосторожности? – спросил он с улыбкой. – Какая дерзость! Никакой вор не в силах сюда пробраться. Открывая двери, ты не соизмерял свою силы. Взгляни на засов, который я закрыл за нами, раз ты так волнуешься. Теперь посмотрим, сможешь ли ты поднять крышку гроба. Вперед. Посмотрим, сравняется ли твоя сила с твоей наглостью.

– Я не хотел показаться дерзким, – возразил я. – Слава Богу, ты улыбаешься. – Я поднял крышку и сдвинул в сторону нижнюю часть гроба. Мне это не составило труда, но я понял, что камень очень тяжелый. – Я понял, – кротко сказал я. Я улыбнулся ему сияющей, невинной улыбкой. Внутри гроб был отделан дамастом королевски‑ пурпурного цвета.

– Ложись в эту колыбель, дитя мое, – сказал он, – Не бойся ждать восхода солнца. Когда оно появится, ты будешь уже крепко спать.

– А мне нельзя спать с тобой?

– Нет, твое место здесь, в этой постели, я уже давно ее для тебя приготовил. Здесь, рядом с тобой, у меня есть своя узкая постель, ее на двоих не хватит. Но теперь ты мой, мой, Амадео. Удостой меня последней стайкой поцелуев, да, вот так, как хорошо…

– Господин, никогда не позволяй мне сердить тебя. Никогда не разрешай мне…

– Нет, Амадео, спорь со мной, задавай вопросы, будь моим дерзким и неблагодарным учеником. – Он выглядел немного грустным. Он ласково подтолкнул меня. Он указал на гроб. Замерцал пурпурный атласный дамаст.

– И я ложусь в гроб, – прошептал я, – так рано.

После этих слов на его лицо набежала тень боли. Я пожалел о них. Мне хотелось сказать что‑ нибудь, чтобы все исправить, но он жестом велел мне ложиться.

Как же там было холодно, проклятые подушки, как жестко. Я задвинул крышку на место и неподвижно лег, прислушиваясь, прислушиваясь к звуку задутого факела, к трению камня о камень, когда он открыл свою собственную могилу. Я услышал его голос:

– Спокойной ночи, моя юная любовь, моя маленькая любовь, мой сын, – сказал он. Я безвольно лежал. Как восхитительно было просто расслабиться. Все казалось мне таким новым.

Далеко‑ далеко, в стране, где я родился, в Печорской лавре пели монахи.

Я сонно размышлял обо всем, что вспомнил. Я вернулся домой, в Киев. Из свих воспоминаний я создал живописную картину, чтобы оно учило меня всему, что я в состоянии узнать. И в последние моменты ночного сознания я попрощался с ними навсегда, попрощался с их верованиями и с их ограничениями.

Я вызвал в воображении «Шествие волхвов», во всем своем великолепии сияющее на стене господина, процессию, которую смогу вволю изучить, как только сядет солнце. Мне, в глубине моей дикой и страстной души, моего новорожденного вампирского сердца, показалось, что волхвы пришли не только по поводу рождения Христа, но и по поводу моего перерождения.

Если я и думал, что мое превращение в вампира будет означать конец моего образования или моего ученичества у Мариуса, то я очень заблуждался. Меня не выпустили в тот же миг на свободу купаться в радостях моей новой силы.

На следующую же ночь после моего превращения, мое воспитание началось всерьез. Теперь меня нужно было готовить уже не к временной жизни, а к вечности.

Мой господин дал мне знать, что его сделали вампиром почти пятнадцать веков назад, и что члены нашего рода распространились по всему миру. Скрытные, подозрительные, часто ужасно одинокие, ночные скитальцы, как называл их господин, зачастую бывали плохо подготовлены к бессмертию, и все их существование представляло собой не больше, чем цепочку жутких катастроф, пока их не одолевало отчаяние, и они не приносили себя в жертву, устроив страшный пожар или выйдя на солнечный свет.

Что касается совсем старых, кто, как мой господин, смог выстоять после ухода империй и эпох, они по большей части были мизантропами, выискивая себе города, где можно было править смертными, отгоняя молодых вампиров, пытающихся разделить с ними территорию, даже если это означало уничтожение себе подобных.

Венеция была неоспоримой территорией моего Господина, его охотничьими угодьями, его личной ареной, где он мог руководить играми, которые в этот отрезок своей жизни счел для себя важными.

– Все на свете пройдет, – говорил он, – кроме тебя самого. Ты обязан прислушаться к моим словами, потому что мои уроки – прежде всего уроки выживания; отделка придет позже.

Первым уроком было то, что мы убиваем только «злодея». Когда‑ то, в туманные древние века, такой была торжественная клятва тех, кто пьет кровь, в времена античности и язычества нам даже окружала некая смутная религия, когда вампиров боготворили как вершителей правосудия над теми, кто совершил преступление.

– Никогда больше мы не позволим окружить себя и загадку нашей силы подобным суеверием. Мы не безупречны. Мы не получали задания от Бога. Мы бродим по свету, как гигантские кошки в огромных джунглях, и имеем не больше прав на тех, кого убиваем, чем любое существо, стремящееся к выживанию.

– Но существует неизменный принцип – убийство невинных сводит с ума. Поверь мне, что для твоего же душевного спокойствия ты должен пить кровь исключительно злодеев, должен научиться любить их во всей их мерзости и упадке, должен питаться видениями злодеев, которые неизбежно наполнят твое сердце и душу во время убийства.

Убивай невинных – и рано или поздно ты начнешь испытывать чувство вины, а с ним придет бессилие, а вслед за бессилием – отчаяние. Тебе может казаться, что для этого ты слишком холоден и безжалостен. Ты можешь чувствовать себя выше людей и оправдывать свою хищную невоздержанность на тех основаниях, что ты ищешь крови, необходимой тебе ради поддержания собственной жизни. Но в конечном счете это не сработает.

В конечном счете ты поймешь, что ты не столько монстр, сколько человек, что все, что есть в тебе благородного, проистекает от твоих человеческих корней, а усугубление твоей природы может только дать тебе возможность еще больше оценить все человеческое. Ты начнешь жалеть тех, кого убиваешь, даже тех, для кого нет искупления, и начнешь любить людей так отчаянно, что наступят ночи, когда голод покажется тебе намного предпочтительнее, чем кровавая трапеза.

Все это я воспринимал всем сердцем, и не замедлил устремиться вместе с господином в мрачное чрево Венеции, в дикий мир таверн и порока, который я, будучи таинственным, облаченным в бархат учеником Мариуса Римского, никогда прежде не видел в истинном свете. Конечно, я знал места, где можно напиться, я знал модных куртизанок, таких, как наша любимая Бьянка, но я не знал венецианских воров и убийц, кем я и стал питаться.

Очень скоро я понял, что имел в виду мой господин, говоря, что я должен приобрести вкус к злодеям и сохранить его. Видения моих жертв становились сильнее с каждым убийством. Убивая, я начал видеть ослепительные краски. Иногда я даже мог увидеть эти краски, еще не приблизившись к жертве. Некоторые люди ходили, окруженные красноватыми тенями, а другие излучали ярко‑ оранжевый свет. Ярость моих подлейших и самых крепких жертв часто бывала блестяще‑ желтой, ослепляя меня и обжигая как в те моменты, когда я совершал нападение, так и в те моменты, пока я выпивал из жертвы всю кровь.

Изначально я был ужасно жестоким и импульсивным убийцей. Так как Мариус поместил меня в гнездо убийц, я приступил к делу с неловким неистовством, вытягивая добычу из таверны или из ночлежки, загоняя ее в угол на набережной и разрывая его горло, как дикий пес. Я жадно пил и часто раздирал сердце жертвы. Как только сердце умирает, кровь перекачивать нечему. Так что оно бесполезно.

Но мой господин, невзирая на свои возвышенные речи о людских добродетелях и твердом настоянии на том, что мы несем ответственность, тем не менее учил меня убивать искусно.

– Пей медленно, – говорил он. Мы ходили по узким берегам каналов в тех местах, где таковые встречались. Мы ездили на гондоле, слушая сверхъестественными ушами разговоры, как нам казалось, предназначенные лично для нас. – В половине случаев не нужно даже входить в дом, чтобы вытащить жертву. Встань рядом, прочти его мысли, без слов подбрось ему приманку. Если ты прочел его мысли, то почти наверняка сможешь передать ему послание. Можно выманить его, не говоря ни слова. Можно оказать неодолимое давление. Когда он у тебе выйдет, тогда и убивай.

Никогда не нужно заставлять их страдать, или же проливать кровь в буквальном смысле. Обними свою жертву, люби ее, если сможешь. Медленно ласкай ее и вонзай зубы поосторожнее. Потом пей, пей как можно медленнее. Таким образом его сердце увидит тебя насквозь.

Что касается видений, этих красок, о которых ты говоришь, стремись у них учиться. Пусть умирающая жертва расскажет тебе о жизни, что может. Если перед тобой проходят картины его долгой жизни, наблюдай за ними, или же, смакуй их. Да, смакуй. Поглощай их медленно, как кровь. Что касается красок, пропитайся ими. Пусть тебя наводнят ощущения. То есть, будь одновременно активен и совершенно пассивен. Занимайся с жертвой любовью. И всегда прислушивайся к тому моменту, когда сердце окончательно перестанет биться. В этот момент ты безусловно испытаешь высшие ощущения, но его можно упустить.

После этого избавься от тела, или же убедись, что слизал с горла жертвы все следы укуса. Одна капля твоей крови на кончике языка поможет тебе этого добиться. В Венеции трупы – обычная вещь. Не обязательно прилагать особые усилия. Но когда мы будем охотиться в прилегающих к ней деревнях, тебе часто придется хоронить останки.

Я слушал эти уроки с энтузиазмом. Совместная охота была величайшим удовольствием. Я достаточно быстро осознал, что Мариус совершил те убийства, которым я перед превращением стал свидетелем, с намеренной неловкость. Тогда я понял, наверное, это ясно следует из моего рассказа, что он хотел, чтобы я почувствовал жалость к тем жертвам; он хотел, чтобы я пришел в ужас. Он хотел, чтобы я рассматривал смерть как чудовищное явление. Однако из‑ за моей молодости, из‑ за преданности ему и из‑ за насилия, увиденного мной за мою короткую жизнь, я отреагировал не так, как он рассчитывал.

В любом случае, теперь он был куда более искусным убийцей. Мы часто вместе убивали одну и ту же жертву, я пил их горла нашего пленника, а он – из его запястья. Иногда он наслаждался тем, что крепко держал жертву, пока я выпивал всю кровь.

Будучи молодым вампиром, я испытывал жажду каждую ночь. Да, я мог прожить, не убивая, три ночи, или даже дольше, иногда так и было, но к пятой ночи голодания – это было проверено – я становился слишком слаб, чтобы подняться из гроба. Таким образом, это означало, что если мне когда‑ нибудь вдруг придется остаться одному, я должен убивать по меньшей мере каждую четвертую ночь.

Первые несколько месяцев были настоящей оргией. Каждое новое убийство возбуждало меня еще больше, чем предыдущие, меня еще больше парализовало от восторга. Простой вид обнаженного горла доводил меня до такого состояния, что я становился похож на животное, не в состоянии ни говорить, ни сдерживаться. Открывая глаза в холодной каменной темноте, я представлял себе человеческую плоть. Я чувствовал ее своими голыми руками и мечтал о ней, и никаких других событий для меня не существовало, пока я не прикоснусь своими сильными руками того, кого принесу в жертву своей потребности.

Долгое время после убийства мое тело вздрагивало от приятных ощущений, пока теплая ароматная кровь забиралась во все уголки моего тела, накачивая удивительным теплом мое лицо.

Одного этого хватало, чтобы полностью меня поглотить, ввиду моей молодости.

Но в намерения Мариуса не входило позволять мне погрязнуть в крови, нетерпеливому юному хищнику, не думающему ни о чем, кроме того, чтобы обжираться ночь за ночью.

– Ты должен всерьез начать заниматься историей, философией и юриспруденцией, – сказал он мне. – Теперь тебя ждет не университет Падуи. Тебя ждет выживание.

Так что по завершении наших тайных вылазок мы возвращались в теплые комнаты палаццо, и он усаживал меня за книги. Он в любом случае хотел отдалить меня от Рикардо и остальных мальчиков, чтобы они ничего не заподозрили о произошедших со мной переменах. Он даже сказал мне, что они «знают» об этой перемене, сознают они это или нет. Их тела знают, что я больше не человек, хотя их умам потребуется время, чтобы принять этот факт.

– Проявляй по отношению к ним только внимание и любовь, только полное снисхождение, но держись на расстоянии, – говорил мне Мариус. – К тому моменту, когда они осознают, что свершилось немыслимое, ты уже убедишь их, что ты им не враг, что ты остался прежним Амадео, которого они любят, что несмотря на перемены в себе самом, к ним ты не переменился.

Это я понял. И тотчас проникся еще более глубокой любовью к Рикардо. И к остальным мальчикам.

– Но, господин, неужели они никогда тебя не раздражают, они же медленнее соображают, они так неуклюжи. Да, я люблю их, но ты, конечно, видишь их в более уничижительном свете, чем я.

– Амадео, – тихо сказал он, – они же все умрут. – Его лицо исказилось от скорби.

Я прочувствовал это моментально и всей душой, теперь я все так чувствовал. Чувства налетали, как вихрь, и мгновенно преподавали свой урок. Они все умрут. Да, а я бессмертен. После этого я уже никогда не мог бывать с ними нетерпелив и даже доставлял себе удовольствие, вволю наблюдая за ними и изучая их, никогда им этого не показывая, но упиваясь каждой их деталью, как будто они обладали особой экзотичностью, потому что… они все умрут.

Всего здесь не описать, слишком много всего происходило. Не знаю, каким образом записать все, что мне открылось в одни только первые месяцы. И все, что я выяснил в то время, впоследствии только углубилось.

Куда ни посмотри, повсюду я видел развитие; я чувствовал запах гниения, но также созерцал тайну роста, чудо цветения и созревания, и всякий процесс, будь он направлен к взрослению или к могиле, восхищал меня и завораживал, за исключением разрушения человеческого разума.

Изучение систем правления и законодательства было более сложной задачей. Хотя чтение теперь осуществлялось с бесконечно более высокой скоростью и с практически мгновенным восприятием синтаксиса, мне приходилось заставлять себя интересоваться такими вещами, как история римского права с древнейших времен и великий кодекс императора Юстиниана, именуемый «Corpus Juris Civilis», который мой господин считал одним из превосходнейших письменных сводов законов во все эпохи.

– Мир меняется только к лучшему, – объяснял мне Мариус. – С каждым веком цивилизация все больше влюбляется в правосудие, обычные люди делают более широкие шаги к богатству, которое когда‑ то считалось привилегией правящих, а искусство от каждого подъема свободы только выигрывает, становится более образным, более изобретательным и более прекрасным.

Я мог это понять только теоретически. Я не питал к юриспруденции ни веры, ни интереса. Фактически, я в теории полностью презирал идеи моего господина. Я хочу сказать, что презирал не его, но в глубине души испытывал презрение к закону, к юридическим учреждениям и к правительству, причем мое презрение было настолько полным, что я сам его не понимал.

Господин же отвечал, что он понимает.

– Ты родился в темной, мрачной земле, – сказал он. – Жаль, что я не могу забрать тебя на двести лет назад, в эпоху, когда Батый, сын Чингиз‑ хана, еще не разграбил великолепный русский город Киев, во времена, когда купола Софийского собора действительно были золотыми, а люди славились своим мастерством и были полны надежды.

– Я до тошноты наслушался о былом великолепии, – тихо сказал я, не желая его разозлить. – В детстве меня напичкали сказками о старых временах. Дрожа у огня в жалкой деревянной избе, где мы жили, на расстоянии нескольких ярдов от обледенелой реки, я без конца слушал эту чушь. У нас в доме жили крысы. В нем не было ничего красивого, кроме икон и песен моего отца. Там были сплошные лишения, причем, как тебе известно, мы говорим о громадной стране. Невозможно представить себе ее масштабы, если не побывать там, если не путешествовать, как мы с отцом, в промерзшие северные московские леса, или в Новгород, или на восток, в Краков. – Я замолчал. – Не хочу думать о тех временах и о тех местах, – сказал я. – В Италии и помыслить невозможно, как люди выживают в подобных местах.

– Амадео, эволюция права, форм правления происходит в каждой стране и у каждого народа по‑ своему. Я уже давно рассказал тебе, что выбрал Венецию, поскольку это великая Республика, поскольку ее население прочно связано с родной землей благодаря тому, что оно состоит в основном из купцов и занимается торговлей. Я люблю Флоренцию, поскольку ее великая семья, Медичи – банкиры, а не праздные титулованные аристократы, которые презирают любой труд во имя того, что, как они считают, было дано им Богом. Великие города Италии создавались людьми работающими, людьми творческими, людьми деятельными, благодаря чему здесь существует большее сочувствие ко всем системам и бесконечно большие возможности для мужчин и женщин во всех жизненных сферах.

Этот разговор меня обескуражил. Какая разница?

– Амадео, мир теперь принадлежит тебе, – сказал господин. – Ты должен рассматривать более масштабные исторические циклы. Состояние мира со временем начнет тебя удручать, и ты обнаружишь, как обнаруживают все бессмертные, что просто не получится изолировать свое сердце, особенно у тебя.

– Почему бы это? – несколько резко спросил я. – Я думаю, что смогу закрыть глаза. Что мне за дело, банкир человек или купец? Какая мне разница, строит ли город, где я живу, собственный торговый флот? Господин, я могу целую вечность смотреть на картины в этом палаццо. Я еще даже не увидел всех деталей на «Шествии волхвов», а здесь еще столько всего другого! А все остальные картины в этом городе?

Он покачал головой.

– Изучение живописи приведет тебя к изучению человечества, а изучение человечества заставит тебя либо скорбеть, либо прославлять состояние человеческого мира.

Я в это не верил, но изменить расписание мне не позволили. Я учился, как мне велели.

Далее, мой господин обладал многими дарами, которых я не имел, но он сказал, что они разовьются со временем. Он мог разжечь огонь силой мысли, но только при оптимальных условиях – то есть, он мог воспламенить уже просмоленный факел. Он мог без усилий забраться на здание, лишь несколько раз быстро цепляясь руками за подоконники, подталкивая себя наверх стремительными грациозными движениями, и мог заплыть на любые морские глубины.

Естественно, его вампирское зрение и слух были гораздо острее и сильнее моих, и в то время как голоса вторгались в мою жизнь, он умел намеренно изгонять их. Этому мне следовало учиться, и я над этим отчаянно трудился, поскольку временами мне казалось, что вся Венеция состоит из сплошной какофонии голосов и молитв.

Но величайшим его умением, которым не обладал я, была способность подниматься в воздух и на огромной скорости преодолевать огромные расстояния. Ее он демонстрировал мне много раз, но практически всегда, поднимая меня и унося с собой, он заставлял меня закрыть лицо и силой опускал мою голову, чтобы я не видел, куда мы направляемся и каким образом.

Почему он так скрытен относительно этой способности, я понять не мог. Наконец, как‑ то ночью, когда он отказался перенести нас как по волшебству на остров Лидо, чтобы посмотреть ночную церемонию с фейерверками и освещенными факелами кораблями, я настоял, чтобы он ответил на мой вопрос.

– Это пугающая сила, – прохладно сказал он. – Отрываться от земли страшно. На раннем этапе не обходится без ошибок и катастроф. С приобретением мастерства, гладкий подъем в верхние слои атмосферы, не только тело, но и душу пробирает дрожь. Эта способность не просто противоестественна, она сверхъестественная. – Я видел, что это причиняет ему страдания. Он покачал головой. – Это единственный талант, который кажется абсолютно нечеловеческим. Я не могу научиться у смертных, как его лучше использовать. Во всех других отношениях мои учителя – люди. Моя школа – человеческое сердце. Здесь же все иначе. Я становлюсь магом. Я становлюсь колдуном или ведьмой. Эта сила соблазнительна, можно стать ее рабом.

– Но каким образом? – спросил я.

Он оказался в затруднении. Ему не хотелось даже говорить об этом. Наконец он несколько потерял терпение.

– Когда‑ нибудь, Амадео, ты меня замучаешь своими вопросами. Ты спрашиваешь, как будто я обязан тебя опекать. Поверь мне, это не так.

– Господин, ты меня создал, ты настаиваешь на моем послушании. Разве я стал бы читать «Историю моих бедствий» Абеляра или труды Дунса Скота из Оксфордского Университета, если бы ты не заставлял? – Я остановился. Я вспомнил своего отца, как я не прекращал осыпать его ядовитыми словами, быстрыми ответами и оскорблениями.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒