Вампир Арман 12 страница

Братья, стоявшие за моей спиной, произносили молитвы.

– Закрывай, Андрей.

– Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указать тебе, когда…

– Мужество на что? – Я узнаю этот грохочущий голос, этого широкоплечего мужчину, скатившегося вниз, в катакомбы. Я безошибочно узнаю его каштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее на кожаном ремне.

– Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном, иконописцем? – Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той же здоровой звериной лапой, которая избивала меня до потери сознания.

– Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественный бык, – прошептал я. – Мы в доме божьем.

Он потащил меня, так что я упал на колени. Моя ряса затрещала, черная ткань порвалась.

– Отец, прекрати и уходи, – сказал я.

– Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантом ангела?

– Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас что будет делать.

Священники побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. С потолка свисали ряды икон, покрывающих всю дальнюю стену. Отец швырнул меня на стул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащей, протестующей свечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.

Свеча бросала огненные отблески на его огромную бороду. Из густых бровей вылезали длинные седые волоски, закручивающиеся вверх, как у дьявола.

– Ты ведешь себя, как деревенский идиот, отец, – прошептал я. – Удивляюсь, как я сам не стал слюнявым блаженным нищим.

– Заткнись, Андрей. Одно мне ясно, здесь тебя никто не учит манерам. Пора мне тебя выдрать.

Он влепил мне по голове кулаком. У меня онемело ухо.

– Я думал, что достаточно колотил тебя, пока не привел сюда, но я ошибся, – сказал он. Он шлепнул меня еще раз.

– Святотатство! – воскликнул нависший надо мной священник. – Этот мальчик благословен Богом.

– Благословен кучкой ненормальных, – сказал отец. Он достал из‑ за пазухи сверток. – Ваши яйца, братья! – презрительно сказал он.

Он положил на стол мягкий кожаный мешок и достал одно яйцо.

– Рисуй, Андрей. Рисуй и напомни этим ненормальным, что ты одарен самим Господом.

– Но картину пишет сам Господь! – вскричал священник, самый старый, чьи липкие седые волосы от времени так перепачкались жиром, что стали почти черными. Он протолкнулся между моим стулом и отцом.

Отец положил на стол все яйца, кроме одного. Нагнувшись над маленькой глиняной миской, он разбил скорлупу, аккуратно собрав в одну половинку желток, а остальное пролив на свою кожаную одежду.

– Держи, вот тебе, Андрей, чистый желток. – Он вздохнул и отбросил на пол разбитую скорлупу.

Он поднял небольшой кувшин и налил в желток воды.

– Давай, смешивай, смешивай свои краски и работай. Напомни этим…

– Он работает, когда Господь призывает его к работе, – объявил старец, – а когда Господь призовет его похоронить себя в земле, жить жизнью затворника, отшельника, он так и сделает.

– Черта с два, – сказал отец. – Сам князь Михаил просил икону богородицы. Рисуй, Андрей. Нарисуй три, чтобы мне отдать князю ту, что он просил, а остальные отвези в дальний замок его двоюродного брата, князя Федора, как он хотел.

– Тот замок разрушен, отец, – с презрением сказал я. – Федора и всех его людей убили дикие племена. Там, в диких землях, ты ничего не найдешь, кроме камней, отец, ты это знаешь не хуже меня. Мы достаточно далеко заезжали, чтобы убедиться своими глазами.

– Мы поедем, если князю так будет угодно, – сказал отец, – и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где погиб его брат.

– Суета и безумие, – сказал старец. В комнату вошли и другие монахи.

Поднялся крик.

– Говорите по‑ человечески, кончайте песни петь! – закричал отец. – Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай краски. Говори свои молитвы, но приступай.

– Отец, ты меня унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе не нарисую.

– А, узнаю своего милого сыночка, что ни речи, то мед, и пчелы оставили ему свое жало в придачу.

Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова, но я отказался поднимать к ней руки. У меня заболело ухо.

– Гордись собой, Иван‑ дурак! – сказал я. – Как я буду рисовать, если я ничего не вижу и даже сидеть не могу?

Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, готовых для желтка и воды. Наконец я принялся смешивать желток и воду. Уж лучше работать и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.

– Давай, покажи им, покажи им, что они собираются закопать в куче грязи.

– Во имя Бога, – сказал старец.

– Во имя тупых идиотов, – сказал отец. – Вам мало получить великого художника. Вам нужно получить святого.

– Ты сам не знаешь, кто твоей сын. Господь направлял тебя, когда ты привел его к нам.

– Не Господь, а деньги, – сказал отец. Со стороны монахов послышались оханья.

– Что ты им врешь, – неслышно сказал я. – Ты чертовски хорошо знаешь, что сделал это из гордыми.

– Да, из гордости, – ответил отец, – что мой сын может нарисовать лик Господа и Богородицы, как великий мастер. А вы, кому я доверил этот гений, слишком невежественны, чтобы это понимать.

Я начал растирать необходимые пигменты, мягкий коричнево‑ красный порошок, а потом вновь и вновь перемешивать его с желтком и водой, пока в них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально разведенной и чистой. Теперь желтый, потом красный.

Они из‑ за меня поскандалили. Отец поднял на старца кулак, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он от бешенства пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я ничего не сказал. Я продолжал смешивать краску.

Слева меня обошел один из монахов и просунул передо мной чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.

Наконец все было готово. Я наклонил голову. Я перекрестился по нашему обычаю, справа налево, не слева направо.

– Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь мои руки, как можешь только ты своей любовью! – У меня в руках тотчас оказалась кисть, я взял ее бессознательно, и кисть начала скользить по дереву, сперва обозначая овал лица Богородицы, затем – покатые линии плечей, а далее – контур ее сложенных рук.

Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец смеялся от злорадного удовлетворения.

– Ага, мой Андрей, мой острый на язык, саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.

– Ну, спасибо тебе, отец, – язвительно прошептал я, прямо из глубины своего сосредоточенного, напоминавшего транс состояния, когда сам я с благоговением наблюдал за работой кисти. Вот ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не требовалось инструментов, чтобы придать идеально круглую форму нимбу вокруг ее головы.

Монахи держали наготове чистые кисти. Один держал в руках чистую тряпку. Я выхватил кисть для красной краски, которую я затем смешивал в белой пастой, пока она не приобрела подходящий для плоти оттенок.

– Ну разве не чудо!

– Вот именно, – проговорил старец сквозь сжатые зубы, – это чудо, брат Иван, и он поступит согласно божьей воле.

– Будьте вы прокляты, пока я жив, он здесь замурован не будет. Он едет с мной в степи.

Я расхохотался.

– Отец, – усмехнулся я, – мое место здесь.

– Он лучший стрелок в семье, и он поедет со мной в степь, – сказал отец монахам, которые обрушили на него шквал протестов и возражений.

– Почему ты наделил Богоматерь слезой в уголке глаза, брат Андрей?

– Это Господь наделил ее слезой, – ответил другой монах. – Это же скорбящая мать. Только посмотри, как прекрасны складки ее плаща.

– Смотрите, маленький Христос! – воскликнул мой отец, и даже его лицо исполнилось почтения. – Бедный младенец Христос, его скоро ждет распятие, смерть на кресте. – Он понизил голос, ставший почти нежным.

– Какой талант, Андрей, смотрите же, посмотрите в глаза младенцу, посмотрите на его ручку, на большой палец, на маленькую ручку.

– Даже тебя озарил свет Господень, – сказал старец. – Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.

Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.

– Для нимбов. Работай быстрее, Андрей, князь Михаил повелел нам ехать.

– Говорю тебе, это безумие, – мгновенно зажурчал хор голосов. Мой отец повернулся и поднял кулак.

Я поднял глаза, протянул руку к свежей, чистой деревянной доске. Мой лоб взмок от пота. Я продолжал работать.

Я сделал три иконы.

Я испытывал такое счастье, чистое, неподдельное счастье. Как приятно было согреться в нем, сознавать его, и я знал, хотя ничего и не говорил, что все устроил мой отец, мой отец, такой веселый, краснощекий и подавляющий, с широкими плечами и блестящим лицом, отец, которого я предположительно должен был ненавидеть. Скорбящая мать с младенцем, салфетка для ее слез и сам Христос. Усталый, с затуманенным взглядом, я откинулся назад. Там было невыносимо холодно. Хоть бы здесь разожгли огонь. А мою руку, левую руку свело от холода. Только правая рука была в порядке благодаря тому темпу, в котором я работал. Мне хотелось сунуть в рот пальцы левой руки, но это было неприлично, только не здесь, не в этот момент, когда все собрались ворковать над иконами.

– Шедевр. Творение Бога.

На меня снизошло ужасное чувство времени, чувство, что я нахожусь вдалеке от этой минуты, вдалеке от Печорской лавры, которой я дал обет посвятить свою жизнь, вдалеке от монахов, моей братии, вдалеке от моего кощунствующего, глупого отца, кто, несмотря на свое невежество, так мной гордился.

Из его глаз текли слезы.

– Мой сын, – сказал он. Он гордо сжал мое плечо. По‑ своему он был прекрасен, красивый сильный человек, который ничего не боялся, сам по себе князь среди своих лошадей, своих собак и своих сторонников, одним из которых был я, его сын.

– Оставь меня в покое, туполобая деревенщина, – сказал я. Я улыбнулся ему, чтобы еще больше разозлить. Он засмеялся. Он слишком радовался и слишком гордился, чтобы поддаться на провокацию.

– Смотрите, что сделал мой сын. – У него стал предательски глухой голос. Он чуть не плакал. И при этом не был даже пьян.

– Нерукотворные, – сказал монах.

– Естественно, нет, – загрохотал презрительный отцовский голос. – Просто нарисованные руками моего сына, вот и все.

Шелковистый голос произнес мне на ухо:

– Ты сам разместишь камни в нимбах, брат Андрей, или мне выполнить эту работу?

Вот и все было сделано – паста намазана, камни закреплены – пять камней для иконы Христа. В моей руке опять появилась кисть, чтобы пригладить коричневые волосы Христа, разделенные на пробор и убранные за уши, так что по обе стороны шеи виднелись только части прядей. В моей руке возникла игла, чтобы углубить и оттенить черные буквы в открытой книге, лежавшей в левой руке Христа. С доски, серьезный и строгий, глядел Господь Бог, под изгибом коричневых усов виднелся красный прямой рот.

– Пойдем, князь здесь, князь приехал. – За входом в лавру жестокими порывами валил снег. Монахи помогли мне надеть кожаные одежды, куртку из бараньей кожи. Они застегнули мне пояс. Приятно было снова вдохнуть запах этой кожи, вдохнуть свежий холодный воздух. Отец держал мой меч. Тяжелый, старый, он прибыл из его давней стычки с тевтонскими рыцарями в далеких восточных землях, драгоценные камни давно уже откололись от рукояти, но он оставался хорошим оружием, удобным боевым мечом.

В снежном тумане появилась фигура на коне. Это был сам князь Михаил в меховой шапке, в меховой шубе и перчатках, великий властелин, правивший Киевом за наших завоевателей, принадлежащих к римско‑ католической вере, которую мы не принимали, и нам позволили сохранить прежнюю религию. Он был разодет в иностранный бархат и золото, разряженная фигура, уместная при королевском литовском дворе, о котором ходили фантастические слухи. Как же он выносит Киев, разрушенный город?

Лошадь встала на дыбы. Мой отец подбежал к ней, чтобы схватить под уздцы, и пригрозил животному так же, как угрожал мне.

Икону для князя Федора быстро завернули в шерсть и отдали нести мне. Я положил руку на рукоять меча.

– Нет, ты не увезешь его на свое безбожное дело! – воскликнул старец.

– Князь Михаил, ваша светлость, наш могущественный правитель, велите этому безбожнику не забирать нашего Андрея.

Сквозь снег я рассмотрел лицо князя, правильное, сильное, с седыми бровями и бородой, с огромными синими глазами.

– Отпустите его, отец, – крикнул он монаху. – Мальчик охотится с отцом с четырех лет. Никто еще не приносил таких щедрых подарков к моему столу, да и к вашему, отец. Отпустите его.

Лошадь заплясала назад. Отец повис на поводьях. Князь Михаил сплюнул снег с губ.

Наших лошадей подвели ко входу, могучего отцовского жеребца с грациозно изогнутой шеей и мерина пониже, который был моим, пока я не попал в Печорскую лавру.

– Я вернусь, отец, – сказал я старцу. – Благословите меня. Что я могу сделать против своего доброго, мягкосердечного и бесконечно благочестивого отца, когда мне приказывает сам князь Михаил.

– Да заткни ты свой паршивый рот, – сказал мой отец. – Думаешь, мне хочется слушать это всю дорогу до замка князя Федора?

– Ты будешь слушать это всю дорогу в ад! – объявил старец. – Ты ведешь на смерть моего лучшего послушника.

– Послушника, послушника для дыры в земле! Ты забираешь руки, нарисовавшие все эти чудеса…

– Их нарисовал Господь, – ядовит прошептал я, – ты прекрасно это знаешь, отец. Будь добр, прекрати выставлять напоказ свое безбожие и воинственность.

Я сидел в седле. Икону стянули шерстяной тканью и привязали к моей груди.

– Я не верю, что мой брат Федор погиб! – сказал князь, пытаясь сдержать своего коня и поравняться с отцовским жеребцом. – Может быть, странники видели другие развалины, какой‑ то старый…

– Сейчас в степях ничто не выживает, – взмолился старец. – Князь, не забирайте Андрея. Не увозите его.

Монах побежал рядом с моим конем.

– Андрей, ты там ничего не найдешь, только дикую стелющуюся траву и деревья. Положи икону в ветвях дерева. Положи ее там на божью волю, чтобы татары, когда найдут ее, узнали его божественную силу. Положи ее там для язычников. И возвращайся домой.

Снег падал так неистово и густо, что я перестал видеть его лицо. Я посмотрел вверх, на ободранные, голые купола нашего собора, след византийской славы, оставленный нам монголами‑ завоевателями, ныне собиравшими свою алчную дань через нашего князя‑ католика.

Какой она была холодной и заброшенной, моя родина. Закрыв глаза, я мечтал о грязном отсеке в пещерах, о том, чтобы надо мной сомкнулся запах земли, чтобы, когда меня наполовину захоронят, ко мне пришли сны о Боге и о его добре.

Вернись ко мне, Амадео. Вернись. Не дай сердцу остановиться! Я развернулся.

– Кто меня зовет? Густая белая вуаль снега расступилась, приоткрыв далекий стеклянный город, черный, блестящий, словно разогретый кострами ада. К зловещим облакам темнеющего неба поднимались, подпитывая их, клубы дыма. Я поскакал к стеклянному городу.

– Андрей! – зазвучал за моей спиной голос моего отца. Вернись ко мне, Амадео. Не дай сердцу остановиться! Пока я пытался сдержать коня, икона выпала из моей левой руки. Шерстяная ткань развернулась. Икона падала по холму, без конца переворачиваясь, при падении подпрыгивая на углах, шерстяной сверток развалился. Я увидел мерцающее лицо Христа.

Меня подхватили сильные руки, потянули вверх, как ураган.

– Отпустите меня! – запротестовал я. Я оглянулся. На замерзшей земле лежала икона, вверх смотрели вопрошающие глаза Христа.

Мое лицо с обеих сторон сжали твердые пальцы. Я моргнул и открыл глаза. В комнате было тепло и светло. Прямо надо мной неясно вырисовывалось знакомое лицо моего господина, его голубые глаза налились кровью.

– Пей, Амадео, – сказал он. – Пей от меня.

Моя голова упала ему на горло. Забурлил фонтан крови; он забил из его вены, густой струей полившись на воротник его золотой мантии. Я лизнул ее. Кровь воспламенила меня, и я вскрикнул.

– Тяни ее в себя, Амадео. Тяни, сильнее!

Кровь заполнила мой рот. Мои губы прижались к его шелковой белой плоти, чтобы не пропало ни капли. Я сделал глубокий глоток. В тусклой вспышке я увидел, как мой отец скачет через степь, могучая фигура в кожаных одеждах, чем плотно прикреплен к поясу, нога согнута, потрескавшийся, изношенный коричневый сапог твердо стоит в стремени. Он повернулся налево, грациозно приподнимаясь и опускаясь в такт широким шагам его белого коня.

– Отлично, уходи от меня, ты, трус, бесстыдник, жалкий мальчишка! Уходи! – Он посмотрел прямо перед собой. – Я молился, Андрей, я молился, чтобы они не затащили тебя в свои грязные катакомбы, в свои мрачные земляные кельи. Мои молитвы услышаны! Иди с Богом, Андрей. Иди с Богом. Иди с Богом!

Лицо моего господина, восхищенное и прекрасное, горело белым огоньком на фоне дрожащего золотого света бесчисленных свечей. Он стоял надо мной.

Я лежал на полу. Мое тело пело от крови. Я поднялся на ноги, у меня поплыла голова.

– Господин.

Он оказался на дальнем конце комнаты, спокойно стоя босиком на светящемся розовом полу, протянув ко мне руки.

– Иди ко мне, Амадео, подойди сюда, иди, забери остальное.

Я старался подчиниться. Комната пылала разными красками. Я увидел процессию волхвов.

– Какие они яркие, какие живые!

– Иди ко мне, Амадео.

– У меня не хватит сил, господин, я упаду в обморок, я умру в этом великолепном свете.

Я сделал шаг, за ним – еще один, хотя и думал, что это невозможно. Я ставил одну ногу перед другой, подходя все ближе и ближе. Я споткнулся.

– Тогда иди на четвереньках, но иди. Иди ко мне. – Я вцепился в его мантию. Придется взобраться на эту гору, если я решился. Я потянулся вверх и схватился за его согнутую в локте правую руку. Я приподнялся, почувствовав прикосновение золотой ткани. Я распрямлял ноги, пока не встал. Я снова обхватил его; я снова нашел источник. Я пил, пил и пил.

Золотым потоком кровь хлынула в мои внутренности. Она разлилась по моим рукам и ногам. Я был Титаном. Я раздавил его своим телом.

– Дай мне ее, – прошептал я, – дай.

Кровь задержалась на моих губах и полилась мне в горло.

Как будто его холодные мраморные руки поймали мое сердце. Я слышал, как оно бьется, борется, как открываются и закрываются клапаны, слышал мокрый звук вторгающейся крови, хлопки и шлепки принимавших ее и перерабатывающих клапанов, мое сердце росло и набиралось сил, мои вены становились неуязвимыми металлическими каналами, полными этой необычайно крепкой жидкости.

Я лежал на полу. Он стоял надо мной, открыв мне руки.

– Вставай, Амадео. Давай, поднимайся, иди ко мне. Возьми ее.

Я плакал. Я всхлипывал. У меня были красные слезы, и рука оказалась в красных пятнах.

– Помоги мне, господин.

– Я тебе и помогаю. Иди, ищи ее сам.

Новая сила помогла мне подняться на ноги, словно все человеческие ограничения были сняты, как сдерживавшие меня веревки или цепи. Я прыгнул на него, оттянул назад воротник, чтобы быстрее найти рану.

– Сделай новую рану, Амадео.

Я вцепился в плоть, прокусил ее, и кровь брызнула на мои губы. Я сомкнул на ней рот.

– Теки в меня.

Мои глаза закрылись. Я увидел степи, стелющуюся траву, голубое небо. Мой отец все сказал и скакал вперед, а перед ним – небольшая группа всадников. Был ли я среди них?

– Я молился, чтобы ты сбежал! – выкрикнул он со смехом, – так и получилось. Черт тебя подери, Андрей. Черт подери тебя, твой острый язык и твои волшебные руки. Черт тебя побери, щенок, сквернослов, черт побери! – Он смеялся, смеялся и скакал, и трава расступалась перед ним.

– Отец, смотри! – попытался закричать я. Я хотел, чтобы он увидел каменные развалины замка. Но у меня был полный рот крови. Они были правы. Крепость князя Федора была уничтожена, сам он давно погиб. Дойдя до первой груды увитых сорняками камней, отцовская лошадь внезапно попятилась.

Я потрясенно осознал, что подо мной – мраморный пол, удивительно теплый. Я лежал, прижимаясь к нему обеими руками. Я приподнялся. Скопление розовых узоров было таким густым, таким насыщенным, таким чудесным, как будто это вода застыла, превратившись в прекрасный камень. Я мог бы смотреть в ее глубины целую вечность.

– Вставай, Амадео, еще раз.

О, на этот раз подняться было легко – дотянуться до его руки, а потом и до его плеча. Я разорвал плоть его шеи. Я пил. Кровь омыла меня изнутри, снова, к моему потрясению, показав моим пустым черным мыслям мое тело. Я увидел тело мальчика, мое собственное тело, с руками и ногами, и в этом теле я вдыхал свет и тепло, как будто бы я целиком превратился в один большой, состоящий из множества пор орган зрения, слуха, дыхания. Я дышал миллионом разных и сильных крошечных ртов.

Кровь наполнила меня до такой степени, что я больше не мог ее принимать. Я стоял перед моем господином. В его лице я заметил лишь намек на усталость, лишь слабую боль в глазах. Я впервые увидел в его лице настоящие линии его прежнего человеческого облика, мягкие неизменные морщинки в уголках складок его ясных глаз.

Складки его мантии заблестели, ткань переливалась на свету при малейшем его жесте. Он поднял палец. Он указывал на «Шествие волхвов».

– Теперь твоя душа навеки прикована к твоему физическому телу, – сказал он. – И ощущениями вампира, вампирским зрением, осязанием, вкусом и обонянием ты познаешь весь мир. Не отворачиваясь от него во мрачных глубинах земли, но открывая объятья его бесконечному великолепию ощутишь ты конечное величие творений Господа и его чудес, в его божественном снисхождении, воплощенном в деяниях людей.

Облаченные в шелка многочисленные участники «Шествия волхвов» двигались. Я снова услышал стук подков по мягкой земле и шарканье обуви. Мне опять показалось, что я слышу, как скачут по горному склону собаки. Я увидел, как поросль цветущего кустарника качается под тяжестью задевающей ее золоченой процессии; я увидел, как с цветов слетают лепестки. Чудесные звери резвятся в густом лесу. Я увидел, как гордый принц Лоренцо, сидя верхом на коне, повернул ко мне юное лицо, в точности как мой отец, и посмотрел на меня. Мир за его спиной простирался далеко‑ далеко, мир каменистых скал, охотников на гнедых жеребцах и скачущих, танцующих псов.

– Он ушел навсегда, господин, – сказал я, и как же гладко и звонко звучал мой голос, откликаясь на все, что я видел.

– Что ушло, дитя мое?

– Русская земля, страна диких степей, мир с темными ужасными кельями в сырой матери‑ земле.

Я поворачивался из стороны в сторону. От многочисленных горящих свечей поднимался дым. Воск сползал вниз и капал на держащие их серебряные подсвечники, капал даже на безупречно чистый мерцающий пол. Пол стал как море, неожиданно прозрачным, шелковым, а наверху на бескрайнем прекрасном голубом потолке плыли нарисованные облака. Казалось, эти облака источают туман, теплый летный туман, состоящие из смеси суши и моря.

Я вновь посмотрел на картину. Я двинулся по направлению к ней и раскинул руки ей навстречу, я долго разглядывал белые замки на холмах, тонкие ухоженные деревья, неистовую возвышенную пустыню, так терпеливо ожидавшую медлительного приближения моего кристально‑ чистого взгляда.

– Сколько всего! – прошептал я. Никаких слов не хватит, чтобы описать густые коричневые и золотые оттенки бород экзотичных волхвов, или игры теней в нарисованной голове белой лошади, верблюдов с изогнутыми шеями, или ярких раздавленных цветов под беззвучно шагающими ногами.

– Я вижу всем своим существом, – вздохнул я. Я закрыл глаза и прислонился к картине, идеально воссоздавая в уме все подробности, как будто моя голова превратилась в эту комнату, стены которой разрисовал и расписал я сам. – Я вижу ее, ничего не упуская. Вижу, – прошептал я.

Я почувствовал, что господин обнял меня сзади. Он поцеловал мои волосы.

– Ты сможешь еще раз увидеть зеркальный город? – спросил он.

– Я могу его вызвать! – воскликнул я. Я откинул голову ему на грудь и повертел ей из стороны в сторону. Я открыл глаза и выхватил из буйной картины те самые краски, которых мне не хватало, и воссоздавал в воображении этот огромный город из кипящего, бурлящего стекла, пока его башни не пронзили небеса. – Вот он, ты его видишь?

Я, смеясь, описал его потоком сбивчивых слов, блестящие зеленые, желтые и синие шпили, сверкавшие и дрожащие в божественном свете.

– Видишь? – воскликнул я.

– Нет. Но ты видишь, – сказал господин, – и это больше, чем достаточно.

В тусклых покоях мы оделись в траурно‑ черные цвета. Никаких сложностей, все вещи утратили свою прежнюю форму и сопротивляемость. Казалось, нужно всего лишь провести пальцами по камзол, чтобы он застегнулся.

Мы поспешили вниз по лестнице, которая, казалось, таяла у меня под ногами, и вышли в ночь.

Взобраться по скользким стенам палаццо было просто ерундой, снова и снова цепляться ногами за трещины в камне, балансируя на пучке папоротника или лозы, протягивая руки к оконным решеткам, и наконец потянуть за решетку и открыть ее, очень просто, а с какой легкостью я уронил металлические прутья в сверкающую зеленую воду! Как приятно видеть, как она тонет, как плещется вода, принимая опускающийся груз, как мерцает в воде отражение факелов.

– Я же упаду в воду.

– Идем.

Внутри, в комнате, из‑ за письменного стола поднялся человек. От холода он закутал шею шерстяной тканью. Его широкое темно‑ синее одеяние окаймляла жемчужно‑ золотая полоса. Богач, банкир. Друг флорентинца, не оплакивающий свою потерю над толстыми листами пергамента, но высчитывающий неизбежные барыши, так как все его партнеры, очевидно, погибли от клинка и яда в частном обеденном зале.

Понял ли он теперь, что это сделали мы, человек в красном плаще и мальчик с каштановыми волосами, появившиеся через высокое окно четвертого этажа морозной зимней ночью?

Я набросился на него, словно он был любовью всей моей недолгой жизни, и развернул шерстяную ткань, скрывавшую артерию, откуда мне предстояло пить кровь.

Он умолял меня остановиться, назвать мою цену. Каким неподвижным казался мой господин, пока тот человек умолял, а я игнорировал его, нащупывая большую, пульсирующую, неотразимую вену, господин следил только за мной.

– Ваша жизнь, сударь, я должен ее забрать, – прошептал я. – У воров сильная кровь, не так ли, сударь?

– О мальчик, – вскричал он, и вся его решимость рухнулся, – неужели Господь посылает правосудие в таком неподходящем виде?

Эта человеческая кровь оказалась острой, едкой и странно противной, приправленная выпитым вином и травами съеденного ужина, почти фиолетовая при свете ламп, пролившись мне на пальцы, прежде чем я успел облизать их языком. После первого глотка я почувствовал, что его сердце остановилось.

– Мягче, Амадео, – прошептал господин. Я отпустил его, и сердце забилось снова.

– Вот так, пей медленно, медленно, пусть сердце перекачивает в тебя кровь, да, да, и мягче пальцами, чтобы не причинять лишних страданий, поскольку хуже судьбы он и представить себе не может – он знает, что умирает.

Мы вместе пошли по узкой набережной. Не нужно было больше удерживать равновесие, хотя мой взгляд затерялся в глубинах поющей, плещущейся воды, набиравшей скорость в многочисленных заключенных в камень соединенных между собой каналах. Мне захотелось потрогать мокрый зеленый мох на камнях.

Мы остановились на маленькой площади, опустевшей, перед угловатыми дверьми высокой каменной церкви. Они уже запирали. Все окна были затворены, все двери заперты. Вечерний звон давно пробил. Тишина.

– Еще раз, моя прелесть, чтобы ты набрался сил, – сказал господин, и его руки схватили меня, а смертоносные клыки пронзили шею.

– Ты обманешь меня? Ты убьешь меня? – прошептал я, заново чувствуя собственную беспомощность, поскольку никакое сверхъестественное усилие не смогло помочь мне вырваться из его хватки.

Он вытянул из меня кровь приливной волной, отчего у меня безвольно повисли и затряслись руки, а ноги задергались, как у повешенного. Я старался оставаться в сознании. Я отталкивал его. Но кровь продолжала течь из меня, из всех моих тканей в его тело.

– Теперь еще раз, Амадео, забери ее у меня. – Он нанес мне сильный удар в грудь. Я чуть было не свалился на землю. Я был так слаб, что упал вперед, только в последний момент ухватившись за его плащ. Я подтянулся и обхватил его левой рукой за шею. Он отступил и выпрямился, чтобы мне было сложнее. Но я был слишком твердо намерен ответить на его вызов, твердо намерен устроить пародию на его урок.

– Отлично, дорогой мой господин, – сказал я, вновь разрывая его кожу. – Я вас схватил, и выпью из вас каждую каплю, сударь, если вы не увернетесь, не успеете увернуться. – Только тогда я понял! У меня тоже появились крошечные клыки!

Он тихо рассмеялся, что только увеличило мое наслаждение – тот, чью кровь я пью, смеется под этими новыми клыками.

Изо всех сил попытался я вытянуть сердце из его груди. Я услышал, как он вскрикнул, а потом рассмеялся от изумления. Я тянул и тянул его кровь, глотая ее с резким, позорным звуком.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒