Вампир Арман 11 страница

– Нет, ты всегда так себя ведешь, – сказал он. – Спрашивай. – Он не шевелил губами, но в этом не было необходимости. Я слышал его очень отчетливо и знал, что он не держит зла лично на меня. На такое он был не способен.

– Тогда почему, – спросил я, – мне нельзя остаться? Почему вы не разрешаете мне остаться, если я хочу, если я так далеко зашел?

– Подумай обо всем, что ты увидел. Ты знаешь ответ.

И я не мог не признать, что на секунду я действительно понял ответ. Он был сложным и в одновременно глубоко простым, он имел отношение к полученным мной знаниям.

– Ты не сможешь забрать их с собой, – сказал священник. – Ты забудешь все подробности, увиденные здесь. Но помни общий урок – значение имеет только твоя любовь к другим, и их любовь к тебе, и общее усиление любви в окружающей тебя жизни.

Это показалось мне чудесным и исчерпывающим! Не просто клише. Нечто безмерное, неуловимое, но такое тотальное, что все смертные преграды рухнули бы перед лицом этой истины.

Я моментально вернулся в свое тело. Я моментально стал мальчиком с каштановыми волосами, умирающим на кровати. Я почувствовал зуд в руках и ногах. Я изогнулся, и спина загорелась жуткой болью. Я весь горел, потел и корчился, как раньше, только теперь у меня сильно потрескались губы, а язык порезался о зубы и распух.

– Воды, – сказал я, – пожалуйста, воды.

Окружающие тихо всхлипывали. Всхлипывания смешались со смехом и с выражениями благоговейного восторга.

Я был жив, а они решили, что я умер. Я открыл глаза и посмотрел на Бьянку.

– Я пока не умру, – сказал я.

– Что ты говоришь, Амадео? – спросила он. Она наклонилась и поднесла ухо к моим губам.

– Еще не время, – сказал я.

Мне принесли холодного белого вина. В него добавили меда и лимона. Я сел и выпил его глоток за глотком.

– Еще, тихо и слабо сказал я, но я уже засыпал.

Я опустился на подушки и почувствовал, как бьянкина тряпка вытирает мне лоб и глаза. Какое чудесное милосердие, как же важно приносить это небольшое, но благородное успокоение, которое сейчас для меня все равно, что целый мир. Целый мир. Целый мир.

Я забыл, что я видел на той стороне! Мои глаза распахнулись. Восстанови это, отчаянно думал я. Но я помнил священника, так живо, словно мы только что разговаривали в соседней комнате. Он сказал, что я не вспомню. А там было столько всего, бесконечно много, такие вещи, которые сможет понять только мой господин.

Я закрыл глаза. Я заснул. Сон ко мне не шел. Я был слишком болен, слишком горел, но по‑ своему, смутно сознавая, что лежу на влажной горячей постели, под балдахином, что вокруг – вялый воздух, что я слышу неясные слова мальчиков и милые наставления Бьянки, я все‑ таки спал. Бежали часы. Я узнавал их, и постепенно получил некоторое облегчение, так как моя кожа привыкла к густо покрывавшему ее поту, а горло – к обжигавшей его жажде, и я без возражений лежал, дремал и ждал, когда придет мой господин.

Мне столько нужно тебе рассказать, думал я. Ты узнаешь про стеклянный город! Я должен объяснить, что когда‑ то я был… но я не мог вспомнить. Художником, да, но каким именно, каким образом, и как меня звали? Андрей? Когда же меня так называли?

Постепенно на мое восприятие постели и душной комнаты упала темная пелена небес. Во всех направлениях раскинулись звезды‑ часовые, во всем своем великолепии они сияли на блестящие башни стеклянного города, и в этом полусне, теперь уже при поддержке самой спокойной и благословенной из всех иллюзий, звезды запели мне песню.

Из пустоты, каждая звезда со своего устойчивого положения в созвездии издавала бесценный мерцающий звук, словно в глубине каждого пылающего шара брался грандиозный аккорд, посредством его сверкающей циркуляции передаваемый всему миру вселенной.

Никогда мои земные уши не слышали такого звука. Но никакие оговорки не могут дать хотя бы приблизительное представление об этой воздушной и прозрачной музыке, об этой гармонии и праздничной симфонии.

Господь мой, будь ты музыкой, таким был бы твой глас, и никакой разлад не смог бы восторжествовать над тобой. Ею ты очистил бы обычный мир от каждого тревожного шума, чистейшим выражением твоего запутанного и чудесного замысла, и померкла бы всякая банальность перед лицом этого громогласного совершенства.

Такой была моя молитва, моя прочувствованная молитва, в высшей степени интимная и легкая, произнесенная на древнем языке, пока я спал.

Останьтесь со мной, прекрасные звезды, умолял я, и пусть я никогда не буду стремится разгадать это слияние света и звука, а только отдамся ему, окончательно, без сомнений и вопросов.

Источая холодные царственные лучи, звезды увеличились и превратились в бесконечность, постепенно вся ночь ушла, и остался только великолепный свет, льющийся неизвестно откуда.

Я улыбнулся. Я вслепую нащупал на лице свою улыбку, и когда свет зажегся еще ярче и ближе, как будто стал целым океаном света, я почувствовал, как по моему телу разливается спасительная прохлада.

– Не гасни, не уходи, не оставляй меня. – Мой собственный шепот оказался горестным и неслышным. Я вжался дрожащей головой в подушку.

Но его время, время этого величественного и первичного света, истекло, свету предстояло померкнуть и оставить перед моими полузакрытыми глазами обыденно дрожащие свечи, и мне осталось только увидеть отполированный полумрак вокруг кровати и повседневные вещи, например, четки с рубиновыми бусинами и золотым крестом, вложенные в мою правую руку, или лежащий слева открытый молитвенник, чьи страницы мягко гнулись от легкого дуновения ветра, который при этом пустил рябь по гладкой тафте, натянутой на золотую раму.

Какие же они были красивые, простые, заурядные вещи, составлявшие эту безмолвную гибкую сцену. Куда они ушли, моя милая сиделка с лебединой шеей и мои плачущие товарищи? Может быть, ночь утомила их и отправила спать в другое место, чтобы я мог оценить эти тихие минуты бодрствования без свидетелей? Мои мысли венчала мягкая корона тысячи живых воспоминаний.

Я открыл глаза. Никого не было, за исключением одной фигуры, которая сидела рядом со мной на кровати и смотрела на меня одновременно мечтательными и далекими глазами, прохладно голубыми, намного бледнее, чем летнее небо, полные почти отшлифованного света, остановившими на мне праздный и равнодушный взгляд.

Это был мой господин, сложивший руки на коленях, он выглядел посторонним, наблюдавший за всем издалека, словно ничто не могло потревожить величия его изваяния. Казалось, что его лицо всегда хранило установившееся на нем сейчас выражение, лишенное улыбки.

– Безжалостный! – прошептал я.

– Нет, о нет, – сказал он. Его губы не двигались. – Но расскажи мне еще раз эту историю. Опиши мне тот зеркальный город.

– Ах да, мы же о нем уже говорили, не так ли, о тех священниках, они говорили, что я должен возвращаться, и о тех старых картинах, таких древних, я считаю, что они очень красивые. Понимаешь, они создаются не руками, а вложенной в меня силой, она входила в меня, а мне оставалось только взять кисть, и я мог свободно раскрывать лики и богородицы, и святых.

– Не отбрасывай это старые образы, – сказал он, и снова его губы не дрогнули, произнося слова, которые я так ясно слышал, слова, пронзавшие мои уши, как любой человеческий голос, своим тоном, своим тембром. – Ибо образы меняются, а то, что сегодня логично, завтра

станет суеверием, и в той древней строгости лежит великая неземная цель, неослабевающая чистота. Но расскажи мне еще раз про зеркальный город.

Я вздохнул.

– Ты, как и я, видел, – начал я, как из печи достают расплавленное стекло, раскаленный шар, чудовищно горячий, на железном копье, он плавится и капает, чтобы художник мог своим прутом вытянуть его и растянуть, или же наполнить его воздухом, чтобы получить идеально круглый сосуд. Так вот, представь себе, что это стекло поднялось из самой матери Земли, расплавленный поток, выброшенный в облака, а из этих огромных жидких фонтанов родились населенные башни стеклянного города – не в подражание формам, созданным человеком, но идеальные, как предопределенная естественным образом, раскаленная сила самой земли, невообразимых цветов. Кто жил в таком месте? Мне показалось, что оно очень далеко, но вполне достижимо. Всего лишь на расстоянии небольшой прогулки по прекрасным холмам со гибкой зеленой травой и волнующимися цветами тех же фантастических оттенков и тонов, спокойное, оглушительное и невероятное видение.

Я посмотрел на него, потому что раньше смотрел в сторону, погружаясь в зрительные воспоминания.

– Скажи, что все это значит, – попросил я. – Где находится это место, и почему мне позволили на него посмотреть?

Он грустно вздохнул и сам отвел глаза, а потом посмотрел на меня с тем же отчужденным выражением на застывшем лице, только теперь я рассмотрел в нем густую кровь, как позавчера ночью, его наполнило человеческое тепло, перекачанное из человеческих вен – несомненно, его поздняя трапеза в тот же вечер.

– Неужели ты даже не улыбнешься, если пришел попрощаться? – спросил я.

– Если ты ничего не чувствуешь, кроме горечи и холода, и дашь мне умереть от свирепой лихорадки? Я болен и умру, ты же знаешь. Ты знаешь, какую я испытываю тошноту, ты знаешь, как у меня болит голова, ты знаешь, как у меня сводит все суставы, как горят мои раны от бесспорно смертельного яда. Почему же ты так далеко, и все‑ таки вернулся домой посидеть со мной, почему ты ничего не чувствуешь?

– Когда я смотрю на тебя, я, как всегда чувствую любовь, – ответил он, – дитя мое, мой любимый, выносливый сын. Любовь. Она замурована там, где ей, наверное, и надлежит остаться, чтобы дать тебе умереть, поскольку ты прав, ты умрешь, и тогда, может быть, твои священники примут тебя, ибо что им останется, если тебе некуда будет вернуться?

– Да, но вдруг таких мест много? Что, если во второй раз я окажусь на новом берегу, где из кипящей земли поднимается не открывшаяся мне красота, а сера? Мне больно. Эти слезы – как кипяток. Столько всего потеряно. Я не могу вспомнить. Кажется, я слишком часто повторяю одно и то же. Я не могу вспомнить! – Я протянул руку. Он не двигался. Моя рука отяжелела и упала на забытый молитвенник. Мои пальцы нащупали жесткие пергаментные страницы.

– Что убило твою любовь? То, что я сделал? Что я привел сюда человека, убившего моих братьев? Или то, что я умер и увидел такие чудеса? Отвечай.

– Я и сейчас тебя люблю. И буду любить, каждую ночь, и каждый день во сне, вечно. Твое лицо – это сокровище, данное мне, которого я никогда не забуду, хотя и могу безрассудно потерять. Его блеск будет мучить меня целую вечность. Амадео, подумай обо всем еще раз, открой свои мысли, как раковину, дай мне увидеть жемчужину того, чему они тебя научили.

– А ты сможешь, господин? Ты сможешь понять, как любовь, и только любовь, может столько значить, что из нее состоит весь мир? Даже травинки, листья деревьев, пальцы руки, которая тянется к тебе? Любовь, господин. Любовь. Но кто поверит в такую простую и огромную вещь, когда существуют хитроумные лабиринты вероучений и философии, полные созданной человеком, неизменно соблазнительной сложности? Любовь. Я слышал ее звук. Я ее видел. Или это были галлюцинации охваченного лихорадкой ума, ума, который боится смерти?

– Может быть, – сказал он с по‑ прежнему бесчувственным, неподвижным лицом. Его глаза сузились в плену их собственного уклонения от веры в увиденное. – О да, – сказал он. – Ты умрешь, я дам тебе умереть, и я думаю, что для тебя, возможно, существует только один берег, где ты опять найдешь своих священников, свой город.

– Мое время еще не пришло, – сказал я. – Я знаю. И такое заявление за несколько часов не изменить. Разбей свои часы. Они хотели сказать, что час земного воплощения души еще не пробил. Судьба, при рождении написанная у меня на руке, не может так скоро осуществиться или так легко потерпеть поражение.

– Я могу устранить перевес, дитя мое, – сказал он, и на этот раз его губы двигались. Его лицо приобрело приятный бледно‑ коралловый оттенок, глаза по неосторожности широко раскрылись, он снова стал самим собой, тем, кого я знал, тем, кем я дорожил. – Мне так просто было бы забрать у тебя последние силы. – Он наклонился надо мной. Я увидел крошечные пестрые полоски в зрачках его глаз, яркие лучистые звезды за более темной радужной оболочкой. Его рот, так удивительно украшенный крошечными линиями человеческих губ, был розовым, как будто на нем поселился поцелуй человека. – Мне так просто было бы выпить последний роковой глоток твоей детской крови, последнюю каплю свежести, которую я так люблю, и в моих руках останется труп, блистающий такой красотой, что каждый, кто увидит его, прослезится, и труп этот ничего мне не расскажет. Я буду знать, что тебя нет, и больше ничего.

– Ты говоришь это, чтобы меня помучить? Господин, раз уж я не могу попасть туда, я хочу быть с тобой!

Его губы задвигались в откровенном отчаянии. Он стал похож на человека, на настоящего человека, и красная кровь усталости и печали заволокла уголки его глаз. Рука, протянутая, чтобы потрогать мои волосы, дрожала.

Я схватил ее, как высокую колышущуюся на ветру ветку. Я собрал его пальцы, как листья, поднес их к губам и поцеловал. Повернув голову, я приложил их в раненой щеке. Я почувствовал, как завибрировал под ними отравленный порез. Но еще более остро я почувствовал, как сильно они дрожат.

Я прищурился.

– Сколько людей сегодня умерло, чтобы тебя накормить? – прошептал я. – И как такое может быть, а при этом весь мир состоит из одной любви? Ты слишком прекрасен, чтобы упустить тебя из виду. Я запутался. Я этого не понимаю. Но если я выживу, разве я, простой смертный мальчик, разве я смогу это забыть?

– Ты не выживешь, Амадео, – грустно сказал он. – Не выживешь! – Его голос прервался. – Яд проник слишком глубоко, небольшие вливания моей крови его не пересилят. – На его лице отразилась боль. – Дитя, я не могу тебя спасти. Закрой глаза. Прими мой прощальный поцелуй. Между мной и теми, кто стоит на том берегу, нет дружбы, но они не смогут не принять то, что умирает так свободно.

– Господин, нет! Господин, я не могу проверить это один. Господин, они же отослали меня обратно, а ты пришел, ты обязательно пришел бы, неужели они этого не знали?

– Амадео, им все равно. Хранитель мертвых чрезвычайно равнодушны. Они говорят о любви, но не о веках заблуждения и неведения. Что за звезды могут петь такую прекрасную песню, когда весь мир изнывает от диссонанс? Жаль, что ты не смог их заставить, Амадео. – Его голос чуть не надломился от боли. – Амадео, какие право они имели возлагать на меня ответственность за свою судьбу?

Я издал слабый грустный смешок.

Меня затрясло в лихорадке. На меня нахлынула огромная волна тошноты. Если я пошевельнусь или заговорю, то подступил мерзкая сухая тошнота, которая представит меня не в самом выгодном свете. Лучше уж умереть. – Господин, я так и знал, что ты подвергнешь мой рассказ подробному анализу, – сказал я. Мне хотелось не горько и саркастически улыбаться, но добраться до простой истины. Мне стало ужасно тяжело дышать. Мне показалось, проще прекратить дышать, что никакого неудобства это не принесет. Мне вспомнились строгие наставления Бьянки. – Господин, – сказал я, – не бывает в этом мире кошмаров без конечного искупления.

– Да, но для некоторых из нас, – настаивал он, – какова цена такого спасения? Амадео, как они смеют требовать от меня участия в своих непостижимых планах! Я молю бога, чтобы это были иллюзии. Не говори больше о чудесном свете. Не думай о нем.

– Не думать, сударь? А ради чьего успокоения мне стирать все из памяти? Кто здесь умирает?

Он покачал головой.

– Давай, выдави из глаз кровавые слезы, – сказал я. – Кстати, на какую смерть вы сами надеетесь, сударь, ведь вы говорили мне, что даже для вас смерть не невозможна? Объясните мне, если, конечно, у меня осталось время до того, как весь отпущенный мне свет погаснет, и земля поглотит сокровище во плоти, которые вам понадобилось из прихоти!

– Никакая не прихоть, – прошептал он.

– Ну, так куда вы попадете, сударь? Успокойте меня, пожалуйста.

Сколько минут мне осталось?

– Я не знаю, – сказал он шепотом. Он отвернулся от меня и наклонил голову. Никогда я не видел его таким покинутым.

– Дай мне посмотреть на твою руку, – слабо сказал я. – Ведьмы в темных венецианских тавернах научили меня читать линии на ладони. Я скажу, когда ты умрешь. Дай мне руку. Я почти ничего не видел. Все заволокло туманом. Но я говорил серьезно.

– Ты опоздал, – ответил он. – Ни одной линии не осталось. – Он показал мне свою ладонь. – Время стерло то, что люди называют судьбой. У меня ее нет.

– Мне жаль, что ты вообще пришел, – сказал я и отвернулся от него. Я положил голову на чистую, прохладную подушку. – Ты не мог бы оставить меня, мой возлюбленный учитель? Я предпочел бы общество священника и моей сиделки, если ты не отправил ее домой. Я любил тебя всем сердцем, но я не хочу умирать в твоем высочайшем обществе.

Сквозь туман я увидел, как наклоняется ко мне его силуэт. Я почувствовал, как его руки берут мое лицо и разворачивают к себе. Я увидел, как сверкают его голубые глаза, ледяным пламенем, нечетким, но неистовым.

– Хорошо, мой дорогой. Момент настал. Ты хочешь пойти со мной и стать таким, как я? – Его голос, несмотря на боль, звучал выразительно и успокоительно.

– Да, с тобой, навсегда и навеки.

– Втайне процветать только на крови злодея, как процветаю я, отныне и навсегда, и хранить эту тайну до конца света, если придется.

– Обещаю. Я согласен.

– Выучит каждый урок, который я преподам.

– Да, каждый.

Он поднял меня с кровати. Я упал ему на грудь, у меня кружилась голова, и ее пронзила такая острая боль, что я тихо вскрикнул.

– Это ненадолго, любовь моя, моя юная, хрупкая любовь, – сказал он мне на ухо.

Меня опустили в ванну, в теплую воду, с меня осторожно сорвали одежду, а голову заботливо положили на выложенный плиткой край. Я расслабил руки, и они всплыли на поверхности воды. Я почувствовал, как она плещется вокруг моих плеч.

Он набрал полные пригоршни воды, чтобы меня выкупал. Сначала он омыл мое лицо, а затем – все тело. Он провел по моему лицу твердыми атласными кончиками пальцев.

– Еще ни одного случайного волоса на подбородке, но ты уже обладаешь достоинствами мужчины, и теперь тебе придется подняться над наслаждениями, которые ты так любил.

– Да, я согласен, – прошептал я. Ужасный ожог рассек мою щеку. Порез разошелся. Я попытался потрогать его. Он удержал мою руку. Это его кровь капнула на гноящуюся рану. И пока плоть ныла и горела, я чувствовал, как она срастается. То же самое он проделал с царапиной на плече, а потом – с маленьким порезом на руке. Закрыв глаза, я отдался неестественному, парализующему удовольствию этого процесса.

Он опять прикоснулся ко мне рукой, успокаивающе проведя ей по моей груди, миновав интимные места, обследовав по очереди обе ноги, возможно, проверяя, нет ли на коже небольших царапин или недостатков. По моей коже от удовольствия опять пробежала жаркая, пульсирующая дрожь.

Я почувствовал, как меня поднимают из воды, заворачивают во что‑ то теплое, а потом воздух вокруг меня содрогнулся, что означало – он перенес меня в другое место, двигаясь быстрее, чем может увидеть любой любопытствующий взгляд. Я стоял босиком на мраморном полу, и в своей лихорадке находил ощущение бодрящего холода очень приятным.

Мы стояли в студии. Мы стояли спиной к картине, над которой он работал несколько ночей назад, лицом к другому шедевру огромного размера, где под сверкающим солнцем густая роща окружала две бегущие на ветру фигуры.

Женщина была Дафной, ее простертые к небу руки превращались в лавровые ветви, уже поросшие листьями, ее ноги переросли в корни, устремившиеся в ярко‑ коричневую землю. А за ней обезумевший прекрасный бог Аполлон, атлет с золотыми волосами и стройными мускулистыми ногами, не успевал остановить ее отчаянное волшебное бегство от его опасных объятий, ее роковое превращение.

– Взгляни на равнодушные облака, – прошептал господин мне на ухо. Он указал на великолепные солнечные блики, нарисованные им с большим мастерством, чем теми, кто видел его ежедневно.

Он произнес слова, которые я так давно доверил Лестату, рассказывая ему свою историю, слова, которые он так милосердно подобрал из тех немногочисленных образов, какие я был в состоянии ему показать.

Сейчас, когда я повторяю эти слова, последние из тех, какие мне суждено было услышать в смертной жизни, я слышу голос Мариуса:

«Это единственное солнце, которым отныне ты сможешь наслаждаться. Но в твоем распоряжении будет тысячелетняя ночь, чтобы видеть свет, невидимый смертным, схватить с далеких звезд, подобно Прометею, бесконечный луч, который откроет тебе путь к пониманию. »

И я, кто узрел куда более удивительный, божественный свет в том царстве, которое меня отвергло, жаждал только одного – чтобы он затмил его навсегда.

Личные покои господина: череда комнат, стены которых он покрыл безупречными копиями творений теми смертных художников, кем он так восхищался: Джотто, Фра Анжелико, Беллини.

Мы стояли в комнате шедевра Беноццо Гоццоли из капеллы Медичи во Флоренции: «Шествие волхвов». В середине века создал Гоццоли это видение и обволок им три стены маленького святилища. Но мой господин, обладавший сверхъестественной памятью и мастерством, расширил великий труд, перенеся все плоскости от начала до конца на одну огромную стену этой безмерно широкой галереи.

Она казалась самим совершенством, как оригинал Гоззоли, – компании прекрасно одетых молодых флорентинцев, каждое бледное лицо – этюд задумчивой невинности, поодаль – конница из великолепных лошадей, следующих за изящной фигурой самого молодого Лоренцо де Медичи, юноши с мягкими вьющимися светло‑ каштановыми волосами до плеч и плотским румянцем на белых щеках. С выражением внешнего спокойствия он безразлично взирал на зрителя, царственно восседая в отделанной мехом золотой куртке с длинными рукавами с разрезами на белом коне с прекрасными украшениями. Каждая деталь картины была под стать остальным. Даже уздечка и сбруя состояли из идеально выписанного золота и бархата, отлично сочетаясь с облегающими рукавами туники Лоренцо и его красными бархатными сапогами до колен.

Но большей частью своего очарования картина была обязана лицам юношей, а также нескольких стариков, составлявших необъятную процессию, каждый – со спокойным маленьким ртом и блуждающими по сторонам глазами, словно прямой взгляд вперед может нарушить чары.

Они шли все дальше и дальше, мимо замков и гор, следуя извилистому пути в Вифлеем.

Для освещения этого шедевра по обе стороны комнаты зажигались в ряд десятки серебряных канделябров. Толстые белые свечи из чистейшего воска источали роскошный свет. Наверху потрясающая масса нарисованных облаков окружала овал плывущих святых, касавшихся кончиков вытянутых рук друг друга и взиравших на нас благожелательно и с удовлетворением.

Никакая мебель не закрывала розовые плиты каррарского мрамора, составлявшие отполированный до блеска пол. Этот пол был размечен на большие квадраты с помощью извилистых узоров из вьющихся зеленых растений, покрытых листьями, но в остальных отношениях он оставался простым, глянцевым, и шелковистым для босых ног.

Оказалось, что я с вызванной лихорадкой зачарованностью разглядываю все чудесные поверхности этого зала: «Шествие волхвов», занимавшее всю расположенную справа от меня стену, казалось, в изобилии излучала настоящие звуки – приглушенный топот конских копыт, шарканье шагов странников, идущих рядом, шуршание кустарника с красными цветами, даже отдаленные крики охотников, кто, вместе с тонкими собаками, мелькающих вдалеке на горных тропах.

Мой господин стоял в самом центре зала. Он снял свой привычный красный бархат. На нем была только открытая мантия из золотой ткани, с длинными, доходящими до запястий, широкими рукавами, полы едва касался босых белых ног.

Волосы его мягко падали на плечи и образовывали желтоватый блестящий ореол.

На мне была такое же широкое одеяние, простое и легкое.

– Иди ко мне, Амадео, – сказал он.

Я был слаб, ужасно хотел пить и едва мог стоять. Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал один неверный шаг за другим, пока не добрался до его протянутых рук. Его ладони легли мне на затылок.

Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное чувство страшного конца.

– Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни, – прошептал он мне на ухо. – Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моих руках, в безопасности.

Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двух кинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все мои внутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по всем моим венам разлилось дикое удовольствие, удовольствие, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал, как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моей неизбежной смерти.

Даже мои руки сковали вызывающие трепет ощущения. Мне показалось, что я внезапно превратился в кукольную сеть раскаленных замкнутых нитей, пока с тихим, явственным и неторопливым звуком мой господин пил кровь моей жизни. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкий гремящий стук, отдавался у меня в ушах.

Словно по волшебству, боль в моих внутренностях преобразовалась в тихий острый восторг; мое тело лишилось веса, всякого ощущения себя в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Мои руки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл, поддерживаемый только настойчивым биением сердца и волнующимся быстрым потоком моей крови.

– Я сейчас умру, – прошептал я. Такого экстаз не может длиться вечно. Мир резко испарился.

Я стоял в одиночестве на ветреном, заброшенном морском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершил путешествие, но теперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилующих цветов. Там были и священники, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахли землей. Я узнал этих священников, я хорошо их знал. Я знал их имена. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черные войлочные шляпы. Я узнал грязь под их ногтями, я узнал голодные впадины их запавших блестящих глаз. Они манили меня за собой. Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше и выше, пока не оказались на отвесном берегу стеклянного города, лежавшего вдали от нас, слева, но каким же он был покинутым и пустым.

Вся расплавленная энергия, освещавшая его бесчисленные прозрачные башни, угасла, исчезла, как будто отключилась у источника. Ничего не осталось от пламенеющих красок, только густые тусклые остатки тонов под безликой гладью безнадежного серого неба. Как же грустно, грустно видеть стеклянный город без волшебного огня.

От него исходил целый хор звуков, звон, как от стекла, глухо бьющегося о другое стекло. Никакой музыки. Только смутное, но явственное отчаяние.

– Иди же, Андрей, – сказал мне один из священников. Его грязные руки с кусочками запекшейся земли дотронулись до меня и потянули за собой, причиняя боль пальцам. Я опустил глаза и увидел, что у меня тонкие и мертвецки белые пальцы. Костяшки пальцев блестели, как будто с них уже сорвали плоть, но это было не так.

Вся кожа просто прилипла ко мне, обвисшая, как и у них. Перед нами появились воды реки, полной льдин и огромных переплетений почерневшего плавника, разлившейся по равнине темной озером. Нам пришлось идти по ней, и холодная вода нас обжигала. Но мы не останавливались, все четверо, трое священников и я. Над нами нависли когда‑ то золотые купола Киева. Это был наш Софийский собор, выстоявший после жутких кровопролитий и пожарищ, устроенных монголами, опустошившими наш город, ……………….. все его богатства и всех грешных и светских людей.

– Идем, Андрей.

Я узнал эту дверь. Она вела в Печорскую Лавру. Только свечи освещали эти катакомбы, и повсюду царил запах земли, заглушая даже вонь засохшего пота на грязной нездоровой плоти.

В руках я держал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты. Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал мягкую стену из щебенки, пока мой взгляд не упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.

– Все еще жив, брат? – прошептал я этой душе, захороненной по самую шею.

– Все еще жив, брат Андрей, дай мне лишь то, что меня подкрепит, – произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не поднялись. – Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель, Христос, избрал время, когда мне вернуться домой.

– О брат, сколько в тебе мужества, – сказал я. Я поднес к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу стекали полоски грязи. Его голова откинулась на мягкую кучу щебенки.

– А ты, дитя, – сказал он, с трудом дыша и чуть‑ чуть отворачиваясь от предложенного кувшин, – когда ты наберешься сил избрать свою земляную келью среди нас, свою могилу, и ждать прихода Христа?

– Надеюсь, что скоро, брат, – ответил я. Я отступил. Я поднял лопату.

Я начал раскапывать новую келью, и вскоре на меня набросился отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом священник задержал мою руку.

– Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом, – сказал он. – Да, открой его лицо, чтобы на убедиться, что он ушел с миром.

Запах сгущался. Только мертвецы так сильно воняют. Такой запах разоренных могил и телег доносится из районов, где бушует чума. Я боялся, что меня стошнит. Но я продолжал копать, пока наконец‑ то не открылась голова покойника. Лысая, череп, обтянутый сморщившейся кожей.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒