20 ЛЕТ СПУСТЯ 4 страница

– Это естественное желание. Если есть за кого, выходи.

– Конечно, есть, но всякая шелупонь... Может быть, ты мне поможешь?

– Давай досье. То есть подробности.

– Я бы хотела выйти замуж за солидного обеспеченного человека, с квартирой, с хорошей зарплатой, чтобы не надо было несколько лет копить деньги на телевизор, на стиральную машину, на холодильник... Короче, я бы вышла замуж за кого‑ нибудь из твоей конторы, но в наших отношениях ничего не изменилось бы. Мы так же встречались бы.

– Нет, мы бы не встречались.

– Почему?

– Я обычно не встречаюсь с замужними женщинами.

– Почему? Мужики говорят, что это, наоборот, удобно, никакой опасности, что тебя хотят женить, к тому же меньше вероятность подхватить венерическую болезнь. Сейчас же жуть что происходит. Как только стали пускать иностранцев, кривая роста заболеваний венерическими болезнями резко возросла.

– А ты откуда знаешь?

– Нам в общежитии лекцию читали. И предостерегали, что обязательно надо остерегаться негров. И это никакой не расизм, просто Африка еще очень дикая, и у них не соблюдают элементарных правил гигиены. Послушай, но у тебя же есть какие‑ нибудь хорошие знакомые, познакомь меня. Может быть, я понравлюсь.

– Ты понравишься. Но знакомить я тебя не буду. Это твои проблемы. Я не имею отношений с замужними женщинами. Как показывает опыт, это всегда кончается скандалами. Особенно в нашей сфере. Потому что мои знакомые обычно совсем не глупы и очень наблюдательны. Если у меня сотрудник не может обнаружить, что жена ему изменяет, я таких отчисляю. Какой из него тогда чекист? Давай решим так: твое замужество – твои проблемы, и ты их решишь сама. Конечно, когда‑ нибудь ты бросишь меня. Мне бы хотелось, чтобы это случилось как можно позднее, но тут уж как судьба повернет.

– И ты смиришься, если меня от тебя кто‑ то уведет?

– Конечно, не смирюсь. – Еровшин совсем не шутил. – Я сделаю все, чтобы у него это не получилось, но, если будет большая любовь, я отступлюсь. Но я хотел бы поговорить с тобой о другом. Собираешься ли ты учиться дальше?

– Не собираюсь.

– Почему?

– Не хочу. Неинтересно. Вот Катька хочет стать инженером‑ технологом. Это же сплошная головная боль – работать на заводе и ругаться с работягами. Учительницей я тоже не хочу. Тупых учеников я бы уж точно лупила по головам. А кем еще?

– Ты же способная. Приметливая, наблюдательная, легко сходишься с людьми, можешь притворяться дурочкой, можешь вешать лапшу на уши. Иди учиться в вечернюю школу.

– А потом?

– А потом я тебя устрою в одно из наших учебных заведений.

– На шпионку учиться, что ли? – усмехнулась Людмила. – Да меня сразу определят, что я псковская, ты же определил сразу.

– Ты могла бы стать юристом. А уж работу я тебе подыскал бы.

– Не хочу. Хочу замуж, хочу родить детей, хочу, чтобы меня любил муж...

– И чтобы он был высокий, богатый и молодой, – добавил Еровшин, смеясь. – Иди, стели постель.

Она расстелила постель, подумала, что в этих квартирах кто‑ то меняет белье, набивает холодильник продуктами, пылесосит, моет, протирает.

Еровшин в этот вечер был особенно нежным. А у нее вдруг возникло и не пропадало ощущение, что все скоро кончится. Может быть, не надо было заводить разговор, но ведь такой разговор все равно состоялся бы, рано или поздно. Но лучше, чтобы поздно. Ей ведь только двадцать лет, и, чтобы родить, еще есть время. От разговора ли, от выпитого ли виски или от жары она устала, ей очень хотелось спать. Конечно, надо было бы спросить Еровшина, не торопится ли он, но она не спросила и уснула.

Проснулась она поздним вечером. Еровшин, уже одетый, писал за столом. Людмила подошла к нему, обняла, заметив при этом, что он прикрыл написанное лежавшей рядом папкой.

– Забудем про наш разговор, – попросила она.

– Забудем, – пообещал Еровшин и добавил: – Меня некоторое время не будет в Москве, ты пока не звони мне, когда вернусь, я тебя сразу найду...

* * *

На следующий день Людмила возвращалась после работы в общежитие. Вчерашний разговор не забывался. Может быть, она была слишком настойчива, но она встречалась с Еровшиным уже почти два года, и ей хотелось определенности. Но определенность всегда ультимативна, а она уже поняла, что ультиматумы опасны. Ее мать иногда говорила отцу:

– Если опять напьешься, домой не приходи.

Отец напивался, домой не приходил, оставался ночевать у другой женщины.

Тогда мать выдвинула новый ультиматум:

– Не будешь ночевать дома, можешь вообще не приходить.

И однажды отец вообще больше не пришел. Людмила поняла, что мужчины звереют от ультиматумов и поступают по‑ своему. К тому же большинству мужчин терять было нечего. Все их имущество помещалось в одном чемодане, жили в основном в казенных квартирах, легко меняли один дом на другой, тем более что дома мало чем отличались друг от друга.

Людмила понимала, что ее роман с Еровшиным когда‑ нибудь закончится. Ее часто принимали за его дочь. Ее это не волновало, но она не хотела, чтобы Еровшина увидели с ней девчонки из общежития. Конечно, старый, разница в двадцать пять лет. Но с ним интересно, а рассказы молодых о том, как они служили в армии, ходили в самоволку, надоели. К тому же все истории были похожи: с глупыми старшинами, с молодыми лейтенантами, которые не умели командовать. У молодых парней самые сильные впечатления были от службы в армии: это и путешествие, чаще всего за тысячи километров, и опасности, и необходимость отстаивать свое мужское достоинство.

Собственно жизнь у парней начиналась после армии. Они возвращались на свои заводы, с которых их призывали на службу, или не возвращались, оставаясь в тех местах, где служили, ходили на танцверанды, где находили будущих жен. Снимали комнаты или поселялись в семейных бараках, жили в них иногда по двадцать лет, ожидая очереди на квартиру. В отпуск вначале ездили к деревенским родственникам, потом в заводские дома отдыха или пансионаты, рожали детей, чаще всего двоих, реже троих. Комната заставлялась кроватями, столом и шкафом для одежды – больше не помещалось. Женщины к сорока годам начинали болеть, постоянно простуживаясь на стройках и в продуваемых цехах. Почти все пили. Собирались обычно после работы, брали бутылку на троих, домой возвращались пьяненькими, летом усаживались во дворе играть в домино. «Забивали козла» по всей стране, наверное, потому, что домино – это еще и возможность побыть в компании. До темноты стучали костяшками, потом ложились спать, утром уходили на заводы.

Огромная страна жила в одном режиме, другого просто не было. Вырывались немногие. Наиболее сильные парни иногда уходили в спорт, но через несколько лет возвращались на те же заводы и пили еще больше от тоскливого сознания, что ухватились за другую жизнь, но не удержались. Некоторые играли в игры, предложенные начальством, участвовали в соревнованиях, на их станках устанавливали красные вымпелы, награждали значками «Ударник пятилетки», в юбилеи и по праздникам они получали ордена и медали, которые надевали два раза в году – на майские и ноябрьские демонстрации. Зарабатывали практически все одинаково. Те, у кого разряд выше и выше квалификация, получали чуть больше, но не намного, поэтому никто не работал в полную силу. Каждый прихватывал что мог с работы. Строители тащили белила, краску, лак, сантехники – краны, электрики – провод, розетки, выключатели, с автозавода выносили карбюраторы, распределительные валы, электрооборудование. Людмиле казалось, что подворовывали все, – что воровала вся страна. Как‑ то она сказала Еропшину:

– А куда же вы смотрите? Ведь все растаскивают. А кто не тащит, на того смотрят, как на идиота.

Еровшин ответил такое, до чего она никогда не додумалась бы сама:

– Так задумано, – усмехнулся Еровшин. – Это государственная политика, чтобы подворовывали.

– Это же плохо, когда воруют. Кому же это выгодно?

– Государству, – пояснил Еровшин. – Государство всем недоплачивает, и там, наверху, понимают, что на такие деньги прожить невозможно. То, что подворовывают, это как бы дополнительная зарплата. Но это и преступление одновременно. Пока ведешь себя тихо, тебе это не то чтобы прощают, а смотрят сквозь пальцы. Но – пока покорен. А если вздумаешь бунтовать, выступать против власти, у нас всегда есть повод взять тебя за задницу: ты же воруешь, ты же закон нарушаешь. Вот ты недовольна, что вам на хлебозаводе мало платят. И решила организовать забастовку, потребовать, чтобы платили больше. И это справедливо. На зарплаты, которые вы получаете, жить нельзя. Но тебе тут же припомнят, что со стройки ты тащила краску и обои, с автозавода запчасти, с хлебозавода тащишь сливочное масло, изюм, сахар.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Людмила.

– Так ведь со всех хлебозаводов и кондитерских фабрик это тащат. Поэтому каждому бунтарю мы всегда обеспечим отъезд от трех до пяти лет в места не столь отдаленные.

– Неужели правда? – удивилась Людмила.

Глава 4

Еще и еще раз перебирая в памяти вчерашний разговор с Еровшиным, его просьбу несколько дней не звонить, Людмила забеспокоилась. Неужели конец? Она понимала, что это когда‑ нибудь закончится. Но не так сразу и так незаметно, как бы между прочим: он был в ее жизни почти два года, и его не станет? И никаких скандалов, когда можно утешать себя тем, что он виноват и она правильно поступила, что ушла, бросила – как бросала уже много раз, когда убеждалась, что бесполезно встречаться дальше.

Успокойся, сказала она себе, всегда есть запасной вариант. Но запасного варианта не было несколько месяцев. Она продолжала знакомиться, кое‑ кто звонил, с кем‑ то она ходила в кино, но нигде ничего серьезного не просматривалось – слишком много времени занимал Еровшин. Может быть, Рудольф с телевидения? Она встречалась с ним дважды. Он пригласил ее в один из домов на Шаболовке, что рядом с техцентром. В двухкомнатной квартире собралась компания из нескольких телевизионных операторов. Из разговоров она поняла, что две девицы – помощницы режиссеров, одна гример, две из костюмерной. Все по парам. Рудольф привел ее. Сошлись вечером, после десяти часов, когда закончилась какая‑ то передача. Хозяин квартиры, пожилой, сорокалетний, тоже работал на телевидении. По тому, как он выпил первый стакан портвейна – быстро и жадно – и сразу опьянел, она поняла, что он из пьющих, может быть даже алкоголик. В запущенной грязной квартире не чувствовалось женской руки. Хозяин, перехватив ее взгляд, пояснил:

– Я живу один. Жена ушла. Не к другому, – посчитал нужным объяснить он. – Просто ушла.

Видно было, что в доме собираются часто. Пили в основном портвейн. Еровшин приучил ее к хорошим винам. И если даже она пила виски – с содовой и кубиками льда, этот крепкий напиток не драл горло так, как водка. Отработавшие смену, усталые телеоператоры быстро хмелели, совсем как рабочие конвейера автозавода. Тарелок не хватало, колбасу нарезали на газете, прямо из консервной банки ели бычки в томате. Такое бывало в каждом из общежитий, где ей пришлось пожить. И разговоры ей напоминали заводские. Только на заводе ругали мастеров и инженеров, а здесь режиссеров и редакторов. Время от времени одна из пар уходила во вторую комнату. Потом женщины шли в ванную, мужчины садились к столу, выпивали, некоторое время молчали, но вскоре опять вступали в разговор.

Рудольф тоже позвал ее во вторую комнату. Здесь стояла семейная двухспальная кровать и тахта, покрытая ковром. Рудольф обнял ее и сразу стал стягивать с нее трусики.

И вся любовь, подумала она тогда и, выставив колено, ударила его между ног. Рудольф скорчился от боли, хотя она ударила его слегка – на танцверандах, когда ее пытались затащить в кусты, она била по‑ настоящему, отключая надолго.

– Зачем же так? – укоризненно сказал Рудольф. – Можно было и словами объяснить, что ты не такая и не с первого раза.

– Извини. – Она вернулась в большую комнату. От тоски и бессмысленности выпила портвейну и вдруг увидела, что все разошлись. Осталась только одна пара. Опьяневшего телеоператора Рудольф с хозяином никак не могли поднять на ноги и решили вызывать такси. Выходило, что они с Рудольфом остаются вдвоем в этой квартире. Людмила вышла на площадку покурить и, не вызывая лифта, чтобы не привлекать внимания, спустилась по лестнице. Зная примерно, где Ленинский проспект, она переулками вышла к нему и дошла до метро. В метро не пускали пьяного парня. Он все пытался войти, но милиционеры его оттаскивали. Стараясь идти прямо, она вошла в метро, едва не упала на эскалаторе. Пожилая женщина спросила, не плохо ли ей, но, встретившись с ней взглядом, нехорошо усмехнулась. В вагоне Людмила достала книгу, но буквы прыгали перед глазами.

Рудольф позвонил через неделю и пригласил на стадион, откуда он вел трансляцию футбольного матча. Людмила отказалась. Она раздумывала. Проведя год с Еровшиным, она уже знала, что богатые мужчины даже пахнут по‑ другому – хорошим табаком, хорошим одеколоном, а не резким «Тройным» или «Шипром», по запаху которых за несколько метров можно было определить, что мужчина побывал в парикмахерской. Еровшин носил белые рубашки и менял их дважды в день. И брился он тоже два раза в день электрической бритвой – такие только начинали появляться в магазинах. Ее знакомые парни предпочитали темные рубашки, которые не меняли по неделе. Рудольф отличался от них, может быть, потому, что жил с матерью и братом в отдельной квартире. Людмила давно заметила, что мужчины, которые жили в отдельных квартирах, пахли по‑ другому. Наверное, потому что принимали душ каждый день.

Большинство москвичей, как и красногородцы, еще ходили в баню раз в неделю. И одевался Рудольф довольно модно, не носил советской одежды, предпочитая хоть и дешевую, но модную польскую и венгерскую. По возрасту он должен был бы закончить институт, но окончил только курсы телеоператоров и уже несколько лет работал в телецентре.

Людмила рассказала Еровшину о компании телеоператоров, опустив, конечно, попытку Рудольфа повалить ее на тахту и снять трусики. Но зато она подробно передала его рассказ о знакомстве с Юрием Гагариным во время съемок, его слова: «Первый человек, который побывал в космосе! А простой, доступный! Анекдоты рассказывает. После передачи мы его пригласили, и он выпил с нами по рюмашке». Еровшин, как всегда, выслушал ее, он умел слушать внимательно и не перебивая.

– Дурачок! – произнес он.

– Кто? – не поняла Людмила.

– Первый космонавт Вселенной. Если он будет пить со всеми, кто его приглашает, плохо кончит. Хотя, говорят, не глуп, если стал хоть и подопытным кроликом, но первым. Глупые в первые не попадают даже по случайности. Что будет с ним лет через тридцать? Национальный реликт, как Буденный. И останется ему только тихо пить на даче.

– Почему обязательно пить? – возразила она.

– Потому что споят. В России всех знаменитостей спаивали. Удерживались только очень умные или люди с плохим здоровьем, когда, что называется, душа не принимала. Вряд ли он доживет до старости. Он ведь летчик!

– Не все же летчики разбиваются, – не согласилась она.

– Не все, – согласился Еровшин. – К тому же его будут оберегать. Вряд ли он будет летать. Будет чем‑ нибудь руководить, учиться его пошлют в академию. Но психология летчика не меняется, даже если он перестает летать. Я знал летчиков, которые прошли всю войну без единого ранения, а потом разбивались на мотоциклах, гибли в драках. А он азартный. Нет, не доживет до старости.

– Тьфу‑ тфу! – Людмила перекрестилась, как делала ее бабка.

– Может, и пронесет, – сказал Еровшин. – Я хоть в Бога и не верю, но, как говорится, дай Бог. А ты бы не связывалась с этой компанией официантов.

– Они телевизионные операторы, а не официанты, – поправила она Еровшина.

– Официанты, официанты, – подтвердил Еровшин. – Готовят другие, а они разносят каждому к столу через телевизор. Пойми, телевидение у нас всего несколько лет. Это новая сфера деятельности. А в любую новую сферу сразу бросаются неудачники, те, что потерпели крах в других сферах. Я, когда первый раз попал на телестудию, поразился обилию красивых женщин. Все были красивые – и молодые, и не очень. Я зашел в кафе, смотрю, десятки красивых и очень красивых. Пьют кофе, курят сигареты и одеты все со вкусом. Я подумал вначале, что на телестудии какой‑ то особый начальник отдела кадров, он берет на работу только красивых и очень красивых. Потом мне объяснили, что это все неудавшиеся актрисы. Те, кто не удержался в театрах или не попал в театр. А на телестудии они устроились помощниками режиссеров, ассистентками – вроде бы при искусстве, а вообще‑ то, девочки на побегушках. Пока на телевидении все второй сорт. И режиссеры, которым не нашлось места на киностудиях и в театрах, и операторы, и художники. Есть, конечно, энтузиасты телевидения, их немного, и пройдет еще много лет, пока они начнут делать что‑ то настоящее. В кино, чтобы снять фильм, надо многое уметь; чтобы твоя фамилия появилась в титрах фильма, уходит несколько лет, а на телевидении передачу делают за три дня, и твою фамилию читают сразу миллионы, но я думаю, что этот твой знакомый – нормальная шелупонь.

– Я думаю, он из энтузиастов, – не согласилась она. – Он очень хорошо говорит про телевидение.

– Он же взрослый уже парень, – возразил Еровшин. – Почему катает тележку с камерой и не учится? Это работа для мальчиков.

– А может, он уже выучился, ты же не знаешь!

– Если бы выучился, ты бы рассказала, – и Еровшин рассмеялся. – А если ты не говоришь, значит, нет. Ты хорошая девочка, не врунья, но то, чего тебе рассказывать не хочется, ты не рассказываешь, опускаешь. И это скорее достоинство, чем недостаток. Эх, если бы ты пошла учиться! Ты приметливая, все замечаешь, ты обучаема. Ты бы могла сделать замечательную карьеру!

* * *

Людмила вышла из метро «Сокол». На автобусной остановке, как всегда в этот час, собралась толпа. Можно было втиснуться в первый же автобус, но тогда придется ехать стоя еще полчаса. Она уже отстояла почти восемь часов на заводе, сорок минут в метро. Пережду, решила Людмила. Рядом переминалась пожилая женщина с явно отечными ногами. Войдя в следующий автобус, Людмила мгновенно выхватила взглядом свободное место и, толкнув полного мужчину, успела сесть. Пожилая женщина встала рядом, держась за спинку сиденья, сверлила ее взглядом, вздыхала. Не уступлю, решила Людмила, нечего шляться в часы пик. Но, посмотрев на женщину внимательно, определила, что той еще далеко до пятидесяти пяти, тоже, наверное, отработала смену. Ладно, уступлю, решила Людмила и встала. Женщина тут же плюхнулась на освободившееся место. Хоть бы спасибо сказала! Ладно. Запомню. В следующий раз ни за что не встану. Держась за поручень, она закрыла глаза, почему‑ то хотелось заплакать, но не в автобусе же!

Людмила дошла до общежития, проходя мимо вахты, положила на стол вахтерши сдобную булку, – ритуал, который она никогда не нарушала и, когда в ее смену не выпекали сдобу, покупала ее в магазине.

В комнате Катерина выкладывала из шкафа платья. Людмила легла на кровать, положила ноги на спинку. Она где‑ то читала, что солдаты после многокилометрового марша, передыхая, вот так же задирают ноги. Подумала, что, наверное, не каждый солдат выдержал бы восемь часов на хлебозаводе, и увидела, что Катерина достала из‑ под кровати чемодан и складывает туда платья, учебники, щетку для волос, маникюрный набор, который Людмила ей подарила на день рождения.

– Чего это ты собираешься? – спросила Людмила.

– Переезжаю на месяц, – ответила Катерина.

Людмила подождала, надеясь, что Катерина сама объяснит, куда она переезжает и почему на месяц. Но Катерина молчала. Уйдет ведь и не расскажет, испугалась Людмила.

– Замуж, что ли, собралась?

– Академик с Изабеллой в отпуск уезжают. Просили пожить. Цветы поливать и Чапу выгуливать.

– Тоже дело, – прокомментировала Людмила.

Она знала про академика и про высотку на площади Восстания. Туда Катерина ездила нечасто. Вначале Людмила убеждала Катерину, что глупо иметь в Москве родственника‑ академика и работать на галантерейной фабрике. Мог бы пристроить в какой‑ нибудь институт лаборанткой. Катерина после того разговора рассказывать об академике перестала.

Знакомясь, Людмила обычно представлялась студенткой медицинского института и охотно рассказывала истории из жизни психов, с которыми ей приходилось встречаться во время студенческой практики в Институте имени Кащенко. Она действительно знала немало интересных случаев: уйдя с автозавода, несколько месяцев проработала в этом институте санитаркой, пока не устроилась на хлебозавод. Раньше Людмила старалась не говорить о родителях, но после приезда Катерины, наслушавшись ее рассказов об академике, если уж очень приставали с расспросами, говорила, что отец ее – академик.

Людмила представляла себя в трехкомнатной квартире высотного здания. Они с Катериной взяли бы себе по комнате каждая. Быть одной в комнате – это же счастье! И отдельный туалет, когда не надо стоять в очереди, переминаясь с ноги на ногу, и торопиться, потому что знаешь, что другие ждут! И отдельная ванная, а не общий душ со скользким от мыла кафельным полом. И можно собрать всех знакомых на ужин. Тогда те, кто не верил, что она – дочь академика, поверят, а кто верил, смогут точно в этом убедиться. Но о вечеринке сейчас говорить Катерине не надо, лучше потом.

– Возьми меня с собой пожить, – предложила Людмила. – Вдвоем все‑ таки веселее!

– Я поговорю с Александром Михайловичем, – пообещала Катерина.

Она поговорит, и ей наверняка откажут. А если откажут, Катерина ни за что не согласится, чтобы Людмила переехала без разрешения.

– Я поеду с тобой, – сказала Людмила. – Ты спросишь, они посмотрят на меня, увидят, что я не какая‑ нибудь лахудра. Возьми меня с собой!

Катерина явно колебалась. Может быть, и ей хотелось пожить одной. Еще несколько секунд, и она откажет. Скажет, что неудобно; и вообще нехорошо приводить в дом чужого человека, не предупредив хозяев заранее.

– Ты не бойся, – проговорила Людмила. – Откажут – я в обиде не буду. Посмотрю хотя бы, как живут нормальные люди. Я в высотке ни разу не была!

– Поехали, – решила Катерина.

Они доехали на метро до Краснопресненской. Высотное здание стояло на огромной каменной площадке, и они поднялись по широкой лестнице к массивным дубовым дверям. Как же открывать такую тяжесть, подумала Людмила. Но двери открылись неожиданно легко. Они пересекли холл. Катерина поздоровалась с вахтершей, и они вошли в лифт. Обшитый внутри красным деревом, с бронзовыми поручнями, размером в корабельную каюту, лифт двигался бесшумно, и только меняющиеся на табло цифры показывали, что они едут вверх.

Девушки вышли на пятнадцатом этаже. Катерина нажала кнопку звонка. Двери квартиры тоже были дубовые, массивные. Открыл им академик. Он посмотрел на Людмилу, и она поняла, что понравилась ему. Она уже давно научилась определять, когда нравится мужчинам. Людмила улыбнулась академику, и академик, хоть и явно озабоченный сборами в дорогу, на секунду расслабился и тоже улыбнулся.

– Это Людмила, – представила Катерина.

В переднюю вошла Изабелла. С ней будет потрудней, поняла Людмила. Эту не проведешь. Изабелла осмотрела Людмилу не торопясь, от прически до туфель. Она знала цену вещам. Людмила отметила, что взгляд Изабеллы остановился на ее туфлях – «лодочка», самые модные в этом сезоне в Англии. Последние два года Людмила не покупала ничего в магазинах, все привозил Еровшин из зарубежных командировок. Он ни разу не ошибся в размерах, может быть, у него была дочь ее комплекции. К тому же Еровшин все замечал и, когда она прошлой зимой слегка располнела, привез юбку на размер больше. Изабелла отметила и платье, вроде бы скромное, белое в синий горошек, – на покупку такого в комиссионном магазине не хватило бы месячной зарплаты формовщицы хлебозавода.

– Это Людмила, – представила ее Катерина. – Мы с ней живем в одной комнате в общежитии. Она тоже из Красногородска. Я рассказывала. Можно она поживет со мной? Вдвоем все‑ таки веселее.

Изабелла как будто не услышала просьбы. Людмила знала таких, они всегда ждут, когда просьбу повторят, за это время все обдумают. Но даже если Изабелла уже все решила, она потянет с ответом – Еровшин это называл «держать позу». Проситель перед такими обычно терялся, начинал нервничать и от унижения готов был отказаться от своей просьбы. И чего она передо мною выкобенивается, подумала Людмила, она же в порядке, ей свою силу показывать не надо. Как показывают силу, Людмила знала: последние полгода к ней придирался мастер на хлебозаводе. Она рассказала об этом Еровшину, считая, что та завидует ее молодости и красоте.

– Сколько лет твоей мастерице? – спросил Еровшин.

– Скоро тридцать!

– В тридцать лет еще не завидуют молодости, – отметил Еровшин. – У нее какое образование?

– Да никакого! Из работяг. Была бригадиром, теперь вот мастером поставили.

– Понятно. Не завидует она тебе, а боится конкуренции – можешь занять ее место.

А может быть, Изабелла боится за своего академика? Но это же глупо. Все соображения Людмила прокрутила в две‑ три секунды, пока Изабелла ее рассматривала, не отвечая на просьбу Катерины. Ладно, решила Людмила, перекантуемся в общежитии, а вечеринку я все равно здесь устрою и позову всех. Она улыбнулась Изабелле. Улыбайся всегда, учил ее Еровшин, у тебя хорошая улыбка, этим ты располагаешь к себе людей. Людям приятно, когда им улыбаются. Улыбаясь, она тоже осмотрела Изабеллу, хотела сказать, какой у нее замечательный дорожный костюм цвета хаки из модной плащевой ткани, но не сказала, потому что, опустив глаза, увидела на Изабелле точно такие же, как у нее, лаковые английские «лодочки». Это, конечно, пережить трудно, почти невозможно, чтобы у жены академика и работницы с хлебозавода были одинаковые туфли. Изабелла знала цену туфлям. Это девчонкам из общежития Людмила, когда у нее появлялись новые дорогие вещи, могла объяснять, что купила по дешевке в комиссионке, и называть выдуманные цены.

Так ничего и не ответив на просьбу Катерины, Изабелла принялась ей втолковывать:

– Цветы поливай через день, но этот… – она показала на цветок, который напоминал маленькое дерево, – каждый день. Обязательно каждый день. Это бансэй, японская сосна. Ей уже пятьдесят лет, за ней требуется особый уход. Чапу будешь выгуливать три раза в день. Утром перед работой, на десять минут, чтобы пописала, после работы хорошо хотя бы час, а то она начала толстеть, и вечером перед сном. Как кормить – знаешь.

– Знаю, – подтвердила Катерина.

– Пойдем на кухню, я покажу продукты.

Изабелла вышла из комнаты, не глядя на Людмилу. Катерина пошла за Изабеллой.

Оказалось, что академик все слышал, хотя и укладывал вещи в чемоданы.

– Разрешила? – спросил он у Людмилы.

– Держит паузу.

Академик рассмеялся.

– Держать паузу – хорошее выражение!

– Это из системы Станиславского для актеров, – объяснила Людмила. Она знала это от Еровшина.

– Ты чем‑ то ей не понравилась, – заметил академик и закурил, не предложив Людмиле, – в те годы очень немногие женщины курили.

– Не я не понравилась, – Людмила улыбнулась, – а мои туфли. У нас одинаковые туфли. Женщине такое трудно перенести.

Это тоже был один из уроков Еровшина. Говори правду, взрослых и неглупых людей обмануть трудно. Не ври про себя, это располагает, потому что люди начинают сочувствовать, у них ведь тоже что‑ то не получается, но они об этом не говорят.

Академик неожиданно заинтересовался туфлями Людмилы. Он внимательно осмотрел их и подтвердил:

– Абсолютно одинаковые, одной фирмы. Дорогие туфли. Я экономил на всем, чтобы купить их Изабелле. Пятнадцать фунтов!

Людмила с нежностью подумала о Еровшине: значит, и он экономил на всем ради нее. Если он решил с ней расстаться, значит, у нее уже никогда не будет таких туфель, во всяком случае в ближайшие годы.

– А сколько стоят здесь такие туфли? – поинтересовался академик.

– Не знаю, – призналась Людмила. – Мне привезли их из Лондона.

– Ваш отец ездит в заграничные командировки? – спросил академик.

– Мой отец живет в Красногородске. Туфли привез любовник.

Академик посмотрел на Людмилу, и по его лицу она поняла, что он прикидывает, могла ли быть у него такая молодая любовница. Вероятно, он понял, что его молчание затягивается, и, так и не решив, как ему реагировать на подобное признание, спросил:

– А ты где жила в Красногородске?

– На Больничной улице, ближе к молокозаводу.

– А я на Школьной.

– Я знаю. На вашем доме теперь табличка висит, не мраморная, как в Москве, а из жести, и в музее все про вас написано.

– Видишь, какой я старый, – вздохнул академик. – И мемориальная доска уже есть, и в музее выставлен.

– Как говорит один мой знакомый, знаменитые и богатые мужчины старыми не бывают.

И в этот момент Изабелла и Катерина вошли в комнату. По озабоченному лицу Катерины Людмила поняла, что ее просьба либо отвергнута, либо Изабелла так ничего и не ответила.

Катерина сказала напряженно:

– Вы не ответили мне, может ли жить здесь со мной Людмила?

– Может, – ответил за Изабеллу академик. – Я разрешаю.

Изабелла подняла глаза на академика и улыбнулась, едва растянув губы, – так она улыбалась сантехникам и вахтерам. Скандал она устроит уже в такси и потом это долго будет ему поминать. Но скандалить при девушках Изабелла не стала. А тем временем академик уже понес чемоданы к лифту, Катерина подхватила сумки. Изабелла взяла Чапу на руки и вошла бы с собакой в лифт, если б Катерина не перехватила ее. Уже из лифта Изабелла спросила:

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒