Перекати‑камень в форме почки

Вот что сказал отец, когда Дзюмпэю было шестнадцать. Хоть в жилах сына и текла родительская кровь, их отношения не располагали к беседам по душам. К тому же отец лишь изредка высказывал свои философские (философские ли? пожалуй) взгляды на жизнь, поэтому тот диалог врезался в память отчетливо. Но что к нему привело, Дзюмпэй совершенно не помнил.

– Лишь три женщины по‑ настоящему имеют для мужчины смысл в жизни. Это не много, но и не мало, – сказал отец.

Даже не сказал – заявил. Равнодушно, однако все же категорично. Таким тоном говорят, что Земля делает оборот вокруг Солнца за год. Дзюмпэй молчал и слушал. Он удивился этой фразе, сказанной ни с того ни с сего, и как‑ то даже не смог сообразить, что должен ответить.

– Поэтому сколько бы ты ни знакомился и ни встречался с разными женщинами, – продолжал отец, – ошибешься в выборе – считай, зря потратил попытку. Запомни это хорошенько.

Спустя время в голову сына закрались сомнения: «Судьба уже свела отца с этими тремя женщинами?

Мать – одна из них? Если так, что у него было с остальными двумя? » Но спросить об этом у отца он не мог. Напоминаю: до уровня откровенных разговоров их отношения не дотягивали.

В восемнадцать он покинул родительский дом, поступил в один из токийских институтов, с тех пор несколько раз знакомился и встречался с девушками. Одна вроде бы «по‑ настоящему имела для него смысл». В этом он был уверен – и, пожалуй, верит по сей день. Но пока Дзюмпэй пытался сформулировать, как ей открыться (такой уж характер – на раздумья ему требовалось времени больше, чем прочим), она вышла замуж за его близкого друга. И успела стать матерью. Тем самым из жизненного выбора ее пришлось исключить. Вообще скрепя сердце выбросить ее из головы. Как результат, на долю Дзюмпэя, если придерживаться отцовской теории, теперь оставалось всего две «по‑ настоящему имеющих смысл» женщины.

При каждом новом знакомстве Дзюмпэй задавал себе вопрос: а действительно ли эта женщина имеет для него смысл? Так рождалась дилемма. Сохраняя надежду, что каждая новая встреча станет «по‑ настоящему имеющей смысл» (разве кто‑ то надеется на иное? ), Дзюмпэй вместе с тем опасался преждевременно истратить остававшийся лимит. Неудачная попытка связать жизнь с той первой и очень дорогой для него женщиной подкосила его уверенность в собственных возможностях – очень важной способности своевременно и уместно реализовать любовное чувство. В итоге он считал, что, хватаясь за никчемное множество, он все так же упускает нечто самое важное в жизни. И с каждым разом его душа погружается все глубже туда, где нет света и тепла.

Так постепенно дошло до того, что после знакомства с каждой новой женщиной он через некоторое время в глубине души успокаивался и замечал в ее характере либо поступках и действиях хоть что‑ то – любую мелочь, приходившуюся не по душе; она и вызывала в нем раздражение. У Дзюмпэя это вошло в привычку – поддерживать с многочисленными женщинами поверхностные отношения, держаться от них на расстоянии. Он некоторое время встречался с такой партнершей, присматривался к ее поведению, но, дойдя до определенного предела, отношения прекращал. При расставании хотя бы не было вражды и ругани. Даже скажем так: он с самого начала избегал отношений с теми, кто не давал надежды на мирное расторжение отношений. Незаметно Дзюмпэй обрел нечто вроде нюха на удобных для себя партнерш.

Он и сам не мог понять, откуда такая способность: из глубин его природы или сформировалась апостериори. Если апостериори, ее вполне можно назвать проклятием отца. Заканчивая институт, он крепко поругался с родителем, прекратив с ним все отношения, – и лишь отцовская теория о трех женщинах, ничем, правда, не подкрепленная, не оставляла его в покое. Порой – отчасти в шутку – даже приходила на ум мысль о гомосексуализме. Глядишь, так и удастся избавиться от этого дурацкого отсчета. Однако хорошо это или плохо, но Дзюмпэй испытывал физический интерес все равно только к женщинам.

Как позже выяснилось, женщина, с которой он тогда познакомился, оказалась старше его. Ей было тридцать шесть, ему – тридцать один. Один его знакомый открывал французский ресторанчик где‑ то по пути от Эбису к Дайкан‑ яма и пригласил его на церемонию. Дзюмпэй был в летнем пиджаке в тон шелковой темно‑ синей рубашке «Перри Эллис». Друг, с которым он договаривался о встрече на вечеринке, прийти не смог, и поэтому он не знал, куда себя девать. Сидя в одиночестве на стуле возле стойки бара, он потягивал бордо из бокала. И вот, когда он собрался было уходить и уже начал искать глазами хозяина, чтобы попрощаться, к нему, держа в руке неизвестный коктейль фиолетового цвета, подошла высокая женщина. Первым делом на Дзюмпэя произвела впечатление ее великолепная осанка.

– Говорят, вы писатель? Что, правда? – спросила она, положив руку на барную стойку.

– В общем, похоже, что так, – ответил он.

– То есть в общем писатель? Дзюмпэй кивнул.

– И сколько у вас книг?

– Пара сборников рассказов да перевод. Ни один толком не продался.

Она окинула его оценивающим взглядом. И улыбнулась, вполне довольная увиденным.

– В любом случае с настоящим писателем мне довелось встретиться впервые в жизни.

– Очень приятно.

– Взаимно, – ответила она.

– Хотя ничего интересного во встрече с писателем нет, – как бы оправдываясь, сказал Дзюмпэй, – поскольку никаким особым мастерством я не владею. Пианист может сыграть на фортепьяно, художник – скажем, сделать набросок, иллюзионист – показать фокус… А писатель не может ничего.

– Ну а, скажем, оценить нечто вроде художественной ауры? Разве этого нет?

– Художественной ауры? – переспросил Дзюмпэй.

– Сияние, которого вряд ли можно ожидать от простых людей.

– Каждое утро, когда бреюсь, разглядываю в зеркале собственную физиономию, но ничего подобного не замечал.

Женщина улыбнулась.

– А что у вас за рассказы, если не секрет?

– Меня часто об этом спрашивают, но объяснить, что у меня за рассказы, непросто. Они не подходят ни под какой жанр.

Женщина потирала пальцем край бокала с коктейлем.

– Выходит, одним словом… эдакая «чистая литература»?

– Пожалуй. Там чувствуются отзвуки «писем несчастья».

Она опять улыбнулась.

– Кстати, я могла где‑ то о вас слышать?

– Литературные альманахи читаете?

Она слегка, но довольно резко качнула головой.

– Тогда, думаю, вряд ли. Мое имя мало кому известно.

– Номинировали на премию Акутагавы? [11]

– Четыре раза за пять лет. – Но лауреатом не стали?

Дзюмпэй только тихо улыбнулся. А женщина без спросу уселась на соседний стул. И допила коктейль.

– Ну и ладно. Премия – это дело чужого вкуса, – сказала она.

– Было бы правдой в устах того, кто ее получил.

Она представилась. Кириэ.

– Как в богослужении, – сказал Дзюмпэй.

Она была на пару сантиметров выше Дзюмпэя. С короткой стрижкой, загорелая, с красивой головой. В юбке‑ клеш до колен и льняном бледно‑ зеленом жакете. Рукава подвернуты до локтей. Под ним – простая блузка из хлопка, а на воротнике – брошь с голубой бирюзой. Грудь не маленькая и не большая. Одета со вкусом: ничего лишнего, но видна индивидуальность. Губы пухлые, после каждой фразы они, растягиваясь, как‑ то поджимались. Из‑ за чего все, что ее окружало, выглядело на удивление свежо и бодро. У нее был широкий лоб, по которому разбегались три параллельные морщины, когда она задумывалась. А стоило отвлечься от размышлений, морщины мигом исчезали.

Дзюмпэй ощутил, как она завладела его сердцем. Нечто в ней возбуждало чувство. Хватанувшее адреналина сердце едва слышно постукивало, словно украдкой посылая сигналы. Дзюмпэю вдруг захотелось пить, и он заказал проходившему мимо официанту «Перрье». «Имеет ли она для меня смысл? – как обычно подумал он. – Одна ли из оставшихся двух? Сделать вторую попытку? Пропустить? Или замахнуться? »

– Давно хотели стать писателем? – спросила Кириэ.

– Да. Вообще‑ то я и не думал заниматься чем‑ то другим.

– Короче говоря, не было мечты?

– Как сказать. Я мечтал стать выдающимся писателем. – Дзюмпэй развел руки, очертив пространство сантиметров в тридцать. – Однако, сдается мне, до этого ой как далеко.

– У каждого есть отправная точка. Все еще впереди. Идеально сделать сразу не получается, – сказала она. – Вам сейчас сколько?

Так они узнали возраст друг друга. Ее совершенно не смутило, что она оказалась старше. Дзюмпэя тоже. Он, если уж на то пошло, молодым девушкам предпочитал зрелых женщин. К тому же в большинстве случаев расставаться с партнершами старше было проще.

– Чем вы занимаетесь? – поинтересовался Дзюмпэй.

Кириэ поджала губы, и лицо ее впервые посерьезнело.

– Ну а чем я, по‑ вашему, могу заниматься?

Дзюмпэй качнул бокал, и вино устремилось по кругу.

– Подскажете?

– Никаких подсказок. Или так тяжело? Однако наблюдать и делать выводы – это ведь ваша работа?

. – Нет, не моя. Истинная суть писателя – наблюдать, наблюдать и снова наблюдать, а выводы, насколько это возможно, оставлять на потом.

– Вот как? – сказала она. – Тогда наблюдайте, наблюдайте и снова наблюдайте – и попробуйте представить. Это, надеюсь, не противоречит вашей профессиональной теории?

Дзюмпэй поднял голову и снова пристально вгляделся в ее лицо – в надежде уловить некий тайный знак. А женщина заглянула прямо ему в глаза, и он ответил ей таким же прямым взглядом.

– У меня есть беспочвенное предположение… Нечто связанное с особой профессией? – сказал он через некоторое время. – Иными словами, работа, доступная не каждому и требующая специальных навыков?

– В самую точку! Верно, доступная не каждому. В этом вы правы. А не могли бы поконкретней?

– Связано с музыкой?

– No.

– Кутюрье?

– No.

– Теннисистка?

– No.

Дзюмпэй покачал головой.

– Вы загорелая, подтянутая, сильные руки. Занимаетесь спортом на природе. Однако не похоже, что это тяжелый труд на свежем воздухе.

Кириэ подтянула рукава жакета, опустила оголившиеся руки на стойку бара и, вывернув их, осмотрела запястья.

– Пока впечатляет.

– Но угадать не могу.

– Маленькая тайна необходима, – сказала Кириэ. – К тому же я не хочу лишать вас профессиональной радости наблюдать и представлять… Однако дам лишь одну подсказку. Я, как и вы…

– Как и я?

– Одним словом, я выбрала профессией то, что хотела делать давно – с самого детства. Как и вы. До сих пор путь был нелегким.

– Это хорошо, – сказал Дзюмпэй, – это… очень важно. Профессия изначально должна быть актом любви. И никак не браком по расчету.

– Актом любви, – повторила Кириэ с восхищением. – Чудесная аллегория.

– Кстати, мне приходилось раньше слышать твое имя? – спросил Дзюмпэй.

Она покачала головой.

– Думаю, нет. Мое имя в обществе неизвестно.

– У каждого есть отправная точка.

– Именно, – сказала Кириэ и улыбнулась. Затем ее лицо стало опять серьезным. – Однако, в отличие от вас, в моем случае с самого начала требовалось совершенство. Ошибка не прощалась. Ты совершенен – или нет. Третьего не дано. Как и права на повтор.

– И это тоже подсказка.

– Пожалуй.

Подошел официант, держа поднос с фужерами шампанского. Она взяла два, один передала Дзюмпэю и сказала:

– Выпьем.

– За наши специальности, – подхватил Дзюмпэй.

Они чокнулись. Раздался легкий и таинственный звон.

– Кстати, вы женаты? Дзюмпэй покачал головой.

– Я тоже не замужем, – сказала Кириэ.

Ту ночь она провела у Дзюмпэя. Пили вино, подаренное заведением, где познакомились, занимались сексом, а потом уснули. Когда Дзюмпэй в одиннадцатом часу утра проснулся, ее уже не было. На соседней подушке осталась лишь вмятина – словно оттиск утраченной памяти. А на подушке лежала записка: «Ухожу. Пора на работу. Если возникнет желание – позвони».

Он набрал ее номер, и они встретились в субботу вечером. Поужинали в ресторане, слегка выпили, позанимались сексом у Дзюмпэя и вместе уснули. Утром она опять исчезла. Несмотря на воскресный день, осталась лишь короткая записка: «У меня работа. Исчезаю». Чем она занимается, Дзюмпэй по‑ прежнему не Знал. Одно очевидно: работает она спозаранку. И как минимум по воскресеньям тоже.

Они разговаривали обо всем на свете. Кириэ не страдала комплексами и умела поговорить. Ничего не стесняясь. Она с удовольствием читала книги – биографические, исторические, по психологии и научно‑ популярные, но не художественную литературу. И на удивление обладала обширными познаниями во всех этих областях. Однажды Дзюмпэя несказанно поразила ее осведомленность в истории строительства сборных домов.

– Погоди, сборные дома? Может, ты работаешь в строительстве?

– No! – ответила она. – Меня интересуют вполне реальные вещи. Только и всего.

Это не помешало ей, прочитав два сборника рассказов Дзюмпэя, лестно о них отозваться.

– Интересней, чем я ожидала. Правда, я втайне переживала, – призналась она. – Думала, как быть, если они мне вдруг покажутся скучными. И что тебе тогда сказать? Но я зря сомневалась – мне очень понравилось, правда.

– Вот и хорошо! – вырвалось у него с облегчением. Когда он давал ей свои книжки – беспокоился о том же.

– Это не лесть, – сказала Кириэ. – В тебе есть нечто… необходимое для того, чтобы прославиться. В рассказах у тебя разлито спокойствие, и некоторые написаны очень свежо, слог красивый. А прежде всего – они умело сбалансированы. По правде говоря, я первым делом обращаю внимание на баланс. Будь то музыка, роман или картины. Когда мне попадаются плохо сбалансированные произведения или исполнение, иными словами – вещи незаконченные, низкосортные, у меня ужасно портится настроение. Меня словно укачивает. Пожалуй, именно поэтому я не хожу на концерты и почти не читаю романов.

– Не хочется натыкаться на вещи с плохим балансом?

– Yep.

– И не читаешь романы и не ходишь на концерты, чтобы риска избежать?

– Именно.

– Но это же крайность.

– По гороскопу я Весы. Я не терплю дисбаланса. Не терплю или… как это сказать… – Она умолкла, подыскивая подходящее слово. Но так и не нашла, лишь неуверенно вздохнула. – Ладно. Мне кажется, тебе следует написать солидный роман – и тогда ты прославишься по‑ настоящему. Конечно, со временем.

– Я, по сути, могу только рассказы. Романы – не мое, – сухо сказал Дзюмпэй.

– И все же.

Дзюмпэй ничего на это не ответил – только молча прислушивался к шороху кондиционера. Вообще‑ то он уже несколько раз принимался за роман, но всякий раз откладывал. Никак не мог сосредоточиться надолго. С первых же страниц у него было ощущение, что из‑ под пера выходит нечто прекрасное. Текст получался живым, и будущее, казалось, уже у него в кармане. Естественно вырисовывалась богатая сюжетными линиями фабула. Но по мере продвижения этот напор и этот блеск постепенно, однако очевидно иссякали, сужались и вскоре исчезали полностью. Так останавливается теряющий скорость локомотив.

Они лежали в постели. На улице осень. Оба нагие после долгого и проникновенного секса. Кириэ прижималась плечом к его руке. На тумбочке рядом стояли два бокала с белым вином.

– Слышь?

– А?

– У тебя же есть еще любимая женщина? Которую ты никак не можешь забыть?

– Есть, – подтвердил он. – А что, по мне видно?

– Конечно, – ответила она. – Женщины это чувствуют.

– Все, что ли?

– Я не говорю за всех женщин.

– А‑ а.

– Но встречаться с ней ты не можешь, да?

– Есть обстоятельства.

– А возможности их устранить – никакой? Дзюмпэй отрывисто качнул головой.

– Нет.

– Что, сложные?

– Сложные или нет, я не знаю. Но как бы там ни было – обстоятельства.

Кириэ отпила вина.

– А у меня такого человека нет, – произнесла она, словно бы сама себе. – И ты мне очень нравишься. Ты завладел моим сердцем. Когда мы вместе, знаешь, меня охватывают счастье и спокойствие. Но всегда быть с тобой мне не хочется. Ну как, успокоила?

Пальцы Дзюмпэя гладили ее волосы. Вместо ответа он задал свой вопрос:

– Это почему?

– Почему я не собираюсь всегда быть с тобой?

– Да.

– Интересно?

– Самую малость, – съязвил он.

– Завязывать с кем‑ то постоянные отношения я не могу. Причем не только с тобой – ни с кем, – сказала она. – Мне нужна полная сосредоточенность на том, что я сейчас делаю. Боюсь, перестанет получаться, начни я с кем‑ то жить и проникнись чувствами к этому человеку. Поэтому лучше пусть все остается как есть.

Дзюмпэй на мгновенье задумался.

– Иными словами, ты избегаешь сердечной привязанности?

– Да.

– Случись такое, нарушится баланс – и это станет серьезной помехой твоей карьере.

– Именно.

– И чтобы избежать такого риска, ты ни с кем вместе не живешь.

Она кивнула.

– Во всяком случае, пока работаю по этой специальности.

– И все же… что у тебя за работа? По‑ прежнему не хочешь говорить?

– Угадывай.

– Воровка? – спросил Дзюмпэй.

– No – серьезно ответила она. Но взгляд у нее повеселел. – Версия заманчивая, но воры не работают спозаранку.

– Наемный убийца?

– Тогда уж наемная убийца, – поправила она. – В любом случае – No. Чего это тебе лезет в голову одна жуть?

– Твоя работа – в рамках закона, так?

– Так, – ответила она, – в самых что ни на есть рамках.

– Тайный сыщик?

– No – сказала она. – На сегодня об этом хватит. Лучше расскажи о своей работе. Что ты сейчас пишешь, например? Ты ведь что‑ то пишешь?

– Пишу. Рассказ.

– И о чем?

– Не могу закончить. Я взял передышку, а дальше ни с места.

– Если не трудно, расскажи хотя бы до места.

Дзюмпэй умолк. Он взял себе за правило не распространяться о незаконченных работах. Чтобы не сглазили. Стоит лишь обмолвиться – и нечто улетучивается, как утренняя роса. Утрачивается оттенок смысла, меняется фон декораций. Тайна перестанет быть тайной. Однако, перебирая сейчас короткие волосы Кириэ, он подумал, что эту женщину, пожалуй, в тайну посвятить можно. Все равно его как заклинило – за последние дни он не продвинулся ни на шаг.

– Там все от третьего лица. Главный герой – женщина где‑ то за тридцать, – начал он. – Известный терапевт, работает в крупной больнице. Не замужем, но тайно встречается с женатым хирургом из той же больницы. Ему около пятидесяти.

Кириэ попыталась представить героиню.

– Симпатичная?

– Вполне, – сказал Дзюмпэй, – но до тебя далеко.

Кириэ улыбнулась и поцеловала Дзюмпэя в шею.

– Честно?

– В моих принципах отвечать честно, когда нужно.

– Особенно в постели.

– Особенно в постели, – подтвердил он. – Взяв отпуск, она едет в путешествие. Время года – примерно как сейчас. Остановившись в маленькой гостинице, бродит вдоль реки, которая течет по этой горной долине. Она любит наблюдать за птицами. Больше всего ей нравится следить за зимородками. Прогуливаясь по берегу реки, она видит камень причудливой формы. Черный с красными прожилками. Очень гладкий и по виду – до боли знакомый. Она сразу понимает, на что он похож. На почку. Еще бы, специалист. И размером, и расцветкой – вылитая почка.

– Она подбирает камень и уносит с собой.

– Да, – сказал Дзюмпэй. – Привозит этот камень к себе в больницу, чтобы использовать как пресс‑ папье.

– И под стать самой больнице.

– Именно, – сказал Дзюмпэй. – Но через несколько дней она замечает одну странность.

Кириэ молча ждала продолжения. А Дзюмпэй, точно дразня ее, держал паузу. Как бы ненароком, хотя, по правде говоря, дальше он еще просто не придумал. Развитие фабулы в этой точке застопорилось. И вот, на распутье, без ориентиров, осматриваясь по сторонам, Дзюмпэй изо всех сил напряг воображение…

– Каждое утро камень оказывался в другом месте. Покидая кабинет, врач оставляла его на столе, всегда на одном месте. Аккуратистка, что тут скажешь. А наутро камень мог лежать на сиденье вращающегося кресла, в другой раз – рядом с вазой. Или вообще скатывался на пол. Сначала врач думала, что это ей кажется. Затем заподозрила у себя нарушения памяти. Дверь заперта на замок, внутрь заходить никто не должен. Разумеется, ключ есть у охранника. Но он работает давно и в чужие кабинеты самовольно не ходит. К тому же какой смысл каждый вечер проникать в ее кабинет, чтобы передвинуть камень, заменяющий пресс‑ папье? С другими вещами же там ничего не происходит: никуда не пропадают, их никто не трогает. И только камень скачет. И вот она в растерянности. Как ты думаешь, почему этот камень перемещается по ночам?

– У этого перекати‑ камня есть намерения, – не задумываясь, ответила Кириэ.

– Что же это за намерения?

– Перекати‑ камень хочет ее разбередить. Понемногу, неспешно – но разбередить. В этом и есть его намерение.

– А зачем это ему нужно?

– Ну‑ у, – протянула Кириэ и прыснула. – Врачом владеет воля валуна…

– А без шуток? – рассерженно прервал ее Дзюмпэй.

– Разве это не тебе решать? Ты же писатель. А я – нет. Я просто слушатель.

Дзюмпэй насупился. От напряжения ныло где‑ то в висках. Может, просто вина перебрал.

– Не получается собрать мысли воедино. У меня же как: пока не сяду за стол, не начну писать, облекая эти мысли в текст, сюжет не двинется. Подождешь немного? Пока мы разговаривали, я понял, что смогу писать дальше.

– Хорошо, – ответила Кириэ. Протянув руку, взяла бокал и отпила глоток белого вина. – Я подожду. Но это… интересная история у тебя. Очень хочется узнать, что станется с перекати‑ камнем.

И она прижалась грудью к боку Дзюмпэя.

– Послушай, Дзюмпэй, у всех вещей в этом мире есть намерения, – тихо сказала она, словно открывая тайну.

Но Дзюмпэй уже засыпал. Ответить он был не в силах. Ее слова, теряя в ночном воздухе форму речи и примешиваясь к легкому аромату вина, тем не менее украдкой добирались до глубин его сознания.

– Например, у ветра. Мы живем, не обращая на ветер внимания. Но однажды нас вынуждают. Ветер с определенным умыслом обхватывает тебя и пытается разбередить. Ветер знает все, что у тебя внутри. Причем не только ветер. Всё. И даже камень. Они нас прекрасно знают. Вдоль и поперек. И вот приходит время, когда мы об этом догадываемся. Нам остается лишь вместе с этим жить. Приняв это, мы становимся глубже.

Пять последующих дней Дзюмпэй, почти не выходя на улицу, провел за столом – писал дальше рассказ о перекати‑ камне. Как Кириэ и угадала, камень в форме почки продолжал «бередить» женщину. Понемногу, неспешно и при этом – наверняка. При торопливых встречах с любовником – вечерами в безликих номерах городских гостиниц – она, положив руки на спину партнера, пыталась нащупать пальцами форму почек. Она знала, что ее перекати‑ камень прячется где‑ то там, внутри. Эта почка – тайный осведомитель, погруженный ею в тело любовника. Под пальцами почка копошится, как насекомое. И шлет ей почечное сообщение. А она общается с почкой, ведет с ней диалог. Чувствует ладонью ее тепло.

Постепенно врач привыкает к тому, что черный камень в форме почки меняет место каждую ночь. Теперь это для нее вполне естественно. Куда бы ни перебрался камень за ночь, ее это не удивляет. Приходя в больницу, она его отыскивает и, подобрав, возвращает на стол. У нее это входит в привычку. Пока она в кабинете – камень неподвижен. Спит себе на одном месте, словно кошка на солнышке. Однако, стоит врачу уйти, закрыв дверь на замок, он просыпается и движется с места на место.

Иногда в свободную минуту она протягивает руку и нежно гладит его гладкую черноту. И уже не может отвести от него взгляда. Словно под гипнозом. Со временем врач перестает интересоваться чем‑ либо иным. Не может читать книги, перестает ходить в спортзал. С трудом соображает на приеме больных, да и в остальное время мысли ее вялы и мимолетны. Разговаривать с коллегами ей скучно. Она перестает следить за собой, теряет аппетит. Даже объятия любовника теперь ей в тягость. Когда рядом никого нет, она тихо заговаривает с камнем, прислушивается к его безмолвным ответам. Как одинокие люди беседуют с собаками или кошкам. Этот черный камень в форме почки теперь овладел ее жизнью почти что полностью.

Камень вряд ли объявился извне, стало понятно Дзюмпэю. Главное – нечто в ней самой. Оно и вызвало к жизни черный камень в форме почки. Это оно требует от нее принятия каких‑ то решений. Шлет сигналы. В виде еженощных передвижений.

Работая над рассказом, Дзюмпэй думал о Кириэ. Она (или что‑ то внутри нее) подталкивает историю вперед, он это чувствует. Но почему? Изначально он же не собирался писать такой оторванный от реальности рассказ. В голове у него витали неопределенные мысли о более спокойной сюжетной линии – о чем‑ нибудь в духе психологических новелл. Там камень не менял места самовольно.

Сердце этой женщины‑ врача, пожалуй, отдаляется от любовника‑ хирурга с женой и детьми, предположил Дзюмпэй. Или даже она его начинает ненавидеть. Возможно, неосознанно.

Едва общая картина вырисовалась, написать остальное оказалось делом техники. Под арии Малера, поставленные на автоповтор, Дзюмпэй быстро дописывал концовку рассказа. Раньше в таком темпе он не работал.

Она решается на разрыв с любовником‑ хирургом. Ставит его в известность, что больше не сможет с ним встречаться. Он спрашивает, неужели им не о чем говорить. «Совершенно», – отрезает она. Сев в выходной день на паром через Токийский залив, она бросает перекати‑ камень с палубы в море. Каменная почка опускается на мрачное морское дно, поближе к центру Земли. Женщина решает начать жизнь с нуля. Ей кажется, что, раз она избавилась от камня, ей стало легче.

Однако назавтра она приходит в больницу, а камень поджидает ее на столе. Лежит на положенном месте. Черный, тяжелый, в форме почки.

Закончив работу, Дзюмпэй тут же позвонил Кириэ. Подумав, что ей, наверное, будет интересно прочесть готовый рассказ. Ведь в каком‑ то смысле именно она его вдохновила. Но Дзюмпэй не дозвонился. Автоответчик сообщил ему, что в настоящий момент связаться по, набранному номеру невозможно, и предложил перезвонить, проверив координаты абонента. Дзюмпэй перезванивал несколько раз, однако результат оказался прежним. Номер не отвечал. Вероятно, что‑ то случилось с ее мобильником, подумал он.

Дзюмпэй ждал ее звонка, стараясь не выходить из дома без особой надобности. Но так и не дождался.

Так прошел месяц, за ним миновали другой, третий. Пришла зима, вскоре наступил Новый год. Рассказ опубликовали в февральском номере журнала «Бун‑ гэйси»[12]. В газетах печатали его рекламу с содержанием номера, и там значилось имя Дзюмпэя и заголовок «Перекати‑ камень в форме почки». Увидев эту рекламу, Кириэ купит журнал, прочитает рассказ и позвонит, поделится впечатлениями. Дзюмпэй надеялся. Но ее молчание и отсутствие только наслаивались.

Стоило ей исчезнуть из жизни, Дзюмпэю стало невыносимо тоскливо. Он даже представить раньше себе не мог, что такое возможно. Оставленная Кириэ пустота не давала ему покоя. По нескольку раз на день он думал: как было бы хорошо, окажись она сейчас рядом. С нежностью вспоминал ее улыбку, ее слова, ее прикосновения. Его не утешали ни любимая музыка, ни новые издания нравившихся ему писателей. Все вокруг казалось далеким и чуждым.

Значит, второй женщиной была Кириэ, думал Дзюмпэй.

Повторно судьба свела его с Кириэ вскоре после полудня, в самом начале весны. Даже не так. Не свела. Он услышал ее голос.

Дзюмпэй ехал в такси. Точнее, стоял в пробке. Молодой водитель слушал какую‑ то программу по FM. И Дзюмпэй услышал ее голос. Сначала уверенности у него не было: вроде похож, но и только. Однако чем дольше слушал, тем сильнее убеждался, что это говорит Кириэ. Плавно, как‑ то очень расслабленно. С длинными паузами.

– Слушай, добавь громкости, – попросил Дзюмпэй водителя.

– Запросто, – ответил тот.

Передавали интервью из студии. Девушка‑ ведущая задавала вопросы.

– …значит, вы с детства любили высоту?

– Да, – ответила Кириэ (или женщина с похожим голосом). – Сколько себя помню, мне всегда нравилось забираться куда‑ нибудь повыше. И чем выше, тем спокойней мне становилось. Постоянно просила родителей сводить меня на какой‑ нибудь небоскреб. Странный ребенок, правда? (Смеется. )

– И, как результат, вы занялись такой работой?

– Сначала я была кем‑ то вроде аналитика в компании по ценным бумагам. Но прекрасно понимала, что это не по мне. Года через три уволилась и первым делом занялась мытьем окон. По правде говоря, сначала хотела податься на стройку монтажницей, но там мир крутых мужиков, женщинам вход заказан. Поэтому стала подрабатывать мойщицей окон.

– Выходит, сменили профессию с аналитика по ценным бумагам на мойщицу окон.

– Сказать вам правду, мне это гораздо приятнее. В отличие от акций, если кому и суждено упасть, только мне самой. (Смеется. )

– Мытье окон – это когда в гондоле спускаются с крыши?

– Да. Разумеется, мы пристегиваемся ремнями безопасности. Правда, иногда попадаются такие места, где приходится работать без страховки. Я относилась к этому спокойно. Как бы ни было высоко, мне нисколько не страшно. Потому меня и ценили.

– Скалолазанием не увлекаетесь?

– Горы не в моем вкусе. Предлагали, пробовала, но ничего не вышло. Не увлекли меня горы своей высотой. Меня интересуют только отвесные стены высотных зданий. Почему – сама не знаю.

– Сейчас вы управляете фирмой, которая специализируется на мытье окон высотных зданий в Токио.

– Да, – ответила она. – На скопленные средства шесть лет назад я основала маленькую фирму и начала работать самостоятельно. Разумеется, работаю и сама, но при этом я еще и директор. Никаких приказов сверху, могу сама устанавливать правила. Удобно.

– Когда вздумается, отстегиваете ремень безопасности?

– Легко! – (Смеется. )

– Вам он что, не нравится?

– Да, такое ощущение, будто это не я. Словно напяливаешь на себя лязгающий корсет. ‑ (Смеется. )

– То есть вам просто нравится высота?

– Да, работа на высоте – мое призвание. Иного занятия для себя я даже не представляю. Профессия изначально должна быть актом любви. И никак не браком по расчету.

– А сейчас – музыка. Звучит композиция Джеймса Тейлора «На самой крыше», – объявила ведущая, – после которой мы вернемся к разговору о канатоходцах.

Когда заиграла музыка, Дзюмпэй подался к водителю и спросил:

– Так чем она, собственно, занимается?

– Говорят, натягивает канат между высотными зданиями и переходит от одного к другому, – пояснил водитель. – А в руках держит длинный шест для баланса. Как ее там… трюкачка. Вот у меня боязнь высоты, как ее там… акрофобия. Страшно даже в лифтах со стеклянными стенами. Из любопытства она, что ли? Хотя странная такая. Вроде уже не молодая.

– И это – профессия? – спросил Дзюмпэй, заметив, что голос сорвался, стал каким‑ то несолидным. Словно чужой, будто раздался из щели в потолке.

– Да, похоже, нашла себе спонсоров и занимается. По ее словам, недавно делала это на этом… каком‑ то известном кафедральном соборе в Германии, в общем. Говорит, хочет делать это на зданиях повыше – на небоскребах, только власти не дают разрешения. На такой высоте страховочная сетка уже не спасет. Поэтому, говорит, шаг за шагом, накапливая опыт, намерена бросать вызов местам повыше. Правда, хождением по канату не прокормишься, поэтому обычно, говорит, она управляет фирмой по мытью окон. То же хождение по канату, только работать в цирке она не хочет. Говорит, интересуют только высотные здания. Вот странная.

– Прекраснее всего то, что, когда ты наверху, человеческое «я» меняется, – сказала она интервьюеру, – или даже так: невозможно выживать без перемен.

Поднимаясь ввысь, я понимаю, что там – лишь ветер да я. И больше ничего. Ветер окутывает меня и тормошит. Ветер меня понимает. И я понимаю ветер. Мы принимаем друг друга и решаем жить вместе. Я и ветер – и нет места ничему другому. Мне нравятся такие мгновения. Нет, мне совсем не страшно. Стоит единожды ступить на высоту, целиком и полностью сосредоточиться – и страх отступает. Мы оказываемся в тесной пустоте. И мне такие мгновенья нравятся больше всего на свете.

Дзюмпэй не знал, поняла ли журналистка слова Кириэ. Но как бы там ни было, Кириэ говорила искренне и просто. Когда интервью закончилось, он остановил такси и вышел. Дальше пошел пешком. Иногда поднимал голову и смотрел на высотные здания, плывущие облака. Он понял: никто не сумеет оказаться между ней и ветром. И почувствовал укол ревности. Но к чему, скажите на милость, эта ревность? К ветру? Ну кто, скажите на милость, будет ревновать к ветру?

Несколько месяцев Дзюмпэй ждал звонка от Кириэ. При встрече хотел о многом с ней поговорить. В том числе и о камне в форме почки. Но она не позвонила. Номер ее мобильного так и оставался «недоступным». А когда пришло лето, Дзюмпэй отказался от иллюзии. Кириэ больше не собирается с ним видеться. Да, их отношения тихо закончились – без каких‑ либо ссор и заверений. Именно так, если вдуматься, как долгое время поступал с другими женщинами сам Дзюмпэй. В некий момент перестает звонить телефон. И все, таким образом, умирает тихо и естественно.

Должен ли он добавить ее в отцовский отсчет? Была ли она одной из тех трех женщин, что имели для него смысл? Дзюмпэя долго мучил этот вопрос. Однако ни к какому выводу он не пришел. А решил подождать еще полгода.

За это время он сосредоточенно написал довольно много рассказов. И, шлифуя за столом тексты, всякий раз представлял, как Кириэ в тот миг где‑ то на высоте, вместе с ветром.

Пока я вот так за столом, в одиночестве пишу рассказы, она, как мало кто на свете, на высоте предоставлена самой себе. Отстегнув страховку. Стоит единожды целиком и полностью сосредоточиться – и страха нет. «Есть только ветер да я». Дзюмпэй часто вспоминал ее слова.

И постепенно заметил, что проникся к Кириэ неким особенным чувством – до сих пор такого не было ни с одной другой женщиной. У чувства была форма, четкие контуры. Оно было готово к ответу и уходило куда‑ то вглубь. Дзюмпэй пока не знал, какое имя ему дать. Но его, по крайней мере, невозможно было поменять ни на что другое. Пусть он больше не увидится с Кириэ, чувство это навсегда останется в сердце – или же где‑ то «в мозге костей». Пожалуй, где‑ то в собственной глубине он всегда будет ощущать утрату Кириэ.

К концу года Дзюмпэй решился. Пусть она будет второй. Кириэ – она же действительно имела для него смысл. Второй удар. Осталась лишь одна попытка. Однако страха внутри уже нет. Главное не количество. В отцовском отсчете нет никакого толку. Главное – желание принять кого‑ то целиком и полностью, понял он. Именно оно должно быть первым. И единственным.

Тогда же со стола женщины‑ врача исчез камень в форме почки. Однажды утром она просто заметила, что его больше нет. И камень уже не появится. Она это знает.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒