Где бы оно ни нашлось

– Мужниного отца три года назад задавило насмерть трамваем, – сказала та женщина. И сделала небольшую паузу.

Я ничего ей на это не сказал. Лишь пару раз кивнул слегка, глядя собеседнице прямо в глаза. А пока она молчала, проверил остроту дюжины карандашей на подставке. Как игрок в гольф подбирает клюшку, я осторожно выбрал один. Чтобы не был чересчур острым и в то же время – слишком тупым.

– Стыдно признаться, – продолжила она.

И на это я ничего не сказал. Только придвинул блокнот для заметок и, приноравливаясь к карандашу, записал на самом верху сегодняшнее число и ее имя.

– В Токио почти не осталось трамваев – теперь там одни автобусы. Но кое‑ где трамваи еще сохранились. Как историческое наследие. Именно такой и задавил свекра, – сказала она и беззвучно вздохнула. – Первого октября три года тому назад. Ночью лил сильный дождь.

Эту информацию я записал карандашом в блокноте. «Отец, три года назад, трамвай, ливень, 1 октября, ночь». Я могу писать иероглифы только очень аккуратно, поэтому на любую запись требуется время.

– Свекор в тот день был очень пьян. Иначе вряд ли уснул бы прямо на трамвайных рельсах в такой ливень. Само собой.

После этих слов она опять умолкла. Сжав рот, пристально посмотрела на меня. Видимо, искала сочувствия.

– Конечно, – сказал я, – скорее всего, был выпивши.

– Похоже, набрался до потери сознания.

– И часто с ним такое бывало?

– Вы имеете в виду, часто ли он напивался до потери сознания?

Я кивнул.

– Действительно, иногда бывал весьма пьян, – признала она. – Но не часто и не до такой степени, чтобы спать на рельсах.

Я попытался, но так и не смог определить, до какой степени нужно захмелеть, чтобы умудриться уснуть на трамвайных рельсах. Это вообще вопрос меры, качества или направленности?

– Выходит, прецеденты были, но… не до такой степени, верно?

– Да, не в стельку, – ответила она.

– Разрешите осведомиться о возрасте?

– Вы хотите спросить, сколько мне лет?

– Да, – ответил я. – Разумеется, если вы не желаете отвечать на этот вопрос, считайте, что я вам его и не задавал.

Она потерла указательным пальцем переносицу. Изящный и красивый нос – похоже, она недавно сделала пластическую операцию. У меня раньше была подружка с такой же привычкой. Тоже сделала пластическую операцию носа и, задумавшись, постоянно терла пальцем переносицу. Будто бы проверяла, на месте ли новый нос. Поэтому теперь меня охватило легкое дежавю. Оральный секс тоже вспомнился.

– В принципе, скрывать тут нечего, – сказала она. – Скоро исполнится тридцать пять.

– А сколько было свекру, когда он умер?

– Шестьдесят восемь.

– Скажите, а чем он занимался? В смысле работы.

– Был священником.

– Священником, это… в смысле, буддийским монахом?

– Да, буддийским монахом. Секты Дзёдосю[8]. Служил настоятелем храма в районе Тосима[9].

– Должно быть, это для вас сильный шок?

– То, что пьяного свекра задавило трамваем?

– Да.

– Несомненно, шок. Особенно для мужа, – сказала она.

Я записал в блокноте: «68 лет, монах, Дзёдосю».

Она сидела на краю дивана. Я расположился в офисном кресле за столом. Нас разделяло около двух метров. На ней был стильный костюм полынного цвета. Красивые ноги обтянуты колготками в тон изящным черным туфлям на шпильках, что смертоносно заострялись.

– Итак, – начал я, – ваша просьба имеет какое‑ то отношение к покойному отцу вашего супруга?

– Нет, совсем не так, – сказала она и слегка, но уверенно покачала головой, подтверждая отрицание. – К моему мужу.

– Ваш муж тоже монах?

– Нет, он работает в компании «Меррилл Линч».

– Которая ворочает ценными бумагами?

– Да, – ответила она. В ее голосе улавливалось легкое раздражение: дескать, разве есть в мире какая‑ то другая «Меррилл Линч»? – Он так называемый трейдер.

Я проверил, не затупился ли карандаш, и молча ждал продолжения.

– Муж был единственным ребенком в семье, но интересовался ценными бумагами куда сильней, чем буддизмом, поэтому не пошел по стопам отца.

Она посмотрела на меня таким взглядом, словно искала понимания: «Ведь это естественно? » Однако я не проявлял интереса ни к ценным бумагам, ни к буддизму и впечатление оставил при себе. Только сделал лицо понейтральнее: мол, я вас внимательно слушаю.

– После его смерти свекровь переехала в наш дом на Синагаве. В тот же дом, но в другую квартиру. Наша с мужем на двадцать шестом этаже, а она поселилась на двадцать четвертом. Раньше она жила вместе со свекром при храме, но из главного храма секты прислали нового настоятеля, поэтому свекровь перебралась сюда. Живет одна. Ей сейчас шестьдесят три. К слову сказать, моему мужу сорок. И если ничего не произойдет, в следующем месяце исполнится сорок один.

«Свекровь, 24‑ й этаж, 63 года, мужу 40, “Меррилл Линч”, 26‑ й этаж, район Синагава» – записал я в блокноте. Она терпеливо ждала, когда я закончу.

– Свекровь после смерти свекра начала страдать неврозом тревоги. Особенно симптомы обостряются в дождь. Пожалуй, из‑ за того, что свекор погиб в дождливую ночь. Такое с ней случается нередко.

Я слегка кивнул.

– Симптомы обостряются, и у нее словно ослабевает болт в голове. Тогда она звонит нам. И либо муж, либо я спускаемся к ней на два этажа, чтобы побыть рядом. Можно сказать, успокаиваем или отвлекаем разговорами… Когда муж дома, идет он. Когда его нет – я.

Она сделала паузу, ожидая моей реакции. Но я молчал.

– Свекровь – человек неплохой. Я ни в коем случае не имею ничего против ее характера. Просто она немного нервная и за долгие годы привыкла полагаться на других. Надеюсь, вам в целом понятна ситуация.

– Думаю, что да, – ответил я.

Она быстро положила ногу на ногу и ждала, пока я что‑ нибудь запишу в блокнот. Но я на этот раз ничего записывать не стал.

– Телефон зазвонил в десять утра. В воскресенье. В тот день тоже шел сильный дождь. Позапрошлое воскресенье. Сегодня среда. Выходит, десять дней тому назад.

Я бросил взгляд в настольный календарь.

– Воскресенье было третьего сентября.

– Да. Действительно, третье сентября. В десять утра раздался звонок от свекрови, – сказала она. И закрыла глаза, будто что‑ то вспоминая.

В фильме Альфреда Хичкока в такой момент экран бы дрогнул и началась сцена воспоминаний. Но это не фильм, разумеется, флэшбэка не последовало. Вскоре женщина открыла глаза и вернулась к повествованию.

– К телефону подошел муж. Он собирался в тот день на гольф, но еще с ночи погода испортилась, поэтому он никуда не поехал. Не полей в тот день дождь, и такая ситуация наверняка бы не возникла. Хотя, разумеется, все это из разряда предположений.

«3/9, гольф, дождь, отмена, свекровь, звонок» – занес я в блокнот.

– Свекровь сказала мужу, что ей тяжело дышать, кружится голова и она не может подняться со стула. Поэтому муж даже не стал бриться – лишь оделся и сразу пошел в квартиру свекрови двумя этажами ниже. А уходя, сказал: «Думаю, это много времени не займет, поэтому приготовь пока завтрак».

– Во что он был одет? – поинтересовался я. Она опять слегка потерла переносицу.

– В тенниску с коротким рукавом и твиловые брюки. Тенниска темно‑ серая, брюки кремовые. И то и другое куплено по каталогу «Дж. Крю». Муж близорук, поэтому всегда носит очки. «Армани» в металлической оправе. Обувь – серые «Нью бэлэнс». Без носков.

Я подробно записал все это в блокнот.

– Рост и вес сказать?

– Может пригодиться, – ответил я.

– Рост – сто семьдесят три сантиметра, вес – около семидесяти двух килограммов. До свадьбы весил всего шестьдесят два, но за десять лет поправился.

Я записал и эту информацию. Проверил остроту карандаша и заменил другим. Приноровил к нему пальцы.

– Можно продолжать? – спросила она.

– Будьте любезны.

Она опять скрестила ноги.

– Когда зазвонил телефон, я как раз собиралась готовить оладьи. Мы всегда печем их в воскресенье по утрам. Муж, когда не ездит на гольф, наедается оладий до отвала. Он их очень любит. А еще кладет сверху прожаренный до хруста бекон.

«Немудрено, что поправился на десять кило», – подумал я, но, разумеется, вслух этого не произнес.

– Через двадцать пять минут раздался звонок от мужа. «Мать почти успокоилась, я сейчас поднимаюсь. Сделай так, чтоб мы сразу сели за стол. Есть хочу», – сказал он. Я сразу же разогрела сковороду и стала печь оладьи. Обжарила бекон, разогрела до нужной температуры кленовый сироп. Оладьи – блюдо не из сложных, но главное в них – порядок и точный расчет времени. Однако муж все не шел. Оладьи на тарелке постепенно остыли и затвердели. Тогда я позвонила свекрови. Спросила: муж еще у вас? Нет, говорит, давно ушел.

Женщина посмотрела мне в лицо. Я молча ждал продолжения. Она стряхнула с юбки на коленях воображаемый мусор.

– Муж растворился. Как дым. И с тех пор о нем не слышно ничего. Бесследно пропал между двадцать четвертым и двадцать шестым этажами.

– Разумеется, вы сообщили об этом в полицию.

– Естественно, – сказала женщина и слегка скривила губы. – Когда он не вернулся к часу дня, я позвонила в полицию. Но, откровенно говоря, энтузиазма в их расследовании не наблюдалось. Пришел дежурный из участка и, поняв, что следов насилия нет, сразу потерял всякий интерес. Только сказал: «Подождите пару дней. Если не вернется – идите в управление, составляйте заявление о пропаже человека». Полиция, судя по всему, сочла, что муж просто взял и куда‑ то ушел. Просто так. Импульсивно. Опостылела ему такая жизнь, вот и подался куда глаза глядят. Но подумайте хорошенько. Это же бессмыслица. Муж направился к матери с пустыми руками: без кошелька, без водительских прав, без кредитных карточек, в конце концов, без часов. Он даже не побрился. Вдобавок позвонил и велел печь оладьи: мол, сейчас возвращаюсь. Скажите мне, какой человек, уходя из дому, будет звонить по такому поводу? Разве нет?

– Вы совершенно правы, – согласился я. – Кстати, он всегда ходит на двадцать четвертый этаж по лестнице?

– Муж… никогда не пользуется лифтом. Он не любит лифты. Говорил, что не может находиться в таком тесном пространстве.

– Но при этом вы выбрали для жилья двадцать шестой этаж? Так высоко?

– Да, муж постоянно ходит по лестнице. Ему не в тягость ни подниматься, ни спускаться. К тому же он считает, что это полезно для ног, и борется так с лишним весом. Конечно, времени на подъем и спуск уходит немало.

«Оладьи, 10 кг, 26‑ й этаж, лестница, лифт» – записал я в блокноте. И попробовал представить себе свежеиспеченные оладьи… и шагающего по лестнице мужчину.

Женщина сказала:

– Вот, в общем, все, чем мы располагаем. Возьметесь за это дело?

Тут и думать нечего. Это как раз то, что мне нужно. Однако я сделал вид, будто проверяю график работы, вношу в него какие‑ то коррективы. Согласись я с ходу, словно изголодался по работе, женщина заподозрит неладное.

– Сегодня до обеда у меня как раз есть время, – сказал я и бросил взгляд на часы. Без двадцати пяти двенадцать. – Если вы не против, давайте сходим к вам домой прямо сейчас. Я хочу осмотреть то место, где в последний раз видели вашего мужа.

– Конечно, – сказала женщина и слегка нахмурилась. – То есть это значит, что за работу вы беретесь?

– Да, хотелось бы.

– Но мы, кажется, не обсудили вопрос о гонораре?

– Гонорар не нужен.

– В каком смысле? – уставилась на меня женщина.

– В том смысле, что даром.

– Но позвольте, это же ваша работа!

– Да нет же. Это не работа. Просто частная добровольная помощь. Поэтому вам не будет стоить ничего.

– Добровольная?

– Именно.

– Но даже при этом необходимые расходы…

– Я ни за что не приму никакой компенсации. Чистой воды волонтерство, поэтому получение денег невозможно ни при каких обстоятельствах.

По ее лицу было видно, что она в смятении. Пришлось объяснить:

– К счастью, у меня есть достаточный для жизни источник доходов в другой области. Моей целью не является получение денег. Просто мне самому интересно искать пропавших людей.

Точнее было бы сказать – людей, пропавших определенным образом. Но обмолвись я об этом – и разговор перейдет в щекотливое русло.

– К тому же у меня есть кое‑ какие способности.

– Как‑ нибудь связанные с религией? Или это какой‑ то нью‑ эйдж?

– Нет, ничего общего ни с религией, ни с нью‑ эйджем.

Ее взгляд скользнул по острым шпилькам туфель. Того и гляди схватит их и кинется на меня.

– Супруг часто говорил, что ни в коем случае нельзя верить тому, что даром, – сказала она. – Может, это невежливо, только, по его словам, где‑ то непременно есть невидимый шнурок. Проку от такого не будет.

– В целом я вполне согласен с вашим супругом. В этом высокоразвитом капиталистическом мире бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Воистину так. Однако мне бы хотелось, чтобы вы в меня поверили. Стоит лишь вам согласиться, и дело сдвинется с места.

Она взяла лежавший рядом ридикюль «Луи Вуитон», элегантно звякнула молнией и вынула толстенный конверт. Заклеенный. Точную сумму можно было только предполагать, но смотрелся он увесисто.

– Я на всякий случай принесла для расходов на предварительное расследование…

Я непримиримо покачал головой.

– Я ни в коем случае не принимаю ни деньги, ни благодарственные подарки или услуги. Это правило.

Если я приму оплату или вознаграждение, действия, которые я намерен предпринять, потеряют смысл. Если у вас есть лишние деньги и вы скажете, что безвозмездность моих услуг не дает вам покоя, – пожертвуйте эти деньги какой‑ нибудь благотворительной организации. Скажем, Обществу защиты животных или Фонду воспитания сирот автокатастроф. Куда угодно. Таким образом ваше моральное бремя в какой‑ то мере облегчится.

Она скривилась и, глубоко вздохнув, безмолвно опустила конверт в ридикюль. После чего положила вернувший себе пухлость и успокоенность «Луи Вуитон» на прежнее место. Коснулась рукой переносицы и посмотрела на меня, как на собаку, которая не бежит за брошенной палкой.

– Действия, которые вы намерены предпринять? – отчего‑ то сухо произнесла она.

Я кивнул и положил очинённый карандаш в пенал.

Женщина на острых шпильках проводила меня к пролетам лестницы дома между двадцать четвертым и двадцать шестым этажами. Показала дверь своей квартиры (номер 2609), затем дверь квартиры свекрови (номер 2417). Два этажа соединялись широкой лестницей. Туда‑ обратно даже медленным шагом – от силы пять минут.

– Муж решил купить квартиру в этом доме отчасти из‑ за широкой и светлой лестницы. В большинстве высотных домов они сделаны небрежно. Широкие лестницы требуют много места, почти никто из жильцов по ним не ходит, все ездят на лифте. Поэтому застройщики все свои силы бросают на более заметные места. Например, выкладывают холлы роскошным мрамором или оборудуют библиотеки. Однако муж мой считал, что лестница важнее всего. Лестница – это своеобразный позвоночник здания.

Лестница действительно была внушительной. На площадке между 25‑ м и 26‑ м этажами стоял трехместный диван, на стене висело большое зеркало. Имелась пепельница на подставке, а также горшки с декоративными цветами. Сквозь широкое окно виднелись голубое небо и одинокие облачка. Но открыть его было невозможно.

– Столько места есть на каждом этаже? – поинтересовался я.

– Нет. Рекреации оборудованы по одной через пять этажей. На каждом этаже такого нет, – сказала женщина. – Хотите осмотреть квартиру свекрови?

– Нет, думаю, пока такой необходимости нет.

– После необъяснимой пропажи мужа свекрови стало совсем плохо, – сказала женщина. И слегка потрясла рукой. – Сильный шок. Что тут говорить.

– Разумеется, – согласился я. – Надеюсь, в ходе расследования я вашу свекровь не потревожу.

– Буду вам признательна. И еще – прошу держать это в секрете от соседей. О пропаже мужа я никому не говорила.

– Понял, – сказал я. – Кстати, госпожа, вы сами обычно ходите по этой лестнице?

– Нет, – ответила она. И, будто бы я ее в чем‑ то обвинял, приподняла брови. – Обычно я езжу на лифте. Когда мы с мужем выходим вместе, я посылаю его вперед по лестнице. Встречаемся в нижнем вестибюле. Возвращаясь домой, я первой поднимаюсь на лифте, а спустя какое‑ то время приходит он. В туфлях на шпильке ходить вверх‑ вниз по лестнице и опасно, и телу не на пользу.

– Пожалуй.

Я сказал ей, что хочу в одиночестве кое‑ что проверить, и попросил сказать привратнику, что снующий по лестнице между 24‑ м и 26‑ м этажами человек ведет следствие страхового характера. Прими он меня за домушника и вызови полицию, неприятностей не миновать. Ведь у меня нет того, что можно назвать статусом.

– Предупрежу, – ответила она. И, агрессивно цокая шпильками, удалилась вверх по лестнице.

Но и после того, как она пропала из виду, стук шпилек отдавался в пространстве, словно гвоздем приколачивали несчастливое объявление. Однако вскоре стук затих и воцарилась тишина. Я остался один.

Я раза три пешком спустился и поднялся между 26‑ м и 24‑ м этажами. Сначала – с обычной скоростью шагающего человека, а остальные два раза – медленно и внимательно оглядывая все вокруг. Я сосредоточился, стараясь не упустить ни единой мельчайшей детали. Почти не моргал. Все происходящее оставляет после себя знаки. Выявить их – моя первоочередная работа. Однако лестница была прибрана так тщательно, что не осталось никакого мусора. Ни малейшего пятнышка, ни единой вмятины или царапины. Даже в пепельнице ни окурка.

Устав наконец ходить, почти не моргая, я присел на диван на площадке для отдыха. Не очень дорогой диван – простой, обтянутый синтетическим покрытием. Но похвалы заслуживало одно то, что на лестничной площадке поставили такую, казалось бы, бесполезную вещь. К стене прямо напротив дивана прикреплено большое трюмо, зеркало отполировано до блеска. И свет струился из окна под самым подходящим углом. Некоторое время я разглядывал себя. Не исключено, что и пропавший в то воскресенье трейдер так же рассматривал здесь собственный облик. Еще не бритый собственный облик.

Я‑ то как раз побрился, но волосы у меня уже отросли. Торчали из‑ за ушей, как у только что переплывшей реку длинношерстной охотничьей собаки. Нужно срочно в парикмахерскую. Да уж… брюки и носки не подходят по цвету. Никак не мог найти носки в тон. Никто ведь меня не осудит, если я наконец‑ то соберу все в кучу да постираю. А в остальном я выглядел как обычно. Сорок пять лет, холост. Ни к ценным бумагам, ни к буддизму интереса не питаю.

«Кстати говоря, Поль Гоген тоже торговал акциями, – подумал я. – Но всерьез решил заняться живописью и однажды, оставив жену с ребенком, в одиночестве уехал на Таити. А может быть…» Но даже Гоген не оставлял кошелька, а существуй в те времена «Америкэн экспресс», не забыл бы прихватить карточку. Ехать ведь не куда‑ нибудь, на Таити. К тому же вряд ли он пропадал, наказав жене: «Я возвращаюсь, напеки оладий». Даже в пропажах должна быть какая‑ то система.

Я встал с дивана и поднялся по лестнице еще раз, теперь уже с мыслями об оладьях. Сосредоточившись до упора, представил: я – сотрудник компании ценных бумаг, мне сорок лет, сейчас воскресное утро, на улице льет дождь, и я собираюсь вернуться домой к завтраку с оладьями. Постепенно мне очень серьезно захотелось оладий. Еще бы, с самого утра я не ел ничего, кроме одного маленького яблока.

Я даже подумал, не сходить ли прямо сейчас в «Дениз» поесть оладий, припомнив, что по пути сюда видел у дороги вывеску. Рукой подать. Оладьи в «Денизе» нельзя назвать вкусными (и качество масла, и вкус кленового сиропа ниже предпочитаемого мною уровня), но я был готов стерпеть даже это. Признаться, их я тоже очень люблю. Во рту вкрадчиво закипела слюна. Однако я покачал головой и стойко изгнал все мысли об оладьях. Вроде как распахнул окно и разогнал тучки сумасбродной идеи. А на самого себя прикрикнул: «Оладьи будешь есть после. Тебе и так есть чем позаниматься».

– Надо было задать ей вопрос, – пробурчал я себе под нос, – есть ли у мужа хобби. Может, он тоже писал картины.

Однако мужчина, любящий рисовать до такой степени, что готов, бросив семью, уйти из дому, вряд ли будет по воскресеньям спозаранку ездить на гольф, тут же усомнился я. Можно ли представить, как переобутые в туфли для гольфа Гоген, Ван Гог и Пикассо, опустившись на колени, увлеченно считывают рельеф грина десятой лунки? Нельзя. Супруг просто исчез. Между 24‑ м и 26‑ м этажами. Наверняка при совершенно непредвиденных обстоятельствах (ведь его первейшие на тот момент планы – поесть оладьи). Хорошо, будем отталкиваться от этой версии.

Я опять присел на диван, посмотрел на часы. Час тридцать две. Закрыв глаза, собрал сознание в особой области мозга. И, ни о чем не думая, вверил себя зыбучему песку времени. Не шелохнувшись, позволил его течению унести себя куда‑ нибудь. Затем открыл глаза и посмотрел на часы. Стрелки показывали без трех два. Двадцати пяти минут как не бывало. «Неплохо, – подумал я, – правда, толку никакого. Но совсем неплохо! »

Я еще раз посмотрелся в зеркало. Там отражался я сам – такой, как всегда. Поднимаю правую руку, отражение – левую. Я поднимаю левую – оно правую. Показав, что опускаю правую, тут же опускаю левую, а оно, делая вид, что опускает левую, тут же опускает правую. Нет проблем. Я поднялся с дивана и, прошагав двадцать пять этажей, спустился в вестибюль.

С тех пор каждый день около одиннадцати я посещал эту лестницу. Познакомился с привратником (принес ему в подарок сладости) и стал свободно проходить в дом. Пролет между 24‑ м и 26‑ м этажами исходил раз двести. А когда уставал, садился на диван, разглядывал небо в окне, проверял в зеркале, как выгляжу. Я сходил в парикмахерскую, коротко постригся, начал стирать вещи, не откладывая на потом, и носки стал носить в тон брюкам. Так, по крайней мере, никто пальцем тыкать не будет.

Но как бы внимательно ни искал, никаких особых признаков я так и не обнаружил, хотя особо по этому поводу не горевал. Поиск важного признака похож на приручение строптивого зверя. Легко не бывает. Терпение и внимание – вот самые необходимые для этого дела свойства характера. Ну и разумеется, интуиция.

Бывая там каждый день, я узнал, что люди по лестнице все‑ таки ходят. Пусть и немного. Ежедневно минуют рекреацию несколько человек – и по меньшей мере пользуются ею. Я сделал вывод об этом по обертке от карамельки у ножки дивана, окурку «Мальборо» в пепельнице и прочитанным газетам.

В воскресенье после обеда я разминулся с бегущим вверх человеком. Небольшого роста мужчина за тридцать, с загрубелым лицом. В зеленой спортивной форме и кроссовках «Ассикс». На руке – большие часы фирмы «Касио».

– Здравствуйте, – обратился я к нему. – Можно вас на минутку отвлечь?

– Пожалуйста, – ответил он и нажал на кнопку секундомера. Несколько раз глубоко вдохнул. Майка‑ безрукавка с эмблемой «Найк» на груди была вся мокра от пота.

– Вы всегда спускаетесь и поднимаетесь по этой лестнице бегом? – поинтересовался я.

– Только поднимаюсь. До тридцать второго этажа. Обратно спускаюсь на лифте. Бегать вниз по лестнице небезопасно.

– И так каждый день?

– Нет, я сильно занят по службе, и времени почти не остается. По выходным делаю несколько рейсов туда и обратно. Ну и в будние дни бегаю, когда удается пораньше вернуться домой.

– Вы здесь живете?

– Разумеется, – сказал бегун, – на семнадцатом этаже.

– А вы, случаем, не знаете господина Курумидзаву с двадцать шестого?

– Курумидзаву?

– Носит очки «Армани» в металлической оправе, работает трейдером в компании ценных бумаг, поднимается и спускается всегда по лестнице. Рост – сто семьдесят три сантиметра. Возраст – сорок лет.

Бегун, немного подумав, вспомнил.

– А‑ а, вон кто! Знаю. Как‑ то раз с ним разговаривал. Бывает, разминемся на ступеньках. А иногда он сидит на диване. Он еще говорит, не любит лифты и ходит только по лестнице, верно?

– Точно, это он, – сказал я. – Кстати, а есть еще люди помимо господина Курумидзавы, которые ходят по этой лестнице каждый день?

– Да, есть, – ответил он. – Правда, не так‑ то и много, но еще остались любители. Некоторые терпеть не могут лифт. Кроме меня тут время от времени бегает пара человек. В этой округе нет хорошего маршрута для пробежек, так они здесь круги наворачивают. И еще несколько человек – правда, те не бегают, а так ходят, здоровье поддержать. Лестница здесь видите какая – широкая, светлая. Здесь уютнее, чем в других многоэтажках.

– А вы, случайно, имен не знаете?

– Нет, – ответил бегун. – В лицо помню, когда встречаемся – кланяемся. А вот имен, номеров квартир не знаю. Что ни говори, тут много народу живет.

– Понятное дело. Спасибо вам большое, – сказал я. – Извините, что задержал. Успехов вам.

Мужчина нажал на кнопку часов и опять устремился вверх.

Во вторник, когда я сидел на диване, по лестнице спустился старик. Седой, в очках, по виду – лет семьдесят пять. В рубахе с длинными рукавами, серых брюках и сандалиях. Одежда вся чистая, выглаженная. Высокого роста, с хорошей осанкой. Похож на директора начальной школы, который только что вышел на пенсию.

– Добрый день, – поздоровался он.

– День добрый, – ответил я.

– Не возражаете, если я здесь покурю?

– Да, конечно. Не стесняйтесь.

Он сел рядом, достал из кармана брюк «Севен стар» и прикурил от спички. Затушил ее и бросил в пепельницу.

– Я с двадцать шестого этажа, – неспешно выпустив клуб дыма, произнес он. – Живу с семьей сына, но они жалуются, что, если буду курить в квартире, все пропахнет никотином. Вот я и хожу сюда покурить. А вы курите?

– Нет, уже лет двенадцать как бросил.

– Мне тоже ничто не мешает бросить. Сколько я там курю – всего несколько штук в день. Захочу – брошу в любой момент. Только вот… сходить за сигаретами на улицу, выйти из квартиры, специально прийти сюда, покурить… За всей этой мелкой суетой время течет размеренно. Двигаешься, не забиваешь голову всякой ерундой.

– Иными словами, продолжаете курить ради здоровья.

– Именно так.

– Вы говорили, живете на двадцать шестом?

– Да.

– Тогда, наверное, знаете господина Курумидзаву из две тысячи шестьсот девятой?

– Да, знаю. Мужчина в очках. Работал, кажется, в «Соломон бразерз»…

– «Меррилл Линч», – поправил я.

– Точно, «Меррилл Линч». Несколько раз доводилось здесь с ним поговорить. Бывало, сиживал на этой скамейке.

– А что он тут делал?

– Ну‑ у… этого я не знаю. Просто сидел, думал… Вроде не курил.

– О чем‑ нибудь размышлял?

– Не знаю… В чем тут разница – задумчивость… размышления… Мы ежедневно размышляем о разных вещах. Причем живем ни в коем случае не для размышлений, но и вряд ли размышляем для того, чтобы жить. Это противоречит теории Паскаля, но порой мы, пожалуй, наоборот, размышляем с целью не утруждать себя жизнью. И задумчивость наша, быть может, бессознательно уравнивает такое противодействие. В любом случае вопрос не из легких.

Сказав это, старик глубоко затянулся. Я поинтересовался:

– А господин Курумидзава, случайно, не рассказывал о трудностях на работе, семейных ссорах?

Старик покачал головой, стряхивая пепел.

– Как вам известно, вода всегда течет по кратчайшему пути, предоставленному ей. Однако в некоторых случаях кратчайший путь создается самой водой. Мысли человека – они похожи на воду. Мне всегда так казалось… Однако ваш вопрос требует ответа. Мне ни разу не доводилось вести с господином Курумидзавой разговоры на такие темы. Лишь по мелочам… о погоде, правилах проживания в доме.

– Понятно. Извините, что отнял у вас время.

– Порой мы не нуждаемся в словах, – сказал старик, похоже не услышав меня. – Но, с другой стороны, слова, я убежден, постоянно нуждаются в нашем посредничестве. Не будь нас, не будет смысла их существования. Разве не так? Они станут словами, непроизносимыми вечно, а непроизносимые слова уже не слова.

– Именно так, – сказал я.

– Это тезис, над которым стоит размышлять снова и снова.

– Как над катехизисом дзен‑ буддизма.

– Именно, – кивнув, ответил старик. Докурив сигарету, он встал и направился к себе.

– Ну, будьте здоровы, – попрощался он.

– До свидания.

Когда я поднялся на лестничную площадку между 25‑ м и 26‑ м этажами в пятницу в третьем часу дня, там на диване сидела и разглядывала себя в зеркале маленькая девочка. При этом она что‑ то напевала. По возрасту – едва поступила в начальную школу. В розовой маечке, коротких джинсах, с рюкзачком за спиной и панамой на коленях.

– Здравствуй, – сказал я.

– Здравствуй, – прервавшись, ответила она. Признаться, я бы с радостью присел рядом, но не

хотелось сомнительно выглядеть в глазах случайного прохожего, и я завел разговор издали, прислонившись к стене возле окна.

– Уже из школы? – поинтересовался я.

– О школе и слышать ничего не хочу, – заявила она. Вполне безапелляционно так заявила.

– Ладно, о школе не буду, – ответил я. – А ты в этом доме живешь?

– Да, живу, – сказала она. – На двадцать седьмом.

– И что, ходишь вверх‑ вниз по лестнице?

– Просто в лифте воняет…

– И поэтому ты ходишь пешком на двадцать седьмой?

Девочка убедительно кивнула собственному отражению.

– Ну, не всегда. Время от времени.

– А ноги не устают?

Девочка на мой вопрос не ответила.

– Дяденька, а знаешь, из всех зеркал в доме тут отражение самое красивое. К тому же совсем не такое, как у нас дома.

– И чем же оно отличается?

– Смотри сам! – сказала она.

Шагнув вперед, я повернулся к зеркалу и некоторое время разглядывал в нем собственную фигуру. После ее слов мне действительно показалось, что мой облик в этом зеркале самую малость отличается от отражений в других. В этом Зазеркалье я выглядел чуточку упитанней и слегка оптимистичней. Скажем, словно только что налопался горячих оладий.

– Дяденька, а у тебя есть собака?

– Нет, собаки нет. Есть аквариум с рыбками.

– А‑ а, – протянула она. Но рыбки, похоже, ее не интересовали.

– Любишь собак? – спросил я.

Не ответив на мой вопрос, она задала другой:

– А дети у тебя есть?

– Детей тоже нет.

Девчушка посмотрела мне в лицо подозрительно:

– Мама говорит, что с бездетными мужчинами разговаривать нельзя. Среди них, по вероятности, много людей со странностями.

– Совсем не обязательно, но… с посторонними мужчинами действительно нужно быть внимательной. В этом твоя мама права.

– Но ты же не со странностями, да?

– Думаю, нет.

– Пиписку ни с того ни с сего не показываешь?

– Нет.

– Трусики маленьких девочек не собираешь?

– Нет.

– А что‑ нибудь вообще собираешь?

Я на миг задумался. Вообще‑ то я коллекционирую первые издания книг современной поэзии, но об этом здесь упоминать бессмысленно.

– Ничего особенного. А ты?

Она тоже немного подумала. Затем несколько раз помотала головой.

– Пожалуй, тоже ничего.

И мы на некоторое время замолчали.

– Слышь, дяденька, а что ты больше всего любишь в «Мистере Донате»?

– «Старомодный», – тут же ответил я.

– Не знаю такого, – сказала девчушка. – Странное название. А мне нравится «Теплая луна», там… «Сливочный заяц»…

– Не слышал ни о том ни о другом.

– …с начинкой из желе и сладкой бобовой пасты. Вкусня‑ атина! Только мама говорит, если есть много сладкого, будет плохо с головой, и покупает их редко.

– Должно быть, и впрямь вкусные, – сказал я.

– Дяденька, а что ты здесь делаешь? Вчера тоже приходил, да? Я тебя заметила.

– Ищу здесь кое‑ что.

– А какое оно – это «кое‑ что»?

– Сам не знаю, – честно признался я. – Пожалуй, похоже на дверь.

– На дверь? – переспросила девочка. – На какую дверь? Двери тоже ведь бывают разные. По форме и цвету.

Я задумался. Хм, какой она формы? А цвета? Странно – до сих пор мне и в голову не приходили мысли о форме и цвете дверей. Чудной разговор…

– Не знаю. Какой она может быть формы и цвета… А может, она и вовсе не дверь!..

– Или похожа на зонтик?

– На зонтик? – теперь уже переспросил я. – А что, вполне может быть и зонтик.

– Но зонтик и дверь – они такие разные: и по форме, и по размеру, и по предназначению.

– Верно – разные. Но я с первого взгляда, не сходя с места должен понять: во, это как раз то, что я искал. Будь оно зонтиком, или дверью, или пончиком.

– Хм… А ты, дяденька, давно это ищешь?

– Очень давно. Начал, когда ты еще не родилась.

– Вот что! – воскликнула девочка и, разглядывая собственную ладонь, о чем‑ то вдруг задумалась. – Давай я буду тебе помогать? Искать…

– Буду очень рад, если поможешь.

– Одним словом, нужно искать дверь, или зонтик, или пончики, или слона… или что‑ то в этом роде, так?

– Именно, – ответил я. – Но понятное с первого взгляда: вот оно!

– Здорово! – обрадовалась девочка. – Но сейчас мне надо идти: у меня сегодня балет.

– Тогда пока, – сказал я. – Спасибо, что поболтала со мной.

– Это… скажи еще раз, как называются твои любимые пончики?

– «Старомодные».

Нахмурив лоб, девочка несколько раз повторила про себя: старо‑ модные, старо‑ модные.

– До свидания, – сказала она напоследок.

– До свидания, – ответил я.

А она встала с дивана и, напевая себе под нос, поднялась по лестнице и пропала из виду. Я же, закрыв глаза, опять вверил себя течению времени, бесцельно его убивая.

В субботу позвонила заказчица.

– Муж нашелся, – выпалила она. Без приветствия и прочих церемоний.

– Нашелся? – переспросил я.

– Да, вчера днем. Позвонили из полиции. Его обнаружили спящим на скамейке в зале ожидания вокзала Сэндай[10]. Без денег, без документов. Благо постепенно вспомнил имя, адрес и номер телефона. Я сразу поехала в Сэндай. Без сомнения, это он.

– А каким он образом… в Сэндае? – поинтересовался я.

– Он и сам не может понять. Говорит, очнулся – лежу на скамейке вокзала Сэндай, а дежурный по станции трясет за плечо. При этом совершенно не может вспомнить, как без гроша в кармане оказался там, где и что делал целых двадцать дней, каким образом питался…

– Во что он был одет?

– В чем вышел из дома. За двадцать дней отросла борода, похудел на добрых десять кило. Где‑ то потерял очки. Я вам сейчас звоню из больницы Сэндая. Муж здесь проходит медицинское обследование: томография, рентген, психиатрическая экспертиза… Врачи сказали, что головной мозг работает нормально и физическое состояние опасений не вызывает. Обычный провал памяти. Как вышел из квартиры матери, как поднимался по лестнице – помнит. Что было дальше – нет. Но, во всяком случае, надеюсь, завтра сможем вернуться в Токио вместе.

– Это хорошо.

– Я очень признательна вам за расследование. Но теперь необходимости отнимать ваше драгоценное время больше нет.

– Похоже, что так, – сказал я.

– Темное это дело, с какой стороны ни посмотри, много непонятного. Но как бы там ни было, муж вернулся живым и здоровым. Для меня это самое главное.

– Несомненно, вы правы, – сказал я. – Что здесь может быть главнее?

– Так вот о благодарности… Вы что, так и не примете?

– Как я вам уже говорил на первой встрече, я не беру ничего, что может относиться к вознаграждению. Поэтому прошу вас даже не беспокоиться. При этом благодарю за беспокойство.

Повисло молчание. Невозмутимое: дескать, мое дело предложить, и я это сделала. Я тоже по мере сил поучаствовал в этом молчании, какое‑ то время наслаждаясь его невозмутимостью.

– Ну, будьте здоровы, – вскоре произнесла женщина и повесила трубку. С каким‑ то, я бы даже сказал, сочувствием.

Я тоже опустил трубку. Затем, вращая в руке новый карандаш, уставился в белый лист блокнота. Этот белый как снег лист напомнил мне о только что вернувшейся из химчистки свежей простыне. В свою очередь, свежая простыня напомнила о вальяжно дремавшем на ней покладистом трехцветном бобтейле. Образ дремлющего на свежей простыне покладистого бобтейла несколько меня успокоил. Затем я напряг память и аккуратно записал на белом блокнотном листе одно за другим: «Вокзал Сэндай, в пятницу около полудня, телефон, похудел на 10 кило, та же одежда, очки утеряны, провал памяти на 20 дней».

Провал памяти на двадцать дней.

Я положил карандаш на стол, откинулся на стуле и посмотрел в потолок. Оказывается, по нему разбегается узор неправильной формы. Я присмотрелся, и мне показалось, что он напоминает карту звездного неба. Разглядывая это вымышленное небо, я подумал: ради собственного здоровья, пожалуй, стоит снова закурить. В голове продолжали едва слышно цокать по лестнице шпильки.

– Курумидзава‑ сан, – заговорил я вслух, обращаясь к углу на потолке, – добро пожаловать назад, в реальный мир. В красивый трехмерный мир, окружающий вас: с его страдающей неврозом страха мамашей, женой на шпильках, что как ледорубы, с его «Меррилл Линчем»…

А я опять буду искать нечто, формой похожее на дверь, или зонтик, или пончик, или слона, – где‑ нибудь в другом месте. Там, где бы оно ни нашлось.

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒