Александр Чаковский 10 страница

А потом я пошел туда…

Светлана жила на Боровском шоссе.

Боровское шоссе? Где это может быть? Я знал много московских шоссе: Ленинградское, Энтузиастов, Рязанское и еще несколько. Но Боровское? Первый раз встречаю такое название. Какой это район Москвы? И как туда проехать?

Я медленно шел, отыскивая милиционера. Мне нужен был милиционер с полевой сумкой на поясе. Только такой. В первые месяцы моей жизни в Москве мне приходилось часто обращаться к милиционерам, чтобы узнать тот или другой адрес. Я всегда получал нужную справку, когда находил милиционера с сумкой. В ней хранится адресная книга. Там указаны все районы, все улицы, все главные учреждения Москвы. Мне повезло. У первого же милиционера на ремне висела толстая темно-коричневая полевая сумка.

Я подошел, извинился и, представляя себе, как долго будет милиционер переспрашивать меня, а потом копаться в своей книге, отыскивая никому не известное шоссе, спросил:

— Мне нужно узнать, где находится Боровское шоссе. Боровское или БороЕскбе.

— Юго-Западный район, — автоматически и даже не дотрагиваясь до своей сумки, ответил милиционер. — Четвертый троллейбус, автобусы. — сорок седьмой, одиннадцатый и сто одиннадцатый. Ясно?

Он козырнул.

— Ясно, — пробормотал я не очень уверенно и отошел.

«Юго-Западный район», — медленно повторил я про себя, когда остался один. Да, эти слова были мне знакомы. Перед моим отъездом из Москвы они все больше и больше входили в разговорный и газетный обиход. Никто никогда не различал районы Москвы по странам света. Где восточный район? Где северный? Об этом никто не задумывался. Новый район сразу получил географическое название. Так… значит, Юго-Западный…

На автобусе я ехал долго. Последним знакомым мне местом была Большая Калужская; я узнал ее, «продышав» в заиндевевшем окне автобуса маленький островок чистого стекла, Но дальше я уже ничего не узнавал. Автобус мчался мимо занесенных снегом пустырей, недостроенных зданий, огромных фундаментов, — все это я различал урывками в вечернем полумраке сквозь крохотный кружок оттаявшего стекла.

Наконец кондуктор сказала мне, что пора выходить. Я очутился в каком-то странном, незнакомом, строящемся мире. Ничто не напоминало здесь Москву с ее привычными широкими и узкими улочками, обжитыми домами, многочисленными пешеходами. Здесь был будто другой город. Вернее, города еще не было, но он вырастал из занесенной сугробами земли.

Там, где я стоял, на широкой, тоже заваленной снегом дороге, посреди которой автобусы и машины проложили неширокую колею, было темно. Но повсюду вокруг меня устремленные вниз снопы мощных прожекторов вырывали из темноты то угол многоэтажного дома, необлицованного, с пустыми оконными провалами, то бездонные котлованы, то груды кирпича, то рокочущие вереницы грузовиков… Ослепительно яркие вспышки электросварки возникали то вверху, то внизу, справа, слева от меня…

Наверное, нет человека, который не видел бы, как строятся дома. Но, как правило, они сооружаются в старых, давно обжитых районах. Такие новостройки как бы вкраплены в привычный городской пейзаж. Здесь же все было иначе. Я не видел поблизости обитаемых домов. Все строилось, все было в движении, все тянулось, стремилось вверх — туда, к раскаленным желто-красным лучам прожекторов.

Чувство тревожного ожидания, страстного нетерпения на минуту " заглохло. Я стоял неподвижно, захваченный грандиозными масштабами развернувшейся вокруг стройки.

Да, это был еще неуютный, еще холодный, пахнущий известью, окруженный снегом и строительным мусором мир, но мне он был по душе. Я любил все это: рокот буксующих автомашин, груды кирпича, железобетонные панели, стеклянные листы будущих окон, в которых отражаются снопы искр электросварки, уходящие ввысь металлические конструкции. Это был мой мир, и я любил его.

И то, что Светлана жила именно здесь, а не в каком-либо тихом, уютном арбатском переулке, радовало меня.

Я стоял у глубокой колеи автомобильной дороги и думал о том недалеком, наверное, времени, когда сюда придут люди, для которых строятся эти дома. Там, в центре Москвы, было совсем не холодно, а здесь дул стремительный ветер. Он менял направления, завывал в пустых глазницах домов, в переплетах металлических конструкций, поднимал на дороге маленькие снежные смерчи, совсем как у нас в Заполярье, сбивал с ног.

Я посмотрел вверх и увидел, как подъемный кран несет куда-то в темное поднебесье целый штабель огромных прямоугольных серых плит, и мне показалось, что я там, наверху, на этих плитах, и что это меня уносит ввысь подъемный кран, и впервые за много часов я вдруг почувствовал, как стало легко мне, как неимоверно тяжелый груз, который я ощущал все это время, исчезает и я йогу вздохнуть глубокоглубоко, всей грудью.

Я обернулся и увидел прохожего — невысокого человека в резиновых сапогах, ватной, забрызганной известью куртке, туго перетянутой солдатским ремнем, и в шапке-ушанк, е. Он шагал в сторону одного из недостроенных домов.

— Послушайте! — крикнул я. Человек обернулся.

— Не подскажете ли, где здесь номер семнадцать? Тут я ни одного жилого дома вокруг не вижу.

— Семнадцать? — переспросил человек в ватнике. — Прямо идите! Прямо! Метров триста пройдете — и направо.

— А вы не ошибаетесь? Тут еще и похожего нет ничего на жилой дом.

— Как это похожего нет? — с неожиданной обидой в голосе возразил он. — Через три месяца все это заселять начнут! — Он ткнул пальцем куда-то в темноту. — А семнадцатый дом я знаю. Инженерно-технические работники живут. Сам тот дом строил. Ясно?

Утопая в рыхлом снегу, я пошел в указанном направлении. Справа и слева от меня высились недостроенные дома. Я шел и думал о том, где же теперь работает Светлана, если получила здесь квартиру. «Квартиру»! — повторил я. Комнату, наверное. Но где же, в каком все-таки доме она живет?

И вот я увидел, где-то справа от меня, замелькавшие огни. Это светились окна домов. Здания — длинные восьмиэтажные громады, видимо, стояли под углом к дороге, по которой я шел, поэтому огни были плохо различимы отсюда.

Здесь тоже еще не было улицы, не было тротуаров. Узкие протоптанные тропинки вели к подъездам. Яркие фонарики освещали номера домов.

Где же я все-таки нахожусь? Я посмотрел на номерной фонарик дома/мимо которого проходил, и прочел надпись: «Боровское шоссе, 21». Значит, еще три дома… Кровь застучала в моих висках.

Я вдруг почувствовал, что мне трудно идти. Ноги мои отяжелели. Совсем недавно мне казалось, что будет все очень, очень просто: я подойду к подъезду, отыщу квартиру… Но теперь, когда всего лишь десятки шагов отделяли меня от дома, в котором жила Светлана, когда я отчетливо осознал, что все, о чем я мечтал так часто, все, что так ясно, до мельчайших подробностей представлял в мыслях своих, случится теперь наяву, — мне стало страшно.

Я понял, что мечты кончились, что неожиданности, может быть горькие неожиданности подстерегают меня. И, может быть, воспоминания о Светлане — это все, что мне осталось? Может быть, только в них, в этих мечтах, я создал себе утешительную иллюзию нашей встречи? Может быть, Светлана давно забыла меня? Может быть, не раз повторяла себе, что поступила правильно, дальновидно, благоразумно, не связав свою судьбу с моей? Ведь если бы все это было не так, то она написала бы мне, не ограничилась бы теми ничего, в сущности, не говорящими строками, которым я пытался придать совсем иное значение.

Может быть, мне лучше уйти отсюда?.. Еще несколько шагов, и я уже не найду в себе силы уйти.

Падали редкие снежинки. На противоположной стороне улицы дворник расчищал дорожки, ведущие к подъездам. Маленький мальчик, наверное сын, помогал ему, подметая снег метелкой. Я посмотрел на номер дома, мимо которого Сейчас проходил: «19». Значит, я все же иду туда1

«Зачем? — спросил я себя. — Ведь я не знаю, что с ней, одна ли она и чья это квартира, в которой она живет! Ее? Родителей? Или, может быть…»

Я вздрогнул и на мгновение остановился. Но тотчас же пошел еще быстрее, точно стремясь наверстать время, потерянные секунды.

«А, к черту все! — сказал я себе. — Да, я иду к ней, к ней, и никто не вправе помешать мне увидеть ее. Я хотел этого все эти долгие месяцы. Я хочу ее видеть! »

«17». Большой серый дом. В окнах уже горят огни. Вот этот подъезд.

Вбегаю, и первое, на что смотрю, — черный стеклянный квадратик на ближайшей ко мне двери. Белая цифра «12». Значит, восемнадцатая квартира где-то здесь, близко, на втором или третьем этаже.

Лифт… Нет, мне страшно подумать, что я хоть на короткое время останусь один, в бездействии, в тесной клетке лифта. Бегом поднимаюсь вверх, на второй этаж. Свет на лестничной площадке горит настолько тускло, что я не различаю номеров квартир. Как жаль, что у меня нет спичек! Сердце мое стучит так, что хочется придержать его рукой. Это оттого, что я бежал вверх по лестнице. Что же делать?

Останавливаюсь у какой-то двери. Звоню наугад. «Простите, какая это квартира? » Дребезжащий, старушечий голос отвечает из-за двери: «Шестнадцатая…» Выше!

Я буквально взлетаю на следующий этаж. Вот! Теперь я стою в темноте перед дверью и чувствую, что не в силах сделать ни одного движения. Даже постучать у меня нет сил. Мне кажется, что там, за дверью, должны слышать мое шумное дыхание. «Сейчас ты увидишь ее. Ну, что же ты медлишь? »

Я громко стучу. Никакого движения там, за дверью. Снова стучу. Слышу: кто-то идет. Шаги издалека. Вот они ближе. У самой двери. Вот щелкает замок….

В узкой полосе света передо мной стоит Светлана. Я не разбираю черт его лица, но я знаю — это она.

— Света!

Она протягивает ко мне руки, я делаю шаг вперед…

И вот мы стоим в полутемном узком коридоре и держим друг друга в объятиях. Она что-то говорит, но я не, слышу, не разбираю ее слов. Я чувствую, что лицо мое мокро, но не знаю, кто плачет: я или Светлана. Потом мы идем в какую-то комнату. Садимся на диван. Я не вижу ее лица: оно на моих коленях, — пальцы гладят ее волосы. Я молчу. Я ни о чем не спрашиваю ее. Зачем? Ведь она здесь, рядом со мной! Это и есть счастье.

Наконец она поднимает голову. Я не могу понять, говорит ли она, шепчет ли, но мне слышатся слова:

— Ты пришел, Андрей, пришел! Я знала, что ты придешь, знала…

Она плачет. Я кладу руки на ее мокрые от слез щеки.

— Не надо, Света, не надо! — говорю я. — Зачем же теперь плакать? Ведь мы вместе!

Я смотрю на ее лицо. Глаза еще полны слез, и я не могу уловить их выражения…

Она была все той же, так хорошо знакомой мне Светланой — и чем-то незнакомой, другой.

— Как я ждала тебя… все время… Боже мой, неужели я не видела тебя почти год!.. Ты похудел, повзрослел…

— Ты тоже изменилась…

— Постарела?

Она пытается улыбнуться.

— Нет, другое… Ты такая же молодая, красивая… Даже еще красивее, чем была… Вот только глаза стали другими…

— Какими?

— Не знаю… Не могу еще понять… Впрочем, это мне, наверное, только кажется…

Счастье переполняет меня. Я задыхаюсь, не могу. говорить. Целую ее глаза, лоб, волосы…

Она не плачет. Она смотрит на меня своими широко раскрытыми, сухими уже глазами и говорит:

— Прости меня, Андрей, прости за все, что я сделала.

— Ах, Света, не будем об этом! Лучше скажи мне: как ты жила все это время? С кем ты? Живешь с родителями?

— Нет, нет, тут никого нет, я одна! — поспешно сказала она.

В этой поспешности мне почудился испуг, — наверное, она хотела успокоить меня, рассеять мои подозрения.

— Тебя не было все это время, — продолжала Светлана, — ты не писал мне, ты даже не написал мне после того, как получил то письмо… я знаю, ты прочел его. А мне, мне все казалось, что мы с тобой… вместе… никогда не расставались… Как я люблю тебя!

Каждое ее слово было для меня радостью.

— Я тоже был всегда с тобой, — сказал я, — и как это странно, как это нелепо, глупо, что мы расстались тогда, потеряли друг друга… Разве мы можем расстаться?

— Нет, нет, нет! — воскликнула она и притянула меня к себе.

Я целовал ее, гладил ее волосы и говорил:

— Теперь я уже не отпущу тебя… ты уедешь со мной… Мы поедем вместе… Там у нас все изменилось… И туннель скоро будет готов. А в твоей комнате живет сейчас Трифонов. Ты помнишь его?

Мои глаза уже привыкли к полумраку этой комнаты. Светлана так и не зажигала свет, но он проникал в окно от уличного фонаря, и я уже видел здесь все: стулья, книжные полки, письменный стол…

И вдруг я увидел на дальнем углу письменного стола портрет. И мне показалось… Нет, наверное это мне только показалось. Я потянулся к столу, чтобы разглядеть портрет, но в тот же момент Светлана закрыла мое лицо своими горячими руками.

— Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, только на меня, — зашептала она, — ты не видел меня почти год…

Она снова обнимала меня, целовала мои глаза… Но я должен, я должен был разглядеть этот портрет!

Я тихо, стараясь не обидеть, отстранил Светлану, встал и подошел к столу. Полуосвещенный светом уличного фонаря, Николай Николаевич Крамов в военной форме принимал орден из рук генерала. Это была хорошо знакомая мне фотография.

— Не смотри, не надо! — испуганно крикнула за моей спиной Светлана, вырвала карточку из моих рук и отбросила ее.

— Он подарил это тебе? — едва выговаривая слова, спросил я.

Она молчала. Потом ответила неестественно тихо:

— Он мой муж.

Будто кто-то резко ударил меня, толкнул в спину, и я поднял руку, чтобы защититься.

Все стало на свои места. Я видел все ясно: плачущую Светлану, стол, тот самый портрет, диван, корешок каждой книги, стоящей на полке. Внезапно я ощутил спокойствие, какое-то полное безразличие к тому, что окружало меня.

— Андрей, милый, — шептала Светлана, — я не люблю его… никогда не любила… Я просто не знала, что мне делать… Я люблю только тебя… Прошу тебя, не будем думать о нем, ведь его нет.

— Он в командировке, наверное… я понимаю.

— Тогда я уехала не с ним! Но он шел за мной, как тень. Он преследовал меня. Я устала от этой борьбы с тобой, с ним, с собой. Я устала быть одна…

Ожесточение поднималось во мне. Я чувствовал: сейчас оно достигнет сердца.

— Нет в тебе жалости, — устало и безнадежно сказала Светлана.

Вот теперь это достигло и сердца.

— Да, во мне нет жалости, — сказал я. — Подумать только, ведь я чуть было…

Она сидела на диване и смотрела на меня своими большими, красивыми глазами. В них уже не было слез, и я подумал о том, как быстро они высохли.

И вдруг, глядя в широко раскрытые глаза Светланы, я понял, в чем именно изменилась она за эти полтора года. Конечно, дело было в глазах! Тогда, раньше, в них что-то горело, светилось… А сейчас в них не было души. Они стали пустыми.

Я ощутил страшную усталость. Меня уже не было здесь, в этой комнате. Я был далеко отсюда. Далекие северные горы проплыли перед моими глазами.

— Ты уходишь? — услышал я за спиной. Я не обернулся.

…Ночь. Что же мне делать? Идти в гостиницу спать? Но мне не хотелось спать. Мне почему-то казалось, что сейчас не ночь, а утро. Я привык к зимним темным полярным суткам.

Я представил себе, как войду в свой гостиничный номер и останусь один. Нет, я не пойду туда, я не хочу оставаться один, наедине со своими мыслями. Я не смогу быть один. Тогда мне будет- казаться, что она снова здесь, рядом, — и снова начнется разговор, которому не будет конца, хотя говорить-то теперь уже ке о чем.

Что же мне делать? Больше всего на свете мне хотелось бы сейчас оказаться там, у себя, в Заполярье. Если бы я снова увидел горы, и туннель, и людей, с которыми прожил эти два долгих года, то все сразу определилось бы, все улеглось бы в моем взбудораженном сердце. Я был уверен в этом.

Но Заполярье далеко сейчас от меня, очень далеко. Я не смогу даже на мгновение увидеть те горы и услышать хотя бы одно слово оттуда.

Услышать?.. А почему бы мне не пойти на Междугородную и не позвонить в Тундрогорск?.. Зачем? Кому? — я не думал сейчас об этом, не знал, с кем буду говорить и что скажу. Мне просто было необходимо услышать голос оттуда. Это успокоило бы меня. Я почувствовал бы себя сильнее.

Через несколько минут я был уже на улице Горького. Я был уверен, что в такой поздний час я буду единственным посетителем на Междугородной. Но я ошибся. В зале было много народу. Люди сидели на диванах, стояли у стен, отделанных розовым мрамором, толпились у застекленных окон столов заказов. Прошло минут пятнадцать, пока подошла моя очередь и я очутился у окна.

— Тундрогорск, Заполярной области, — сказал я немолодой женщине, сидевшей за небольшим полированным столиком, на котором ничего не было, кроме квитанционной книжки.

Я ожидал расспросов насчет моего, мало кому известного, населенного пункта, но женщина деловито спросила:

— Сколько минут?

— Десять, — выпалил я.

Собственно, мне не о чем было говорить так долго, яо было уже поздно: женщина молниеносно выписала квитанцию и выжидающе смотрела на меня. Я заплатил и отошел в сторону.

Справа и слева от входа шли ряды телефонных кабин. Двери их были наполовину застеклены. На каждом стекле значился большой, золотом выписанный номер.

Я прошелся вдоль кабин. Все они были заняты.

Сквозь стекла было хорошо видно, что делается там, внутри. Люди сидели на маленьких откидных стульчиках и прижимали телефонные трубки к уху. Некоторые из них прикрывали другое ухо рукой: наверное, было плохо слышно и мешал шум зала. Иные, наоборот, разговаривали приоткрыв дверь в зал и придерживая ее за длинную ручку-перильце: очевидно, им было душно в закрытой кабине.

Через две-три минуты в зале раздавался усиленный репродуктором равнодушный, точно дистиллированный голос. Он называл город и номер заказа и приглашал пройти в кабину.

Любопытства ради я стал прохаживаться мимо столов, отделенных от зала стеклянной перегородкой. На трех последних стояли, поблескивая коричневым лаком, ящики. Сбоку они были похожи на радиоприемники, но на передней панели я увидел частые ряды крохотных лампочек. Они то загорались зеленым светом, то гасли одна за другой, и тогда казалось, что какая-то ярко-зеленая букашка пробегает по панели из конца в конец.

Потом я увидел ту самую девушку, чей голос раздавался в зале. Перед ней тоже стоял такой же ящик, но, кроме него, еще два микрофона. Один, маленький, был укреплен в центре стола, другой, побольше, стоял сбоку. На голове у девушки были телефонные наушники, и она время от времени склонялась к центральному микрофону. Говорила она тихо, и я не смог разобрать ни слова. Но когда девушка чуть наклонялась вправо и приближала губы к другому, большому микрофону, ее голос звучал на весь зал:

— Куйбышев, четыреста двадцать восемь, девятнадцатая кабина!

Какой-то человек в шубе с меховым воротником вскочил с дивана, подбежал к кабине, рванул дверь. Торопится!

Прошло еще несколько минут. Дело, видимо, затягивалось. Я понимал, что в общем-то зря затеял всю эту историю: сорвался, ночью, примчался на телеграф… Уж если рассуждать по-деловому, так надо было звонить завтра вечером, после того как я побываю в «Центропроекте»… Но не уходить же мне теперь, когда с минуты на минуту могут дать соединение!

Я стал медленно бродить по залу, присматриваясь к людям, собравшимся здесь в столь поздний, ночной час.

Вот этот, немолодой, в тяжелом драповом пальто и пыжиковой шапке, наверное какой-нибудь начальник, не привык ждать. Сидит, положив на колени красную кожаную папку. Брови нахмурены. Когда репродуктор объявляет очередное соединение, поворачивает голову. Убедившись, что вызывают не его, чуть кривит губу. Точно хочет недовольно, но не повышая голоса сказать: «Ну, давайте, давайте там… чего копаетесь?.. »

Рядом с ним девушка. Совсем молодая. Ей лет восемнадцать, девятнадцать самое большее. Настороженно прислушивается. Кажется, что она с нетерпением ждет вызова, но вместе с тем и боится его. Когда раздается голос, девушка слегка вздрагивает, поднимает голову, но услышав, что зовут не ее, с облегчением вздыхает.

Парень в, полушубке и валенках. Совсем не московский, скорее наш, заполярский. Ходит, расстегнув полушубок и заложив руки в карманы своих заправленных в валенки брюк. Солдатская ушанка сдвинута на затылок.

— …Верхнеозерск, сто три, восьмая кабина! Верхнеозерск! Я вспомнил о Баулине. Ему тогда звонили из этого города. «Надо думать. Думать надо, Арефьев! » Ну, вот мы и додумались. Штанговое крепление. Что-то из этого выйдет? Как меня встретят завтра в «Центропроекте»? Что ж, в случае чего буду драться. Не на того напали!..

— Братск, триста пять, восемнадцатая кабина!

Человек в кожаном пальто, стоявший у стены, поспешно подошел к кабине и открыл дверь. Вспыхнул свет, мгновенно осветив телефонный аппарат на маленьком столике.

Холодный голос в репродукторе объявил еще несколько вызовов. А моего все не было. Может быть, отменить, вернуться в гостиницу?

Нет, дождусь. Я поймал себя на мысли, что мне не хочется уходить из этого зала. Полчаса назад у меня было только одно желание: услышать голос оттуда. Но сейчас я чувствовал, что главное для меня уже не в этом. Мне просто нравилось находиться здесь, среди этих людей.

Я стал прислушиваться к разговорам, которые велись вокруг. До меня долетали отдельные слова: «добыча», «крупнейшая база», «а врач сказал», «только вчера вернулся», «график», «министр распорядился», «двадцать цистерн», «полная реабилитация», «тысячу га подняли», «мальчик! Толстый такой… смеется!.. »

«Жизнь! — сказал я про себя. — Кипит жизнь! »

— Минск, шестьсот пять, третья кабина! Человек в пыжиковой шапке поспешно встал. Но, видимо вспомнив о своем начальническом достоинстве, нарочито медленно, помахивая красной кожаной папкой, пошел в кабину.

Я сел на освободившееся место, рядом с той молоденькой девушкой. И в то же мгновение репродуктор объявил:

— Актюбинск…

Девушка встрепенулась и поднесла к глазам квитанцию, которую сжимала в руке.

— …триста сорок, шестая кабина!

— Не мой… сто четырнадцатый у меня… — чуть слышно произнесла девушка и опустила руку.

— Давно ждете? — спросил я.

— Ой, давно, час уже! — сразу откликнулась девушка. — Два раза Актюбинск вызывали, а все не мой номер… — закончила она с какой-то горькой безнадежностью.

У нее было круглое лицо, вздернутый нос и на щеках несколько веснушек, которые странно было видеть зимой.

«Воображаю, сколько их появится весной! » — подумал я.

— Скоро дадут, — успокоил я ее, — в течение часа обязательно соединят.

— Не знаю… — тихо ответила девушка и покачала головой.

Объявили Кузнецк, Куйбышев, Сталинград, снова Куйбышев.

Тот человек, что разговаривал, приоткрыв дверь кабины, все еще продолжал разговор. Кабина была в трех шагах от места, где я сидел. Его ставший хриплым от напряжения голос был хорошо слышен.

— …был я в ЦК сегодня, был, понимаете? — кричал человек. — Обещали помочь, ясно? Я им все рассказал, так?. Поддерживают нас, ясна? Так что стойте на своем. На своем стойте, слышите?! Говорят, правильные наши предложения! ЦК решение Двадцатого съезда высылает!..

Он умолк, склонившись над аппаратом, очевидно выслушивая ответ.

— Актюбинск!.. — объявил репродуктор, и мне показалось, что это слово прозвучало как-то радостно и громко, громче, чем названия других городов.

— Актюбинск, сто четырнадцать, подойдите к третьему окну.

Девушка вскочила, услышав слово «Актюбинск», и сделала шаг вперед, но теперь остановилась в растерянности.

— Подойдите туда, к столу заказов, — сказал я. «Очевидно, что-то не ладится с вызовом», — сочувственно подумал я, глядя ей вслед.

Через минуту девушка вернулась. Мне показалось, что в глазах у нее слезы.

— Что-нибудь случилось?

— Не пришел… — тихо ответила'она.

«Любовная история, — решил я, — она мучается, ночь не спит, а он… Что ж, это бывает. Ничего. Пройдет. Забудется…»

— Может быть, ему не передали вызова, не нашли? Это случается, — сказал я, чтобы хоть как-нибудь утешить девушку.

Она промолчала.

— Я вот тоже уже давно жду, — продолжал я. — Столько народу, столько заказов, у всех срочные дела… Всегда может произойти какая-нибудь путаница.

— Уехал он, — сказала вдруг девушка; и мне показалось, что она думала совсем о другом, не слыхала ни одного моего слова.

— Куда уехал?

— В Москву, — безнадежно и не глядя в мою сторону, ответила она.

Наверное, они поссорились. Он уехал, она осталась. Ола хочет вызвать его среди ночи, сказать, что любит, что простила, зовет обратно. А он уехал, Куда? В Москву? Нет, что-то не получается. В этом случае ей следовало бы только радоваться.

Мне вдруг захотелось узнать, что же такое произошло. Это не было пустым любопытством. Я хотел помочь этой девушке. Мне казалось, если я узнаю, в чем дело, то наверняка сумею найти слова, чтобы утешить ее.

— Послушайте, — сказал я, — может быть, вам, можно чем-нибудь помочь? Посоветовать?

В первый раз она повернула ко мне голову и посмотрела так, точно только сейчас меня увидела. Потом снова опустила голову и произнесла одно слово:

— Уехал.

— Да кто, кто уехал?

— Я ведь говорила ему, что вернусь, сказала! — с неожиданной силой воскликнула девушка. — Не поверил… Все равно буду ждать. До утра. Ему до телефона пятьдесят километров. Добираться. Если не уехал — придет. Только… не придет он, — закончила она снова упавшим голосом.

— Нет, придет! — убежденно сказал я.

— Вы думаете? — вся встрепенувшись, с надеждой спросила она.

— Уверен!

Дверь ближней кабины открылась, и оттуда вышел человек с густыми лохматыми бровями, тот самый, что говорил так долго. На лбу его блестели капельки пота. Он, видимо, был очень взволнован и устал. Но на лице этого человека я увидел довольную улыбку. Он осмотрел медленно весь зал, точно хотел сказать: «Все в порядке, товарищи! Наша взяла! »

Потом он пошел к выходу, поправляя съехавший набок галстук и застегивая пальто. Глядя ему вслед, я почему-то и впрямь проникся уверенностью, что тот актюбинский парень во что бы то ни стало явится на переговорный пункт. Я сказал:

— Таких хороших девушек не бросают, — но тут же почувствовал, что это звучит пошловато. Я поспешно спросил: — А вы сами-то из Актюбинска?

— Да, — ответила она, — впрочем, нет. Москвичка.

Я решил идти напрямую:

— А кто он вам? Отец? Брат? Муж?

Я хотел сказать «жених», но сказал «муж». Не люблю я этого слова — «жених».

— Василий он, Васей зовут, — невпопад, но как-то очень непосредственно сообщила девушка.

— А вас? — неожиданно для самого себя спросил я.

— А меня Клавой…

— Что же случилось, Клава?

— На целину мы поехали, — сказала она. — Вместе. И на заводе работали вместе. На электроламповом. Слесарь он…

— А дальше?

— Мать у меня захворала. Обещала ему: навещу и вернусь. Он телеграммы слал. Не приедешь, писал, брошу все и уеду. А как я могла маму оставить? Теперь вот могу…

— Выздоровела мама?

— Умерла.

Она закусила губу.

Прошло несколько мгновений, пока я решился сказать:

— Что ж, Клава, тут уж ничего не поделаешь. У меня вот тоже отец умер. В войну…

Она молча покачала головой.

— А он, Вася ваш, — продолжал я, — что же он, не понимал, что ли? Не верил?

— Слабый он, — задумчиво, как бы про себя сказала девушка. — Не может один… Тай, на целине, трудно… В палатках живем… Со мной бы остался. А так вот — уехал…

— А может быть, он… — начал было я, но в эту минуту из репродуктора прозвучал голос:

— Тундрогорск, шестьдесят два, восьмая кабина! Я вскочил. Восьмая кабина была той самой, в которой так долго находился густобровый человек.

— Подождите меня, не уходите! — уже на ходу крикнул я Клаве и бросился в кабину.

Как только я затворил за собой дверь, под потолком зажглась лампочка. В кабине стало светло. Я схватил телефонную трубку.

— Говорите!.. — услышал я металлический женский голос.

— Говорю!.. — произнес я в ответ. — Тундрогорск!

— Кого надо? — спросили меня очень издалека.

— Девушка, — сказал я, почти прижимая губы к микрофону, — мне «Туннельстрой» надо, слышите! Второй дом!

Во втором доме жил Орлов. Телефон стоял в коридоре, в двух шагах от двери его комнаты.

Голос исчез. Слышно было только ровное, далекое гудение. Потом я услышал:

— Не отвечают!

— Звоните! — громко крикнул я. — Еще раз позвоните! Ответят! Слышите?

Голос снова исчез.

Прижимая трубку к уху, я опустил откидное сиденье. Прошло какое-то время. «Хорошо, что заказал десять минут! » — подумал я. Посмотрел в зал через стекло. Клава все еще сидела на своем месте, а рядом с ней уселся теперь какой-то бородач с портфелем. И вдруг я услышал далекий голос Григория:

— Кто эto? Орлов слушает…

И как только я услышал его голос, все, все, что я видел сейчас и о чем думал, исчезло. Исчез этот хорошо видный через застекленную дверь зал и девушка с ее тревогами и бедой… Я видел перед собой только мой туннель, Григория.

— Гриша, это я, Андрей, здравствуй!

— Андрей! — удивленно переспросил Григорий. — Что-нибудь случилось?

«Почему он спрашивает? » — подумал я, но тут же понял: ведь сейчас около трех ночи!

— Нет, нет, Григорий, — поспешно ответил я, — ничего не случилось. Просто захотелось услышать твой голос.

— Что?

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒